соскочил с соломы, сверкнул глазами на вновь пришедших, шмыгнул носом, принял из рук Золотухи двугривенный и стал взбираться по речному откосу. Пока тот ходил в корчму и обратно, Петька Камчатка сочно пересказывал, как они с Ванькой ограбили Филатьева, едва не убили сторожа на поповском дворе, напялили на себя батюшкину одежду и благополучно прошли через уличные посты и рогатки. Из его рассказа выходило, что все придумал он сам, а Ваньке досталась лишь роль подручного. Но тот молчал до поры до времени, подумывая, что он еще припомнит Петру несправедливый пересказ, восстановит справедливость. Ивану было, с одной стороны, страшновато находиться здесь, под Каменным мостом, меж бродяг и воров, но в то же время с нескрываемым любопытством он разглядывал их хмурые, заспанные лица, которые казались ему злобными, едва ли не зверскими. Он представил, как тот же Шип с легкостью убивает своим кистенем подвернувшихся под руку людей, срывает с мертвых одежду, сбрасывает трупы в реку (прошлым летом он самолично видел, как полицейские вылавливали из Москвы-реки донага раздетых мертвецов с проломленными черепами), а потом этими самыми руками берет хлеб, умывается. Ванька невольно посмотрел на собственные ладошки, будто бы они должны иметь какие-то следы, но руки у него были обычные, правда, чуть вымазанные в грязи, но иных следов не обнаружил. - Пойду к реке, сполоснусь, - ни к кому не обращаясь, сообщил он. - Рясу хоть с себя сними, попович, - насмешливо кинул ему Шип, - а то еще кто на исповедь к тебе явится. - Точно, забыл совсем, - спохватился он и быстрехонько стянул с себя рясу, кинул в кучу с одеждой, что принесли они с Камчаткой. "Интересно, а как ее делить будут?" - подумал он. - "Работу я один сделал, а как добычу делить, поди, все набегут..." Он умылся у реки, утерся подолом рубахи и вернулся обратно к воровской ватаге, куда уже возвратился посланный за вином Федька. Все подтянулись поближе к атаману, протягивая разную посуду под дармовую выпивку, отламывали от свежего каравая большие куски хлеба, торопливо кусали, о чем-то переговаривались меж собой. Ни у Ваньки, ни у Петьки Камчатки не оказалось при себе посуды для питья, но никто даже не думал предложить им свою кружку. Правда, пить Ваньке не особо и хотелось, а если бы захотел, то мог на оставшиеся деньги купить не одну четверть вина, но столь полное равнодушие к нему, главному виновнику всего происходящего, было просто обидно. Однако о нем не забыли. Золотуха, налив по второму разу, ни слова не говоря, взял из рук молодых парней две деревянные кружки и подал сперва Петру Камчатке, а потом и ему, Ивану, тряхнув золотистыми кудрями, спросил: - Чего, атаман, можно скажу об этом добром молодце хорошее слово? - Говори, только покороче да попонятнее, - согласился великодушно атаман Шип, словно он находился на званом обеде и руководил застольем, - а то знаю я тебя: начнешь за здравие, а кончишь за упокой. - Зачем так говоришь, атаман? Все будет, как надо, - он поднял вверх свою объемистую, из обожженой глины кружку и важно обвел всех взглядом, выпятил нижнюю губу и, чуть причмокивая, заговорил, нарочно коверкая слова. - Гляжу я на тебя, парнишка, - прихлопнул он Ивана по плечу, - вижу, нашего ты сукна епанча, воровского пошива, ночного покроя. Милости просим в гости к нам, в вольный балаган. Поживи с нами, сколь сможешь, погляди-посмотри на наше житье-бытье, где одно бобылье. У нас добра довольно, всего в достатке: наготы, босоты понавешены шесты. А голоду, холоду полны амбары стоят, на тебя глядят. Мы сами здесь редко живем, а покои свои внаем сдаем. Кто ноченькою темною по мосту сему идет, тому и милостыню подаем, лишнее обратно берем. А коль всю правду сказать, чтоб знал, где что взять, то у нас своего добра только пыль да копоть и совсем нечего лопать... - Хватит тебе языком трепать зазря, - прервал его излияния Шип и вылил в горло содержимое своей кружки, блаженно зажмурился, поднес к носу ломоть хлеба, нюхнул и потряс головой. - Вино хоть и горько, а все одно не крепко. Разбавляет, анафема шинкарь, давно бы пора наведаться к нему, да уму-разуму поучить, - и он со значением поднял с земли свой кистень, взмахнул несколько раз им в воздухе. - Кончай, Шип, - отмахнулся Золотуха, - прибьешь этого, другой явится. - И его приструним, выправим, - ответил тот, - ладно, - повернулся он к Ивану, - теперь ты говори, зачем пришел, чего от нас хочешь? - Дык, это, жить промеж вас, - растерялся было тот, - не хочу обратно, к хозяину в услужение. - А чего умеешь-то? - допытывался атаман. - По-нашенскому калякаешь, по-воровскому? - Поди, нет... Не слыхивал про такой язык. Но я научусь, коль надо... - Коль надо! Слышали?! - захохотали все над ним. - Жизнь научит, заговоришь и по-нашенски! - Перво-наперво надо воровскую присягу принять, - встал с земли Шип, и когда он выпрямился, то оказался ростом всего до плеча Ивану, зато шириной плеч... чуть не в полтора раза превосходил его. Атаман вынул из-за голенища свой нож, зацепил им немного земли на самый кончик лезвия и принялся что-то нашептывать над ним. Поднялись с земли и остальные, окружили их и с интересом наблюдали за Ванькой, который чувствовал себя совершенно растерянным и начал уже было жалеть, что согласился пойти сюда вслед за Камчаткой. Наконец, атаман поднес нож к самому лицу Ивана. - Лизни землю, - приказал он. Иван повиновался, ощутив во рту горьковато-кислый вкус сырой земли, захотелось сплюнуть, но он сдержался и ждал, что будет дальше. - Повторяй за мной, - начал водить у него перед лицом атаман, острием ножа, - воровскому делу буду служить... - . ..