уже возжаждал тогда посадить на трон Елизавету Петровну. Далее Бестужев напомнил, что английский посланник довел эти слухи до ушей Остермана, кабинет-министра того правительства, а также до самой правительницы, но та отнеслась к слухам легкомысленно, и Брауншвейгская фамилия потеряла трон русский. Со всей страстью умолял Бестужев не повторять остермановой ошибки: "... кружок известных лиц совсем стыд потерял! Главари их формаль-ной потаенной шайки: "смелый прусский партизан"--Лесток и "важ-ный прусский партизан"-- Воронцов только и ждут, чтобы ослабить или сместить канцлера". В конце записки Бестужев прямо гово-рил о необходимости ареста главарей. Елизавета, как обычно, не ответила ни "да", ни "нет". Бесту-жев даже подумал грешным делом, что государыня оной записки не прочла до конца, а так только... посмотрела по верхам. Но, оказы-вается, бочка негодования на Лестока была уже полна, недоста-вало только последней капли, чтобы перелилась она через край. А последней каплей была обычная тетрадь перлюстрированных депеш, которую за незначительностью, а вернее сказать, за тривиаль-ностью, Бестужев поручил отвезти в Петергоф своему обер-секретарю. Канцлер забыл, что в тетрадь был вложен черновик письма, который начинался со слов: "Во имя человеколюбия..." В письме говорилось об избитом Лестоком агенте и о поручике Белове, который состоял у лейб-медика на посылках. И, о .чудо! Сердце Елизаветы дрогнуло. Она призвала канцлера. Как мы знаем из бумаг, в этой беседе государыня "изволила рассуждать, что явное подозрение есть, что Лесток и вице-канцлер Воронцов с Финкенштейном -- иностранным министром, великую откровенность имеют, так что сей Финкенштейн все тайности о здешних делах знает". И еще было указано, что "Финкенштейн об имеющей здесь быть вскоре революции короля нашего обнадежи-вает". Революцией в XVIII веке называли смещение с престола, для Елизаветы не было более ненавистного слова. Уф... Бестужев мог вытереть трудовой пот. Воздадим должное канцлеру Алексею Петровичу Бестужеву, слу-жащему изо всех сил, то есть, как он умел, пользе и славе России. Все семнадцать лет, которые занимал он этот пост, канцлер борол-ся с франко-прусской политикой и партией, которая представляла эту политику в Петербурге. Все эти годы в Западной Европе бытовало мнение, что государственный строй в России куда как зыбок и стоит только как следует постараться -- интригой, подкопом, взяткой -- и все само собой развалится. И так же сам собой воцарится строй, выгодный и Франции, и Австрии, и Берлину. Конечно, в эту ошибку впал и Фридрих Великий. Сколько денег было потрачено, сколько шпионов заслано, а Бестужев стоит, как скала, и не собирается менять своей внешней политики. Одна за другой держат поражение креатуры французского и прус-ских дворов. Теперь пришла очередь за Лестоком. Прежде чем аре-стовать лейб-медика Бестужев составил некий список, озаглавленный "Проект допросов известной персоне". Обвинения в списке самые веские. Первое: сотрудничество с иностранными державами, а проще говоря, шпионаж в пользу Франции и Пруссии с передачей зело важных сведений о перепущении нашей армии и получением за это вознаграждения от Фридриха в размере 10 000 рублей. Этим обвинениям есть самые веские доказательства -- депеши Финкенштейна, письма из карманов убитого Гольденберга, опросные листы Сакромозо. Правда, у этого рыцаря ничего не успели выведать, по-хитившие его негодяи наверняка успели переправить Сакромозо за границу, но в случае необходимости опросные листы можно сочи-нить. В личной переписке Лестока поможет разобраться его секре-тарь. Итак, с первым обвинением все ясно. Вторая вина была страшнее первой -- желание переменить ны-нешнее правление, то есть заговор против государыни в пользу на-следника. Что мы здесь имеем? Дружба Лестока с молодым двором, способствование его в переписке великой княгини с матерью герцо-гиней Ангальт-Цербстской. О заговоре также свидетельствуют депе-ши иностранных послов, перлюстрированные в "черном кабинете". Посол