Камзол он купил у бедного еврея, что весь свой товар таскает на груди. Хороши у камзола были только медные, тисненые пуговицы, но зато сидел на фигуре отлично. Нашлась и рубаха. Она была совсем целая, если не считать оторванных кружевных манжет, видно, они продавались отдельно. Товар был плох, но и покупатель и продавец остались вполне довольны друг другом. Первый не торговался против двойной цены, второй не проявлял излишнего любопытства. Купленная одежда пошла в мешок. Три условленных дня Алексей решил носить женское платье, а там видно будет. Он ходил по городу, покупал на рынке горячие пироги, пил квас и молоко, за пазуху насыпал яблок. Наведался в Детинец, в Святой Софии отстоял обедню, церквей насмотрелся -- не счесть, и все запоминал, где звонницу, где затейливо украшенное крыльцо, где удивительные росписи, чтобы потом показать Софье. По городу ходил вольно, даже вид мундиров не вызывал в нем прежнего страха. Он вспомнил ужас первых дней своего пути и сочувственно улыбался тому растерянному,, пугливому мальчику, который шарахался от собственной тени. Сейчас он верил в крепость своих рук и ног -- убегу, если что, знал, что сумеет уже не в спектакле, а в жизни сыграть любую роль -- обману, если надо будет, и жизнь казалась почти прекрасной. В первую ночь после расставанья с Софьей он не пошел на постоялый двор, а отмахал добрых пять верст, прежде чем нашел место их последнего привала. Принес к серому валуну соломы, ловко соорудил себе постель и лег, раскинув руки. Где сейчас Софья, что делает, думает ли о нем? Сейчас он не признается ей ни в чем. Но ведь придет когда-то сладкая минута, когда он возьмет девушку за руку и скажет: "Прости, милая Софья. Я не Аннушка. Я Алексей Корсак, моряк и путешественник. Я привез тебе из далеких стран дорогие шелка, жемчуг и ветки кораллов". И она засмеется. О том, что будет после, он не думал. Вся сладость мечты была сосредоточена в одной минуте, когда Софья взглянет на него, одетого в сюртук с красным воротником и золотыми галунами, узнает в нем свою давнюю попутчицу и засмеется. Алексею давно хотелось представить эту сцену во всех мелочах, но присутствие Софьи смущало его. Как можно мечтать о далекой встрече, когда она лежит рядом и голова ее покоится на его плече? Наутро он пошел к заброшенному костелу, где они условились встретиться с Софьей. Место было безлюдным. Костел прятался за кронами столетних вязов, заросшая тропинка соединяла его с торной дорогой, но по тропинке только козы приходили за чугунную поломанную ограду. Алексей кормил коз хлебом, вспоминал лужайку на Самотеке, друзей и Никитину белую козу с "бессмысленным прищуром". Господи, как давно это было... Видно, когда-то костел был богат и иноземные купцы пышно справляли в нем свои службы. Розовые кирпичики изящно лепят свод, узкие, как бойницы, окна украшены витражами. Сейчас цветные стекла разбиты, может, полопались от суровой зимы, а может, православные потрудились, вымещая злобу на иноверцах. Окна затянула мохнатая, словно из шерстяных нитей, паутина, ласточки заляпали пометом лазорево-алые осколки стекол. Могучие лопухи сосут соки из жирной, удобренной многими телами, земли. На гранитных и мраморных надгробиях латинские буквы складываются в чужие, нерусские имена. Надгробные плиты нагрелись солнцем, на них хорошо дремать, прислонившись спиной к стволу вяза, и разговаривать с одиноким мраморным ангелом, который легкой, словно продутой ветром фигурой, неуловимо напоминал бегущую Софью. Все это изучил Алексей за три дня ожидания, из которых первый был коротким, второй тревожным, а третий бесконечно длинным и страшным. Софья не пришла. -12- Больше всего поразило Софью, что Пелагея Дмитриевна совсем не удивилась ее приходу. Сотни раз воображение рисовало девушке их встречу, как придет она к тетке, как сорвет с шеи ладанку, по которой признает она Софью Зотову, как обнимет ее тетка и поплачет над горькой судьбой племянницы. Но ни одного вопроса не услышала Софья после своего рассказа, будто ей сразу во всем поверили, а когда, умоляя о защите, бросилась она к ногам тетки, Пелагея Дмитриевна устало махнула рукой и произнесла свою единственную фразу, тусклую: "Об этом после... " Кликнула горничную, передала племянницу с рук на руки и исчезла не только из поля зрения Софьи, но, казалось, из самого дома. Горничная, удивительно похожая на барыню, такая же толстая, маленькая и круглолицая, только с более живыми и любопытными глазами, была разговорчива и, пока мыла Софью в баньке, пока переодевала, причесывала и кормила, все выспрашивала девушку, называя ее "кровинкой заблудшей", "горемычной овечкой", "сиротинкой" и "лапушкой", но та, настороженная холодным приемом, твердо решила ничего лишнего не говорить. Поэтому за три часа непрерывного общения, обе не узнали друг о друге ничего, кроме имен, но Софья почему-то