мом звали... - Дмитрий Павлович?! - чуть не подпрыгнул на подушке Иван. - Значит, он мне про вас рассказывал... - Точно не скажу, но, может, и так его звали. Для нас всех он Угрюм был, и все. Он тогда еще сказывал, будто человека вслед за собой отправит. Долго ждал... Ой, как долго. Дети мои стариками стали, внуки уже жениться хотят, а никто не едет. Угрюм говорил, что к самому царю вместе со мной поедет и все там расскажет... - старик неожиданно замолчал и долго сидел так, думая о чем-то своем, а его тонкие пальцы теребили край халата. - Дмитрий Павлович меня и послал, - не вытерпел Иван. - Знаю, Иван. Много люди ходили здесь, искали золото. Ты тоже за золотом пришел? - уставился он на Зубарева невидящими глазами. - Нет, - покачал головой Иван, - я серебряные рудники ищу. - У нас всего много: серебро есть, золото есть, железо есть. Чего захочешь, то и найдешь. Камни разные есть... - он опять надолго замолчал, и по прерывистому дыханию Иван понял: Чагыру трудно говорить. - А может мне показать кто, где ране серебро добывали? - Много где брали, - поднял руку старик, - там брали, в другом месте брали. Да все его никто не сможет выбрать, потому что наши духи охраняют, стерегут. И тебе, Иван, серебро не дастся без нашего человека. - Это мы еще поглядим, - неосторожно произнес он и тут же пожалел о сказанном. - У молодого глаза есть - хорошо, у старого человека голова есть. Глаза нужны, когда мало чего на свете видел, а старику зачем они? Старый человек и без глаз все видит, все знает, - тяжело вздохнул Чагыр, и Иван обрадовался, что тот не обиделся на него. - А может кто из ваших сказать, есть ли серебро в руде, которую я нашел? Я с собой захватил несколько камней, здесь они у меня в сумке, - пояснил он. - Где брал руду, - то ли спросил, то ли утвердительно произнес Чагыр, - возле горы с двумя головами, да? Чуть есть там серебро, но только мало. Совсем мало. В другом месте искать надо. Возле Трех Братьев. - Каких трех братьев? - не понял Иван. - Три горы стоят рядышком, мы их Тремя Братьями зовем. Там серебро должно быть. - Спасибо вам, - Иван прикинул, что, если Янгельды согласится показать ему этих самых Трех Братьев, то, можно сказать, дело сделано. - Можно, я свою руду покажу кому из ваших людей? - спросил он все же Чагыра. - Мне неси, - как-то обиженно вздохнул старик. Зубарев опромью выскочил из кибитки, кинулся к своему мешку, куда на всякий случай положил несколько образцов найденной им породы, и чуть не бегом поспешил обратно в юрту, положил перед стариком свои находки. - Зачем зря спрашиваешь, когда я сказал тебе, где серебро искать надо, - все таким же обиженным голосом проговорил Чагыр, взял один из камней в руки, ощупал и зачем-то поднес ко рту, лизнул в одном, потом в другом месте, провел языком по губам и, чуть подумав, сказал: - Нет серебра, - взял другой и проделал с ним то же самое, - немного есть, - и так со всеми принесенными ему образцами, а под конец небрежно отодвинул их от себя и махнул слабой старческой рукой, - худо, Иван, шибко худо. Жив ли еще Угрюм? - и, услышав утвердительный ответ, сказал: - Вот и я пока жив, да скоро уходить пора уже, хватит. - И вдруг совсем другим, окрепшим и твердым голосом, добавил: - Кланяйся Угрюму, если живым застанешь. Прощай, Иван. Завтра тебя обратно увезут. Теперь уходи, устал я... Иван вышел из юрты и только тут вспомнил, что не спросил насчет пленного казака, может, Чагыр согласился бы отпустить его. Но было уже поздно, в юрту зашла та самая женщина, а к нему подошел недружелюбный башкир, и указал рукой, чтоб он шел к костру. Ночью, когда он спал, услышал, как кто-то трясет его за плечо и что-то шепчет. Он проснулся, сел и услышал голос пленного казака: - Братушка, помоги мне, выкупи... - Не могу, - шепотом ответил ему Иван, - денег на тебя моих не хватит. - Эх, ты, - горестно ответил тот и больно ударил его кулаком в грудь, - а еще русский, - послышался тихий шорох, и все стихло. Иван понял, что тот уполз в темноту. Утром Янгельды сообщил ему, что Чагыр приказал проводить его обратно в лагерь. - А про Трех Братьев он ничего не говорил? - с надеждой спросил Иван. - Однако, ничего не сказал, - опустил тот глаза в землю. - Ой, врешь, однако, - передразнил его Иван, - да ладно, сам найду. Когда они прибыли к лагерю, то Иван не нашел ни солдат, ни припасов, которые у них оставались еще на несколько дней. Не было и солдатских коней. Лишь три мешка с породой лежали нетронутые неподалеку от костровища. - Вот черти! - выругался Зубарев. - Кинули меня! Погодите, запоете еще... - Зря того мужика мне не продал, - зацокал языком Янгельды, - хорошую цену за него давал. А теперь кто тебе пять красных лисиц даст? - Ты хоть помолчи, - отмахнулся Зубарев от него, - поможешь до тракта добраться, мешки мои подвезти? -- Как платить станешь, - широко улыбнулся Янгельды, спрыгивая