прусский писал, что "теперешнее правление зыбко и долго в таком состоянии продлиться не может", а подсказку ему в этом де-лал Лесток. Это прямой указ на старания лейб-медика в пользу наследника. Симпатии Петра Федоровича к Пруссии всем известны, здесь и доказывать нечего. Лесток водит компанию с врагами бестужевской политики. Подозревая Лестока, Воронцова и друзей их в злых умыслах, Бестужев способствовал тому, чтобы молодой двор оградить от участия в политике, но лейб-медик установил связь че-рез поручика Белова Александра, который неоднократно к Лестоку захаживал. Оный Белов через жену свою Анастасию выведывал мысли, что государыня изволили высказывать, и Лестоку их передавал. На этом месте мысли Бестужева неизменно пресекались, он как бы вдруг трезвел и сам переставал верить в то, что писал. Знавал он этого Белова, гардемарина, выскочку, знавал- Высоко взлетела пташка, да возжаждала большего! Но чем больше Бестужев поносил Белова, разжигая в себе злобу на этого заморыша дворянского, тем больше ощущал неудобство. Белов сослужил ему службу в свое время, тогда у гардемарина был выбор между Лестоком и вице-канцлером Бестужевым, он выбрал последнего. А ведь в то время положение вице-канцлера было шатким- С чего же сейчас вдруг Бе-лову служить Лестоку? Нонсенс-- Никакой надобы нет Белову играть ту роль, на которую он его обряжает... Тогда подойдем с другой стороны. Что у Белова есть дружок князь Оленев, Бестужев помнил еще по истории с архивом. Оный Оленев в списках живых не значится, утоп, царство ему небесное, но отсутствие обвиняемого не помеха. Сейчас имеются прямые дока-зательства вины Оленева -- связь со шпионом Гольденбергом. Если Оленев на сие польстился, то мог и Белова вкупе с собой прихватить. Почему Оленев так Германию возлюбил, это допрос Белова покажет, пока в это углубляться не будем. Ведение "дела о Лестоке" поручили Степану Федоровичу Ап-раксину, впоследствии бесславному главнокомандующему в Семилет-ней войне, и Шувалову Александру Ивановичу. За сим последовал именной указ Елизаветы: "Графа Лестока по многим и важным его подозрениям арестовать и содержать его и жену его порознь в доме под караулом. А людей его никого, кто у него в доме живет, никуда до указа со двора не пускать, также и других посторонних никого в дом не допускать, а письма, какие у него есть, также и пожитки его, Лестоковы, собрать в особые покои, запечатать и потому же при-ставить к ним караул". Супруга Лестока с трудом поняла, почему по дому бегают чужие люди, рыщут во всех сундуках, поставцах и комодах, иные примеря-ют на себя платья мужа, а потом тащат все в лаковую гостиную и бросают на пол в беспорядке. Она хотела расспросить обо всем мужа, но ее к нему не пустили. А через день явился чин и стал зада-вать вопросы. Однако скоро чиновник от нее отступился. "С иностранными министрами мой муж тайных конфиденций не имел, а имел только желание весело провести время. Он и меня туда с собой брал. И бы-ли сии встречи до чрезвычайности редки, потому что муж мой от государственных дел отошел и посвятил себя радостям брачной жизни..."-- вот и весь сказ. На все прочие вопросы ответы были однозначны: не знаю, не видела, не упомню... Прежде чем приступить к допросу самого Лестока, Шувалов ре-шил побеседовать с Шавюзо. Для начала с секретаря сняли офицер-ский мундир и обрядили в арестантскую хламиду. На первом же допросе ему пригрозили пыткой, ежели не будет чистосердечного признания. Господи святы, да он сознается во всем, в чем хотите! За три долгих дня, проведенных в камере, секретарь твердо решил, что спасать будет себя и только себя. Дядя хоть и благодетель, но идти за ним в ссылку или на казнь он никак не желает. Лесток хитер, он Выпутается... Однако преднамеренно топить дядю он тоже не хотел. Главное -- угадать, что надо судьям, а дальше чисто-сердечно сознаться даже в том, чего не было на самом деле. Но угадать было трудно. Допрос снимал сам Шувалов, Вопросы задавались вразнобой и, кажется, никак не были связаны один с дру-гим общей