до два-дцати человек. Кто-то резко постучал в дверь. Анастасия тут же села в кровати, прижала палец к губам. Послышался оправдывающийся голос Лизы: -- Барыня больны, почивают... -- Тебя кто-нибудь видел? -- шепотом спросила Анастасия мужа, прижимая губы к его уху. -- Может, и видел... Что я -- вор? Чего мне бояться? -- Шмидша проклятая, теперь государыне донесет... Шмидшей звали при дворе старую чухонку, женщину властную, некрасивую до безобразия и беззаветно преданную Елизавете. Лет двадцать назад чухонка была женой трубача Шмидта, по молодости была добра, а главное до уморительности смешна, за что и была приближена к камер-фрау -- шведкам и немкам из свиты Екатери-ны I. Сейчас она состояла в должности гофмейстерины, то есть бы-ла при фрейлинах -- спала с ними, ела, ходила на прогулки и, как верная сторожевая, следила за каждым шагом любого из свиты государыни. За дверью уже давно было тихо, а Анастасия все смотрела при-стально на замочную скважину, словно вслушивалась в глухую ти-шину. -- Ну донесет, и черт с ней,-- не выдержал Саша.-- Что мы -- любовники? -- Вот именно, что любовники,-- сказала она тихо и засмеялась размягченно, уткнувшись куда-то Саше под мышку...-- Был бы ты больной или старый, я бы не так боялась. А сегодня государыня в гневе... мало ли. У нас днем история приключилась, но об этом потом... -- Обо всем потом,-- согласился Саша. Дальше последовали поцелуи, объятия и опять поцелуи. -- Господи, да что это за кровать такая скрипучая и жесткая! Как ты на ней спишь? -- ворчал Саша. -- Плохо сплю,-- с охотой соглашалась Анастасия.-- И сны ка-кие-то серые, полосатые, как бездомные кошки. Скребут... Я сама, как бездомная кошка. Домой хочу! Последняя фраза Анастасии была криком души, так наболело, но скажи ей завтра, мол, возвращайся в свой дом, хочешь в Петербурге живи, хочешь в деревне, но чтоб во дворец ни ногой, Анастасий на-верняка смутилась бы от такого предложения. Как ни ругала она двор, и приживалкой себя величала, и чесальщицей пяток, и горничной, это была жизнь, к которой она привыкла и в которой уже нахо-дила смысл. В дворцовой жизни был захватывающий сюжет и эле-мент игры, сродни шахматной, каждый шаг надо было просчитывать. От верного хода--радость, от неправильного... бо-ольшие неприят-ности, но ведь интересно! Месту при дворе, которое занимала Анастасия, дочь славного Ягужинского и внучка не менее славного Головкина, завидовали мно-гие. Приблизив к себе дочь опальной Бестужевой*, государыня _______________ * Здесь необходимо дать пояснение, чтобы бедный читатель не рыскал по страницам в поисках объяснения -- почему мать Анастасии Ягужинской зовется Анной Бестужевой (в девичестве Головкиной) и каким боком последняя приходится родст-венницей канцлеру. Анна Бестужева была первым браком за Павлом Ягужинским, а вторым за Михаилом Бестужевым, братом канцлера Алексея Петровича Бестужева.. _______________ как бы подчеркивала свою незлобивость и великодушие. Пять лет на-зад она собственной рукой подписала указ о кнуте и урезании язычка двум высокопоставленным дамам -- Наталье Лопухиной и Анне Бе-стужевой. Но дети за родителей не ответчики: Елизавета не только любила выглядеть справедливой, но и бывала таковой. Первый год жизни во дворце был для Анастасии сущим адом. На-следник, щенок семнадцатилетний, вообразил себе, что влюблен* в красавицу -- статс-даму. Правду сказать, любовью, флиртом с запи-сочками, вздохами был насыщен сам воздух дворца, не влюблялись только ущербные, и Петр Федорович, накачивая себя вином, поддер-живал себя в постоянной готовности, но по странному капризу или душевной неполноценности, когда и понять-то не можешь, что есть красота, он благоволил к особам самой неприметной внешности, а иногда и вызывающе некрасивым: Катенька Карр была дурнушкой, дочка Бирона--горбата, Елизавета Воронцова просто уродлива. Так что Анастасия в этом ряду была странным исключением, и оставил Петр свои притязания не только из-за строптивости и несговорчиво-сти "предмета", но и из-за внутреннего, скорее неосознанного убежде-ния, что красавица Ягужинская, богиня северной столицы,-- ему не пара и рядом с ней он будет просто смешон. _______________ * В те времена все при дворе знали, что любовь наследника сводится только к поцелуям да подмигиваниям, потискает фрейлину где-нибудь под лестницей и ходит гоголем, как дон Хуан. ____________ Потом наследник болел, венчался, завел свой двор. Его нежность к Анастасии стала далеким воспоминанием, но и по сей день на ба-лах и куртагах он любил фамильярно - дружески показать ей язык или вызывающе подмигнуть, мол, я-то, красавица, всегда готов, только дай знать. Елизавета не одобряла откровенных ухаживаний наследника за своей статс-дамой, тем не менее пеняла Анастасии, что та неласкова с Петрушей. "Экая гордячка надменная,-- говорила она Шмидше,-- кровь Романовых