решила, что Агафья, как звали горничную, уже знает большую часть того, чем так настойчиво интересуется. -- Сейчас, барышня, в спаленку... Отдохнете с дальней дороги. Жилище тетки было старого покроя, боярского. Строители не соблюдали точно этажи, поэтому потолки в комнатах были разной высоты, а дом изобиловал лестницами, приступочками, нишами и глухими закоулками. Софья поднялась и спустилась не менее чем по десяти лестницам, прошла по залам, комнатенкам, коридорам и темным сенцам, прежде чем горничная привела ее на место. -- Вот ваша келейка. Почивайте, -- и, поклонившись в пояс, Агафья ушла. Комната была небольшая и уютная. Чуть ли не половину ее занимала мягкая лежанка, крытая вышитым покрывалом. "Монастырская работа, -- подумала Софья, разглядывая диковинных, сидящих на ветках птиц. -- И меня учили вышивать, да так не выучили". Около лежанки стол резного дуба, на нем свеча в оловянном подсвечнике, в углу богатый иконостас, на полу красный войлок -- вот и вся обстановка. Через узорную решетку открытого окна в комнату протиснулась ветка липы. Проснулась Софья в сумерки. В доме было тихо, только шумели деревья за окном да хлопала где-то непривязанная ставня. Хотелось есть, видеть людей, тетку. Девушка встала, отворила дверь и увидела перед собой Агафью со свечой в руке. -- Кушать извольте идти, -- и опять улыбка сладкая, как сотейный мед. Тетка к ужину не вышла. -- Боли у них головные, -- ответила Агафья на расспросы девушки. -- Передай барыне, что видеть ее хочу. -- Голос Софьи прозвучал резко, и горничная обиженно поджала губы. -- Им это известно. Стеариновые свечи в парных подсвечниках освещали часть стола. Агафья незаметно, вежливо, молчаливо приносила кушанья в богатой посуде. По знакомому пути Агафья проконвоировала девушку в ее комнату. -- Почивайте... -- Я и так спала полдня, -- обиженно воскликнула Софья, но горничная уже исчезла. "Хоть бы в сад проводили или дом показали. Не бродить же мне одной в темноте! В монастыре сейчас вечернюю поют, -- вспомнила вдруг Софья с грустью брошенную обитель. -- Жила бы я у них покойно и тихо, если б не вздумали распоряжаться моей судьбой". Она выглянула в окно. Темнота... Скоро луна взойдет. Где сейчас Аннушка? Рано посылать ей весточку. Да и с кем? Софья свернулась калачиком на лежанке, и видение, предвестник сна, возникло перед глазами. Будто сидят они с Аннушкой на плоту, опустив ноги в воду, и река несет их быстрым течением. Аннушка сняла платок с головы и стала совсем на себя не похожа, вроде бы она и вроде кто-то совсем другой. Только улыбка осталась прежней. И так хорошо плыть... Вдруг "щелк" -- звук, неприятный и резкий, как ружейная осечка, прогнал сон. Аннушка, река, плот -- все пропало, и Софья села, прислушалась. Что это было? Во сне? Нет... Девушка бросилась к двери -- так и есть, это ключ лязгнул в замке. Она заперта. На следующее утро Агафья, сердобольно закатывая глаза, сообщила Софье, что головные боли продолжают мучить несчастную Пелагею Дмитриевну и вряд ли пройдут до вечера. -- Значит, я и сегодня не увижу тетку? -- Выходит, так. -- Ладно, --Софья решительно поджала губы. --Тогда я в город пойду прогуляться. -- И я с вами, -- с готовностью согласилась Агафья. -- Юной девице одной гулять не пристало. -- Почему же? -- Лапушка моя, да ведь обидеть может всякий! -- И усмехнулась как-то нехорошо, нечисто. И опять длинная дорога под караулом в столовую, и нигде ни человека, ни голоса. Софья не нашла ничего лучшего, как в виде протеста сказаться больной, но Агафья приняла это известие с облегчением и радостью, которую даже не пыталась скрыть. Принесла в комнату обед, стала предлагать лечебные снадобья. Руки покошачьи ласково гладили волосы, щупали лоб: "И впрямь жар, лапушка. Горите вся, барышня! " Девушке казалось, что никого и никогда она не ненавидела так, как эту сладкую краснощекую женщину. Ей хотелось броситься на Агафью, дернуть за гродетуровую юбку, сорвать с головы повойник, зубами вцепиться в толстый загривок. Прибежит же кто-то спасать эту жирную клушу, когда она заверещит на весь дом! Или этот дом пуст? Но это потом. Сейчас надо ждать и притворяться. Помни, ты пленница. Ты пришла к своей заступнице, а она посадила тебя в клетку с узорной решеткой и мягкой подстилкой, а сторожить приставила -- ласковую змею. Но зачем? Матушка не любила рассказывать о своей старшей сестре. За всю их монастырскую жизнь тетка ни разу не дала о себе знать даже письмом. Видно, неспроста... Еще раз... все с самого начала. Тетка Пелагея верит, что я племянница? Да, верит. А коли не веришь, думаешь, что я самозванка какая-то -- выгони! Может, она меня испытывает? Проверить хочешь -- так проверь в разговоре. А если я мешаю ей чем-то, так отдай сестрам... У Софьи похолодело внутри и сердце трепыхнулось болезненно, вот оно, вот правда -- тетка хочет вернуть ее в монастырь. -13- Пелагея