линией. Вначале был спрошен он о друзьях Лестока, окромя иностранных послов, Шавюзо назвал всех -- князя Трубецко-го, Румянцева, сенатора Алексея Голицына, князя Ивана Одоевского, обер-церемониймейстера Санти и прочих. На лице Шувалова появи-лось удовлетворение. Все это были недруги Бестужева. Пока эти люди пойдут как свидетели, а дальше, может, кто-то из них и сам попадет в камеру. Перешли на отношения Лестока с иностранными послами и нача-ли очень издалека -- с предшественника Финкенштейна посла Мардефельда и маркиза Шетарди. Шавюзо с полным достоинством ука-зал, что все это было в прошлом, что сейчас Лесток удалился от дел. -- Была ли переписка у Лестока и Шетарди? Да, была. И переписка эта шла через него -- Шавюзо. После вы-сылки Шетарди из России было получено от него два письма. В пер-вом были счета на заказанные для Лестока в Париже камзолы, во втором писалось о табакерках, которые надо было передать... Здесь Шавюзо замялся... передать Герою. -- Кого понимал Шетарди под этим именем?-- заинтересовался Шувалов. -- Я думаю... что их императорское величество,--выдохнул сму-щенный и испуганный секретарь, Знай Шавюзо, что архив хозяина уже предан огню, он держался бы куда увереннее и не болтал лишнего. Но, как говорится, знал бы куда падать, соломки подстелил. Следующий вопрос к секретарю был куда страшнее предыдущих. -- А не измышлял ли Лесток каких ядовитых лекарств, дабы жизнь государыни пресечь? -- Нет, нет, никогда!-- Выкрик этот упредил мысль, и тут же Шавюзо с ужасом вспомнил, как рылся Лесток в старых своих записках, выискивая отдел "яды". Правда, как и тогда, так и теперь, Шавюзо был уверен, что Лесток интересуется ядами как средством лечения -- ведь именно это проповедовал покойный врач Блюментрост, но ведь не объяснишь этим жестоким следователям, если до-копаются до сути! Если вспомнил, почему скрыл? Шавюзо весь взмок от страха, а ноги покрылись гусиной кожей, словно от же-сточайшего .холода. Он уже готов был во всем сознаться, но допрос внезапно кончился. Только в камере Шавюзо пришел в себя. Принесли ужин, попил горячего пойла, согрелся, успокоился, думая, что легко отделался, но грянул второй допрос, куда более строгий и запутанный, чем первый. На этот раз спрашивал не Шувалов, а серьезный, хромой госпо-дин. Первые вопросы носили скорее формальный характер. -- Нам известно, что Лесток поносил канцлера Бестужева руга-тельными словами. Так? Какими?-- Голос тихий, монотонный, взгляд почти доброжелательный. Поставь следователь вопрос не так категорично, и Шавюзо с чистой совестью сказал бы: "Не упомню...",-- но у хромого госпо-дина был такой вид, словно он все знает заранее, а ответы сек-ретаря нужны ему только для проверки. Шавюзо откашлялся: -- Так прямо и повторить? -- Так и повторите. -- Лесток говаривал,-- начал секретарь отвлеченным тоном, словно по бумажке читал,-- экий скот государством нашим правит, каналья, лицемер, сквалыга, гнусарь, это в том смысле, что канцлер изволит шепелявить... Угрожал ли? И это было. Не раз говаривал Лесток, что рад бы был прострелить канцлерову голову пистолетом, да случай не представился. Писарь аккуратно записывал, следователь зорко вглядывался в Шавюзо и наконец перешел к главному вопросу: -- Ее императорскому величеству с цифири разодранных реляций посла Финкенштейна известно стало, что господин твой о перемене нынешнего благополучного государствования богомерзкий замысел имел. Что знаешь о сем предмете? О!.. Опять запахло жареным, это Шавюзо почувствовал сразу. Господи, как отвечать, научи! Ничего не знаю? Не поверят... Но он и впрямь ничего не знает об участии Лестока в заговоре против императрицы. -- Что молчишь?-- жестко спросил следователь. Шавюзо силой удержал себя в сидячем положении, ему очень хо-телось повалиться в ноги следователю с воплем: "Не было ничего, не было!"