буду служить, - откликнулся Ванька. - . ..четверть добытого в общий кошт сдавать... - ... в кошт сдавать... - ...друзей-товарищей под пыткой не выдавать... - ...не выдавать... - . ..атамана слушать и ни в чем ему не перечить, на ближнего своего руку не подымать, коль чего узнаю, то всем иным ворам немедля сообщать, последним куском с названным братом делиться и от смерти его спасать, своего живота не жалеючи, - атаман остановился, чуть передохнул, обвел взглядом замерших кругом него воров, ждал, когда Ванька повторит за ним слова клятвы. Потом дал знак, и двое дюжих мужиков кинулись к Ивану, сорвали с него одежду и крепко ухватили за обе руки. - А теперь будем тебе воровской крест на руке ставить, чтоб отличка была промеж нами от остальных людей, - пояснил Шип испуганному Ваньке и быстро чиркнул ножом крест на крест по его предплечью и присыпал рану свежей землей. - Может, кто пожелал бы с ним братом названным стать? - спросил Золотуха. - Может, ты, Камчатка, желаешь? - А чего, можно, - согласился тот и снял рубаху, подошел поближе, - парень он вроде как надежный, не подведет... Иван увидел, что у Петра Камчатки на левой руке тоже виднелся зарубцевавшийся крест, значит, и он прошел через воровское крещение и клятву. От этого Ваньке стало как-то легче, спокойнее. Атаман чуть наколол руку выше локтя у Камчатки и, когда брызнула кровь, соединил их руки, потер одна о другую. - Целуйтесь, - приказал он, - теперь вы есть самые настоящие братья кровные, а значит, и названные. Держитесь один другого, почитайте. По случаю принятия клятвы и крещения с Ваньки потребовали еще денег и вновь отправили щуплого Федьку за вином. Когда допили и это, то наступил уже день, по мосту громыхали ободья тележных колес, слышались удары копыт. Кто-то из воров собрался было запеть какую-то веселую песню, но Шип остановил его, крепко врезав кулаком в живот. - Выдать нас хочешь? - грозно спросил он. - Айдате расходиться все по своим делам, а ночью сызнова соберемся. А ты куда пойдешь? - спросил он Ивана, когда вся ватага выбралась наверх. - Вроде как, мне и идти некуда, - замялся Иван. - Мне бы поспать... - Вон там, видишь? - указал атаман в темноту, где начинались своды моста. - Загородка бревенчатая. Отодвинешь доску, а за ней клетушка небольшая. В ней и ложись. А потом погуляй до вечера, да ночью и свидимся, потолкуем, к чему тебя приставить, - и он, подхватив часть добычи из дома Филатьева, неторопливо отправился наверх. Ванька подобрал жалкие остатки из украденного им нынешней ночью и полез спать в каморку. Когда он встал, было далеко за полдень. Хотелось пить и есть. Сунул руку в карман, чтоб проверить, на месте ли деньги, к удивлению своему, их там не обнаружил. Вскочил, выглянул наружу, но там никого не было. "Может, вытащили, пока я клятву давал... - пытался он припомнить. - А может, когда спал... - Из вещей остался лишь старый, ношеный полукафтан, что он позаимствовал у батюшки Пантелеймона. Остальной одежды нигде не было. - Вот так дела! С ними, однако, ухо надо держать востро, а то уши обрежут и не заметишь. Мастаки!" Он в растерянности подобрал злосчастный полукафтан и полез наверх. Ноги сами привели его в самую оживленную и людную часть Москвы, в Китай-город, где был большой рынок. Полукафтанье он нес в руках и прикидывал, за сколько бы его можно продать, чтоб хватило на еду. На рынке он походил меж рядами, предлагая купить одежду то одному, то другому, но слышал лишь насмешки: - Поди, у тряпичников стащил, а мне предлагаешь! - Сам старье носить не желаешь, думаешь, дураки найдутся? - Шагай, парень, у меня дома этого добра столько, что сам не знаю, куда девать, - отвечали ему торговцы. Он уже подумывал уйти с рынка и вернуться обратно под Каменный мост, чтоб дождаться там своих новых товарищей, как вдруг сзади кто-то схватил его и круто повернул к себе. Еще не успев подумать чего плохого, Ванька поднял глаза и... увидел смотревшего на него в упор истопника Кузьму, что был, как и он, дворовым у купца Филатьева. - Вот ты где, - зловеще проговорил тот и завернул руку Ваньке за спину, - а хозяин думает-гадает, кто это ночью у него сундук взломал. Велел