Дмитриевна Ворсокова еще в невестах заслужила звонкую кличку "тигрица". Была она хороша собой, приданым обладала немалым, и много охотников бы нашлось до ее руки, если б не кичливый, бешеный нрав. Уж младшая сестра ребенка ждет, а она все в девках. -- Если хочешь мужа найти, надо быть более ручной, -- увещевали ее родственники. Муж наконец сыскался, покладистый, добрый, любитель псовой охоты и разных редкостей: греческих и этрусских ваз, мозаик и иноземных картин. В ту пору собирательство было еще редкостью среди русских дворян, и Ворсокова считали человеком странным. Пять лет прожила Пелагея Дмитриевна, рассматривая драгоценные вазы, Геркулесов и Диан, а потом, похоронив чудака мужа, уехала в опустевший к тому времени родительский дом и зажила там барыней. От несчастного ли брака и несбывшихся надежд или от кипучей страсти, заложенной в ней самой природой, но жила она, словно вымещая на людях свои капризы и злобу. То веселится, на балах танцует и книжки читает, то станет грозная, строптивая, всех тиранит и держит в страхе. Не только собственные люди, но и уважаемые, именитые граждане в такие минуты ходили перед ней по струнке. Больше всего доставалось крепостным. Под сердитую руку жалости она не знала. Секла людей больно и часто, и случалось, что не вставали они после плетей. А то. словно за руку себя схватит -- станет богомольной, начнет поститься и жить затворницей. Однажды в морозный вечер за невинную шалость заперли по ее приказу двух девочек на чердаке. Барский гнев отошел, но из-за дурного своего характера она забыла про девочек, и те замерзли во сне. Вид обнявшихся детских трупов так ужаснул Пелагею Дмитриевну, что она разорвала на себе кружевное белье и облачилась во власяницу. Начала морить себя голодом, босая бегала по снегу и все молилась, плакалась богу. Стала щедрой к бедным и нищим, и в городе поговаривали, что раздаст она скоро свое имущество и примет иноческий сан. Лицо ее потемнело, на теле появились красные стигмы* и струпья. "Святая... -- шептали городские юродивые, -- в миру приняла великий ангельский образ! " Как-то за молитвой Пелагея Дмитриевна обнаружила, что во власянице завелись черви. Брезгливо икнув, она содрала с себя черные одежды и тут же сожгла их вместе с кишащей червями власяницей. Отпарилась в бане, оттерла стигмы мазями и опять стала носить бархат, читать книги и сечь людей. Второй приступ неистового благочестия пришел к Пелагее Дмитриевне после сообщения о смерти сестры. Мать Софьи преставилась перед Пасхой в конце Страстной недели, в которую Христос страдал на кресте, и это показалось Пелагее Дмитриевне знаком всевышнего. -- Виновата, господи, не была добра и сострадательна к сестре, -- жаловалась она богу, -- прости меня, горемычную... Она услала весь штат прислуги, кареты, сундуки с одеждой и книгами в деревню, подальше, чтоб не было соблазна, и забыла мир * Стигмы -- пятна на теле верующего, которые появляются сами собой, как подобие ран Христа. дольний ради мира горнего. Четьи-Минеи опять заменили ей французские романы. Разъезжая по богомольям и жертвуя на монастыри и церкви, побывала она и в Вознесенской обители, но встретиться с племянницей не пожелала. Игуменья мать Леонидия остерегалась говорить о постриге, больно молода Софья, но тетушка сама коснулась щекотливого вопроса. -- В одежде иноческой она мне милее будет, -- сказала она со вздохом. -- Поторопитесь с этим. То, что была в принудительном постриге большая корысть служительниц божьих, в чьих сундуках золото и драгоценности, принадлежавшие Софье, перепутались с монастырскими, не волновало Пелагею Дмитриевну. -- Господи, воззвах тебе, услыши меня, -- пела она покаянные стихи и приносила юную родственницу со всем богатством ее, как искупительную жертву, к престолу творца. За три дня до того, как переступила порог ее дома беглая племянница, к Пелагее Дмитриевне явились четыре монахини. Разговор был краток, и во всем согласилась хозяйка дома с неожиданными гостями. -- Кроме вашего дома, Софье бежать некуда, -- говорили монахини. -- Так-то оно так. Да ведь Софья с мужчиной бежала. А что если они ко мне уже венчанными явятся? -- Софью бес попутал, но девушка она чистая. Без вашего благословения она под венец не пойдет, -- заверили монашки. -- Коли верны ваши предположения и придет ко мне Софья, то пусть поживет неделю в моем дому, -- высказала Пелагея Дмитриевна свое единственное желание. И когда предсказания сестер во всем оправдались и перед ней предстала племянница, она выслушала ее внимательно и в ту же ночь незаметно отбыла в свою загородную усадьбу, боясь растревожить себе сердце тяжелой сценой, которая неминуемо должна была произойти через семь дней. -14- На следующий день Софья попросила Агафью истопить баню. -- Да ведь мылись уже с дороги, -- упрекнула та. -- Бок. застудила, может, отпарю, -- процедила