с коня. Они быстро сговорились о цене и прикрепили мешки к конским седлам, поехали по направлению к тракту, проходившему верстах в тридцати севернее. Уже по дороге Иван вдруг вспомнил о монахе, что в Абалаке сообщил ему о своем брате, занимающемся рудознатством. - Не скажешь ли мне, где деревенька Кедровка находится? - спросил он Янгельды, особо не надеясь на положительный ответ. - Там еще мужик живет, Максимом звать... Мне бы его найти... - Кедровка, говоришь? Знаю, однако. Не шибко далеко, но в стороне все одно будет. - А Максима там не знаешь? По прозванию Слопцов. - Нет, не знаю, - не задумываясь, ответил тот. - Что, заезжать будем? - Да надо бы... - нерешительно подтвердил Зубарев. Деревня Кедровка стояла по низу большой пологой горы, и от нее, как пояснили Ивану, до самого тракта было рукой подать. Значит, Янгельды хитрил, набивая цену, чтоб побольше взять за перевозку мешков. Без особого труда нашли и дом Слопцовых, вся деревня насчитывала чуть больше десятка домов, но сам Максим оказался на рыбалке, пришлось ждать. Пожилая женщина, почти старуха, предложила Ивану зайти в избу, но он отказался и расположился на бревнах, сложенных у ограды. Дни стояли просто чудесные, а, проведя две недели в лесу, в поле, он настолько привык к походной жизни, что под крышу идти не хотелось. Тогда хозяйка, чуть побыв в избе, сама вышла к нему, неся в руке деревянную кружку с квасом. Башкирцы повели коней поить к реке, и Иван был один, не хотелось ни говорить, ни двигаться, а так сидеть и сидеть под теплыми солнечными лучиками, смотреть на огромную, поросшую вековым лесом гору и ни о чем не думать. - Рудознатцы, поди, али старатели? - спросила женщина, протягивая ему кружку. Ей, наоборот, хотелось с кем-то поговорить, поделиться, потому, наверное, и вышла к Ивану. - Благодарствую, - ответил он, принимая кружку, - из Тобольска сам буду, а тут по указанию губернатора нашего... - Из Тобольска? Из самого Тобольска?! - даже не дала ему договорить женщина, всплеснув руками. - У меня ж там сынок, Алешенька, в монастыре уже пятый годок. Не знаете, случаем? - Он меня к вам и направил: с Максимом перетолковать. - Да чего же ты, мил человек, молчишь столь времени? Почему не сказал сразу? Ох, дела какие деются на свете-то, - запричитала она, и глаза ее быстро увлажнились, и она утерла их концами платка, точь-в-точь как это делала мать Ивана. - Как же там Алешенька хоть живет наш? Каждый годок собираюсь к нему, собираюсь, да дела не пущают. Максимка-то все невесту себе найти не может, а где ее найдешь тут, коль на десять мужиков одна девка приходится, старатели все больше живут у нас, бессемейные, а я по дому и хлопочу за хозяйку, - быстро-быстро обсказывала она Ивану о своих делах. - Ой, - спохватилась, наконец, - заговорила тебя, мил человек, совсем. Скажи мне, Христа ради, про Алешеньку. Здоров ли он? - Не жаловался, - пожал плечами Иван. - В монастыре живет, при митрополите... - При самом митрополите?! - вновь перебила она его, не давая договорить, и привычно всплеснула руками. - Кем он ему будет хоть, митрополиту? - Того, мать, не знаю, не спрашивал, - Иван неловко чувствовал себя перед женщиной и начал уже жалеть, что сообщил ей о знакомстве с монахом. - Меланьей меня зовут, - схватила она его за руку и потащила за собой, - айда, айда в избу, неча тут сиднем сидеть. - Мне башкир дождаться надо, а то подумают, что сбежал от них, - попытался отговориться он. Но слабая отговорка не помогла, и Меланья уговорила его все же зайти в избу, начала хлопотать возле огромной русской печи и все говорила, говорила, спрашивала об Алеше, рассказывала про старшего, Максима, и вскоре Иван знал обо всех бедах и невзгодах, постигших семью Слопцовых за последние годы, про всех родственников и соседей. Он начал искать было предлог, как бы ему выбраться обратно на улицу, но тут открылась дверь, и в избу вошел невысокого роста парень, по годам ровесник Ивана, пожалуй, даже чуть моложе, и с ходу, не поздоровавшись, спросил: - Кого там башкиры поджидают? - стрельнул глазами в сторону Зубарева. - Тебя, что ли? - Максимка, то человек от Алешеньки нашего, - пояснила мать. - И башкиры тожесь от него будут? - настырно продолжал тот. - Со мной они, - сказал Иван, вставая с лавки, - руду взялись до большака подвезти. - А-а, старатель, значит, - равнодушно протянул Максим, опускаясь бесцеремонно на место Ивана. - Много ль намыл? - Чего намыл? - не понял Иван. - Золота, чего ж еще. Прикидываешься или в самом деле дурак? - дерзко скаля зубы, спросил Максим. - Ладно, пойду я, - Иван понял: разговора не получится, - и счел за лучшее уйти, не дожидаясь осложнений. - Куда же ты? - всплеснула руками Меланья. - Счас на стол накрывать стану, оставайся. - Не горячись, паря, - зевнул широко Максим, - на меня внимания особо не обращай. Я злой седня, не поймал ничего на реке. Двух