-- но он превозмог себя и довольно внятно ответил: -- Я ничего не знаю о сем предмете, но отвечу на все вопросы со всей моей искренностью, дабы помочь следствию. -- А был ли в лестоковом доме человек по имени Сакромозо? Вот здесь Шавюзо и прорвало. Он рассказал о визитах мальтийского рыцаря, рассказал не только то, что ему положено было знать, но и то, что он подслушал. И о деньгах полученных показал, и о беседах про русскую армию. -- Ас какой целью заглядывал в лестоков дом поручик Белов? Помните такого? Он такого помнил. Белов захаживал в дом господина Лестока с единой целью, узнать о друге своем князе Оленеве, который за неведомое ему государственное преступление сидит в крепости. Перед писарем лежал уже ворох исписанных бумаг, а Шавюзо все говорил и говорил, как с цепи сорвался, а следователь кивал кудлатой головой и задавал новые вопросы. Девять часов вечера, впереди целая ночь, оставим Дементия Палыча беседовать с арестованным секретарем и перенесемся в парк князя Черкасского, в маленький флигель, где в этот вечер суждено было состояться важному разговору, который так ждал Никита Оленев. Герой наш благополучно поправлялся от раны, но не будем забы-вать, что с того времени, когда он стал ощущать мир вокруг себя как реальный, прошла всего неделя. Эти семь дней были лучшими в его жизни, потому что все это время он путешествовал по тесным улочкам Венеции наедине с очаровательной Марией. Солнечный го-род был особенно хорош тем, что находился вне досягаемости Тайной канцелярии и хромого следователя, кроме того, в Венецию -очень легко было попасть; мысль, как известно, самый быстрый транспорт. Алексей появился без предупреждения, еще большей неожидан-ностью для Никиты был приход Лядащева, который вошел незамет-но, сел на подоконник и принялся рассматривать пейзаж за окном. Он не встревал в разговор, но вел себя так, словно имеет полное право присутствовать в столь тесной компании. Алеша попытался вспомнить, по какому плечу можно безболез-ненно похлопать друга, не вспомнил, махнул рукой и сел на край кровати. Он Выглядел серьезным, строгим, а более всего уставшим, видно, аварийная работа порядком его потрепала. -- Алешка, я минуты считал, тебя дожидаясь!-- восторженно вос-кликнул Никита.-- Дамы -- лучшее изобретение природы,-- он улыбнулся Марии и Софье,--но ведь и о деле надо поговорить. А где Сашка? Алексей ждал этого вопроса и, уступая требованиям жены, мол, надо подготовить, нельзя же вот так и брякнуть, намеревался начать разговор с Гольденберга, векселя и Дементия Палыча, но увидев друга, разволновался вдруг, понял, что лукавить он не в силах, а потому именно и брякнул: -- Саша не придет. Он арестован. Никита мертвенно побледнел. Гаврила бросился к нему с нашаты-рем, но тот с негодованием отвел его руку. -- Гаврила, не позорь меня! Я уже здоров. Завтра, пожалуй, и встану,-- он сжал кулаки.-- Закон парности, будь проклят! Теперь я понимаю, почему здесь передо мной ломали комедию. Стоило спасать меня, чтоб сесть самому? -- Голос Никиты сорвался на крик, Алексей никогда не видел его в таком состоянии. -- Я думаю, вы согласитесь, Никита Григорьевич,-- спокойно сказал Лядащев,-- что трудно отказать себе в удовольствии помочь в беде другу. Никита оставил это замечание без внимания. -- Я лежу здесь, как колода, разнежился. Это не просто неспра-ведливость. Арест Сашки --. это злодейство! Невинный человек попа-дает в крепость. Его пытаются спасти. Далее спаситель сам попа-дает за решетку, но он уже виновен! Его есть за что судить. Как же, он не подчинился этому монстру -- государству! -- Нападение на мызу здесь ни при чем,-- Алеша покосился в сторону Лядащева.-- Это мы точно знаем. -- Мне удалось передать Александру Федоровичу записку в кре-пость,--опять вмешался Лядащев.--Я думаю, он догадается, как вести себя на допросе. -- Нет в жизни большей гадости, чем допросы,-- процедил Ни-кита сквозь зубы.-- Они могут продолжаться до бесконечности! В чем его обвиняют?-- спросил он резко, повернувшись к Лядащеву. -- Я думаю, что в том же, в чем обвиняли вас. -- То есть в бессмыслице. Больше Тайной канцелярии нечем за-няться, как отлавливать безвинных людей? -- Не горячитесь, князь! Начнем с того, что вы сами "подставились" под арест. Это была не только случайность, но и неосмот-рительность, которая потянула за собой шлейф событий. Никита вдруг остыл. -- Я забыл поблагодарить вас, Василий Федорович, за участие в моей судьбе.