сквозь зубы девушка. Летняя баня находилась в самой гуще сада. Рядом с банькой стояли бревенчатые сараи, конюшни без лошадей, какие-то пустующие подсобные помещения. Чтобы Софья не застудилась еще больше, Агафья прикрыла ее толстой, как одеяло, шалью. -- Что же ты мне чистого не принесла переодеться-то? -- невинным голосом спросила Софья. -- Запамятовала... И не мудрено, совсем недавно в чистое обряжались, --Агафья обождала, пока Софья села на лавку и обдалась горячей водой и только после этого пошла в дом. Неужели одна? Неужели и впрямь можно бежать к католическому костелу. Но Софья недооценила своего конвоира, ни юбки, ни платья в предбаннике не было, только платок, видно, забытый второпях, валялся под лавкой. -- Дьявольская дочь! Знаешь, что голая не убегу. Проказа на твои жирные чресла! Ты меня еще поищешь, -- ругалась Софья, закутываясь в платок и завязывая его длинные кисти у шеи и талии. Она пригнулась и вышла из бани, пролезла через кусты бузины, крапиву и быстро пошла вдоль сарая. Притаиться где-нибудь да просидеть до ночи. А там все кошки серы, убегу и в платке. Только бы Аннушка не ушла из города! Сарай наконец кончился, Софья завернула за угол. Кругом царило запустение: брошенные телеги, теплицы с битыми стеклами. Из-за покосившегося бревна, на котором чудом держалась пустая голубятня, вдруг вышла старуха в сером неприметном платье и черном, закрывающем плечи платке. Увидев Софью, она замерла на мгновение, всматриваясь в нее подслеповатыми глазами, потом быстро перекрестилась. -- Бабка Вера, ты ли это? Тебя мне бог послал! -- Софья, девонька, -- старуха молитвенно сложила руки. -- А мне-то говорили -- девица в дому. Дак это ты... А что это на тебе такое странное? Странницу Веру Софья знала с детства. Когда-то в суровую, морозную зиму она осталась при монастыре и полгода состояла в няньках при Софье, потом опять ушла странствовать, но всегда возвращалась, не забывая принести своей любимице то глиняную куклу, то ленту в косы. -- Ты зачем здесь, нянька Вера? -- На харчи пришла. Дом Пелагеи Дмитриевны сейчас странноприимный. А сама-то она уехала. -- Уехала? Ладно, потом поговорим. Слушай меня внимательно. Я сейчас назад побегу, а то хватятся. Как стемнеет, приходи к моему окну. Оно в сад выходит... на втором этаже, а чтоб приметнее было, я свечку на подоконник поставлю и петь буду. Только приходи! Матерью покойной заклинаю! -- И Софья, подобрав до колен платок, побежала назад. Когда Агафья вернулась в баню с переменой белья, то застала свою подопечную за странным занятием. В большой, дымящейся лохани Софья яростно стирала синюю шаль. -- Что это вы делаете, барышня? -- строго спросила горничная. -- Убирайся, не твоего ума дело! -- Чи-во? -- И не успело смолкнуть раскатистое "о-о-о" Агафьиного гнева, как ей в лицо шмякнулась мокрая, скомканная шаль, а затем и вся бадья с горячей мыльной водой была опрокинута на ее голову. Оглушенную, ослепленную и визжащую, Софья вытолкнула ее в предбанник, села на лавку и спокойно стала выдирать из кос запутавшиеся в них репьи. На обратном пути Софья не услышала и слова упрека, но ключ в замке щелкнул, не таясь, откровенно показывая, кто хозяин положения. Но не успела горничная переодеться в сухое, как по дому раздался не кличь -- вопль: -- Агафья! -- Крапивное семя, бесово отродье, -- прошептала горничная и бросилась в комнату к Софье. Девушка стояла у окна и рассеянно следила, как метались солнечные блики по стволу липы, высвечивая листья и темные гроздья крупных семян. Она казалась совсем спокойной. -- Бумагу и чернил. -- Бумагу? Зачем вам? -- Тебе-то что? Песню буду слагать. -- Не ведено, -- сказала Агафья хмуро. -- Пелагея Дмитриевна не велели. -- Это почему? -- Софья круто повернулась и уставилась на Агафью темными, злыми глазами. -- А потому что известно им, кому вы будете слагать ваши песни, -- ответила горничная и, испугавшись сорвавшейся фразы, прикрыла рот рукой, но так велика была в ней злоба на эту замухрышку монастырскую, что не утерпела и, нагловато прищурившись, сиплым от волнения голосом прошептала: -- Тетушка ваша знает, с кем вы из монастыря бежали. -- С кем же я бежала? -- процедила сквозь зубы Софья и непроизвольно сжала кулаки. -- Постыдились бы, барышня. Молодая девица... -- проговорила Агафья нравоучительно, чуть ли не брезгливо, и начала пятиться к двери, стараясь не смотреть на девушку, таким страшным и жестким стало у нее лицо. -- С кем бежала? -- повторила Софья и вдруг бросилась к Агафье, вцепилась руками в атласную душегрейку. Ополоумевшая горничная рванулась, заголосила, но девушка встряхнула ее и, уткнув колено в мягкий живот, прижала к дверному косяку. -- Говори! -- Убивают, -- дребезжаще пискнула Агафья. Собрав последние силы, она отклеила, отпихнула от себя девушку и выпала в открытую дверь. "Галуны золотые на душегрейке так и