щук только. - И то хорошо, - успокоила его мать, - а где они? Во дворе, что ль, оставил? Так мухи налетят, нашпокают мигом... - и она быстренько по-молодому, выскочила на улицу. - Счас перекушу чего и отойду душой, а то с утра голодным ушел, вот и злой, как черт. Да ты садись, садись, звать-то как? - Иван назвался, и Максим продолжал объяснять, - жила золотая у нас прошлой осенью вся вышла, новую никто сыскать не может, Федька вон даже, дружок мой, пробовал шурф бить, а все впустую. Как тут злым не станешь? Спасибо, что заехал, - неожиданно миролюбиво заговорил он, - Алешка там жив-здоров? И хорошо. В самом Тобольске живешь? Ни разу не был. Говорят, город большой, красивый... А у нас чего ищешь, коль золото не мыл? - Серебро, - Иван решил, что скрывать ему нечего, а с таким человеком, как Максим, лучше говорить начистоту. - Ишь ты! Серебро! То дело сурьезное, с налету не одолеть. Надобно шурфы бить, жилу опять же искать. Сам-то из каких будешь? - Из купцов, - глядя прямо в глаза собеседнику, ответил Зубарев. - А что? Непохож? - Кто тебя знает, может, и похож, а мобыть, и не очень. Ты мне вот чего скажи: мужиков на работу нанимать станешь? Бери меня старшим. Я их умею в хомуте держать, никто и не пикнет, капельки в рот не возьмут. А то ведь у нас народ, знаешь, какой: палец в рот не клади - руку по локоть отхватят, - и, довольный своей шуткой, он громко захохотал. - Нанимать, вроде, пока рано, ты бы мне лучше сказал, есть ли серебро в породе, что я везу. Можешь на глаз определить? - Не станешь в найм брать, - разочарованно протянул Максим, - а я губища уже раскатал, думал, заработок привалил. Чего ты про породу спросил-то? Не-е-е, друг, тут тебе по серебру точно никто не скажет. Надо к Демидовым на завод везти, там у них мастера - так уж мастера. А мы кто? Старатели. Чего найдем, то и наше. Только к Демидовым я те ехать бы не советовал... - Отчего так? - Мигом у тебя выведают, где брал, и место то застолбят, а то еще хуже может выйти... - Это как - хуже? - Сам узнаешь, когда с ними встретишься. И позабудешь, как мать родную зовут. Мужики наши рассказывали, и батя мой покойный завещал: к Демидовым не суйся, а то и ног не унесешь. - Чем они страшны так, Демидовы твои? - Какие они "мои", дурень. Богатеи они, промышленники, а потому лучше к ним под руку не попадаться. У тебя разрешение на разработку серебра есть? - Есть, - кивнул Иван, - из самого Сената. - Тогда другое дело, может, и не тронут Демидовы. Страшны-то не сами господа, они на Урал к нам лишь по большим праздникам приезжают, а ихние приказчики, которые и заправляют всем. Нас, старателей, они не особо трогают, потому как все одно, что намоем, к ним и попадает за гроши, а вот тех людей, которые большое дело открыть хотят, живьем съедят и не поморщатся. Ехал бы ты, Иван, не знаю, как по батюшке, к себе в Тобольск да искал там кого из горных мастеров. Демидовы тебе правду не скажут. - Были бы они у нас в Тобольске, мастера... - сокрушенно вздохнул Иван, - нет их, мастеров, одного нашел, и то заезжего. - Ну, тогда не знаю, чем и помочь тебе, Ваня. Не обессудь, не подскажу. Меланья, которая принесла с улицы рыбу, пойманную Максимом, давно уже накрыла на стол и ждала, когда они закончат разговаривать, не смея вмешиваться в мужской разговор, почитая старшего сына за хозяина. - Все, что ль? Наговорились? - спросила, когда они ненадолго замолчали. - Айдате руки мыть да и за стол. - Счас, - отмахнулся Максим, - пошли, гляну твою породу, авось, да скажу чего путное... - предложил он вдруг Ивану. Осмотрев породу, он долго и сосредоточенно молчал, о чем-то думая. Потом спросил: - У Двуглавой брал? - Точно, - Иван даже рот открыл от удивления. - Как узнал? Видел нас там, что ли? - Зачем, по породе и узнал. Мне окрест все места знакомы, на глаз могу определить, где чего взято. А у Трех Братьев не был? - Во! - улыбнулся Иван. - Мне про них и старый Чагыр говорил, но не был там. Солдаты, что со мной губернатором направлены, сбежали. Вот башкиры и взялись помочь, - кивнул он в их сторону, мирно сидящих на бревнах, - до большака довести. А на поиски уже и времени нет. - Чего же ты сразу мне про слепого Чагыра не сказал? Он хоть и слепой, а лучше нас всех места энти знает, нюх у него на руду и камни самоцветные необычайный. Только с каждым он говорить не станет, видать, понравился ты ему чем-то, коль до себя допустил. Там, возле Трех Братьев, много шахт древних попадается, старики сказывали, будто чудь, что здесь раньше жила, серебро из тех шахт добывала, а правда ли - нет ли, не скажу. - Однако, ехать надо, бачка, - подал голос Янгельды. - Может, здесь оставаться будешь? Тогда деньги давай, а то нам шибко ехать надо. - Во-во, - улыбнулся Максим, - вечно у них так, с утра до вечера: деньги давай, деньги давай. На грош сделают, а на рупь сдерут. -- Да, - вспомнил Иван, - они