ьших дозах пустырник, иначе -- собачья крапива. Пустырник тоже отличное средство... -- Уймись, Гаврила. Поздно уже. Завтра поднимут ни свет ни заря. -- Спокойной ночи, Алексей Иванович. Но не тут-то было... Далекий гвалт родился где-то в недрах второго этажа, набирая силу покатился по лестнице и закончился под их дверью звонким хоровым выкриком: -- Лекаря! -- По ночам спать надо, -- пробовал сопротивляться Гаврила. -- Вот именно -- спать, -- разводили руками приживалки. -- А у их сиятельства бессонница. Ведено лекарю находиться неотлучно. Гаврила выругался, натянул рубаху и ощупью нашел "Салернский кодекс здоровья", чтением которого он развлекал княгиню. Как только дверь отворилась, в Гаврилу вцепились чьи-то руки, сразу поднялся невообразимый галдеж, который, постепенно затихая, двинулся назад к источнику своего зарождения. Княгиня Аглая Назаровна была барыней очень больной, очень капризной, вздорной и отходчивой. Паралич ног сделал ее навсегда пленницей собственного дома, но кипучая энергия, которой обременила судьба ее бестелесную фигуру, нашла выход в своем обычном и чрезвычайно утомительном для домочадцев и прислуге способе познания большого мира. Она решила создать в своем двухэтажном особняке, вернее в восточной его половине, некое микрогосударство. Приживалки, шутихи, плаксивый и вредный паж-юнец, забытая родней француженка в должности косметички, управляющий, он же дворецкий и обер-камергер, прислуга и дворня -- пятьдесят человек мужчин и женщин -- стали материалом для ее эксперимента. Жизнь в этом государстве виделась княгине полнокровной, ангельски доброй и сатанински злой, украшенной приключением и опасностью, верностью и предательством. Пусть подданные ее живут щедро и весело, а она, правительница, ^дет следить за каждым их шагом и, если надо, судить, наказывать и миловать во имя торжества справедливости и всеобщего счастья. Аглая Назаровна умела подчинить людей своей воле, завести, закрутить, истовая страстность ее была заразительна. За несколько лет неустанной работы ей удалось создать такую сложную модель человеческих отношений, что без всякого урона для "торжества справедливости" можно было заменить белые одежды ее придворных (как правильно понял Гаврила) смирительными рубашками. Склоки, интриги, раздоры... Бесконечные, какие-то ненатуральные драки, в которых куда активнее работали голосовые связки, чем мускулы рук и ног. То кто-то бился на заднем дворе кольями и... никаких телесных повреждений, то приживалка, камер-фрау, поспорила с шутихой, камер-фрейлиной из-за нарядов и обварили друг дружку кипятком -- и никаких ожогов, то отравили дворецкого, а вот он -- жив-здоров... Кухня враждовала с конюшней, шталмейстеры и подручные были готовы в любой момент идти врукопашную на лакеев. Щедрая и веселая была жизнь! А княгина судила и наказывала. Судилище происходило в большой горнице, прозванной "тронной залой". Сама того не ведая, Аглая Назаровна предвосхитила сложную систему судопроизводства будущего. По учиненному княгиней тестаменту опрашивались свидетели, был и обвинитель -- верзила-паж, главный ябедник и фискал, роль адвоката, защитника правых и виновных, неизменно играла карлица Прошка, чуть ли не единственное в доме разумное, не опаленное барским исступлением существо. Словно в отместку, что судьба обделила ее обычной женской долей, где счастье -- муж, семья, дети, синеглазая карлица была насмешницей, охальницей и веселой хулиганкой, знала множество анекдотов, загадок и прибауток, которыми так и сыпала на забаву барыне, внося в нестройную картину суда еще большее оживление. Иногда суд, благодаря карлице, кончался всеобщим громоподобным хохотом, и только сама Прошка оставалась при этом невозмутимой. На суде каждый имел право орать до одури, биться в истерике, падать в обморок. Гайдуки, игравшие роль полиции, не поддерживали даже видимости порядка. После того, как свидетели, истцы и обвиняемые окончательно теряли голос и глохли, Аглая Назаровна оглашала приговор, и хоть приговоры княгини не могли соперничать в мудрости с решениями царя Соломона, надо быть справедливым, она никогда не присуждала ни кнута, ни плетей, ни розог. Телесные наказания не были популярны в ее государстве. Дворня вошла во вкус. Ничто так не жаждет справедливости, как неиспорченное демократией русское сердце! Каждый -- конюх, мальчик-казачок, девка-скотница -- могли написать справедливый донос, открытый или анонимный. Только поголовная неграмотность подданных защитила шкафы Аглаи Назаровны от богатого кляузного архива. Да и то ненадолго. Сыскались писари, готовые за плату воссоздать на бумаге истинную картину событий или по желанию заказчика очернить и оболгать кого угодно. Наперекор здравому смыслу выявились феномены, которые во имя справедливости (а может, скаредность, сыграла здесь не последтою роль -- писари брали за донос