-- Голос Никиты помимо его воли прозвучал несколько надменно.-- Вы правы. Я кругом виноват. -- Да будет вам... Беда лихих ищет. Не в эту историю, так в другую бы вляпались. Как там у вас? Жизнь родине, честь никому?-- Лядащев грустно рассмеялся. -- Именно так,-- без улыбки подтвердил Никита.-- Но надо что-то делать? Алешка, надо что-то придумать! Дверь во флигель неслышно отворилась. -- Не волнуйтесь, юноша! Мы, кажется, уже придумали,-- раз-дался спокойный, глуховатый голос. Никита быстро оглянулся. В дверях стоял хозяин дома князь Черкасский. -21- Ознакомившись с "Проектом допросив известной персоне", Дементий Палыч понял, что главное, зачем нужен Белов следствию, было не убийство Гольденберга, о чем сообщалось в анонимном доносе, и не шпионские игры. Надобно было доказать, что Белов есть свя-зующее звено между Лестоком и молодым двором и, стало быть, пря-мой пособник заговора. Доказательств на этот счет было мало, .улик еще меньше, но ведь это как допрос вести. Ему ли не знать, что зачастую все улики бывают словлены в опросных листах. Как по евангельской заповеди каждый человек грешен, так и в судейских делах -- всяк от рождения хоть в чем-то, да виноват перед госу-дарством. Шавюзо достаточно наболтал, тут тебе и политические тайны, и взятка от прусского короля, а Белов в этой мутной водице рыбкой плавает. Что ему там надобно? Четыре года назад встречался он мельком с прытким "вьюношем", сидел тогда гардемарин перед Тай-ной канцелярией ощипанным воробышком. Как-то он себя сейчас по-ведет? Пора начинать работать с Беловым, уже и прямое распоряжение получено, и порыв к делу есть, а Дементий Палыч все как будто отлынивал от допроса. Белову, конечно, известны подробности подме-ны Сакромозо, а желательно, чтобы эти подробности не попали в опросные листы. Вовсе не один Дементий Палыч был виноват в про-вале дела мальтийского рыцаря. Ему ведено было придумать способ компромата и ареста -- придумал, велено было повременить с допро-сами на Каменном Носу -- повременил. Мысль была правильная, мол, испугается Сакромозо тюрьмы и станет сговорчивее, кто ж мог пред-положить, что его похитят? Но беда еще в том, что похитили не Сакромозо, ведь это Оленев на мызе сидел, все дело в подмене, а коли захотят найти в этом виновного, то за все просчеты будет отвечать он -- Дементий Палыч Шуриков. Непрофессионалу покажется глупой его затея спрятать в ходе следствия столь важный проступок -- опросные листы штудируются самим Шуваловым. Но папки с делами пухнут на глазах, вопросов будет много, каждый подследственный и свидетель будут петь свою песню. Если постараться, то побочную линию о подмене Сакро-мозо можно уподобить слабому ручейку, который вливается в широ-кую реку, а там уж вся вода перемешана. Главное, чтоб Белов правильно повел себя на допросе. Надобно ему об этом намекнуть... Все логично, все правильно, но была у этого предмета изна-ночная сторона, которая несказанно мучила Дементия Палыча, а правильнее сказать -- томила. Ранее он никогда не брал взяток, по-читал себя человеком честным и гордился этим. Дементий Палыч и подозревать не мог, что внезапная утрата гордости и внутреннего достоинства будет так болезненна. Может, это и называется "угрызе-ниями - совести"? И опять-таки в слове "угрызение" имеется не-точность, Что угрызаться-то? Работа у него сволочная, платят не весть как много, и если он взял сапфир, так это только компенса-ция за недоплаченное жалованье. И перед Богом он чист. Раз уж создал его Господь не по образу своему, а с хромой ногой, так хоть расплатись богатством-то! Но ведь с другой стороны -- он теперь раб этого богатства. Кому служить -- долгу или более заботиться, как князя Оленева сухим из воды вынести? Если последнее, то со службой покончено, а коли так, то что ему теперь за дело до Сакромозо, Белова, Лестока