там конокрадов поймали. Один из них, из башкир, а второй-то наш, русский казак. Степкой Братухиным звать. Мне дальше подаваться надобно, а ты, может, поспособствуешь? Жалко мужика, русский все-таки... - Тьфу, нашел за кого беспокоиться, - сплюнул на землю Максим, - за конокрада! Мы вот у башкир коней не крадем, и они нас не трогают. Живем мирно, всяко, конечно, бывает, и до драки дело доходит, из-за девок чаще всего. Девки у них молодые красивые, работящие, вот наши ребята и зарятся на них, но чтоб коней красть или другое чего - ни-ни. А за Степку не переживай, вывернется, не впервой ловят его, уходит, как вода сквозь пальцы, а то и свои, из казаков, выкупят. - Ехать надо, - канючил монотонно Янгельды. - Отпусти ты их, - предложил Максим, - а то и поговорить не дадут. Куда тебе спешить? - повернулся он к башкирам. - Кумыс пить? Али по бабе соскучился? Не убежит баба твоя, дождется. - А на большак как выбираться стану? - спросил Иван. - Отвезу тебя на своей подводе завтра утречком, сейчас-то поздненько уже, переночуешь у нас, - и Максим подхватил один из мешков с породой, понес на плечах в сени. Иван расплатился с башкирами, подхватил другой мешок и пошел вслед за Максимом, но остановился и поглядел, как бойко скачут по деревенской улочке башкирские невысокие кони, унося всадников обратно в степь, полную ярких благоухающих цветов и птичьего пения. Максим, оказавшийся на деле радушным и гостеприимным парнем, проводил Зубарева на другой день до большака, ведущего на Пермь, остановил едущий в ту сторону обоз, договорился с возчиками, чтоб доставили Ивана до ближайшего города, а на прощание сунул ему увесистый кусок породы со словами: - Давно храню вот эту руду, похоже, есть в ней то, чего ты ищешь. Коль будешь в Петербурге свою породу на пробу отдавать, заодно и мою находку опробуй. - У Трех Братьев, что ли, нашел? - улыбнулся Иван, пряча кусок породы в один из своих мешков. - Ты, как погляжу, парень не дурак, да и я не промах. До поры до времени ничего тебе не скажу. А как обратно вернешься, тогда мы с тобой посидим, покумекаем, как сообща рудник организовывать станем, - и крепко хлопнул Ивана по плечу, - ни руды тебе, ни породы, - крикнул вслед. Иван ехал верхом рядом с обозом, вдыхая всей грудью насыщенный какими-то особыми, неуловимо волнующими запахами уральский воздух, и, незаметно для себя, улыбался. Он верил, что самое малое через год вернется в эти места, откроет здесь свои собственные прииски и станет хозяином, хозяином настоящего дела, и богатым, независимым человеком. А горы, высившиеся вокруг, напоминавшие своими очертаниями то спящего медведя, то лошадиную голову, а то остроконечный шлем древнего воина, таили в себе столько загадочного и притягательного, что жизнь казалась бесконечной и необычайно интересной, когда есть на что ее тратить и разменивать каждый новый день. Конец третьей части.  * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. Обреченный странник *  1 Императрица Елизавета Петровна вошла в ту пору, когда становилось все труднее оставаться верной своим привычкам сколько-нибудь долгий срок. Ее симпатии могли резко меняться в течение дня, а то и часа. Двор и ее ближнее окружение терялись в догадках, что может случиться с настроением государыни на следующий день, хотя накануне она выказывала доброе расположение духа и обычный веселый нрав. Утром могло все перемениться, и могла начаться такая карусель, что лучше на глаза лишний раз не попадаться. Правда, имелись тому особые причины, о чем шептались за спиной императрицы, боязливо пряча глаза, ловили каждое слово придворных лейб-медиков, выходящих с неизменными чемоданчиками из покоев государыни, куда они все чаще бывали приглашаемы. А причина, в общем-то, объяснялась довольно просто: как-никак, а императрице перевалило за пятый десяток, чего она, как и любая женщина, ждала с тревогой и особой настороженностью к людям. Во взглядах входящих к ней она непременно ловила подтверждение своим домыслам и догадкам: "Заметно ли уже, как я постарела?!" Если ей говорили, что хорошо выглядит, свежа лицом, то начинала дуться, думая, будто врут в глаза, лебезят. Коль кто пробовал интересоваться ее царственным здоровьем, испуганно махала ручкой, боялась сглазить, и охала, ахала при появлении малейшей мигрени или иного недомогания. Зато она могла изрядно рассердиться и даже накричать на чересчур откровенную с ней фрейлину, которая, запамятовав сгоряча о негласном запрете не говорить при государыне о болезнях, вдруг начинала изливать ей причины своего недавнего недомогания. Обычно она ограничивалась философской фразой: "За грехи наши, милочка, все болячки и страдания..." Но могла и зло намекнуть на возраст: мол, нечего было танцевать до упаду, лета не те... Фрейлины, старившиеся у нее на глазах, много лет прослужившие при государыне, поскольку та оставалась