сдельно, за каждую букву) выучились грамоте и строчили кляузы собственноручно. Каждое утро Аглая Назаровна с Прошкой и фавориткой Августой Максимовной, толстой, глухой и ленивой старухой, разбирали многочисленную корреспонденцию, сортировали и не откладывали в папку до тех пор, пока в тронной зале не произойдет нелепая и страстная пародия на суд. Иногда подданным справедливого государства становилось тесно в своих границах, и они пытались приобщить к правде "синих", как называла прислуга восточной половины дома прислугу западной его части, но вылазки на чужую территорию не имели успеха в сердце властительницы. По придворному этикету считалось зазорным не только вести перебранку с синими, но даже судачить о жизни на западной половине. Невидимая стена, воздвигнутая в доме, оберегала достоинство и независимость княгини. Гаврила, спокойный, немногословный, уверенный в себе, сразу нашел свое место в доме. -- Тихо ты! -- не уставал он повторять. -- Хабэас тиби*, понял? -- Чего? -- почтительно замирая, спрашивал придворный. -- А то, что неча глотку по-пустому рвать, -- делал Гаврила вольный перевод латыни. -- Замучили барыню, оглашенные... Работы было невпроворот. У Аглаи Назаровны то озноб, то жар, то кашель начнет рвать легкие, то главная болезнь -- жажда деятельности -- доводит до судорог. -- Ваше сиятельство, оптимум мэдикамэнтум квиэс эст**, -- увещевал Гаврила. --Манэ ат ноктэ! *** Княгиню очаровывали, гипнотизировали непонятные слова, и она покорно ложилась в постель, но, как деревянный ванька-встанька, не могла долго удержать свое тело в горизонтальном положении. Гаврила прибегнул к крайней мере -- влил в хилое тело Аглаи Назаровны лошадиную дозу настойки пустырника и, дабы усилить действие лекарства, принялся без устали читать, словно отходную молитву, "Салернский кодекс здоровья". Грудь очищает от флегмы трава, что зовется иссопом, Легким полезен иссоп, если он с медом отварен, И, говорят, что лицу доставляет он цвет превосходный. Черную желчь изгоняет с полей, с вином поглощенный, И застарелую, говорят, унимает подагру. Аглая Назаровна слушала с радостным, просветленным лицом, но даже пустырник, даже мудрость Арнольда из Виллановы оказались бессильными против укоренившейся привычки -- княгиня дня не могла прожить без скипетра и державы правосудия. Очередное судилище состоялось. В тронной зале собралась вся дворня. Княгиня в кресле на возвышении, Прошка у ног, вокруг статские чины -- приживалки, у стен воинские -- гайдуки. Гаврила и Алексей стояли позади дворни, как почетные иностранные гости. _______________ * Держи про себя (лат. ). ** Наилучшее лекарство -- покой (лат. ). *** Днем и ночью (лат. ). Паж, тщедушный и длинный, как выросший в тени подсолнух, вышел на середину залы и огласил очередной справедливый донос. Минутная тишина... потом общий гвалт. От стены отлепился высокий чернобровый гайдук и пал перед барыней на колени, заголосила девка в белом вышитом сарафане, из-за трона выбежала француженка и театральным жестом стащила с головы парик, явив миру куцую безволосую голову. Суть дела состояла в том, что француженка завела бурный роман с гайдуком, а невеста гайдука, не будь дура, повторила подвиг Далилы -- обстригла сонную француженку наголо. Кто был истец, кто обвиняемый -- непонятно. И невеста, и француженка, и гайдук завели нескончаемое жалобное трио, словно в опере, когда все поют страстно, никто никого не слушает и каждый прав. -- Да что же это? -- причитал скорбно Гаврила. -- Что они все воют? Валериану им надо пить, а не судиться. Еще цветы ландыша помогают, и цветы боярышника. Но самый золотой компонент -- пустырник. А барыню-красавицу надо бромом накачать. Крепка... Тем временем карлица Прошка начала свою адвокатную деятельность и, поскольку дело касалось любви, повела защиту так прямо и забористо, что подданные грохнули хохотом, а Алексей покраснел и хотел было оставить помещение суда. Но его удержали чьи-то руки: "Не уходи. Придет и твой черед". "Какой еще черед? " -- подумал недоуменно Алексей, сбрасывая с плеча тяжелую руку. Княгиня решила дело просто: "Поскольку любовь лишь Амуру подвластна и дело сугубо интимное и только двух касаемое, то пусть француженка обстрижет девке косы, но не наголо, поскольку девка под париком спрятаться не может. А после этого пострижения пусть все сами разбираются. А если ничего путного не выйдет -- пусть пишут, в справедливости не откажем". Принесли ножницы, и француженка с важностью, словно игуменья, совершающая великий постриг, вцепилась ножницами в тугую необхватную косу. Девка молчала, ненавистно косясь на гайдука. А вокруг все бесновалось! -- Сейчас мы ее в постельку, -- потирал руки Гаврила, глядя на краснолицую, до предела возбужденную барыню. -- Хватит бедламного дела! Но суд, оказывается, не прекратил своей деятельности, а вступил в новую фазу. Опять на