и всей Тайной канцелярии? Странный это был допрос. С подследственным хорошо работать, ,'если он испытывает понятные человеческие чувства, скажем, страх, это самое обычное, или ненависть, или злобу, уместны также отчая-ние и скорбь. Белов сидел неуязвимым балбесом, испытывая един-ственное---глубокое благорасположение к следователю. А ведь не глуп, ох, не глуп... Зачем посещал Лестока? Он знавал этого господина еще по лопухинскому делу, когда их сиятельство проявил к нему милость. Тут же вскользь было замечено, что истинным благодетелем его в те годы был вице-канцлер Бестужев. И пошел трещать языком... Вернуться к первому вопросу? Он с удовольствием вернется. К Лестоку он пошел, чтобы похлопотать о друге своем мичмане Кор-саке, дабы вернуть его в лоно семьи, поскольку тот в порту Регервик как каторжный, прости Господи, трудится несколько месяцев. А ведь моряк, и превосходный! Далее шел панегирик во славу русского флота. -- Помог Лесток с возвращением друга? -- А как же! "Что это он так радуется?--подумал Дементий Палыч.--Надо будет проверить участие Лестока в этом деле. Но с чего бы это их сиятельству вздумалось помогать?" -- Зачем второй раз посещал Лестока? -- Все по тому же вопросу. -- А третий? -- Не упомню, право... Дементий Палыч круто свернул с проторенной дорожки и стал спрашивать о Гольденберге, как обнаружил труп да с кем. С ближай-шим вашим другом Оленевым, говорите? И не много ли у вас под-следственных друзей? -- В самый раз, Дементий Палыч,-- радостно отпарировал Бе-лов.-- Иль вы меня не узнали? -- Отвечайте как положено!--крикнул следователь, начиная ис-пытывать уместное человеческое чувство, а именно -- злость. Белов вежливо склонил голову, мол, понял. -- Известно ли вам сейчас, где пребывает Оленев? -- Неизвестно. -- Объяснитесь... и извольте с подробностями. -- Мой друг пропал два месяца назад. Все попытки найти его не дали результата.-- Саша был полон скорби, печаль его прямо пере-ливалась через край. "Переигрываешь, дружок!"--злорадно подумал Дементий Палыч. -- А нам известно, что в доме Лестока вы как раз хлопотали о пропавшем Оленеве. Дементий Палыч ожидал, что Белов смутится, но тот рассмеялся, хлопнул себя по коленке. -- Ваша правда. Хлопотал. И Лесток обещал помочь, но не помог. -- А что же вы к главному-то благодетелю не обратились, к Бе-стужеву? Саша зорко глянул на следователя. -- Не успел, только и всего. И вдруг Дементий Палыч разом все понял. Белов пошел к Лесто-ку, разоткровенничался и про записку, и про покои великой княгини, и про подмену, а их сиятельство решил Сакромозо из этого дела вычленить. Случай-то какой! Нет шпиона Сакромозо, приятеля лейб-медика, а есть завербованный агент Оленев... И похитители его ни-какие не шпионы прусские, а Белов с сотоварищами. Но если прочие вины Белова сомнительны,, требующие доказательств и усилий ума, то нападение на мызу есть вина подлинная, здесь и доказывать ничего не надо. Пара допросов, очная ставка с караулом, Корсака в крепость доставить... Дементий Палыч чуть было не спросил в упор: "Ты, мерзавец, напал на бестужевскую мызу?" -- но вовремя одумал-ся. Рано об этом спрашивать. Этот вопрос главный, убийственный, на нем нужно все дело строить. В этот момент он явственно увидел свой сапфир, как лежит он, завернутый в бумажку, спрятанный в шкатулку под ключ, а шкатулка та на дне сундука. Но через расстояние, через все эти стенки Демен-тий Палыч ощущал сияние камня. Лядащев говорил: продашь камень, сестру замуж, сам за границу, заживешь человеком! Ну уж нет! Сестра и в девках проживет. Ни дробить, ни продавать сапфир он не будет. Одна мысль, что он есть обладатель такого сокровища, сделает его счастливым! И опять тоска навалилась на сердце. Как же не продавать? Если он камень в деньги не обратит, то пропащий станет человек. Потому что ведь служить надобно, иначе на что жить? Дементий Палыч очнулся, как от обморока, пауза явно затяну-лась. -- Вернемся к Гольденбергу,-- сказал он строго. -- А что к нему возвращаться?