для нее жидка!" Шмидша не упускала случая, что-бы передать эти попреки Анастасии с единой целью: озадачить, по-злить, а может быть, вызвать слезы. Сама Елизавета легко находила оправдание нелогичности своего поведения. Все видят, что Петруша дурак, обаяния никакого, но по-казывать этого -- не сметь! Так объясняла она себе неприязнь к Ана-стасии. Была еще причина, по которой Елизавета имела все основания быть строгой со своей статс-дамой -- ее неприличный, самовольный брак. Когда после прощения государыни Анастасия вернулась из Парижа в Россию, государыня немедленно занялась поиском жениха для опальной девицы. Скоро он был найден -- богатейший и славный князь Гагарин, правда, он вдовец и чуть ли не втрое старше невесты, но это не беда. "Прощать так прощать,-- говорила себе Елизавета,-- пусть все видят мое добросердечие, а то, что она с мужем за Урал поедет, где князь губернаторствует, так это тоже славно -- не будет маячить пред глазами и напоминать о неприятном". И вдруг Елизавета с негодованием узнает, что оная девица уже супруга -- обвенчалась тайно с каким-то безродным, нищим гвардей-цем. Это не только глупо и неприлично -- это неповиновение! Шмидша нашептала странные подробности этого брака. Оказывается, он был состряпан не без участия канцлера Бестужева. Может, здесь какая-то тайна? Елизавета порасспрашивала Бестужева, но если канцлер решил быть косноязычным, его с этого не спихнешь. Мекая и разводя руками, он сообщил, что-де любовь была, а он-де не про-тивился, потому как юная его родственница не могла рассчитывать на приличную партию. Ладно, дело сделано, и будет об этом. Анастасии ведено было жить при государыне, но мужу строжайше запретили появляться в дворцовых покоях жены. Приказать-то приказали, а проследить за выполнением почти невозможно. Уж на что Шмидша проворна, но и тут не могла уследить за посещениями Белова. Мало-помалу, шажок за шажком добивалась Анастасия признания своего супруга. Сейчас Саше позволено приезжать к жене, но тайно, не мозоля глаза госу-даревой челяди, чтоб не донесла лишний раз и не вызвала неудоволь-ствия государыни. Никак нельзя было назвать Анастасию любимой статс-дамой... А потом вдруг все изменилось. Елизавета не воспылала к Анаста-сии нежностью, та по-прежнему не умела угодить, рассказать цве-тисто сплетню, но была одна область, бесконечно важная для госу-дарыни, в которой Анастасия оказалась истинно родной душой. Этой областью были наряды и все, что касаемо для того, чтобы выглядеть красавицей. Стоило Анастасии бросить мимоходом: "Жемчуг сюда не идет, сюда надобны... изумруды, пожалуй",-- как немедленно приносили изумрудную брошь бантом или в виде букета, и Анастасия сама на-калывала ее на высокую грудь государыни. Ни к чему Елизавета не относилась так серьезно, как к собствен-ной внешности. Может быть, это сказано не совсем точно, потому что серьезно она относилась к вопросам веры, к милосердию, к лейб-компанейцам, посадившим ее на престол, а также к политике, кото-рая должна была ее на этом престоле удержать, очень серьезным было для нее понятие "мой народ", но вся эта серьезность была вы-звана как бы вселенской необходимостью, а любовь к платьям, укра-шениям, туалетному столу и хорошему парикмахеру -- это было ис-тинно ее, необходимое самой натуре. Может быть, здесь сказался вы-нужденный отказ от этих радостей, когда она при Анне Иоанновне вела более чем скромный образ жизни, поэтому и принялась наверстывать упущенное с головокружительной быстротой. Елизавета, как никто при дворе, была знакома с парижскими мо-дами, и Кантемир, поэт и посол во Франции, до последнего своего часа перемежал страницы политических отчетов подробным описани-ем модных корсетов, юбок и туфель. Ни один купец, привозивший ткань и прочий интересный для женщин товар, не имел права торго-вать им прежде чем предъявит его первой покупательнице -- императрице. Елизавета любила светлые ткани, затканные серебрянымии золотыми цветами. Надо сказать, они шли ей несказанно. Но вернемся к Анастасии. Как только Елизавета узнала, что в ней есть вкус и тонкость, и умение достичь в одежде того образца,который только избранным виден, она в корне изменила к ней свое отношение. Отныне Анастасия всегда присутствовала при одевании императрицы, за что получала подарки и знаки внимания. Тяжелая это должность -- "находиться неотлучно". Вот и сегодня, кто знает, всю ли ночь проспит императрица, или вздумается ей часа в три ночи назначить ужинать. Но пока об этом не будем думать, пока будем чай пить. Анастасия накинула поверх ночной рубашки теплый платок, но-ги всунула в туфли на меху: сквозняками продувало дворец от севера до юга. Она не стала звать Лизу, сама вскипятила воду на спиртовке. -- Ты знаешь, вчера на балу человека убили. Что об этом гово-рят? -- Ничего не говорят,-- удивленно вскинула брови Анастасия.