середину залы вышел паж и принялся читать бумагу. Алексей с ужасом и удивлением услышал, что героем очередного доноса является он сам. Он и представить себе не мог, что за три дня пребывания в доме Черкасских успел натворить столько подсудных дел. --... у карлицы Прошки спрашивал, где, мол, сейчас князь обретается. И спрашивал пажа любопытно, когда, мол, их сиятельство из дома уезжает и когда возвращается. У конюха Федота узнавал, кто, мол, ходит у синих за лошадьми и не обретается ли у них учитель какой в конной езде. У Августы Максимовны посмел интересоваться, есть ли у их сиятельства секретарь, а если есть, то какой, мол, с виду. Судя по выразительности, с какой паж выкрикивал одно за другим обвинения, автором доноса был он сам. Да, Алексей был преступником. Он интересовался делами синих, и не только прислугой, а посягнул в своем любопытстве на самого князя. Алексея вытолкнули к самому трону, надавили больно на плечи, и он бухнулся на колени. Дело было настолько необычным, что княгиня пренебрегла опросами свидетелей и приступила прямо к опросу обвиняемого. -- Зачем тебе надо это было знать? -- Голос Аглаи Назаровны был металлически тверд и хрустально чист. -- Да просто так. Интересовался... --лепетал Алексей. -- Как же ты, мелкий человек, посмел интересоваться князем? -- Да я про их сиятельство не спрашивал, -- пробовал выкручиваться Алексей. -- Меня их секретарь интересовал. Может статься, что знаком я с их секретарем... или с берейтором... -- Как же зовут твоего знакомого? -- с усмешкой спросила княгиня, уверенная, что обнаружила прямую ложь. Алексей посмотрел в ее горящие, темные глаза и неожиданно для себя негромко сказал: -- Котов его фамилия. Стало очень тихо. В этой непривычной, тяжелой, одуряющей тишине Алексею стало так плохо, так страшно, что он совсем склонился долу, уткнув лоб в ворсистый ковер. -- Дурень ты дурень, -- тихонько прошептала карлица Прошка. -- Нашел о ком любопытствовать. -- Котов? --спокойно переспросила княгиня. -- Ты говоришь -- Котов? -- И вдруг рванулась, ударилась головой о высокую спинку кресла и трубно, нечеловечьи завыла. На Аглаю Назаровну обрушился припадок. Видно, это было вполне привычно, потому что Аглаю Назаровну сразу подхватили, положили на пол, откуда-то появились подушки, Прошка метнулась к барыне и принялась оглаживать потное лицо. Про Гаврилу в суете и не вспомнили, но он протолкался сам вперед и, глядя, как выгибается в руках гайдуков тело княгини, как пузырится у бескровных губ пена, "подвел черту": -- Падучая... Держите барыню крепче. Алексей Иванович, живо! В красной банке настойка дурмана. Несите сюда. Надо три капли... нет, лучше пять в ложку с водой, -- и добавил с удивлением: -- Ноги-то у нее почему двигаются? Когда Алексей принес настойку и ее в нужной пропорции с трудом влили в сведенный судорогой рот Аглаи Назаровны, Гаврила перевел дух. -- За дело, Алексей Иванович! Я тут с ними поговорю, как сумею, а вы достаньте серп да идите на задворки парка пустырник жать. Сок из него будете давить, и поить начнем всех принудительно. Пустырник отвадит доносы писать! -- Иду, Гаврила. -- Алексей испуганно огляделся. Вокруг, словно призывая его на подвиг, кричало, вопило и бесновалось население справедливого государства. Алексей выбежал из дома так стремительно, словно там бушевал пожар. Вместо серпа он прихватил на кухне длинный, с изогнутым лезвием, нож. Только когда стемнело, и уже нельзя было отличить лопух от крапивы, а куча нарезанного пустырника соперничала в размерах со стогом, Алексей сел на землю и утер пот со лба. "Ну и дела... А Котова в этом доме знают. Хорошо знают, И похоже, не любят. Где ты, штык-юнкер? Защищайтесь, сэр! Я вышибу дух из вашего хилого, поганого тела, сэр! " Луна поднялась высоко над деревьями, засеребрила воды Фонтанки и влажную от испарений чугунную решетку. Алеша направился к месту встречи. Он не заметил, конечно, как мелькнула за кустами фигура в белом -- тихий садовник Мятлев торопился по своим делам. Вначале он шел осторожно, пригнувшись, но выйдя к ограде, припустился бегом. У скрытой плющом калитки он остановился, ржавый ключ с трудом повернулся в замке. В парк проскользнул человек в плаще и сразу исчез за деревьями. -- Крапива, черт! -- выругался Никита, забыв произнести пароль. -- Алешка, наконец-то! -- Гардемарины, у нас тут такие события! Брому надо, много! -- Зачем? -- Гаврила велел. Они здесь все помешанные. Трудно было Алексею объяснить друзьям особенности быта в доме Черкасских, но когда понимание было достигнуто, Никита посоветовал -- пока не поздно, дать деру! -- Нет, -- сказал Алеша. -- А если тебя начнут расспрашивать, откуда, мол, знаешь Котова и все такое? Княгиня его не любит, а князь? Может быть, Котов его доверенное лицо. Закуют тебя в колодки... -- Нет, -- упорствовал Алексей. -- Я тебе принес кое-что, -- сказал молчавший