--Белов уже не выглядел балбесом, он внимательно, изучающе смотрел на следователя, пытаясь понять его странное поведение. -- Убийца не найден. -- Ваше дело искать, мое -- давать показания. Допрос еще тянулся долго и бестолково, хотя был фактически кончен. Нет, не знаю, не известен... Оленев ему паспорт оформлял, за границей они не встречались. Ненавязчиво, как бы между прочим следователь осведомился, какие слова устно или эпистолярно переда-вал Лесток их высочеству великой княгине... их величеству великому князю?... Сколько раз встречался с их величествами подследствен-ный? Белов отвечал монотонно, вежливо, с приличествующим удивлени-ем: никогда ничего не передавал... ни устно, ни письменно. Под-пишитесь вот здесь... теперь вот здесь... Допрос окончен. Белов медленно поднялся со стула. -- Мне было чрезвычайно приятно беседовать с вами,-- сказал он светским тоном.-- Лядащев Василий Федорович также имеет очень высокое мнение ". вашем стиле работы. -- Сволочь,--сказал Дементий Палыч, как только за Беловым закрылась дверь.-- Завтра ты у меня иначе заговоришь. В камере Саша долго стоял у открытого окна и ловил свежий воздух. Окошко было маленькое, как бойница, и расположено высо-ко, рукой не дотянуться, но все-таки лучше, чем ничего. На допросе он одного боялся. Если его заподозрят в нападении на мызу, то отвертеться от этого будет трудно. Лицо под маской можно спрятать, а голос, фигуру?.. Начнут задавать путаные вопросы, отыщут Алешку с Адрианом, и потянулась ниточка! Старшего из команды он, кажется, прикончил. Поганое дело... Ладно, об этом пока лучше не думать. Полной неожиданностью были вопросы о молодом дворе и Лестоке. Похоже, его хотят сделать посредником. Но это несусветная чушь! Однако утром Саша чувствовал, что это обвинение и есть самое опасное. Думай, Белов, думай! Уготовленный на завтра допрос Белова не состоялся, вернее ска-зать, был отложен на неопределенное время. Виной тому было по-явление в стенах Тайной канцелярии поручика Бурина, Он вошел в палаты без боязни и громко стал выкликать чиновника Шурикова Дементия Палыча для приватного разговора. Когда тот появился, поручик подмигнул ему многозначительно, сказав, что должен сде-лать чрезвычайное сообщение. Дементий Палыч не ожидал услышать из уст чернявого, нагло-ватого офицера что-либо путное, и когда тот произнес "с повинной", а потом заявил, что он и есть убийца купца Гольденберга, следова-тель ему просто не поверил. Полчаса, а может быть, и более того, ушло на пустое препира-тельство. Дементию Палычу очень хотелось уличить пришельца в том, что он никакой не убийца, а самозванец, обманщик и плут. Дело решил последний вопрос: -- А почему вы, сударь мой, именно мне решили открыться в столь важном деле? -- А потому, что вы были мне рекомендованы, как человек честный и беспристрастный. -- Кем же, позволю себе спросить? Бурин полез в карман, достал мятую записку и прочитал по ней четко: -- Лядащевым Василием Федоровичем. Дементий Палыч крякнул неопределенно, в сей же миг появился писец с бумагой, а через полчаса арестованный Бурин был препро-вожден в тюремную камеру. В своем чистосердечном признании Бурин заявил, что пришел с повинной, мучимый раскаянием. Раскаивался он не в убийстве Голь-денберга, а в том, что испугался и не сообщил по инстанции сво-евременно о своем честном и патриотическом поступке. Сей Гольденберг -- прусский шпион. Узнал об этом Бурин на маскараде, когда купец пытался его завербовать. Состоялась честная дуэль. Гольденберг выбил у него шпагу из рук, и он вынужден был прикон-чить негодяя кинжалом. Помимо этого признания Бурин ничего бо-лее не может сообщить в интересах следствия. Чтобы не возвращаться более к атому вопросу, скажем, что на последующих допросах Бурин не добавил ничего нового, держался безбоязненно и не без достоинства, и когда ему объявили приго-вор, а именно понижение в чине и перевод для прохождения службы на Камчатку, был немало обижен подобной несправедливостью. Хлопотать за него было некому, поэтому обида поручика была оставлена без