-- Наверное, от государыни это скрыли. А важный ли человек? Саша вкратце пересказал всю историю, как они с Никитой обна-ружили убитого, как пришла охрана, как поспешно унесли труп, взяв с Саши клятвенное обещание не разглашать сей тайны. Анастасия слушала внимательно, но, как показалось Саше, без интереса. Убий-ство незнакомого человека ее не занимало. -- А ты что хотела рассказать? -- перевел Саша разговор.-- Ка-кая у вас история приключилась? -- Опять неприятности с молодым двором, вот только не пойму, в чем здесь дело... Саша знал, что Анастасия не поддерживает никаких отношений ни с Петром, ни с Екатериной. Служишь государыне -- и служи, а связь с молодым двором приравнивалась к шпионажу. -- Сегодня утром,-- продолжала Анастасия,-- вернее не утром, часа три было, я причесывала государыню. Она как бы между прочим велела позвать к себе великую княгиню. Та пришла... И тут началось! "Вы безобразно вели себя в маскараде! Что за костюм? Назвались Дианой, так и одевайтесь Дианою. А что это за прическа? Кто вам дал живые розы? Зачем вы их прикололи?" -- По-моему, Екатерина прекрасно выглядела! -- За это ее и ругали. И еще Екатерина имела дерзость сказать, что потому украсилась розами, что у нее не было подобающих дра-гоценностей, мол, к розовому мало что идет. Государыня здесь прямо взвилась. Оказывается, она хотела подарить Екатерине драгоценный убор, но из-за болезни, у той была корь, государыня не поторопила ювелира. -- Вот как описывает Елизавету Петровну Болотов, наш уважаемый писатель, историк и агроном: "Роста она нарочито высокого и стан имеет пропорциональный, вид благородный и величественный, лицо имела круглое с приятной и милостивой улыбкой, цвет лица белый и живой, прекрасные голубые глаза, маленький рот, алые губы, пропорциональную шею, но несколько толстоватые длани..." К тридцати девяти годам Елизавета была уже полновата, грузновата, но на Руси дородность не считалась недостатком. -- А вдруг бы великая княгиня умерла? Зачем же зря тратить-ся? -- усмехнулся Саша. -- Ну уж нет! Государыня не мелочна. Здесь другая причина. Екатерине бы оправдываться, а она молчит, словно не слышит. Тут государыня и крикнула: "Вы не любите мужа! Вы кокетка!" Тут вели-кая княгиня расплакалась, а нас всех выслали вон. Они еще минут пятнадцать разговаривали, а потом государыня вдруг уехала в Троице-Сергиеву пустынь. Меня с собой хотела взять, да щеки мои пыла-ли, как от жара. -- Эти ваши дворцовые дела,-- поморщился Саша.-- Отчитать так жестоко женщину только за то, что она молода и лучше тебя выглядит! С души воротит, право слово. Анастасия мельком взглянула на мужа, поправила платок, потом задумалась. Она пересказала предыдущую сцену тем особым тоном, каким было принято сплетничать при дворе; с придыханием, умест-ной поспешностью, неожиданной эффектной паузой. А потом вдруг забылась дворцовая напевка, и она стала говорить простым домаш-ним голосом, исчезла "государыня", ее место заняла просто жен-щина. -- Никогда нельзя понять, за что Елизавета тебя ругает. При-вяжется к мелочи, а причина совсем в другом. Я знаю, если она мне говорит с гневом: "...У тебя руки холодные!" или "Что молчишь с утра?" -- это значит, она мать мою вспомнила и ее заговор... Гневает-ся! Разве поймешь, за что она ругала Екатерину? Может, провинился в чем молодой двор, а может, бессонница замучила и живот болит.-- Она устало провела рукой по лицу, словно паутину снимала.-- Ладно. Давай спать... Еще только начало светать, трех ночи не было, когда Анастасия вдруг проснулась, как от толчка, села, прислушалась. По подоконни-ку редко, как весенняя капель, стучал дождь, ему вторили далекие, слышимые не более, чем мушиное жужжание, звуки. Но, видно, она правильно их угадала, вскочила и крикнула Лизу. -- Что? -- спросил Саша, просыпаясь. -- Прощаться, милый, пора.-- Шепот ее был взволнованным. Она уже успела облачиться в платье на фижмах, а Лиза торопливо укла-дывала ей волосы. Саша ненавидел эти секунды. Ласковое, родное существо вдруг исчезало, а его место занимала официальная, испуганная, нервиче-ская дама. Говорить с ней в этот момент о каких-либо серьезных вещах было совершенно невозможно, потому что все существо ее бы-ло настроено на восприятие далеких, только ей понятных звуков. По коридору протопали вдруг тяжелые шаги, видно, гвардейцы бросили играть в фараона и поспешили куда-то по царскому зову. -- Когда увидимся? -- спросил Саша. -- Я записку пришлю.-- Она вслепую поцеловала Сашу.