до сих пор Саша. -- Одно старое письмо. Оно послужит тебе пропуском. -- Какое еще письмо? -- Бери, бери, -- подтвердил Никита. -- Это из бестужевских бумаг. С этим письмом можешь идти прямо к Черкасскому. Раздался какой-то невнятный шорох, кажется, совсем близко зашумели верхушки деревьев. Друзья замерли, напряженно вслушиваясь. Никита сделал несколько шагов в темноту. -- Никого нет. Ветер. -- Так ты понял, Алешка? -- Легко сказать -- иди к князю, -- проворчал Алексей, пряча бумагу на груди. -- А где его найти? На половину синих не пускают. И потом мне завтра весь день сок из пустырника надо давить. Гаврила велел. -- А местная болезнь заразная, -- разозлился Саша. -- Ты тоже ополоумел. Ты зачем в дом этот пришел? Врачеванием заниматься? Ладно, ты руками-то не маши. Нечего оправдываться... Письмо носи на себе. Ему цены нет. Да прочти его, прежде чем нести к Черкасскому. -- До завтра, сэры! Честь никому!.. Алексей вернулся на поляну, ухватил сколько могли обнять руки "с-собачьей крапивы" (он не забыл второго названия пустырника! ) и направился к дому. Трава была тяжелой, колола руки. Алексей шел, ногами ощупывая дорогу, стараясь, не натолкнуться на дерево и не угодить в яму. С-собачья крапива за все цеплялась и норовила выскользнуть из рук. Он и не заметил, как сбился с дороги. "Где это я? Кажется, на территории князя. Не могли указующие таблицы поставить! Черт их разберет! Кленовая аллея принадлежит "белым", липовая -- "синим", это я помню... Но кому, ради всех святых, принадлежат елки? Сэры, я заблудился... " Он поднырнул под колючую крону, продрался через сухие ветки и неожиданно очутился на липовой аллее. Куда: направо, налево? Он пошел направо к фонтану, освещенному слабым светом фонаря. -- Чей это фонтан? Чей фонарь? Если мне не изменяет память, у фонтана сходятся все аллеи, -- сказал Алексей вслух и тут же спрятал лицо в охапку травы. По ту сторону фонтана стояли люди, и одежда их была не белого цвета, их было трое. Казалось, никуда они не торопятся, никого не ждут, стоят неподвижно, молча, как духи. Вот один из них медленно подошел к фонтану, наклонился и стал пить воду, тонкой струйкою бьющую из трубки. Потом распрямился, отер рукавом губы и, закинув голову, посмотрел на луну выпуклыми тусклыми глазами. Алешины руки сами собой разжались, и, слабо охнув, он повалился на охапку пустырника. Сомнений не было. Этот бородатый, худой, медленный в движениях человек был не кто иной, как штык-юнкер Котов. -21- Саша стоял в тени собора Святого Исаакия и всматривался в прохожих. Он знал обыкновение Лукьяна Петровича прогуливаться вечерком в хорошую погоду и надеялся встретить его, успокоить, а также напомнить об обещании похлопотать об аудиенции у вицеканцлера. Прошедший день был не по-осеннему жарок, и теперь прогретые камни собора дарили прохладному вечеру свое тепло. Огромный, немосковского толку собор возвышался над площадью, как опаленный в борьбе с неприятелем корабль. Когда-то били на его башне куранты с музыкой. Государь Петр купил эти часы в Амстердаме и очень гордился этой покупкой. Со временем собор обветшал, и для укрепления стен к нему пристроили крытые деревянные галереи. Лучше бы не укрепляли соборные стены, потому что случилась гроза, рядом в дерево ударила молния, и из-за этой самой галереи случился великий пожар. Дотла сгорели стропила, перегородки, кровля и амстердамские часы с курантами. Собор поправили, покрыли медными листами крышу, но и по сию пору видны кое-где следы пожара, а главное, собор онемел, у казны не было ни денег, ни охоты покупать в Амстердаме новые часы. Да и зачем считать время? Пусть себе течет... Его не остановить. Однако не идет Лукьян Петрович. Саша еще раз обошел вокруг собора, и вдруг крик: -- Белов! Господи, неужели это Ягупов? Саша настолько привык видеть этого матерого преображенца в поношенном мундире и сивых скособоченных сапогах, что не сразу признал его в разодетом самодовольном франте. Ягупов был роскошен. Ярко-красный кафтан, горчичного цвета камзол с золотыми галунами. Пышное, заколотое брошью жабо кокетливо пенилось вокруг могучей шеи. Он был пьян, благодушен и разговорчив. -- Женюсь, братец! Хорошо, а? И посмотри, каков я на вид! -- Крепкий удар по плечу заставил Сашу слегка присесть. -- Очень рад. Поздравляю. -- Угадай, кто моя невеста? Фея северной столицы, очаровательная амазонка Елена Николаевна. -- Второй удар пришелся по спине и вернул Саше прямое положение тела: -- А ты что пасмурный такой? Опять крест надо в крепость передать? Это мы мигом! -- Нет, что вы? Благодарю вас. И не надо об этом так громко. -- Да плевать я хотел на всех любопытных! Пусть слушают. У меня Леночка согласие дала. 0-го-го! -- закричал он вдруг на всю площадь, захохотал, утирая выступившие от смеха слезы огромным, атласным футляром. -- Надька вот только хворает. Я ведь от нее письмо