довольно постоянной в своих привязанностях и симпатиях, внутренне негодовали, само собой, сердились, но вида не показывали, а, воротясь домой, давали волю своим чувствам, осыпая ругательствами прислугу и недоумевающих мужей. Потому резко сократилось число желающих присутствовать во время утреннего выхода государыни из спальни в приемные покои, где она, обычно в окружении столичных дам, получивших на то соизволение, пила кофе, обсуждала последние новости, приносимые ей из первых рук сведения о балах, приемах, маскарадах и иных, милых сердцу женщины, увеселениях. Слух о болезни императрицы особенно усилился, когда она прошлой зимой более месяца не выходила из своих покоев и не принимала никого, за исключением самых близких. Петербург всколыхнулся, и взгляды всех мигом обратились к "молодому двору", что жил своей жизнью, пока еще не спеша проявить себя в чем-то значительном, но ведя при том разные интриги и интрижки и потихоньку переманивая к себе столичную молодежь, не брезгуя открывать двери и старым вельможам. Неизменная подруга императрицы Марфа Егоровна Шувалова едва ли не единственная осталась близ государыни в самые тяжелые для нее дни. Ухаживала и заботилась, как могла, шикала на мужа, который, обеспокоившись не менее других, пытался поднести на подпись больной какой-то странный манифест о престолонаследии. - Уйди по-хорошему, - делала страшные глаза на мужа Марфа Егоровна, - или креста на тебе нет? Не видишь, как и без тебя ей худо? - А коль совсем не встанет? Тогда как быть?! - не сдавался он.- Надобно позаботиться о будущем государства российского. - Не о государстве печешься, а о собственной корысти,- твердо стояла на своем преданная Марфа Егоровна. - В ссылку захотела? Или не понимаешь бабским умишком своим, что молодой император тотчас нас с тобой первыми из столицы вышлет? - Чему быть - того не миновать, все в руках Божиих. Пропусти лучше батюшку, чуть потеснила она обескураженного ее отказом Петра Ивановича. Разговор шел возле дверей в спальню императрицы, куда как раз направлялся духовник Елизаветы Петровны - отец Федор Дубянский. Шувалову не оставалось ничего другого, как отойти в сторону и пропустить батюшку, низко поклонившись ему при этом. Юркнула следом за ним в спальню и Марфа Егоровна и плотно закрыла за собой украшенную царским вензелем дверь. - Ладно, дома поговорим,- сердито проворчал граф, и отправился к брату посоветоваться, как лучше найти выход из столь щекотливого положения. ... Императрица лежала на большой кровати, укрытая по грудь атласным одеялом. Глаза ее были полуоткрыты и непрерывно смотрели в одну точку на противоположной стене. В спальне находился лишь барон Иван Антонович Черкасов, кабинет-секретарь ее величества, который держал наготове чистую бумагу и письменные принадлежности, коль государыня пожелает немедленно что-то надиктовать ему. Когда вошел батюшка Федор, а следом за ним, мелко семеня, вкатилась Марфа Егоровна, императрица перевела взгляд на своего духовника и, тяжело вздохнув, проговорила негромко: - Ты бы, Иван Антонович, шел к себе пока. Коль понадобишься, позову. - Слушаюсь, матушка, - поднялся он со своего места, где успел чуть задремать и уже начал мерно посапывать. Среди придворных шутников втихомолку передавалась чья-то острота по поводу кабинет?-секретаря государыни, который, по странному совпадению, носил имя и отчество заточенного в Холмогорах малолетнего наследного принца. А шутили на этот счет столичные острословы: мол, государыня, чтоб не забывать о несчастном узнике, назначила своим кабинет-секретарем его полного тезку. Ходили и другие шутки, что говорило о хорошей памяти русского общества. Наверняка, и государыне доносили об этом, но, как она воспринимала передаваемые ей остроты, для двора оставалось загадкой. Меж тем отец Федор подошел к изголовью больной, перекрестил ее, осторожно поцеловал лежащую поверх одеяла руку государыни и обратился к большой Федоровской иконе Божьей Матери - наследному образу царской семьи, принялся тихо шептать молитву. Склонила головку и Марфа Егоровна, почтительно замерев посреди спальни. Государыня попыталась сесть, но, охнув, вновь опустилась на подушку и тихо застонала. Марфа Егоровна хотела было броситься к ней, помочь, но не решилась прерывать молитву. Наконец, отец Федор закончил молиться и направился к изголовью Елизаветы Петровны, заботливо наклонился к ней и спросил негромко: - Не желаете ли исповедоваться, ваше величество? - Так ведь вчерась исповедовалась. Может, позже чуть. А сейчас почитал бы лучше мне что-нибудь. - Из Писания почитать, матушка? Или жития святых отцов наших желаете послушать? - Лучше бы Евангелие почитал, отец Федор, о жизни Иисуса Христа. - Какое место желаете послушать?