-- Вый-дешь после меня минут через десять. И только, милый, чтоб тебя ни-кто не увидел, позаботься об этом. -- Это как же я позабочусь? Но она уже не слышала мужа. Осторожно, чтобы не было слышно щелчка, она отомкнула дверь, кинула Саше ключ -- "Лизе от-дашь!" -- и боком, чтобы не задеть широкими фижмами дверной ко-сяк, выскользнула в коридор. Минут через десять явилась Лиза и, взяв Сашу, как ребенка, за руку, безлюдными, неведомыми коридорами вывела его из дворца. Он постоял на набережной, поплевал в воду, посчитал волны, а потом пошел в дом к Нарышкиным, где во всякое время дня и ночи -- тан-цы, веселье, музыка, дым коромыслом, а в небольшой гостиной, укра-шенной русскими гобеленами, до самого утра длится большая игра. -11- Главная вина юной Екатерины перед Елизаветой и троном состо-яла в том, что за четыре года жизни в России она не сделала глав-ного, для чего ее выписали из Цербста,-- не произвела на свет наследника- Государыне уже казалось, что она совершила непоправимое -- ошиблась в выборе. Ей мечталось, что Петр Федорович, при всех из-держках характера и воспитания, приехав в Россию, вспомнив по-койную мать и великого деда, вернется к изначальному, к истинным корням своим -- русским. Вместо этого великий князь стал еще более голштинцем, чем был. Он собрал вокруг себя всех подвизающихся в Петербурге немцев и вкупе с теми, кто приехал с ним из Голштинии, образовал в центре России словно малое немецкое государство. Екатерина тоже жила в этом, противном духу государыни, мирке, но жила сама по себе. При этом она была почтительна, весела, доб-рожелательна, упорно, хоть и коверкая слова, говорила по-русски, но какие мысли клубились под этим высоким, чистым, упрямым лбом, Елизавета не могла понять, сколько ни старалась. В глухие ночные часы, когда Елизавета не могла уснуть и часа-ми глядела в черные, казавшиеся враждебными окна, чесальщицы пяток -- а их был целый штат, и дамы самые именитые -- нашепты-вали ей подробности семейной жизни великих князя и княгини. О Петре Федоровиче не говорили дурных слов, государыня сама их знала, но Екатерина... "Хитрая... ваше величество, улыбка ее -- мас-ка, к Петру Федоровичу непочтительна, насмешлива, обидчива, чуть что -- в слезы... Пылкой быть не хочет, матушка государыня... супру-жескими обязанностями пренебрегает и страсти мужа разжечь не может!" Это ли не противная государству политика? Елизавета советовалась с Лестоком, но беспечный, а скорее хит-рый лейб-медик, который благоволил к великой княгине, а перед Пет-ром заискивал, не захотел говорить языком медицины. -- Люди молодые, здоровые. Бог даст, матушка, и все будет хо-рошо! -- И засмеялся белозубо. До пятидесяти лет сохранить такую улыбку! При этом рассказал историйку или сказку про одну молодую пару: тоже думали -- бесплодие, а оказалось, что молодая просто лю-била поспать. И уж как разбудили!.. Канцлер Бестужев понимал сущность дела лучше самой государы-ни, ему и объяснять ничего не надо. Он давно считал, что молодой двор надо призвать к порядку. Но не только отсутствие ребенка его волновало. Мало того, что бражничают, бездельничают, флиртуют, давая повод иностранным послам для зубоскальства, так еще плетут интриги! Маменька великой княгини -- герцогиня Иоганна -- не дава-ла Бестужеву покоя. Выдворили ее из России, но она и оттуда, со стороны, хочет навязать русскому двору прусскую политику. А сущ-ность этой политики в том, чтобы свергнуть его, Бестужева. Совет канцлера был таков: необходимо составить соответствую-щую бумагу, в коей по пунктам указать молодому двору, как им жить надобно, а если пункты соблюдаться не будут, принимать меры, то есть строго наказывать. Такой совет не столько озадачил, сколько развеселил Елизавету. Ах, Алексей Петрович, истинно бумажная душа! Да разве можно кого-либо заставить жить по пунктам? Как бы ни были хороши эти пункты, если у человека совести нет иль, скажем, он с этими пункта-ми не согласен, так неужели он не найдет тысячи способов прене-бречь пронумерованной бумагой? И напряги Елизавета свой тонкий ум, поразмысли об этом ве-черок, может быть, и придумала бы что-нибудь дельное, но не могла эта подвижная, как ртуть, женщина слишком долго думать о госу-дарственной пользе. Она велела заколотить дверь, соединяющую ее покои с апартаментами молодого двора, досками и, отгородясь таким способом от надоевшего Петра и его супруги, занялась своими делами. И летит по зимнему первопутку кибитка государыни с дымящейся трубой, искры взвиваются в ночное небо. В кибитке установлена печка для обогрева, лошадей меняют каждые десять верст. В Моск-ву! На тайное венчание с бывшим певчим, красивейшим и нежней-шим Алексеем Григорьевичем Разумовским. Историки спорят -- бы-ло, не было этого венчания в церкви подмосковного сельца Перова, документы отсутствуют. А я точно знаю, и без всяких документов: было! Если могла Елизавета хоть тайно освятить свою любовь цер-ковным браком, то не стала бы от него отказываться, как не отка-зывалась она никогда от радостей жизни. Сколько было в этой женщине жизненной силы! И не стоит гово-рить, что она была направлена не туда, то есть не на государственные нужды. А может, именно туда, куда надо. Елизавета была совестли-ва, религиозна, незлобива, в