получил. Не письмо, записочку передали верные люди. Застудили ей легкие в крепости. У них там сыро, холодно, мышей полно. , И в ссылке, думаю, не лучше. -- Ягупов скрипнул зубами. -- Я сегодня этого пакостника встретил, курляндца. Ходит гоголем, мундир внакидку. У него, вишь, шпагой плечо проткнуто. Всем и каждому болтает, что дрался на дуэли и заколол обидчика. Я думаю -- врет. Этакого труса на дуэль надо связанным вести, а то и на руках волочить, он будет в обмороке и в мокрых штанах. -- Это вы о ком? -- насторожился Саша. -- Да Бергер... Сущая каналья! Где-то болтался в последнее время, видно его не было, а теперь, дерьмо, опять всплыл. "Бергер... приехал, значит. Отлежался в охотничьем особняке, пережил бурю и явился. А что за этим последует? Незамедлительный вызов к Лестоку... вот что последует... " -- Белов, ты что молчишь-то? -- Саша почувствовал, что Ягупов трясет его за плечо. -- Я говорю, Васька Лядащев о тебе справлялся, мол, давно ли видел... и все такое. Это не к добру, когда Ваське кто-то нужен. Человек-то он неплохой. Да мы все хорошие, откуда только подлецы берутся? Ты к Ваське не ходи. Ну его к черту... -- Да, да, конечно... Прощайте, Ягупов. Извините, очень тороплюсь. -- И Саша чуть ли не бегом поспешил домой, как он мысленно называл жилище Друбарева. Только бы старика не взяли... Драгуны вполне могли потребовать его к ответу за отсутствие постояльца, и хоть известил его Саша запиской о месте своего пребывания, старик, святая душа, ни за что не откроет на допросе этой тайны. И вообще, как могла прийти ему в голову эта шальная, подлая мысль -- уехать к Никите на целых три дня и подставить под удар Друбарева? К счастью, Сашины страхи были напрасны, в доме на Малой Морской царили тишина и покой. В гостях у Лукьяна Петровича был Замятин. Старики сидели в большой горнице за столом, заваленным бумагой, перьями. Бутылочка с чернилами была уже наполовину опорожнена. Видно, старики не теряли времени даром. -- Сашенька, как хорошо, что ты наведался! -- обрадовался Друбарев. -- Мы тут послание от твоего имени составляем. -- Ага, депешу, -- подтвердил Замятин. Он как всегда был значителен и громогласен, но легкое смущение, какая-то суматошность проскальзывали в его поведении. То перья начнет чинить -- бросит, то съемы схватит, чтоб снять нагар со свечей, хоть в этом нет никакой необходимости. -- Какое послание, какую депешу? -- не понял Саша. -- Их сиятельству вице-канцлеру. Вот смотри. Здесь разные варьянты. Выбери, какой понравится. "Всемилостивейшее сиятельство! -- начал читать Саша. -- С глубочайшим, преисполнившим сердце холопа вашего благоговением и, ощущая крайнее смущение и слабость в телесах, исспрашиваю -- благоволите холопа вашего... " Нет, это не подойдет. -- Вот эту почитай. -- Замятин протянул следующую бумагу. "Всемилостивейший князь и сиятельство! Издревле верный холоп ваш с великим обрадованием, стараясь показать сиятельству вашему истинное свое почтение и любовь, которое всегда к вам имел, дерзнул из глубины сердца своего припасть к ногам вашим. Прилежно стараюсь и тщусь довести до вашего сведения, что я наг и бос, сир и убог... " -- Это совсем невозможно, -- взмолился Саша. -- Я вовсе не сир, не убог! -- Надо почтительно, Сашенька, -- сказал Друбарев, укоризненно покачав головой. Саша вдруг разозлился. -- Да разве с таким письмом получишь скоро аудиенцию? Читать противно. Замятин запыхтел, стол под ним заходил ходуном. -- Я про тебя говорил кой-кому, -- сказал он, стараясь не смотреть на молодого человека. -- И этот кой-кто посоветовал написать объяснительное письмо. И чтоб как подобает, с подробностями! А что я еще могу? Я человек маленький, -- видно, трудно дались Замятину эти уничижительные слова, и чтоб скрыть неловкость, он добавил ворчливо: -- Юность, прости господи... Все ей просто. А каково мне объяснить, что мальчик-курсант желает встретиться с вицеканцлером? И зачем ему сия встреча? -- А затем, -- вскипел Саша, -- что меня сегодня опять на допрос поволокут. -- Какой допрос? -- Иван Львович всем корпусом повернулся к Друбареву, но тот опустил глаза и ничего не ответил. -- И вообще, -- продолжал Саша, -- не вовремя мы затеяли эту писанину. Все сжечь и немедля, Марфа Ивановна, голубушка, растопите печь! Голос Саши звучал так уверенно, что ни у кого и мысли не возникло ослушаться. Друбарев поспешно унес в свою комнату письменные принадлежности, Иван Львович свалил в корзину черновики бесполезных посланий и депеш, а Марфа Ивановна ловко свернула их в жгуты, чтобы использовать в качестве растопки. -- Шел бы ты, Иван Львович, домой от греха, -- сказал Друбарев. Замятин погрозил ему кулаком, и у тебя, мол, завелись тайны, но расспрашивать не стал и величественно удалился. Саша как в воду смотрел, в одиннадцать часов явились драгуны. Все подробности -- и волнение Лукьяна Петровича, и грубость