затрещали. Заживо вспорола... -- рассказывала Агафья полчаса спустя сестрам-монахиням. -- Как я живая выскочила -- не помню! "Срамница вы! -- кричу, -- блудница вавилонская! " А она знай хохочет сатанински и кулаками в дверь тра-та-та! "С ряженым гардемарином, --кричу, --из монастыря бежать! Где вы только с ним сговорились? " Тут она, бесноватая, и смолкла. Словно сам господь рот ей запечатал. А я в самую замочную скважину губы вложила: "Бесстыдство развратное! " А она молчит... Увезите ее, сестры, пока она дом не подожгла... " Когда подоспело время нести племяннице обед, Агафья позвала с собой дюжего мужика Захара, оставленного барыней в городе для исполнения тяжелых домашних дел. -- Ружье взять аль как? -- усмехнулся в рыжую бороду Захар. Предосторожность Агафьи была напрасной. Ни жестом, ни звуком не ответила Софья на их приход. Она лежала ничком на лежанке, лицо в подушке, руки обхватили голову, словно спрятала ее от чьих-то ударов. -- Она же спит. Чего боишься? -- насмешливо спросил Захар. -- Кошка бешеная, -- прошептала Агафья и поспешила из комнаты. Остаток дня Софья пролежала, не поднимая головы. Узорная тень от решетки поблекла, стушевалась, а потом и вовсе пропала, словно запутавшись в ворсе стоптанного войлока. Стены придвинулись к Софье, потолок опустился, комната стала тесной, как гроб, и только лампада в углу слала смиренный добрый свет. -- Вечер, -- прошептала Софья. -- Или уже ночь? Как же я забыла? Нянька Вера придет... Если бог хочет наказать, он делает нас слепыми и глухими. Куда смотрели мои глаза, зачем так быстро бежали ноги? Я даже имени его не знаю... Захар вышел на крыльцо, перекрестился на первую звезду. -- Эдак все, -- вздохнул, -- чего от девки хотят? Скука скучная... -- И поплелся закрывать да завинчивать на ночь ставни. В темной столовой, шмыг-шмыг, пробежали темные тени. Монашки сгрудились у стола, засветили одинокую свечку, зашептались. То глаза высветлятся, то взметнувшиеся руки, то чей-то говорливый влажный рот -- зловещий заговор, как над убиенной душой поминки. Осторожно проскользнула в сад нянька Вера и пошла от дерева к дереву, всматриваясь в черные окна. Где ее голубушка, где лоза тонкая? Нет ей счастья на свете. Ох, грехи человеческие, ох, беды... Зачем дети страдают за дела родительские? Разве мать Софьи, покойница, не выплакала уже всех слез -- и за себя, и за внуков своих, и правнуков? Агафья сытно зевнула, прикрыла пухлый рот рукой. Ужин, что ли, нести пленнице? У запертой двери прислушалась -- тихо... Кормить ее, беспутную, или уже все одно... Завтра поест... И пошла с полным подносом назад. Когда шаги Агафьи растворились в шорохах дома, Софья опять приникла к оконной решетке. -- Найди его, найди... костел... Я пойду с ним. Пойду в Кронштадт. Передай ему. Поняла? Липы шумят, заглушают слова Софьи, и она опять шепчет в темноту: -- Розовый костел... за земляным валом... там пруд рядом. Какой завтра день? -- Софьюшка, громче, не слышу... День какой завтра? Животворного креста господня пятница. -- Только бы он не ушел. Только бы дождался... Увезли Софью утром. Не дотянули смиренные инокини до назначенного Пелагеей Дмитриевной срока. Агафья привела девушку в большую залу завтракать, и четыре сестры, как четыре вековые вороны, встали у кресла. Софья поняла, что просить, плакать -- бесполезно, но уж покуражилась вволю! -- Мы тебе добра хотим! Одумайся, Софья! -- кричала казначейша Федора, стараясь схватить, поймать неистовую Софью, которая носилась по зале, перевертывала стулья, прыгала, залезала под стол и кричала: "А-а-а! " -- Остудишь ты свой нрав бешеный! -- вопила клирошаня Марфа. -- В Микешином скиту и не такие смиренье обретают! -- Захар! Да помоги, Захар, -- причитала Агафья, но тот стоял у стены, заведя руки за спину, и с недоброй усмешкой наблюдал облаву. Когда сплетенную в простыни Софью отнесли во двор и положили на дно кареты, растерзанные монашки стали считать синяки и царапины. Нос клирошани Марфы, словно вынутый из капкана, был окровавлен и как-то странно курносился, придавая лицу удивленное выражение. Казначейша Федора трясла вывихнутым пальцем. Волос у тех -- четверых -- поубавилось за десять минут больше, чем за десять лет, прожитых в печали. Нянька Вера подошла к Захару и вскинула на него испуганные глаза. -- Спеленали... А? Захар сморщился, сжал кулаки. -- Эдак все -- вперемежку. Скука скучная, -- сказал он загадочную фразу и смачно плюнул в пыльные подорожники, примятые отъехавшей каретой. -15- Гудят и воют сквозняки, раскачиваются стены, и кажется, что костел клонится набок и потому только не падает, что шпиль, бесконечно длинный, как фок-мачта, цепляется за облака, и они, лохматые, быстрые, помогают выстоять старому костелу. Уснуть бы, уснуть... Кусок железа, остаток кровли, монотонно ударяет по карнизу, скрипит старая люстра -- черный скелет прежней католической