ее сердце жила память о делах Петра Великого, она отменила смертную казнь--более чем достаточно для женщины, и пусть государственными делами занимаются министер-ские мужи, она отдает свое время охоте и маскарадам, святочным играм на рождество, катаньям на масленицу, ночевкам в шатрах, русским хороводам на лужайках и любви, ах, как слабо женское сердце! _______________ * Весьма точно отозвался о нашей государыне французский посол д'Аллион (не помню дословно, и потом--это только перевод): "У Елизаветы всего лишь женский ум, но его у нее было много". Истинно так. ______________ Итак, великий князь был предоставлен самому себе и жил весело, развлекаясь с Катенькой Карр, напиваясь с егерями, занимаясь экзерцициями с лакеями и обижая жену, а Екатерина учила русский язык, читала Плутарха, письма мадам де Севинье и, оберегая свою независимость, аккуратно переписывалась с маменькой, что моталась по Европе, ища для себя выгод. Бестужев негодовал, понимая, что не может найти управу на молодой двор, однако жизнь скоро предоста-вила ему эту возможность. В комнате с забитой досками дверью Петр Федорович разместил полки своих марионеток. В двадцать два года уже не играют в куклы и оловянных солдатиков, но великий князь, обвини его кто-нибудь в этом, сказал бы, что он разыгрывает баталии, и хоть макетно, на сто-ле, но все равно тренирует ум полководца, и никому не сознался бы, что эти игрушки напоминают ему оставленный в Голштинии дом. Германия -- страна игрушек, рождественских прекрасных кукол, за-водных экипажей, танцующих кавалеров и прочая... Словом, он играл в солдатики, когда услыхал за забитой досками дверью отчетливый смех и звон бокалов. Государыня веселилась. Вначале он просто вслушивался в голоса за дверью. Наверное, им руководили не толь-ко любопытство, но и досада: кому понравится, если от тебя отгора-живаются досками. Потом он приник к замочной скважине. Происходящее на половине государыни показалось ему столь ин-тересным, что он придумал просверлить несколько дырочек в двери, чтобы устроить подобие спектакля. В зрители он позвал великую княгиню и двух фрейлин. Екатерина отказалась. Во-первых, потому что подглядывать нехорошо, а во-вторых,--просто опасно. Вместо Екатерины подвернулся капрал кадетского корпуса, который зачем-то болтался в покоях великого князя. Фрейлины встали на стулья и, радостно хихикая, приблизили глаза к дырочкам, капрал примостил-ся у замочной скважины. За забитой дверью шел веселый ужин государыни с нежным дру-гом ее Алексеем Разумовским, и все атрибуты этого ужина указыва-ли на домашний, семейный его характер. Разумовский сидел против государыни в халате, они смеялись, потом государыня села к нему на колени-Фрейлины не решились досмотреть спектакль до конца, и у них, конечно же, хватило ума держать язык за зубами, если бы не вели-кий князь... Тот, напротив, всем и каждому сообщил, что делает ве-черами его тетушка. По дворцу поползли самые пикантные сплетни. Здесь интересен был и сам факт семейного ужина, и его пикантные подробности. Скоро сплетни и их источник стали известны госуда-рыне. Давно во дворце не видели ее в таком гневе. Дело расследовала Тайная канцелярия. Любопытного капрала высекли розгами, а Петра Елизавета вызвала к себе для ответственного разговора. Петр Федорович только играл раскаяние, в глубине души его те-шила мысль, что позлил он тетушку, и Елизавета это почувствовала. -- Ты, Петруша, вспомни, как на Руси наказывают неблагодар-ных сыновей. Да, да,-- покивала она головой, видя, что Петр испугался.-- Я о дяде твоем говорю, Алексее Петровиче. Помнишь, как дедушка с ним поступил? Петр вспомнил, и воспоминания заставили его посерьезнеть, од-нако ненадолго, После истории с дверью Елизавета и сказала канцлеру: -- Ну, Алексей Петрович, сочиняй свои пункты. И Бестужев сочинил. Документов было два: один для великого князя Петра, другой для супруги его Екатерины Алексеевны. Главная мысль обоих документов: достойных особ необходимо перевоспиты-вать, для чего императорским высочествам назначались гофмейстер и гофмейстерина. Достойным особам надлежало ознакомиться с до-кументом и поставить свою подпись. Пунктов в инструкции Петру Федоровичу было много, и они были самые разнообразные, например, забыть непристойные привычки, как-то : опорожнять стакан на голову лакея, забыть употреблять не-приличные шутки и брань, особливо с особами иностранными, забыть искажать себя гримасами и кривляньями всех частей тела... Всего не перечислишь. Пунктов, предъявленных Екатерине, было всего три, но по зна-чимости они перевешивали воспитательную инструкцию, врученную великому князю. Екатерине надлежало: во-первых, быть более усерд-ной в делах православия, во-вторых, не вмешиваться в дела русской империи и голштинские, в-третьих, прекратить фамильярничать с "особами мужеска пола" -- вельможами, камер-юнкерами