солдат, и плач Марфы Ивановны в чулане, и неторопливое шествование к дому на Красной улице -- повторились как в несколько раз виденном, набившем оскомину, сне. Небольшим отличием, просмотренной ранее деталью, хотя она словно незримо присутствовала на каждом допросе, была скульптурно окаменевшая позади кресла Лестока фигура Бергера. Лицо его, обычно багряно-раскрашенное румянцем, было бледным. Саша еще раз поразился, как странно преображает бергерову физиономию ощущение опасности: глаза, узкий нос, острый подбородок словно сгрудились, сбились в кучу, и всей поверхностью лица завладели круглые, мучнисто-белые, словно непропеченные булки, щеки. Бергер смотрел прямо перед собой не мигая. На появление Саши он никак не отреагировал, словно видел его впервые. -- Ну! -- сказал Лесток. Это "ну" относилось явно не к Бергеру, но тот, словно спина царского лекаря подала ему тайный знак, весь встрепенулся, пошел волнами, и Белов понял, что его бывший попутчик смертельно напуган, а появление Саши напугало его еще больше. "Нам устраивают очную ставку, -- подумал Саша, -- иначе зачем вся эта кутерьма? " -- Повтори, курсант Белов, что тебе известно о бумагах, которые де Брильи вез в Париж, -- произнес Лесток хмуро. -- Ничего не известно, -- скороговоркой сказал Саша. -- Одно могу присовокупить... Вот они, -- кивок на Бергера, -- говорят французу: бумаги в обмен на паспорта! И еще сказали: отдашь бумаги, кати с девицей в Париж. -- А дальше что было? -- Де Брильи выхватил шпагу, -- Саша с деланной наивностью повторил этот жест, -- и началась битва. Видимо, Бергер опять принял от спины Лестока только ему видимый сигнал, потому что вдруг боком, мелкими шажками начал обходить кресло сиятельного следователя, шаркая, приблизился к Белову и замер рядом с ним. -- Ну? -- Окрик, как щелчок кнута. Бергер поспешно переступил с ноги на ногу, набрал в грудь воздуха: -- Я, ваше сиятельство... Обыск, ваше сиятельство... Не было бумаг! Де Брильи без сознания... Я в доме туда, сюда! Все перерыл. -- Бергер отчаянно жестикулировал, и не из его бессвязной речи, а из пластичной игры рук и ног, которым отнюдь не мешало раненое плечо, Саша с удивлением узнал, что Бергер ранил француза, что пока шевалье был без сознания наш герой, превозмогая боль в проколотом плече, сделал полный обыск в доме и что только жесточайшая горячка, помутившая разум смельчака, позволила де Брильи и девице Ягужинской беспрепятственно бежать из особняка на болотах. Этот полный самой бессовестной лжи и искренне сыгранного драматизма рассказ совершенно подорвал как физические, так и моральные силы Бергера. Ноги его странно обмякли, согнулись в коленях, щеки стали сизыми. Злорадно ожидая, что курляндец не устоит и по-детски сядет на корточки, Саша подумал: "Ну, каналья, сейчас я расскажу, как ты там делал обыск! " Он уже сделал шаг вперед, чтобы Бергер понял и, боже, избавь, не оперся об него своим тряпичным телом, и уже подыскивал гневные слова правды, как чей-то голос (неужели это был он сам? ) твердо сказал: -- Ваше сиятельство, господин Бергер рассказал все совершенно правдиво. Де Брильи напал первый. Битва была жестокой. Бергер дрался, как лев, он мог бы убить француза! -- Этого еще не хватало, -- проворчал Лесток. -- Обливаясь кровью, ваше сиятельство, Бергер делал в доме обыск очень тщательно. Он не мог исполнить лучше вашего приказа, он сделал все, что было в человеческих силах. -- Что ж ты раньше молчал об этом? -- насмешливо спросил Лесток. -- Я полагал, что это привилегия господина Бергера -- рассказать о себе. Моя роль в этих событиях слишком ничтожна. Лесток хмыкнул, откинулся в кресле, достал маленькую табакерку и стал неторопливо запихивать в ноздрю большого мясистого носа табак. Глаза его светились откровенной иронией, и Саша живо представил, как лейб-медик с такими вот ироническими глазами насмешничает со всем миром -- азартно играет в карты, пьет, угодничает с дамами, кляузничает на всех императрице. Видно было, что он давно понял -- бестужевских бумаг нет и не будет, и теперь забавлялся, глядя, как два плута выгораживают друг друга. По каким-то своим законам этикета человеческих отношений Лесток не только не осуждал Белова и Бергера за вранье, но даже признавал такое поведение единственно возможным, считая, что честность в данной ситуации была бы только помехой. И еще Лесток думал: "Нет, Шетарди, вам не удастся свалить на меня свои просчеты и ошибки! Я хотел одного -- арестовать беглянку Ягужинскую, но агенты мои оказались жалкими трусами. И более, господа французы, я никаких интриг не затевал... " Саша оглянулся, желая посмотреть, что выражает физиономия Бергера -- удовлетворение, насмешку, благодарность? Лицо Бергера ничего не выражало. Глаза его раздвинулись, облегчив переносье, щеки поджались и покраснели. Он был спокоен. В какой-то момент Саше стало смутно и