тебя покликать, а тебя и нет. Эх, ты, дурень ты, Ванька, был, да им, видать, и останешься. Айда-ка домой... - Отпусти, Кузьма, отблагодарю, - попробовал вырваться от него Иван, но это ни к чему не привело. Он со злости пнул истопника, но не попал, а Кузьма так завернул ему руку, что невыносимая боль лишила его всякого сопротивления. - Не нужны мне твои благодарности, - захохотал Кузьма, - а вот хозяин меня точно отблагодарит и наградит, когда тебя к нему доставлю. Сбежались люди, с любопытством наблюдая за происходящим, Кузьма поспешил объяснить, какого вора он поймал, и несколько человек вызвались помочь ему и проводить до хозяйского дома. - Сколь веревочке ни виться, а конец и ей бывает, - с гадкой ухмылкой встретил на пороге своего дома Ваньку с плетью в руке сам Филатьев и велел приковать его на цепь к столбу посреди ограды. 3. ...Ванька тоскливо глянул в зарешеченное оконце, на некоторое время отвлекшись от воспоминаний. Прошелся, согнув голову, по темному, сырому погребу, точнее, не прошелся, а потоптался, поскольку всего-то можно было сделать в длину два шага от двери до стены и столько же обратно. Ничто в нем не желало мириться с темницей, с неволей. - Убегу! Все одно убегу! - стиснув зубы, шептал он, - И раньше случалось в узилище попадать, а все одно выпутывался. А тут, когда меня вся Москва знает, все у меня куплены, одним узелком завязаны, закручены, то, глядишь, найдется добрый человек, кому Ванька Каин понадобится, пригодится. Ан нет, то... всех, как есть, выдам, на чистую воду выведу, скрывать ничегошеньки не стану, не смолчу... Да, друзья словно забыли о нем, никто не приносил обязательных, во время прежних его заключений, калачей, булок, иных съестных припасов, в которых он непременно находил или ключ от замка, или пилку по железу. Забыли, забыли друзья о нем... Иные мыкают где-то в Сибири горькую долю колодников, иные сбежали из Москвы, а остальные попросту затаились, попрятались, боятся и стука случайного. Выдал он почти всех близких и знакомых, что участвовали с ним в воровских делах, ночных грабежах, пирушках да застольях, когда по недельке, а бывало и по месяцу. А так им и надо! Пущай не воруют! Не хотели его, Ваньку Каина, за главного воровского атамана на всей Москве почитать, то пущай себе теперича локти кусают, жилы рвут, на стенку башкой кидаются, в проклятиях о нем вспоминают. Пускай!!! Долго его будут помнить, ох, как долго. Не забудут имени Ваньки Каина, для которого ни замков, ни дверей закрытых не было, все, что хотел, душа желала, исполнил, поимел. Он, человек рода темного, крепостного, жил не хуже графа или князя какого, а в иной день и поболе имел, когда удача подфартит да сам не зазеваешься, своего не упустишь. Какие одежды носил! Пиры закатывал! Кабаки на неделю под него закрывали, шайку их с дружками да с бабами угощали, чествовали. А не хватало денег или там кушаний каких особых, отправлял записочку к ближнему купчине, и отпускались товары, несли деньги на подносах без счета, без записи. Какого князя еще на Москве так встречали-привечали, баловали? Именно князь воровской был Ванька Каин, и второго такого сроду не было и долго еще не будет. Говорили ему, что прозвание у него чудное, недоброе. Он поначалу тоже так думал, голову в плечи втягивал, когда слышал от кого: "Каин, Ванька Каин..." А потом ничего. Привык. Гордиться своим прозванием даже начал. А как же?! Все уважали, почитали, одного имени дажесь боялись, вздрагивали, богатеи лавки без шума лишнего открывали, стоило лишь ему себя назвать да зыркнуть сердито, губу закусить. Полицмейстера так не боялись, как его. Иные купцы так и вовсе с Москвы посъезжали, в дальние края убрались, дома кинули. А потому как знали: коль Ваньку Каина обидели, то он им не простит, не спустит, возьмет с них за обиду свою втрое, вчетверо, до последней капельки выжмет, высосет. А как иначе? Иначе у русского народа не бывает: или удавят от любви по нечаянности, или свой лоб об пол до крови разобьют перед человеком уважаемым. Третьего не дано, и быть на свете не может. На то он и Каин, чтоб уважали, слушали... А прозвание к нему от хозяина бывшего, Филатьева, пристало, приклеилось. Он тогда самый что ни на есть первый назвал его Каином. Орал, кричал, ногами топал, когда Ваньку в дом истопник Кузьма приволок, словно щенка нашкодившего, да к ногам хозяина и кинул, руки свои обтер, как после чего протухлого, весь сморщился, скривился. Дружки-приятели поперву пробовали намекнуть ему, Ваньке, мол, прозвание у тебя дурняком отдает, обидливое, непутевое. Каин брата своего убил, предал да на весь мир тем и известен стал, прославился. Нет, Ванька им возражал, то Иуда предал учителя своего, а потому проклят навек, имя его суть предательство есть. А на Руси "каинами" иных людей зовут, озорников, проказников, кому законы не писаны, улицы не меряны, все им нипочем: и гора не