и пажами. Тон документа был оскорбительный. Даже время не рассудило, кто прав в этих пунктах, пятидесяти-летний канцлер или семнадцатилетняя девочка, которая и в те годы, как цветок в бутоне, несла в себе все задатки будущей Екатерины Великой. Да, наверное, она не прониклась до конца духовной красо-той православия, но зато добровольно забыла старую, лютеранскую веру. Она не собиралась вмешиваться в дела русской империи, но мать в письмах задавала ей вопросы, и она, зачастую бездумно, от-вечала на них. Последний пункт наиболее деликатен. Окидывая взглядом жизнь императрицы Екатерины, мы видим, что она умела поддерживать с "особами мужеска пола" дружественные отношения, но посмертное горе Екатерины, и не без основания, в том, что имя ее связывалось с откровенно сексуальными, порочными, почти скаб-резными историями. Но пока супруге великого князя семнадцать лет, и она еще девица. Екатерина отказалась подписать эту бумагу. Алексей Петрович не настаивал. Спокойно и скучно канцлер сказал, что этим она только вредит себе, что государыня будет недовольна и что он имеет сооб-щить ей кое-что устно: ей запрещается переписываться с родными, поскольку письма эти вредят русской политике. И Екатерина подпи-сала документ. Отныне она живет под присмотром, вернее, под надзором пле-мянницы государыни -- гофмейстерины Марии Семеновны Чоглаковой, двадцатичетырехлетней особы, имеющей мужа, детей, дамы доб-родетельной, пресной и излишне любопытной. Чтобы правила вежливости были соблюдены и переписка с род-ными не прекращалась, секретный чиновник из Иностранной колле-гии, обладающий хорошим слогом и почерком, пишет за великую княгиню письма в Цербст. Депеши эти сам член коллегии Веселовский носит к великой княгине на подпись, а ей остается только ку-сать губы от злости, плакать и жаловаться. Впрочем, жаловаться бы-ло некому. Молодые вельможи, поставляющие ей книги, любители потанцевать, поговорить и посмеяться, теперь обходили молодой двор стороной. Наконец, Екатерине было запрещено писать напря-мую не только родным, а вообще кому бы то ни было. Бестужев, как ему казалось, пресек заразу в корне и перерубил все нити, соединяющие Екатерину с Европой. У канцлера и без вели-кой княгини дел достаточно, Фридрих II засылает шпионов в рус-скую армию и обе столицы десятками. Где они оседают, в каких мес-тах, как получают доступ к важным документам? "Черный каби-нет"--секретная канцелярия для вскрытия и расшифровки иностран-ной корреспонденции -- работает днем и ночью. Это было год назад, и за это время от Екатерины были удалены одни за другими верные ей люди, та же участь постигла великого князя. Вслед за прусским послом Мардефельдом, который был дру-гом и советником герцогини Иоганны и самой Екатерины, Россию вынуждены были покинуть господин Бредаль, обер-егермейстер вели-кого князя, его бывший воспитатель Брюммер, Люлешинкер, камер-динер великого князя, мадемуазель Кардель, воспитательница Ека-терины. Молодой двор терял ряды, вокруг них образовывалась пус-тота. И вдруг неожиданность! Не секретной цифирью написанное и не по тайным каналам посланное, а обычной почтой в Петербург при-шло письмо на имя великой княгини. Вся почта российская находи-лась в ведении Бестужева, и зоркий чиновник выловил нужное из груды прочих пакетов. Письмо легло к Бестужеву на стол. Это было послание Иоганны дочери, и по тексту письма видно было, что они давно и прочно общаются в обход депеш, сочиненных в Иностранной коллегии. Скоро выяснилось, что письмо было отправлено с почтой вице-канцлера Воронцова, который в это время с супругой своей Анной Карловной путешествовал по Европе. Воронцовы проехали Италию, Францию, и отовсюду вице-канцлер слал своему двору отчеты о самом благоприятном приеме. Побывал Воронцов и в Потсдаме у Фридри-ха II, получил от короля в подарок шпагу с брильянтами и был бес-платно возим по всем германским областям. Конечно, Воронцовы встречались с Иоганной, и она передала письмо дочери, но почему вице-канцлер доверил сей секретный документ обычной почте -- это одна из загадок русского характера: забывчивость, рассеянность, беспечность -- Бог весть! В письме Иоганна давала советы дочери, не советы -- инструк-ции, как сподручнее влиять на русский двор, сообщала также, что в Воронцове находят "человека испытанной преданности, исполнен-ного ревности к общему делу". В конце письма приписка: "Усердно прошу, сожгите все мои письма, особенно это". О Лестоке тоже было несколько слов, как о преданном друге. Бестужев знал, что императрица ненавидит Иоганну и охладела к Воронцову. Да, этот человек помог ей воцариться на троне, но по-следнее время дружит не с теми дворами, какими надобно, ведет са-мостоятельную политику и вообще достоин нареканий. Бестужев соб-ственноручно от имени Елизаветы составил депешу Воронцову в Берлин, в коей писал, чтоб жена