- батюшка взял в руки большое в бархатном переплете Евангелие и раскрыл наугад. - Сам выбери, а я послушаю. Там, где ни начни, а все будто про нас сказано. Читай, святой отец. - Не угодно ли будет послушать об исцелении слепого-немого? - спросил он, видимо, заранее наметив себе это место, и, получив утвердительный кивок императрицы, начал негромко читать: "Приходит в дом и опять сходится народ, так что им невозможно было и хлеб есть. И, услышав, ближние Его пошли взять Его; ибо говорили, что он вышел из себя". - Растолкуй мне, грешнице великой,- осторожно перебила его государыня,- что значит "из себя вышел"? Неужели с Сыном Божьим могло случиться такое? Не верится чего-то даже. - То фарисеи и книжники, матушка, слухи распустили про Иисуса Христа, а с их слов и записано было евангелистом Марком сообщение. - А кто из ближних Его поспешил к Спасителю? - Сама Богородица и братья его вместе с Ней. Но послушайте, что далее писано: "Тогда привели к Нему бесноватого слепого и немого; и исцелил его, так что слепой и немой стал и говорить и видеть. И дивился весь народ и говорил: не сей ли Христос, сын Давидов? И фарисеи же, услышав сие, сказали: Он изгоняет бесов не иначе, как силою вельзевула, князя бесовского. Но Иисус, зная помышления их, сказал им: всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит". - Поясни, отец Федор, и эти строки,- вновь остановила его государыня. - Коль фарисеи и книжники не желали признавать Спасителя как Мессию, то и старались всячески очернить Его, стали говорить, будто бы не иначе как с нечистым знается Он, потому и исцелением занимается. - То понятно, - кивнула Елизавета Петровна,- а что Он им ответил насчет разделения царствия в самом себе? Батюшка догадался, почему именно это место из Евангелия заинтересовало императрицу, и постарался подробнее, как мог, разъяснить смысл прочитанного им. - Он говорит, что всякому простому человеку понятно: ежели государство пополам поделится, то прежней силы иметь уже не будет. И семья людская так же устроена - раздели ее, и семьи не будет. Понятно толкую, матушка? - Еще как понятно,- согласилась она,- во истину все так и случается, будто про меня и про Россию нашу сказано. Читай далее, кажись, лучше мне стало, как слушать начала. - И тут Иисус Христос говорит им: " И если сатана сатану изгоняет, то он разделился сам с собою: как же устоит царство его? И если Я силою вельзевула изгоняю бесов, то сыновья ваши чьею силою изгоняют? Посему они будут вам судьями. Если же Я Духом Божиим изгоняю бесов, то, конечно, достигло до вас Царствие Божие. Или как может кто войти в дом сильного и расхитить вещи его, если прежде не свяжет сильного? И тогда расхитит вещи его. Кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает. И посему говорю вам: всякий грех и хула простятся человекам; а хула на Духа не простится человекам; если кто скажет слово на Сына Человеческого, простится ему; если же кто скажет на Духа Святого, не простится ему ни в сем веке, ни в будущем". - Во истину так, - поддакнула императрица, отерев невольно выступившую у глаз слезу. Марфа Егоровна все это время стояла неподалеку от нее и ловила каждое слово, сказанное отцом Федором, набожно крестилась и в такт его речи кивала головой, думая почему-то, прежде всего о своем муже, о его мелких делах и помыслах, которые никак не укладывались в только что услышанное. Петр Иванович был не большим охотником до чтения и толкования священных книг и в церковь хаживал лишь, когда непременно надо показаться на глаза государыни, примечавшей кто из ее сановников сторонился святого храма, что потом могло сказаться и на ее личном отношении к тому человеку. "Поговорить мне с ним надо еще разочек о вере, а то, ежели так и дале будет себя вести, и до греха недалеко", - подумала Шувалова, и завязала небольшой узелок на уголке платка, чтоб не забыть о предстоящем разговоре с мужем. - Дальше читать? Не устала, матушка?- предупредительно поинтересовался отец Федор. - Наоборот, силу обрела,- довольно твердым голосом отозвалась та и привстала на постели. Но Шувалова тут же кинулась к ней и уложила обратно, сердито выговаривая ей, мол, рано пока. - Хорошо, слушайте дальше: " Или признайте дерево хорошим и плод его хорошим; или признайте дерево худым и плод его худым: ибо дерево признается по плоду, порождения ехиднины! Как вы можете говорить доброе, будучи злы? Ибо от избытка сердца говорят уста. Добрый человек из доброго сокровища выносит доброе; а злой человек из злого сокровища выносит злое. Говорю же вам, что за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда: ибо от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься". - Разреши, батюшка, и мне, неразумной, вопрос задать,- осторожно подала голос Марфа Егоровна и, получив утвердительный кивок отца Федора, продолжила: - А что под "праздным словом" понимать должно? Слова, что мы по праздности своей говорим, что ли? - Праздное слово есть слово, несообразное с делом, ложное, от которого клевета идет и богохульство. Все мы грешим тем, когда смеемся не ко времени, срамное что говорим, бесстыдное или иное, непотребное Господу нашему. - Прости мя, Господи,- перекрестилась в низком поклоне к иконе Марфа Егоровна, не заметив, как лукаво улыбнулась императрица, хорошо зная слабость своей подруги к словам такого рода. - Ладно, отец Федор, хватит на сегодня. Спасибо, утешил, порадовал душу мою многострадальную. Легче стало. Завтра еще почитаем, хорошо? - Как скажете, матушка,- покорно склонился тот.