высока, и речка не глубока, и смерть не страшна... Ванька широко потянулся, но тут же уперся руками в потолок, отдернул руки от осклизлых бревен, выругался. Неужели никто не поможет? Почему все позабыли? Почему? Он кинулся к толстенной неструганной двери, забарабанил кулаками так, что песок посыпался в расщелины меж бревен. - Чего дуришь-то? - послышался голос часового. - Я те подурю! Вот сообщу по начальству, всыплют плетей по первое число. - Братец, открой, - взмолился Ванька, - сил моих нет тут в сырости сидеть. Пропаду ведь этак... - А как девок чужих красть, то была сила? Чего молчишь? - Да не крал я ее. По доброй воле со мной пошла. Правду говорю, браток. Открой дверь, хоть на солнышко глянуть. - Сбежишь ведь, поди, а мне отвечай. Запорют за вора никудышного. - Куда бежать-то? Куда? - Сумневаюсь я насчет тебя. Всякие страсти про тебя сказывают, мол, дурной ты человек, своих выдавал. - Да мало ли кто чего болтает. Всем, что ли, верить. А ко мне, случаем, никто не захаживал? - Ванька долго ждал ответа, но часовой молчал. Потом послышался звук вставляемого в замок ключа, скрежетание металла, и дверь чуть-чуть приоткрылась, на пороге показался солдат, уже в годах, одетый в зеленый кафтан, с ружьем в руках. - Угадал, приходила к тебе деваха одна, - сообщил он. - Добрая деваха. Не та ли, что с тобой от отца сбегла? - Может, и та... Я почем знаю. Какая она из себя? - Да обыкновенная. Какая... зубы белые, щеки румяные. Просила передать тебе кой-чего... - Так давай, - ринулся было вперед Иван. - Не велено давать, - выставил вперед дуло ружья постовой, - охлонись, осади назад. Иван отошел назад, в бессилье заскрежетал зубами. - Хоть на словах скажи, чего она там принесла. - Как чего? - смешно наморщил лоб солдат, - гостинцев, чего ж еще. Да вина добрый жбанчик. - Он словно издевался над арестантом, дразнил его, судя по всему, ему нравилось наблюдать за его муками. - Ладно, так и быть, дам тебе винца глотнуть. Ты, сказывают, песни складно слагаешь. Споешь песенку свою? А то мне жуть как скучно тут одному на часах околачиваться. - Он, видимо, уже успел приложиться к жбану, что был принесен для заключенного неведомой девахой, впрочем, Иван догадывался, кто это мог быть, а потому сердце его забилось учащенно, вспотели ладони, как это обычно бывало с ним, когда намечалась малейшая возможность для побега (а сколько их было!). Теперь он неожиданно поверил, что удастся уйти и на сей раз из этого сырого поганого погреба, где его держали уже более месяца. - Спою тебе песню, спою, только гостинцы давай, - согласился Иван и протянул руку к солдату. - Так и быть, угощу, - просунул тот в щель округлый деревянный жбанчик и корзинку, накрытую чистой тряпицей. - Благодарствую, брат, - Иван почти выхватил у него из рук жбан и корзинку, отошел в глубь погреба, встряхнул жбан, по звуку понял, что тот почти полон, приоткрыл холст на корзинке, увидел большой, покрытый свежей румяной корочкой пирог с отщипнутым краешком. Видать, солдатик успел попробовать, но это не беда. Главное, что не разломил пирог, а что внутри может находиться, Иван догадывался. - Спрячь все, - дернулся вдруг часовой, - начальство идет, - и торопливо захлопнул дверь в погреб. Иван прислушался... Снаружи послышались голоса, замок опять щелкнул, и он едва успел засунуть в темный угол жбанчик и корзинку, как в дверь просунулась голова дежурного офицера, что обычно отводил его на допросы. - Эй, - крикнул он гнусаво, - сбирайся на разговор к его светлости, видеть тебя желает. Офицер, в сопровождении все того же солдата, старательно вышагивающего сзади и от усердия пристукивающего по половицам Сыскной канцелярии каблуками тяжелых сапог, ввел Ваньку в большую светлую комнату. Там в переднем углу висел портрет императрицы Елизаветы Петровны, на столике, сбоку, стояло судейское зерцало со сводом российских законов, а прямо, под портретом государыни, стоял стол на резных ножках с огромным количеством ящичков, затейливой резьбой и медными, позеленевшими от времени ручками. Сбоку, за столом, сидел тощий писарь, мучимый какой-то грудной болезнью, отчего он часто кашлял и прикладывал платок ко рту. Перед ним лежали большие белые листы бумаги, стоял чернильный прибор, роговой стаканчик с зачищенными гусиными перьями. Худое лицо писаря выражало небывалый интерес к персоне Ваньки Каина, что того немало забавляло, и он на предыдущих допросах проговаривал некоторые свои ответы, повернувшись прямо к писарю, словно тот был здесь специально, чтоб подробнее записать обо всем произошедшем с ним, Каином. За столом, под самым портретом государыни, чуть откинувшись в старом протертом от давности кожаном кресле, скрестив руки на груди, восседал, иначе не скажешь, именно восседал, как орел на горной вершине, сам генерал-полицмейстер российский - Алексей Данилович Татищев. У него был крючковатый, хищно загнутый книзу