пакостно, но он прогнал это ощущение. Он пытался нащупать в глубине души если не угрызения совести, то хотя бы легкое неудобство от того, что стал помогать Бергеру. Бергеру! -- который уже давно опростал свою совесть, выкинув на свалку такие понятия, как "порядочность", "честь", да, он, Александр Белов, теперь в одной упряжке с Бергером, а что делать, если жизнь такова? Но, видно, рано Саша успокоился и занялся анализом души своей. Лесток вдруг встал, запахнул золотой халат и прошелся по комнате. -- Скоро в Москве будет еще один свидетель... -- сказал он жестко, -- сам Шетарди. А потому разговор наш не окончен. Вам известно, что такое дыба, юноша, -- спросил он Сашу почти добромжелательно. -- За что, ваше сиятельство? -- пролепетал тот. -- Я просто хочу, чтобы вы поняли важность предстоящего вам разговора. И ты тоже! -- крикнул он злобно Бергеру. -- Из Петербурга не выезжать! Когда Саша выходил из комнаты, раздался неожиданный грохот, всхлип, и все стихло. Нервы Бергера не выдержали, он упал в обморок. В предрассветной мгле Саша дошел до дома. Друбарев не спал. -- Милый Лукьян Петрович, простите меня. Простите, что навлек беду на ваш дом. Простите, что... -- У Саши не было сил продолжать, ком стоял в горле. -- Да будет тебе, -- как-то буднично сказал Друбарев, поправляя ночной колпак и надевая халат. -- Ты лучше скажи, как драгун от дома отвадить? -- Возьмите перо... бумагу... Старик покорно исполнил Сашино приказание. --... и пишите самым красивым почерком. "Ваша милость! -- продиктовал Саша. -- Я имею сделать вам чрезвычайно важное сообщение касательно событий, приключившихся с некими документами в июле сего года". Подписи не надо. Рука Друбарева дрожала, и немало испортил он бумаги, прежде чем написал подобающим образом короткую записку. -- Письмо это,, -- продолжал Саша, -- хоть подкупом, хоть обманом должно лечь на стол Бестужева сегодня... завтра... ну, одним словом, как можно быстрее. Иначе я погиб! -- Через час... нет, через два, а то уж больно рано, я буду у Замятина. Саша провалился в сон. Спать... и не чувствовать ни страха, ни злобы, ни тоски, ни угрызений совести, и не дергайте меня за плечо, дайте, наконец, отдохнуть! Саша открыл глаза. Рядом на стуле сидел Лядащев. -- Поздно же ты встаешь! Саша сел, подтянул одеяло до подбородка. -- Я ночью у Лестока на допросе был, -- сказал он, ожидая расспросов, но Лядащев ни о чем не спросил, посмотрел на Сашу задумчиво и коротко бросил: -- Бумаги давай. -- Какие бумаги? -- опешил Саша. -- Не валяй дурака, Белов, бестужевский архив у тебя, я знаю. -- Какой еще архив? С чего вы взяли? -- прошептал Саша, пытаясь унять дрожь. -- Не будем играть в прятки. Коротко и четко Лядащев пересказал разговор с Алешей у решетки усадьбы Черкасских. -- Одно письмо ты уже передал по назначению. А где другие? Саша молчал, кусая губы. -- Спрятаны, -- сказал он, наконец. -- Где? -- В саду. Зарыты. Не здесь же мне их хранить! Вдруг обыск. -- Лесток не знает, где эти бумаги? -- Ни боже мой... -- Одевайся, пойдем... -- Куда? -- В сад. Письма отрывать. Саша перевел дух. -- Отвернитесь, Василий Федорович. Я встану, рожу хоть ополосну. Про сад, это я так,.. сболтнул со страху... Кто ж бумагу в землю зарывает? Этих бумаг, Василий Федорович, нет в Петербурге. Да не смотрите на меня так! Мы их достанем. Я намедни в деревню к другу ездил... В Холм-Агеево... можете проверить... так бумаги там. Спрятал их от греха. -- Саша говорил быстро, словно невпопад, а сам натягивал чулки, кюлоты, волосы приглаживал гребенкой. -- Только зачем вам эти бумаги-то? Им в Тайной канцелярии не место. Сами говорили, одно дело кончается, другое начинается. Так? Бестужева хотите под розыск подвести? -- Не распускай язык! -- А кому вы вообще служите, Василий Федорович; Я понимаю -- государству Российскому... Но государство из разных людей состоит... -- А сам под розыск не хочешь, Белов? Вот там, на дыбе, все и выяснишь. Кому я служу... кому ты служишь... Саша сгорбился под мрачным взглядом Лядащева. -- Простите, Василий Федорович... Ну, сболтнул лишнее. Я ведь по гроб жизни должен быть вам благодарен. Принесу я вам бумаги. Завтра. Утречком съезжу за ними, а вечером принесу. А сегодня вы исполните одну мою просьбу. -- Просьбу? Ах ты, щенок... -- Погодите вы, не горячитесь. Видите ли, я обещал представить вас одной даме. -- Какой еще даме? -- заинтересовался вдруг Лядащев. -- Госпоже Рейгель. Она приехала из Москвы с единственной целью увидеть вас. Я давно знаком с этой удивительной женщиной. Умна! Хороша собой! Добра! Богата! Лядащев ошалело смотрел на Сашу. -- Ну и ну... Иногда мне кажется, Сашка, что ты на службе у сатаны. Только Вельзевул мог уполномочить тебя стать посыльным госпожи Рейгель. Я согласен пойти с тобой к этой даме. Но после визита... -- Глаза у Лядащева сузились, приняв нехорошее, злобное выражение. Господи! Спаси