- Можно пойти? - Иди с Богом, да помолись нынче же о рабе недостойной Елизавете, может, простит Господь мои прегрешения,- отпустила его императрица. - Не соблаговолите ли покушать, ваше величество,- предложила ей Марфа Егоровна, видя, что императрица пребывает в хорошем расположении духа.- А то ведь последние дни не прикасались к еде совсем, исхудали вся. - После духовной пищи на еду и смотреть не желаю,- отвергла та предложение подруги.- Глянь лучше в приемную, может, есть кто. Хочется поговорить хоть с кем-нибудь о пустяках. Но если из министров кто, а не дай Бог, канцлер с делами, то не вели пускать,- проговорила она уже в спину кинувшейся к дверям Шуваловой. Выглянув в приемную, та сообщила, что там есть несколько человек из числа министров, двое иностранных посланников, а из дам - Мария Симоновна Чоглокова, приходящаяся двоюродной сестрой императрице. - Вот ее и пригласи,- велела Елизавета Петровна,- а остальным скажи, чтоб не ждали, не приму. Мягко ступая и расправив худенькие плечи, в спальню вошла, близоруко щурясь, Мария Чоглокова, осторожно нюхая маленьким носиком спертый воздух непроветриваемого помещения. Ей было чуть за тридцать, но она каждый год приглашала царственную сестру быть крестной своего очередного рожденного ребеночка. Елизавета Петровна покровительствовала несколько ветреной родственнице и потакала в ее бесконечных просьбах, сводящихся к нехватке денег. Будучи урожденной Гендриковой, а по матери Скваронской, она вышла замуж за Николая Наумовича Чоглокова, чей род восходил чуть ли не ко времени правления Ивана Калиты. Но к настоящему времени он настолько обнищал, что непонятно, как Николай Чоглоков сумел закончить кадетский корпус, через что и попал ко двору, где считался отменным танцором и разбивателем дамских сердец. Все вместе взятое и навело императрицу на мысль женить его на двоюродной сестре, которая тайно вздыхала по молодому дворянину и как-то призналась в том Елизавете Петровне. Вскоре Николай Наумович получил чин камергера и обер-гофмейстера, стал кавалером ордена Белого Орла. Когда ко двору выписали будущего наследника трона, Петра Федоровича, а вскоре произошла и свадьба его с принцессой Цербской, в православии ставшей Екатериной Алексеевной, встал вопрос, кого бы приставить к молодым, чтоб смогли учить тех соответствующим манерам, достойным их высокому положению. Выбор императрицы пал на чету Чоглоковых. Она заранее предвидела, что двоюродная сестра и дальше будет откровенна с ней, как делала это и ранее. Елизавета Петровна не ошиблась и всегда была информирована обо всех тайнах "малого двора". Сейчас ей особенно было интересно услышать последние новости: когда она находилась на грани жизни и смерти, малый двор не мог не предпринять каких-то шагов к упроченью своего будущего. - Ну, милочка, рассказывай, с чем пожаловала? - протянула государыня руку для поцелуя вставшей на колени перед кроватью Марии Симоновне.- Да встань с пола, встань. Я тебе не только государыня, но и сестра как-никак. - Всегда о том помню, - легко поднялась та на ноги, и императрица позавидовала ее хорошо сохранившейся фигурке, чистому, хотя и чересчур обсыпанному пудрой, личику с мушкой на левой щечке возле маленьких губок. "Будто и не рожала вовсе",- подумала Елизавета Петровна и спросила: - Чего там делается у молодых? - Прежде скажите мне, как ваше самочувствие, а потом уж и посекретничаем вволю,- озорно сверкнула глазами Мария Симоновна.- Вижу сама, полегчало вам? Да? - Вроде, полегчало, сама пока не пойму, - вздохнула императрица,- может, завтра и встану, на воздух хоть выйду, а то надоело лежать в духоте. Ладно, говори, с чем пришла. О здоровье моем могла и от лекарей узнать. Случилось чего? - Почему так думаете?- скривилась Чоглокова.- Кто уже успел опередить меня? Фи, как скучно, тогда и говорить не стану. - Ты мне брось выкамаривать тут,- грозно свела брови Елизавета Петровна, на которую болтовня придворной дамы действовала не только успокаивающе, но и немного веселила.- А то отправлю от себя и не велю пускать больше. - Это меня? Ближнюю родственницу свою?- удивленно воззрилась на нее Мария Симоновна, но тут же поняла, что императрица и дня не сможет прожить, чтоб не узнавать о сплетнях, обо всем происходящем при дворе наследника, и громко расхохоталась.