нос, близко посаженые глаза, высокий лоб, с отчетливо просматривающейся сеткой морщин, запавшие щеки бледного цвета и массивный тяжеловесный подбородок, который он имел привычку во время разговора поглаживать тонкими длинными пальцами, украшенными несколькими золотыми кольцами, цена которым, по подсчетам Ваньки, была не очень и большая. Татищев, когда арестанта ввели, смотрел в окно и даже головы не повернул на доклад офицера, лишь лениво шевельнул рукой, давая понять, что тот свободен. Офицер удалился, а солдат, пристукнув прикладом, застыл у входной двери. Ванька повел головой назад, прикидывая, удастся ли ему справиться с часовым, а потом кинуться во двор. Но... даже если и удастся, то там сдвоенный пост у ворот, высокий забор, который не вдруг одолеешь, подстрелят, пока перелезешь. А рисковать жизнью не хотелось. Он надеялся вывернуться и теперь понимал, насколько интересны и важны его сведения для Татищева. - Явился, голубчик? - повернул тот голову. - Будешь теперь говорить? Понял, что я шутить с тобой не намерен? - Буду, ваше сиятельство, - поклонился поспешно Каин. - Я и давеча не запирался, все порассказывал, как есть. - Все, как есть? А ну, - кивнул секретарю, - может, я запамятовал чего, прочти-ка ему, чего он там плел... Секретарь тут же выхватил исписанный лист бумаги из общей стопки, поднес его к носу и принялся быстро, смешно поводя хрящеватым носом, читать: -- По первому пункту схваченный для учинения допроса о солдатской девке Ирине Зевакиной, похищенной им, Иван, сын Осипов, по прозванию Каинов, показал, - секретарь закашлялся, поднес ко рту платок, унял кашель, бросил быстрый извиняющийся взгляд на Татищева, который тут же сморщился, вновь уставился в окно, и продолжил: - ...по первому пункту, он, Иван Осипов, отвечал, мол, - лицо секретаря скривилось в усмешке, и он голосом выделил записанное, - ни пунктов, ни фунтов, ни весу, ни походу не знаю и вины никакой за собой не признаю. Но после дачи ему тридцати плетей сообщил следующее... - Хватит, - остановил его Татищев. - Опять начнешь мне тут плести про пункты и фунты или добром говорить станешь? А то я сейчас... - он сухо щелкнул пальцами, но Ванька изобразил на лице испуг и, замотав головой, запричитал: - Что вы, ваше сиятельство, не надо плетей, незачем, я мужик понятливый, спрашивайте обо всем, как Бог свят, расскажу... - То-то же, - смягчился Татищев, - и "слово и дело" кричать больше не станешь, попусту время у меня отнимать? - Ни в коем разе, не буду... -- Смотри у меня. Хорошо. Как ты первый раз в воровскую шайку попал, то нам известно. Рассказывай не спеша, чтоб записать все возможно было, что делал и какое еще воровство свершил, когда тебя к твоему хозяину доставили. Запамятовал... как его... - Филатьев, - услужливо подсказал Ванька. - Да я, вроде как, сказывал уже... - Начинай сызнова. Хочу проверить: врешь ли ты или правду сказать хочешь. Сказывай. Пусть все твои похождения записаны будут, как есть... - Слушаюсь, ваше сиятельство. А водички нельзя ли попить, а то в глотке дерет. Прикажите подать. Ваньке принесли ковш холодной воды. И он, хлебнув из него, поставил ковш на лавку, у стены, и начал рассказывать о событиях многолетней давности, подобострастно глядя в лицо Татищеву, который вновь уставился в окно, показывая, насколько ему безразличен рассказ. На самом деле ухо его чутко улавливало все имена, называемые Ванькой, и оставляло их в памяти. И еще... еще Алексея Даниловича не покидала мысль, которую он хотел проверить, слушая давние воровские похождения этого, далеко не раскаявшегося, вора. - Вот как привели меня обратно, на двор господина моего, торгового человека Филатьева, то велел он меня к столбу посреди двора приковать на цепь, - начал неторопливо Иван, - а надо вам сказать, что к той же самой цепи, только другим концом был прикован и медведь ручной... ... Да, на другом конце цепи у Филатьева сидел годовалый пестун, по кличке Потапыч. Росту он был не очень большого, добродушен, игрив, мяса сырого ему почти не давали, опасались, что проснется звериная кровь, и никто особо из дворовых людей Потапыча не боялся, бесстрашно проходя мимо него. Но одно дело - идти мимо прикованного прочно медведя, а другое - самому быть прикованным нос к носу со зверем. Попервоначалу Ванька струхнул и начал дико орать, просить прощения в содеянном, но хозяин ушел в дом, не желая слушать его излияний, и он замолк, решив покориться судьбе. К вечеру, когда двор почти опустел, все работные люди разошлись по своим закуткам и Ванька остался один на один с медведем, стало особо страшно. Он представил, как тот прокусывает острыми клыками ему шею, раздирает когтями живот, и ...