и оборони! Что им всем от меня надо? И Лестоку, и Бергеру, и Лядащеву? Я еще пытался, как дурак, угрызаться совестью, что помогал Бергеру, что лгал на допросе... Я обману целый мир, если обманом надо мостить дорогу к тебе, Анастасия! -22- Аглая Назаровна простила Алексею упоминание роковой фамилии, а может быть, просто забыла об этом после жестокого припадка. Приживалки и прислуга если и вспоминали последнее судилище, то совсем по другому поводу. Все они находились в шоковом состоянии после произнесенного Гаврилой заключительного слова. Он оглядел тогда панораму суда и горестно возопил над распростертым на полу телом Аглаи Назаровны: "Православные, пожалейте барыню! " Потом поднялся на тронное возвышение, воздел руки. Речь его была короткой, страстной и абсолютно непонятной. Последнюю фразу он, правда, перевел на человеческий язык. -- Пэрэат мундус, фиат юстициа! * -- выкрикнул он с жаром. -- Так говорили люди поумнее нас, и слова эти значат: "Сдохни, но чтоб мне было тихо! " Святая ли вера, с которой Гаврила выкрикивал свои призывы, или привычка подчиняться всем приказам, произнесенным с амвона тронного зала, но жители шумного государства вдруг затихли и, забыв на время свою любимую игру в справедливость, ходили по дому на цыпочках. Три случившихся за день драки произошли в полном безмолвии, словно и драчуны и зрители внезапно онемели, правда, некоторые подстраховали себя, зажимая рот ладонью. Перед каждой трапезой Гаврила вставал в дверях своей комнаты с ведром лечебного питья -- разведенного водой и сивухой сока пустырника -- и торжественно вливал в глотки обитателей дома горьковатое, бражное питье. _______________ * Пусть свершится правосудие, хотя бы погиб мир (лат. ). Алексей спрятался в полутемном чулане и целый день без устали резал и давил пустырник. На ладонях образовались волдыри, спина деревенела, и руки не слушались, но он даже был рад тяжелой работе. В чулане он был скрыт от чужих глаз, никто не мешал ему обдумать последние события. А думать было о чем. Как попал в сад Котов? Кто были его спутники? Они тогда постояли у фонтана минуту-две, потом повернулись, как по команде, и медленно ушли в сторону дома, а испуганный Алексей так и остался лежать на охапке пустырника, не в силах подняться на ноги. Встреча с Котовым необычайно возбудила Алексея. Не то, чтобы прежние страхи вернулись, -- нет. Приключения двух последних месяцев излечили его от ужаса перед этим человеком, но столь осязаемая близость штык-юнкера призывала к немедленным действиям. "Думай, думай! -- стучало в мозгу, как молотком по наковальне. -- Думай, как встретиться с Черкасским? Как обезвредить Котова? Неужели всю жизнь на твоей дороге пугалом будет торчать этот человек? " Алексей с такой исступленной яростью резал и давил собачью крапиву, словно под ножом лежали его собственные сомнения и нерешительность. Но он так ничего и не придумал до вечера. Когда наконец пришло время идти на свидание с друзьями, Алексей вздохнул с облегчением -- уж они-то дадут дельный совет. Он оттер от зеленого сока нож, сунул его за пояс вместо шпаги, нахлобучил на голову шляпу с полями, накинул темный плащ и выскользнул через подвальную дверь в парк. Посыпанную гравием площадку он прошел во весь рост походкой делового человека, но у первых деревьев чувство страха опалило его знойно и пронзительно, ноги само собой подломились, и он упал в траву. Плащ мешал ползти, пеленал ноги и цеплялся за кустарник. Еще хуже вел себя нож. Он все время поворачивался ребром, норовя изрезать одежду и поранить живот. Совершенно измучившись, Алексей подвязал полы плаща у пояса, нож взял в зубы и, извиваясь ужом, пополз дальше. Если бы вместо плаща Алексей накинул на плечи белую простыню и шел, горланя песни, он был бы в безопасности абсолютной. Двое, случайно вышедших в парк синих просто не заметили бы его. Но как не обратить внимание на темного, воровато ползущего человека? Как не насторожиться при виде ножа, который подобно зеркалу пускал во все стороны лунных зайчиков? Один из синих, прячась за деревьями, продолжил путь за Алексеем, а другой побежал за подмогой. Когда наш герой почувствовал опасность, было уже поздно -- он был окружен. Скажи он: "Я лекарь госпожи", и его бы оставили в покое. Князь строго приказал не чинить никакого препятствия любым выходкам белой дворни. Надо княжескому лекарю ползать на брюхе по мокрой траве -- ползай, дьявол с тобой! Надо кухонный нож в зубах держать -- хоть сжуй его, может, ты лицедей! Но Алексей встал во весь рост, замахнулся кухонной утварью и крикнул: "Прочь, окаянные! " Через минуту его с крепко привязанными к туловищу руками, избитого, с кроваво сочащимся носом, проволокли по покоям князя и, как полено, положили у высокой, украшенной изразцами печи. Алексей с трудом отлепил лицо от ковра и поднял голову. Небольшой, обитый темным дере