- А не так уж вы и больны, ваше величество. Ладно, слушайте, чего я вам расскажу. Петр Федорович вчерась курить учился. Нашел где-то солдатскую трубку, закрылся у себя, набил ее табаком, только вместо курительного вложил в нее нюхательный табак. Несколько раз затянулся и...- фрейлина прыснула от смеха и закатила глаза вверх, выражая крайнюю степень веселости,- и как начал кашлять и чихать, что мы, хоть в дальних комнатах были, а услыхали, переполошились. Николай Наумович прибежал, принялись дверь ломать, думали, может, припадок опять с ним случился. А Петр Федорович сам нам открыл, в слезах весь, красный, и камзол оплеван, как у пьяницы трактирного... - Фу на тебя, замолчи,- остановила ее императрица,- чего же столь худо за ним присматриваете, что он курению проклятому обучаться вздумал? Куда смотрите? Не для того ли к нему приставлены? - строго выговаривала растерявшейся Чоглоковой Елизавета Петровна. Фрейлина, верно, не учла нелюбовь государыни к курительному табаку и полный запрет на курение во дворце, а потому теперь удивленно смотрела на нее. - Углядишь за ним,- попробовала она оправдаться,- хуже ребенка порой бывают, не совладать никак. - Хотя оно и к лучшему, что опробовал табак столь неудачно,- примирительно высказалась Елизавета Петровна.- Что еще там было? - После того как Петр Федорович курить пробовали? - наивно переспросила Чоглокова, не отличающаяся большой сообразительностью.- Помыли его, в сад гулять пошли, а потом они солдат муштровать направились. - Об том могла бы и не говорить, про любовь его к муштре не хуже твоего мне известно, - сморщилась недовольно императрица. Она ждала совсем иных сведений от фрейлины и попробовала направить ее рассказ в нужную ей сферу. - Наезжал кто к ним, скажи лучше. - Да как обычно, - пожала та худенькими плечиками, - офицеры разные, некоторые очень даже красивые из себя, высокие такие, видные, в карты играли долго. Другие господа быть изволили... - Какие господа?- нетерпеливо спросила императрица, и по тому, как зажглись любопытством ее глаза, даже недогадливая Чоглокова поняла, что именно от нее хотят услышать. - Да я тех господ ранее и не видывала, не могу знать, кто такие. Сдается мне, из иностранцев некоторые были, одеты не по-нашему. - Ой, что с тебя взять, с дуры,- вспылила государыня, и к ней тут же подбежала бдительно стоящая неподалеку Марфа Егоровна, приложила примочку ко лбу и зло глянула в сторону Чоглоковой. - Зачем вы так,- обиженно отозвалась та и картинно надула пышные губки, пытаясь выказать обиду. - Граф Бестужев-Рюмин приезжали еще,- вспомнила вдруг она.- Но с Петром Федоровичем не беседовали, а с Екатериной Алексеевной наедине говорили почти час. Потом сразу и обратно уехали. - Наконец-то что-то путнее от тебя услышала,- привскочила на кровати императрица и отбросила со лба примочку.- Который из них приезжал? - Из каких?- не поняла Чоглокова. - Из Бестужевых. Старший, Михаил, или Алексей Петрович? - Те, которые у вас при дворе служат...- рассеянно отвечала Чоглокова и добавила, чуть помолчав, - канцлером. - Сведешь ты меня, сестричка дорогая, в могилу когда-нибудь, - шумно вздохнула императрица. - А? Каков канцлер?- спросила, обращаясь уже к Шуваловой. - Давно тебе об этом, матушка, толкую, - поддакнула Марфа Егоровна.- Сразу и помчался сломя голову до Катьки. Не зря, ох, не зря он к ней ездил, точно говорю. - Хорошо, о том позже поговорим,- обессиленно опустилась обратно на подушки императрица.- Племянничек мой с супругою своей не ссорятся больше? - вновь обратилась к бестолково смотрящей на нее Чоглоковой. - Вроде, как нет,- быстро и чуть испуганно, боясь в очередной раз не угодить государыне, ответила та.- Но и большой любви меж ними пока не видно. Лизка Воронцова племяннику вашему глазки все строит, хихикает, шушукаются с ней в парке во время прогулок. И в покоях часто одни остаются. - Что?! - вновь вскрикнула императрица и начала подниматься; но Шувалова удержала ее, снова уложила на постель. - Вы мной туда с муженьком своим ворон, что ли, считать отправлены? Как можно допустить, чтоб наследник престола один оставался с девкой какой-то?! Как ее? - Лизка Воронцова, - услужливо подсказала Чоглокова. - Это страшная такая из себя? С лошадиной мордой? - удивилась императрица, вспомнив хорошо известную ей девушку.- Да что он в ней нашел? До сих пор отцом стать не может, а туда же! Вот что творится на белом свете! Стоило мне только захворать ненадолго, а тут столько всего. Чего-то еще не досказала?- стрельнула она взглядом в и без того напуганную фрейлину.- Говори, все одно и без тебя узнаю. Ну? - Записка перехвачена начальником караула была... - К кому записка? К Петру? От кого? - Нет, не к его высочеству, а к жене его, к Екатерине Алексеевне. Свидание ей назначали, стихи любовные в ней... - Подписано кем?- буравила ее сердитым взглядом карих глаз Елизавета Петровна. - Две букв