заплакал. Даже не то, что заплакал, а слезы потекли, полились, ничем не сдерживаемые, забило комком сжатого воздуха горло, нос, и он принялся негромко всхлипывать, жалея сам себя и свою загубленную жизнь. Тогда он решил помолиться своему ангелу-хранителю, пообещать ему, что, коль тот поможет, спасет его, не даст умереть от звериных лап, то он начнет новую жизнь, бросит воровство, забудет о клятве, что дал этой ночью под Каменным мостом, попросит хозяина, чтобы тот отправил его обратно в деревню и дал разрешение жениться... Дальше этого, женитьбы, воображение ванькино ничего ему не подсказывало. Он представил кучу детей, себя, идущим в лаптях по рыхлой земле вслед за плугом, душную избу, печку, полати, закопченный потолок... Нет, думать об этом не хотелось, и тогда он стал представлять, как еще может повернуться его судьба, в какую сторону заведет его. Вот если бы освободиться от цепей, убежать в город, тогда... Он вспомнил, как Шип сказал, что будет ждать его нынче под мостом, обещал научить, как быстро добывать деньги, познакомить с другими такими же ворами... Если честно, то Ванька совсем не собирался долго подчиняться низкорослому атаману и думал, что сам бы смог со временем стать на его место и успешно заправлять шайкой. Вдруг Потапыч, что спал до этого, вольготно растянувшийся на земле, прикрывая нос лапой от назойливых мух, проснулся, сел и негромко заворчал, уставясь маленькими черными глазками на Ивана. Тот напрягся, глянул по сторонам, рассчитывая, кого бы позвать на помощь, коль медведь навалится на него. Но поблизости никого не было, а кричать стыдно, засмеют потом. Потапыч неожиданно легко вскочил на лапы, по-собачьи отряхнулся, мотая холкой, выгоняя из шерсти набившиеся катыши, пыль, и сделал несколько шагов в сторону человека, словно увидел его в первый раз. До этого он не проявлял особого интереса к Ивану, сытно накормленный с утра прислугой, пребывал в благодушном, полусонном настроении, а потом и вовсе уснул. Теперь, на голодный желудок, Иван почему-то весьма заинтересовал его, и он, сделав несколько шагов, остановился, смешно наклонил голову, начал втягивать носом воздух. - Чего нюхаешь? Чего? Костлявый я, - Иван вскочил и отбежал настолько, насколько позволяла надетая на пояс цепь. Он увидел лежащие вдоль забора здоровые жердины, приготовленные для оглоблей или еще чего, но до них было не дотянуться. Оставался один выход: бегать вокруг столба, если Потапыч попробует поиграть с ним или... кто его знает, что на уме у медведя. А тот все тянул и тянул нос к человеку, вдыхая незнакомый запах, и сделал еще несколько шагов по направлению к нему. - Куды ты?! Куды?! - Ванька сделал при этом несколько шагов назад, пытаясь сохранить расстояние меж ними. - Забыл, как кормил тебя, Потапыч? Ну, чего ты? Хороший, хороший, - пытался ласково разговаривать он с медведем. В это время на крыльцо вышел хозяин Филатьев и, видя, как Ванька разговаривает с медведем, нарочно громко захохотал, уперев кулаки в бока. Вслед за ним вышли из дома еще несколько человек дворовых, которые, желая сделать хозяину приятное, принялись хохотать и тыкать в ванькину сторону пальцами. - Гляди, полные штаны, поди, наложил... - Это тебе не ночью по хозяйским сундукам шарить... - Посидит на цепи, наберется ума. Ни один из них даже не подумал заступиться за него, Ивана, не попросил хозяина, чтоб сменил гнев на милость. Хорошо, хоть слезы его не заметили, а то бы... Насмеявшись вдоволь, хозяин, лениво позевывая, ушел обратно в дом, разошлись и дворовые. Начало смеркаться, и Иван опять остался один на один с медведем на всю ночь, не представляя себе, как он будет спать, если рядом с ним будет зверь. Какой уж тут сон. Но Потапыч, которому в это самое время вынесли полную миску каши, забыл о существовании прикованного возле него человека и, добродушно урча, уминал угощение, а наевшись, облизал лапы и вновь завалился спать. У Ваньки чуть полегчало на душе. На то, что его самого будут кормить, он и не рассчитывал, зная скаредность и прижимистость Филатьева. Тот старался выгадать даже на самом малом и сроду не выбрасывал сношенную до дыр обувь, а отдавал собственному сапожнику, что нашивал чуть ли не впритык заплатки, перетягивал старую обувку на колодках. Иван сел к столбу, прислонившись спиной к теплому, нагретому за день дереву, задремал незаметно для себя. Разбудило его чье-то прикосновение, он дернулся, открыл глаза, ожидая увидеть перед собой медвежью морду, но то была дворовая Аксинья, что держала в протянутой руке миску с кашей, в середину которой была воткнута деревянная ложка, на земле стояла кружка с водой. - Поешь немного, - тихо сказала она, косясь на спящего медведя, - пока никто не видит. - Спасибо, - Иван жадно схватил миску, но тут же поставил ее на землю, заговорил шепотом, - ты бы мне лучше это... ключ от цепи нашла. - Нет, - покачала та головой, - у хозяина он в комнате. - Так выкради. Ну, прошу тебя... Ксюша... Сделай для меня... - Нет, красть не стану, но я тебе помогу, знаешь чем, - и она шепотом быстренько сообщила Ивану историю, которая могла ему и пригодиться, если хозяин не помилосердствует. 