его Анна Карловна не смела цело-вать руки Иоганне Цербстской, а лучше бы и вовсе с ней не виделась, а тут, оказывается, вот какие у них отношения. Бестужев предоставил письмо Иоганны императрице с подобаю-щими комментариями, которые были ею поняты и одобрены. Отныне канцлер обладал абсолютными полномочиями в пресечении перепис-ки Екатерины, а также в выявлении и примерном наказании тех лиц, кои в этом для великой княгини стараются. -12- Из дома Нарышкиных Саша направился на службу. Пару часов ему удалось поспать на неудобном, коротком канапе, что стояло в тесном коридорчике, а потом генеральские дела закрутили его, за-вертели. Домой он попал только к вечеру и был немало удивлен сооб-щением, что чуть ли не с утра его дожидается камердинер Оленева Гаврила. -- Где он? -- В библиотеке. И еще... Их сиятельство Анастасия Павловна из дворца записочку изволили прислать. -- Где записка? -- Сейчас принесу. -- Неси в библиотеку и ужин туда подай. При появлении Саши Гаврила не встал, а неудобно изогнул шею, пытаясь рассмотреть что-то позади вошедшего. -- Ты что впотьмах сидишь? А где Никита? При этих словах Гаврила стремительно вскочил и запричитал, молитвенно сложив руки: -- Вот этого вашего вопроса, Александр Федорович, я и страшил-ся больше всего! И Бога молил, чтоб вы мне его не задали. Л вы пря-мо с порога! -- Что ты плетешь? Говори толком! Лохматые брови Гаврилы сдвинулись шалашом, прочертив на лбу глубокую складку, глаза запали, вид у него был крайне несчастный. -- Ах, батюшка, значит вы тоже ничего не знаете? -- И он раз-рыдался, потом вытащил огромный, прожженный кислотой платок и долго приводил себя в порядок. Саша устал, хотел есть, все его раздражало, но горе Гаврилы бы-ло таким бурным и неожиданным, что он только смотрел на него молча. Мысль о том, что случилась какая-нибудь беда, не приходила Саше в голову: Гаврила умел драматизировать самые пустяшные со-бытия, -- Ну? -- не выдержал он наконец. Камердинер отреагировал на окрик тем, что вытянул руки по швам и долго, путано, с ненужными подробностями рассказывал о том, что Никита уехал вчера неведомо куда, дома не ночевал и где обретается по сию пору -- неизвестно. -- Гаврила, ты сошел с ума! Ну и что из того, что барин дома не ночевал? Можно хоть на сутки освободиться от твоей опеки? Запалили свечи. Слуга принес записку. Саша рассеянно сунул ее в карман и принялся большими шагами мерить библиотеку. Гаврила вдруг совершенно выбил его из равновесия. Экий болван! Гаврила поворачивался за ним, как флюгер, повинующийся невидимым сквознякам, рожденным Сашиными шагами. Похоже, он не мог внять голосу разума, а дельных Сашиных замечаний просто не слышал. Он все твердил, что барин уехал, нарядившись в парик "крыло голубя", намеревался ехать к Саше ночевать, но исчез. Словом, он твердо уве-рен, что с Никитой стряслось что-то такое, что надо немедленно ку-да-то бежать, бить в барабан и скликать людей. В довершение всего Гаврила вдруг упал на колени и сознался, что ночью ему был знак. -- Какой еще? -- Саша замер на месте. -- Плохой. -- От кого? Гаврила опять понес околесицу, беду-де он увидел в глубине сине-го камня. Как выглядела беда, он наотрез отказался говорить, но за-верял Сашу в правдивости своих слов, бил себя в грудь и поминал ца-ря Соломона. Разговор соскользнул на новый виток и предвещал быть бесконечным. -- Но Бог ты мой! Может, он в гости поехал. С кем он дружит? Вспоминай! Мало ли к кому... к Куракиным, Строгановым, Бутурли-ным... Под салфеткой на столе остывал ужин. По высоте бутылки Саша пытался понять, что принес лакей -- вино или английское пиво? -- Мы только четыре месяца из Германии,-- орал Гаврила.-- Мы ни с кем не дружим. И дружим только с Корсаком Алексеем Ивановичем и вами. А поскольку Корсак в отъезде, то вам барина моего и искать! И Саша сдался. Он велел Гавриле повторить весь свой рассказ с самого начала, но при этом сел к столу и пододвинул к себе поднос с едой. Жаркое остыло, мясо было жестким, а в бутылке против ожи-дания оказался, черт побери всех, квас. Что это за мода такая -- в фигурные бутылки обычный квас лить? В новом, уже относительно связном изложении ситуация и впрямь показалась несколько странной. Отчего Никита, поехав к не-му, вдруг вернулся с полдороги. Невероятно, чтобы он что-то вспом-нил! Поворотил домой переодеваться, значит куда-то зван, значит кого-то встретил по дороге. Нет, кучер клянется, что ничего такого не было. -- Что говорил Никита, когда воротился? -- Он сказал: "Пиррон не прав".-- Гаврила хватался за лоб, за-катывал глаза, пытаясь вспомнить все дословно.-- И еще сказал: "Покой человеку вреден". Пиррон, мол, просто выжил из ума за две тысячи лет. Александр Федорович, кто такой Пиррон? -- А шут его знает,-- с досадой бросил Саша.