пышности. Уснуть и не видеть всего этого! Но глаза противу воли опять пялятся на разбитые витражи. Лунный свет ли шутит шутки, или впрямь ожили бестелесные лики и усмехаются, и корчатся, и подмигивают красным оком через осколки цветных стекол. Когда Алеша проснулся, было уже светло. Волосы его, платье, могильные плиты -- все смочила роса. В уголках глаз, как в ямках после дождя, тоже скопилась чистая влага. "Может, я плакал во сне? -- подумал Алеша и промокнул рукавом/ мокрые ресницы. -- Неужели и сегодня она не придет? " Он посмотрел на такой мирный в утреннем свете храм и усмехнулся. Пройдет лето, осень, снег засыпет лопухи и наметет сугробы у щербатых окон, а он все будет ждать... Ах, Софья, Софья... Встал, потянулся и пошел на рынок. Купил топленого молока, пару ситников и вернулся на свой сторожевой пост. У входа в костел сидела неприметная старушка. "Плохое она место выбрала, чтобы просить подаяние", -- подумал юноша и с удивлением увидел, что старушка машет ему рукой. -- Здравствуй. Тебя жду. Все правильно -- на щеке родинка, глаза синие. Девицей ходишь? Я от Софьи. -- Письмо принесла? Наконец-то! -- рванулся к старушке Алеша. -- Весточка моя на словах. Передай, говорит, ему... -- Кому -- ему? -- смутился он. -- Полно, юноша. Софья все знает. Алешине лицо стало медленно наливаться краской. Какого угодно известия он ждал, но не этого. Старушка меж тем, не замечая его смятения, выкладывала новости одну другой удивительнее: "Софья согласна идти с ним в Кронштадт... Софья просила привести его к ней под окно... " -- Ну так веди! -- встрепенулся он. -- Поздно, мил человек, -- виновато и через силу сказала старушка. -- Да не смотри ты на меня так! Увезли Софью сестры монастырские. Нынче утром. Они и сказали ей, что ты мужчина. Алеша опустился на мраморную плиту. Как волна накрывает с головой, забивает ноздри пеной, не дает дыхнуть, так оглушило его ужасное известие. Вот и все, конец мечте... И не скажет он никогда: "Милая Софья, я привез тебе жемчуга и кораллы... " -- Да очнись ты! -- Старушка тронула его за плечо. -- Софью повезли в Вознесенский монастырь, а оттуда в скит на озеро. Ей в миру жить нельзя. Она матерью покойной монастырю завещана со всем богатством. -- Да разве она вещь? Как ее можно завещать? -- Молод ты судить об этом. Матушка Софьина жила в мире горнем. Глаза у нее были беспамятные. Скоромного не ела даже по праздникам. А уж как молилась! Так молиться не только киноватки, но и великосхимницы не умели. Стоит с крестом и свечой в руке и ничего не видит, кроме лика святого. Свеча толстая, четыре часа горит. Я однажды крест после молитвы из ее рук приняла и уронила, грешница. Крест от свечи раскалился, как огненный, а она и не заметила, что ладони в волдырях. Обет монашеский потому не приняла, что дочь при ней жила, Софьюшка. Да и мужа она ждала. -- Откуда ждала? -- Из Сибири. Откуда еще? Отец Софьи богатый болярин был, да... -- старушка сделала неопределенный жест рукой, -- был "противу двух первых пунктов". Кто не знал этих страшных слов -- государев преступник, значит, подрыватель устоев державы, супостат, значит, пошедший противу двух первых пунктов государева указа. Странно было слышать эти слова из уст странницы, но столь многим виновным и безвинным ставилось в упрек пренебрежение к "двум первым пунктам", что слова эти вошли в обиход. -- Был человек и не стало, -- продолжала старушка тихим голосом. -- Ждала она мужа, жила при монастыре тайно, а как ждать перестала, так и померла. -- Софью спасать надо, -- страстно сказал Алеша. -- Нельзя человека насильно в монастырь заключать. Помоги мне ее найти, сделай доброе дело! -- А кому -- доброе? -- Старушка внимательно всмотрелась в Алешу. -- Ты скажешь -- любовь... -- Любовь? -- Он опять покраснел. -- Я и не думал об этом. -- От любви добра не жди. -- Она мелко затрясла головой. -- Любовь -- это морока, муки, смятение души. А в монастыре -- тихо... Мать Леонидия -- святой человек. Она Софью любит, не обидит. Привыкнет наша голубка и будет жить светло и праведно. -- Софья-то привыкнет? Она скорее руки на себя наложит. Нойми, не могу я ее бросить. Не будет мне покоя. -- Зачем девушку в Кронштадт звал? Разве ей там место? -- Видно, плохо звал, -- вздохнул Алеша. -- Софью надо было к матушке своей вести, -- вдруг сказала старушка проникновенно. -- У тебя где матушка живет? Алеша назвал родную деревню. -- В какой волости, говоришь? -- переспросила старушка. -- Видно, бог вам помогает. Микешин скит тоже в той стороне. -- Микешин скит?? Так Софью туда повезут? -- Слушай и запоминай. Путь туда долгий. -16- После того, как Саша Белов в последний раз махнул рукой и выбежал из ворот дома в Колокольниковом переулке, жизнь Никиты Оленева была заполнена одним -- он ждал известий от отца. Кажется, все сроки прошли, а нарочных из Петербурга с письмом и деньгами