4. К утру Ивана уже била дрожь не столько от холода, сколько от желания быстрее освободиться и бежать с хозяйского двора. Куда? А все равно, лишь бы на волю, подальше от угодливых холопских морд дворовой прислуги, от ненавистной затхлой, провонявшей каморки, где шли унылой чередой его молодые годы. Бежать... И забылась молитва к ангелу-хранителю, забылся страх от соседства с медведем, забылись нежно смотревшие глаза Ксюши, лишь бы вырваться, бежать, бежать, бежать... Первой через двор прошмыгнула молодая кухарка и, не поднимая на него глаз, вышла со двора, направилась на рынок. Затем появился заспанный и не умытый еще истопник Кузьма, ехидно сощурился на Ивана и пошел к дровянику, ничего не сказав. Тогда Ванька набрал в грудь побольше воздуха и что есть мочи крикнул: - Слово и дело! - повторил, чуть подождав. - Слово и дело! - Чего орешь, дурень?! - кинулся к нему Кузьма, чем напугал Потапыча, и тот вскочил, зарычал, угрожающе обнажил клыки. Кузьма отскочил обратно и стал увещевать Ивана. - Кошка скребет на свой хребет, запорют тебя в Тайной канцелярии, когда узнают, что зазря орал... - А я не зря, - вскинул голову вверх Иван. - Знаю, что говорю. Зови хозяина. Пусть ведет меня в канцелярию, как по закону положено, а то...- и Ванька для верности погрозил в воздухе грязным пальцем. - И тебе на орехи перепадет, я те припомню, как волок меня, чуть руку не поломал. Угроза подействовала, и Кузьма рысью рванул к хозяйскому дому, скрылся там, а через какое-то время сам Филатьев вышел на крыльцо в цветастом длиннополом халате и с недоумением уставился на Ивана. - Чего надо? Не бит давно, видно... - Слово и дело! - важно крикнул Иван и выпятил грудь. - Или не слышишь, хозяин? Как бы худо тебе оттого не было. - Вот дурак, - сплюнул под ноги в сердцах Филатьев, - олух царя небесного, погляди, чего удумал! Блохи тебя, что ль, за ночь накусали? Кузьма, закрой его в сарае, а то люди услышат, еще подумают худое что... - Уже услышали, - хмуро указал Кузьма на чью-то показавшуюся над забором голову. Начали появляться на крыльце и хозяйские дворовые люди, стояли чуть в стороне, с недоумением переводя взгляды то на Ваньку, то на Филатьева, заметно побагровевшего от злости. - Тьфу на тебя и родню твою, черт меня попутал взять тебя в Москву с деревни. Сидел бы там, кровь мне не портил... Каин ты, истинный Каин, - сжал кулаки Филатьев, - иного названия тебе и нет. Вот вернешься как обратно, то я с тебя шкуру-то спущу, проучу самолично... - Руки коротки, - выкрикнул дерзко Иван, - сам в Приказ пойдешь, то с тебя там шкуру сымут, всыплют по первое число. От таких слов зашумела дворня, пожилые люди набожно перекрестились, закачали головами, осуждая Ваньку. В довершение всего общее возбуждение передалось и Потапычу, который встал вдруг на задние лапы, натянул цепь и начал зло, тоскливо реветь, уставившись на Филатьева. - Ишь, ты, - удивился Кузьма, - и медведя на свою сторону за ночь переманил, что ни на есть Каин. Чего с ним делать станешь, когда таковский он. Ой, Ванька, Ванька, набьешь ты шишек себе на башку. - Хватит болтать, - взорвался Филатьев, - веди его, Кузьма, в Тайную канцелярию, коль он того желает. Пущай с ним разберутся там, а я позже подойду. Знаешь, где она находится? - Как не знать, - перекрестился испуганно Кузьма, - хоть и не бывал там ни разочку. Господь миловал, но люди указывали, говорили... - Вот и веди воришку этого, - бросил на ходу Филатьев и ушел в дом. ... Пока Ваньку вели в Тайную канцелярию, у него все больше и больше холодело внутри, ладони делались липкими, пот струился по лбу, и чем ближе они подходили к знаменитому на всю Москву строению, где на карауле днем и ночью стояли усатые гренадеры, зорко следя за всеми, тем хуже становилось ему. Он столько раз слышал про царскую канцелярию всяких ужасных рассказов, будто бы людей там и за ребра на крюк вешали, и на горячие угли ставили, и специальные обручи на голову одевали, что идти туда не было у него никакого желания. Но Кузьма и еще один здоровый мужик из дворовых крепко держали его за обе руки, и не приходилось даже мечтать вырваться от них. Солдаты на крыльце заслонили вход ружейными стволами, и один из них строго спросил: - По какому такому делу? Знаете, куда пришли? - Как не знать, - смущенно ответил Кузьма, - вот этот, - указал на Ивана, - орет "слово и дело", будто муха какая его укусила. Солдат взглянул на Ваньку, и у того совсем захолодело внутри, настолько недобрый был взгляд у солдата, затем тот, ни слова не говоря, повернулся на каблуках и скрылся за дверью. Прошло немного времени, и вслед за солдатом на крыльцо вышел среднего роста человек в богатом кафтане, с орденом на груди. - Ты кричал: слово и дело государево? - спросил офицер Ивана. - Я, ваше высокоро... - заплетающимся языком ответил он. - Тогда заходи, - приказали