-- Наверное, у Монтеня вычитал. Он сейчас на Монтене помешался. А почему ты решил, что он поехал к даме? -- Дак... нарядился, весел был, как весна. Хохотал прямо! -- Куда отвез его кучер? -- До старого Исаакия. Дальше, говорит, я пешком дойду. Де-скать, тут рядом.-- Далее было подробно пересказано все, что делал затем кучер. -- Ладно,-- подытожил Саша.-- Иди домой и жди. Может, Ники-та уже дома. Если он там, немедленно пришли записку. Гаврила отбыл, а через час прибежал с запиской Сенька-казачок. Послание камердинера дышало почти мистическим ужасом: "Нету моего голубя дома и вестей о нем никаких. Александр Федорович, Христом Богом заклинаю -- бей в кимвал, ищи! Камни зря не гас-нут!" Здесь уже и Саша начал нервничать. Были в рассказе Гаврилы два крайне неприятных совпадения. Наряжался и весел был, так это, как говорят французы,-- ищи женщину! И второе... Кучеру он сказал: "Здесь близко, пешком дойду". А что там близко? Близко там дво-рец... Саша даже зажмурился, так не понравились ему эти выводы. Но это же вздор! Всякий во дворце знает, как стерегут великую княгиню. Это что же получается? Отчитала ее государыня за маскарад, а она на свидание поспешила? И с кем? Так не бывает... А может быть, дело совсем в другом? Как он забыл про убитого во дворце? Помнится, Никита сказал, что он его знает. И почему он, дурак, не спросил тогда -- откуда? В тот момент главным было увес-ти из дворца Софью. Однако что же делать? Бить в барабан, как призывает Гаврила, будем позднее. А пока хорошо бы посоветоваться с Лядащевым. Но при чем здесь Лядащев? Тайная канцелярия будет заниматься рас-путыванием любовной интриги? Да, если интрига связана с импера-торским домом. Вот кто ему нужен -- Анастасия! Только тут Саша вспомнил, что в кармане у него лежит записка от жены. Письмо начиналось с кляксы. Почерк у Анастасии был от-вратительный. Чтобы такую красавицу и умницу природа совершенно лишила умения пользоваться письменными принадлежностями... Саша пододвинул свечу, "Друг мой дражайший, солнышко! Ее имп. величество и все мы срочно уезжаем в Петергоф. Когда увидим-ся -- не знаю, В Петергоф не приезжай. Государыня в великом гневе. То, о чем рассказывала, повторилось! И предмет сей с супругом со-слан в Царское Село". Предмет сей... Ах, Анастасия, милый конспиратор! Предмет-- не иначе как великая княгиня. Записка от жены никак не улучшила Сашиного настроения. Он попробовал как-то склеить недавние события, поймал себя на том, что обкусывает костяшки пальцев -- скверная, забытая привычка! Плюнул, выругался и здесь же в кабинете повалился на старую, ко-жей обитую кушетку, чтобы проспать на ней до утра. -13- Лядащев сидел в углу гостиной, почти спрятавшись за штору, и прилежно смотрел в окно, то есть старался быть незаметным и до времени не участвовать в разговоре, который вел Саша. Софья веж-ливо отвечала, а сама все косилась на Василия Федоровича, о кото-ром столько была наслышана, и недоумевала, почему он появился в ее доме. Саша вел странную беседу, вопросы задавал как бы между прочим, после каждого ответа Софьи хмурился, словно она никак не могла угадать, что от нее требуется. И добро бы спрашивал о ней самой. Но Сашу куда больше интересовало не то, что она видела и чувство-вала на маскараде, сколько поведение Никиты: с кем он встречался во дворце, что говорил да куда смотрел. И уж совсем не понравился Софье вопрос; "А о чем вы беседовали с Никитой, когда он вез вас с маскарада?" Не будь здесь этого господина, Софья, конечно, ответила бы на все вопросы без утайки, да и что утаивать-то, подумаешь, тайны мад-ридского двора, а если на балу человека убили, так в Петербурге ред-кий день обходится без убийства -- сходи на Пустой рынок, еще не то услышишь. Саша быстро, словно оценивающе глянул в сторону Лядащева. -- Почему вы меня об этом спрашиваете, Александр Федорович?-- не выдержала, наконец, Софья.-- Не проще ли справиться у самого Никиты? Поймите, мне неприятно, я как на... следствии,--добавила она неожиданно для себя. Саша сделал неопределенный жест. О любом другом Софья по-думала бы, что он беспокойно заерзал на стуле, но для светской, не-принужденной позы Саши надобно было подыскать другое выраже-ние. -- Дело в том, Софья Георгиевна,-- сказал вдруг Лядащев, от-рываясь от окна,-- что Никита Оленев пропал три,-- он оглянулся на Сашу, тот кивнул,-- три дня назад при невыясненных обстоятель-ствах. -- Как пропал? Этого не может быть! -- Софья стремительно со-рвалась с места и вышла из комнаты. Саша и Лядащев переглянулись, у первого даже появилась на-дежда, что вся эта глупость с исчезновением друга разъяснится сей-час самым простым и естественным образом. Софья вернулась назад очень скоро, села на кончик стула и стро-го посмотрела на Сашу. -- Я к маменьке ходила. Вчера казачок был от Оленевых. Меня дома не было, я в парке с Николенькой гуляла. Казачок справлялся, нет ли у нас барина, а записки никакой не оставил. Лядащев чуть заметно