все не было. Никита томился, нервничал. Сама собой напрашивалась мысль, что отец не хочет его видеть, что тяготится самой необходимостью заботиться о сыне. Август в Москве был пыльным и жарким. Занятия в навигацкой школе кончились до осени. Скучая без друзей и вынужденного безделья, Никита вспомнил свое былое увлечение -- рисование. С утра, взяв картон и уголь, он уходил на весь день, чтобы, примостившись где-нибудь в тихом переулке, рисовать главки древних церквей, белокаменную резьбу на полукруглых апсидах и узорочье кокошников. Удачные рисунки он развешивал в своей комнате. Особенно нарядной и веселой получилась церковь Ржевской Божьей Матери, стоящей на берегу глубокого Сивцева оврага. Гаврила долго рассматривал рисунок, потом вздохнул. -- Похоже на наш Никольский храм. Тоже на холме стоит. А помните, Никита Григорьевич, надвратную надпись на нашем храме? "Пусть будут отверсты очи твои на храм сей ночью и днем". Матушку вашу покойную, княгиню Катерину Исаевну, очень эта надпись умиляла. -- И словно спохватившись, что сказал лишнее, он поспешно вышел из комнаты. Никита благодарно улыбнулся ему вслед. Гаврила, сам того не ведая, почувствовал в рисунке то настроение, в котором Никита провел весь предыдущий день. Шумела на ветру ольха, перекатывались по галечному дну воды тихой речки Сивки, старинная колокольня парила над Сивцевым оврагом. Ничто округ не напоминало присутствия большого города, и Никите казалось, что он опять на родительской мызе, за спиной стоит мать и, как бывало в детстве, водит углем, зажатым в его руке, и оттого линии на бумаге ложатся четко и ровно. В этот вечер он лег с твердым намерением пойти завтра к тетке и узнать, не имеет ли она каких-либо сведений об отце. Ирина Ильинична жила на Тверской улице в двухэтажном каменном особняке. Дом был построен при государе Алексее Михайловиче и отвечал всем требованиям тогдашней архитектуры, но ряд пристроек, сделанных сообразно моде последнего времени, совершенно изменил его облик, и теперь он являл собой странную помесь русской барской усадьбы и жилища голландского буржуа. Высокие окна с рамами на двенадцать стекол мирно уживались с подслеповатыми, забранными решетками, оконцами старой части дома. Просторный двор, отгороженный от мира бревенчатым забором, был распланирован наподобие цветника и украшен двумя жалкими беседками. К покосившейся колонне одной из беседок был прикован лохматый пес. При виде Никиты он оскалился, залился злобным лаем и так натянул цепь, что, казалось, неминуемо должен был свалить хлипкое сооружение. На стук в дверь вышел молодой краснощекий мужик, одетый несколько необычно: немецкого покроя камзол и франтоватый парик были под стать иностранной пристройке дома, а холщовые порты, заправленные в нечищеные сапоги, вызывали твердую уверенность в том, что никакая сила не может выбить из мужика русский дух. Он хмуро окинул Никиту взглядом, словно раздумывая, сразу ли захлопнуть дверь или выслушать пришедшего. Все-таки выслушал, пошел докладывать, оставив Никиту в полутемных сенцах. Дом был полон криков, ругани, где-то совсем рядом заунывно пели женские голоса. Из боковой двери выскочила девка в грязном сарафане, пискнула при виде барина и пронеслась мимо, задев Никиту огромной бадьей. В нос ударил терпкий запах распаренных отрубей. Мужик явился нескоро. Вначале раздался его голос за дверью: -- Я тебе, сонной тетере, голову за окорок оторву! -- В ответ раздалось чье-то невнятное бормотание. -- Ты поговори, поговори... -- заорал мужик пуще прежнего. -- Я тебе этим окороком хребет переломаю, ск-котина! "Не торопится меня увидеть любезная тетушка", -- подумал Никита и вышел из дому. Мужик догнал его в цветнике. -- Барыня Ирина Ильинична изволила сказать, что их дома нет, -- отрапортовал он нагло. -- Передай своей барыне... -- начал Никита, собираясь цитировать похищенную у Катулла фразу, и умолк, с внезапной жалостью заметив, что мужик кривой -- левый глаз его был мутен от бельма и слезился: -- Болит глаз-то? -- А то как же? -- отозвался мужик, несколько опешив. -- Камердинер мой лечит глазные хвори. -- И Никита неожиданно для себя подробно объяснил, как найти Колокольников переулок. Мужик засуетился, прикрикнул на собаку и побежал вперед. -- Опосля приходите, -- прошептал он доверительно, распахнув перед Никитой калитку. -- Денечка через два. Раньше они не утихнут. Сегодня с утра не в духах и сильно гневаются. -- А чего бы им гневаться? -- зло усмехнулся Никита. -- Какого рожна им надо? Мужик вскинул на Никиту ясный правый глаз и, ничего не сказав более, поклонился в пояс. Понедельник Гаврила начинал обычно с того, что "подводил черту" -- запирался в своей комнате и считал деньги. Никита знал, что общение Гаврилы с черной тетрадью не предвещает ничего хорошего, особенно теперь, когда родительские деньги давно потрачены. В прошлый