ему. Кузьму и второго мужика не пустили, и это обрадовало Ваньку, без них он держался гораздо уверенней. В комнате, куда его ввели, за столом сидел довольно молодой человек и с интересом смотрел на Ивана. -- Кто таков будешь? - спросил он. Когда Иван назвал себя, то переспросил удивленно: -- А не торгового ли человека Филатьева дворовый ты? Тут только Иван вспомнил, что видел этого человека несколько раз приходившим к хозяину, у которого тот что-то покупал или делал заказы. Это насторожило его, и он неожиданно потребовал: - Ведите меня к самому главному в канцелярии. Только ему и откроюсь. А тебе ничего не скажу, не дождешься. Молодой человек, который назвался секретарем Тайной канцелярии, удивленно пожал плечами и направился в соседнюю комнату. Вернувшись оттуда, кивнул Ивану идти за ним и отвел в кабинет, где их ждал седовласый, грозный на вид мужчина, назвавшийся графом Семеном Андреевичем Салтыковым. Он ласково посмотрел на Ивана, но за внешней лаской тот угадал необычную суровость, которую при необходимости мог проявить граф, и тихим голоском спросил: - Ну, мил дружок, чего понапрасну занятых государственных людей тревожишь? Говори, коль пришел. - Хотя в комнате было тепло, граф сидел у высокого камина, в котором лежали несколько березовых поленьев и громко потрескивали. "Сырые дрова, - подумал неожиданно Иван, - ишь, как трещат, угольки на пол выскакивают, до пожара недолго... Чего им тут, сухих дров не дают, что ли? Взяли бы у моего хозяина ..." - Говори, говори, дружок, слушаю тебя, - долетел до него голос Салтыкова, и Иван, словно перед прыжком в холодную воду, вытаращил глаза, пошире открыл рот и начал: - Доложить хочу вам, ваше сиятельство, убивец хозяин мой... - и замолчал, ожидая, какое впечатление произведет его донесение. - Кого же он убил? - еще ласковее спросил Салтыков. - Солдата ландмилицкого! - словно отрапортовав, ответил Иван. - До смерти убил? - Как есть до смерти. - И где же тот мертвец? Может, полежал у вас во дворе да в кабак отправился горло промочить? - Никак он не может в кабаке быть, когда мертвым лежит в старом колодце на заднем дворе. - И как его хозяин твой убил? Из ружья? Саблей зарубил? Шпагой заколол? - выпытывал его Салтыков, и Ванька понял, что тот не верит ни единому его слову, что начало злить его, и он, забыв про страх, отважно заявил: - Из ружья он не стрелял, шуму, видать, боялся, а шпаги у него в доме и вовсе нет, поскольку не военные они, а из торговых, а убил он того ландмилицейского человека цепом, которым зерно молотят... - Зерно молотят, - повторил вслед за ним граф. - Может, ты, дружок, знаешь, за что он убил того служивого? - Они у него на выпивку денег требовали, - сказал первое, что пришло на ум, Иван. Он и сам начал сомневаться, правду ли он говорит, а могло оказаться и так, что нет там в колодце никого, убрали. А то и Акулина наврала, чтоб посмеяться над ним. - Откуда это тебе известно? - граф встал на ноги и оказался довольно высок ростом и широк в поясе. - Девка одна дворовая сказала, - Ивану страсть как не хотелось впутывать Акулину, а то могло статься, что, коль все окажется правдой, то и награда ей достанется, но иного выхода не было. - Будь по-твоему, - кивнул головой граф, - если врешь, то знаешь что с тобой сделают? - голос графа зазвучал, как удары молота, в голове у Ваньки. Он стоял покорно наклонив голову, не поднимая глаз. - Знаю, - ответил еле слышно, - а вдруг да девка та мне соврала? - Тогда вам обоим достанется. За вранье наказываю втрое. Так может девку сюда привести? Говори, говори. - Отправьте колодец проверить, - набрался храбрости Иван и понял, что терять ему нечего, зато, если все окажется, как сказала Акулина, то... И он широко улыбнулся. - Пусть по-твоему будет. Проверим, обязательно проверим. Отправлю с тобой двух человек драгун и поглядим, что там у вас творится. Когда Иван постучал во двор к Филатьеву, то в калитку выглянул истопник Кузьма и уставился, не скрывая испуга, на стоящих сзади Ивана драгун, открыл рот, отступив назад. - Ты меня вчерась поймал, а сегодня я вас ловить пришел, - самодовольно заявил Иван, входя во двор, - поди, ты мертвяка в колодец и спихнул, более некому, - наступал он на пятящегося назад Кузьму. - Да ты чего, ты чего, Вань... Ты ж меня знаешь... Чтоб я мог убить кого, да не в жизнь, - пятился все дальше Кузьма и вдруг бросился бежать по двору с завидной прытью. Иван, не раздумывая, кинулся за ним, настиг, вскочил на спину и, хоть был вдвое легче, сумел повалить, вцепился, как кошка, в шею Кузьме, тыкал кулаками в бока. Подоспевшие драгуны едва сумели оттащить его от поверженного истопника. - Вот, морда твоя поганая, и выдал себя, - торжествовал Иван, - веди, показывай колодец. Кузьма, пристыженный и изрядно помятый, молча повел их за конюшню, на задний двор, где и находился старый колодец, приспособленный в последнее время в кач