понедельник Гаврила получил срочный заказ на лампадное масло и употребил свое рвение на варево "компонентов", ему было не до хозяйственных расчетов. Теперь Никита ожидал получить двойную порцию вздохов, попреков за роскошь, за расточительство, за неумеренную доброту ко всякой рвани... -- Гаврила! Завтракать пора! -- кричал Никита уже в десятый раз, но в комнате камердинера было тихо. Наконец Гаврила появился с понуро опущенной головой и горестным выражением лица. "Денежная печаль", как называл Никита излишнюю бережливость, если не сказать жадность, своего камердинера, овладела Гаврилой полностью. Накрывая на стол и подавая кушанья, он весьма выразительно вздыхал, но молчал, и Никита уже надеялся, что успеет уйти из дому до того, как Гаврила облачит в слова свое негодование. -- Собери папку и положи в сумку бутылку вина! -- крикнул он беспечно после завтрака. И тут началось... -- Картона чистого нету. -- Почему же ты не купил? -- Деньги, батюшка, на исходе. Тут не барскую блажь тешить, не картинки рисовать, а живот беречь. Вы на эти свои художества угля извели -- всю зиму отапливаться можно. -- Гаврила, ты сошел с ума, -- сказал Никита спокойно. -- А как тут оставаться нормальным? Настоящие-то живописцы/ пишут картину долго-старательно. Иконописец одно клеймо неделю/ рисует, а вы тяп-ляп -- изрисовали сто листов. Если уж вам такая быстрота требуется, нарисовал на одной стороне -- переверни на другую. Что ж чистой бумаге пропадать? -- Гаврила, тебя сожгут! За жадность. Тебе "подведут черту". Ты будешь корчиться в огне, а я не протяну тебе руку помощи. Ты темный человек. А еще алхимик! Еще Эскулап. Знаешь, что говорили древние? Aes omnibus commun is! "Искусство -- общее достояние! " А ты экономишь на угле. -- Тому рубль, другому рубль, -- кричал в полном упоении Гаврила. -- Что ж ваши друзья-товарищи не несут деньги? Растащили дом по нитке. Харчились всю зиму, а теперь носа не кажут. Идите в школу, требуйте долги! -- Какие долги? Студенты разъехались по домам. -- Вчера, в Охотных рядах встретил этого, как его... Маликова. Рожа голодная, так по пирогам глазами и шарит. Я ему говорю, когда, мол, долг вернешь, убийца? А он оскалится: "А ты кто таков? " Продолжение рассказа Никита уже не слышал. Он схватил вчерашние неоконченные картоны и бросился вниз по лестнице, прыгая через две ступени. Может, и впрямь сходить в школу? Может, есть сведения об Алешке? Да и следует узнать, не хватились ли пропажи двух паспортов. Сухарева башня встретила Никиту непривычной тишиной. Славное время -- отпуска! Пылятся на полках навигацкие словари, лоции и карты, отдыхают натруженные глотки педагогов, сохнут без употребления розги, сваленные в углу "крюйт-камеры". Но не все студенты разъехались по домам. Кого задержали за провинность, кого забыли родители и не выслали денег на дорогу, а некоторым было просто некуда ехать. Оставшихся в Москве школяров, чтобы не шатались без дела, сторож Василий Шорохов приспособил чинить поломанный школьный реквизит. Столярная мастерская расположилась во дворе в тени тополей. Колченогие столы, разломанные лавки и стулья были свалены в гигантскую кучу, словно не для починки, а для невиданного аутодафе скорбных останков навигацкой школы. Между деревьев были натянуты в два яруса веревки, и развешенные на них для просушки карты напоминали паруса допотопного корабля. Над этой странной мастерской гордо реял прикрепленный к бузине морской вымпел. Шорохов собственноручно подновлял его красками и штопкой. Когда Никита пришел на школьный двор, Шорохов, сидя на корточках, варил на костре клей. -- Здравствуй, Василий. Скажи, Котов появился? -- Котова вашего мыши с кашей съели, -- ответил Шорохов, не оборачиваясь. -- А Фома Лукич где? -- Придет сейчас, обождите. Шорохов поднялся, вытащил из кучи поломанной мебели кресло и поставил его перед Никитой, не то предлагая сесть, не то приглашая заняться починкой. -- Какова пробоина, а? -- задумчиво сказал он, стараясь запихнуть под гнилую обшивку сиденья торчащие во все стороны пружины. А, черт с ним! -- И сторож, схватив кресло за ножку, с размаху бросил его в общую кучу. К ногам Никиты из недр хлама выкатился помятый глобус. -- Черт с ним! -- весело повторил Никита и ударил по глобусу ногой. -- Василий, дай-ка я твой портрет нарисую. -- Не велика персона. А рисовать, как бомбардир русского флота клей варит, это, прости господи, срам. -- Я потом пушку пририсую. Стань у тополя. Ну, пожалуйста. "Хороша фигура, -- думал Никита, быстро водя углем по бумаге. -- Пушку надо справа пририсовать. А из тополя сделаем фокмачту... " Кончить портрет Никите не удалось, потому что во дворе появился Фома Лукич, и сторож, смущенный, что его застали за таким странным занятием, как позирование, повернулся к живописцу спиной. -- Как поживаете, батюшка князь? -- писарь непритворно был рад видеть Никиту.