внимания. -22- Арест Лестока был пышным. Шестьдесят гвардейцев под коман-дой Апраксина оцепили его дом в Аптекарском переулке и торжест-венно препроводили супругов к арестантской черной карете. В крепо-сти их разлучили. Высочайшим указом чету Лестоков велено было содержать в одиночках, но не в Петропавловских казематах, а в отдельно стоящем доме, соседствующем с Тайной канцелярией. Была ли в этом милость государыни, или следствие боялось сношений лейб-медика через стену с прочими преступниками -- неизвестно, Бестужев надеялся засадить в крепость и Воронцова. На следующий день после заключения Лестока следователи при-ступили к допросам. Пунктов было много, а именно двадцать три, причем каждый пункт имел еще подпункты. Спрашивать надо было не в лоб, а с обходом, чтобы Лесток не мог отпираться в своих винах. Но все это была, как сказали бы сейчас, игра в одни ворота. Лесток внимательно вслушивался в пункты, но отвечал на вопросы очень избирательно. Вели дело касалось какой-либо мелочи, напри-мер, пистолета, которым он якобы грозил Бестужеву, или общения с Иоганной Ангальт-Цербстской, то он охотно пояснял: Бестужеву гро-зил по пустой злобе, но наивно думать, чтобы он привел в исполнение свою угрозу, потому как за всю жизнь ни одного человека не убил, кроме как в молодости на поле сражения; с герцогиней Цербстской поддерживал дружеские отношения, как и все прочие, ибо женщина она неглупая и весьма обходительная и прочая, прочая... Но как только дело доходило до главного -- шпионских отношений с прус-ским послом или преступных планов касательно изменения нынешне-го правления в пользу молодого двора, Лесток совершенно замыкался в себе, молчал и всем своим видом показывал следователям, как глупы и беспочвенны их предположения. После второго допроса -- строгого и резкого, Лесток в знак про-теста отказался от принятия пищи и сел на минеральную воду. Следователи всполошились -- он уморит себя голодом! О предосу-дительном поведении лейб-медика доложили Бестужеву. "Помрет -- туда ему и дорога",-- жестко сказал канцлер, решив до времени ничего не говорить государыне, в глубине души он не верил, что этот гурман и жизнелюб долго вынесет голодовку. Елизавета вычеркнула Лестока из своей жизни и более не хотела возвращаться к этому предмету. При дворе всяк знал, что у лейб-медика легкий характер, он остроумен, весел, жизнерадостен, но государыня еще помнила, как умел он тиранствовать, навязывая свою волю, как бывал капризен, фамильярен, подчеркивая, что она хоть и императрица, но всего лишь женщина, а он, посадивший ее на трон, мужчина и потому как бы ее повелитель. Сейчас у Елизаветы неотложные дела: свадьба фрейлины Гагариной с князем Голицы-ным. О, том, что на этой свадьбе Лесток должен был присут-ствовать в качестве свидетеля жениха, государыня и не вспомнила, придворные же забыли об этом еще раньше. Прошло еще три дня, Лесток по-прежнему отрицал все свои вины и не прекращал голодовки. Здесь Бестужев обеспокоился. "Помрет до срока -- неприятностей не оберешься",-- сказал он себе и опове-стил государыню о ходе следствия. Императрица молча выслушала канцлера, потом потребовала опросные листы. -- Расплывчато все,--сказала она, пробегая бумагу глазами,-- умягчительно... Что значит: "Виделся ли ты тайно с послами, кои противны нашему государственному интересу, как то шведский и прусский?" Вы же, Алексей Петрович, точно знаете, что виделся и неоднократно. Более того; он этого и не скрывает! К этим послам и прочие из моих приближенных шляются. Вы должны Лестока разбивать на допросах, чтобы всю правду добыть было можно! А вы ему лазейку оставляете. Он в нее и утекает! Неожиданно Елизавета изъявила желание лично присутствовать на допросе. Ничего хорошего от этого Бестужев не ждал, но вос-противиться не посмел. Появление государыни в стенах тюрьмы чрезвычайно взволновало следственный персонал. Лицо Шувалова немедленно обезобразил тик, разговаривать с ним стало невозможно, он только заикался и брызгал слюной. Писец стоял ни жив ни мертв, близкий к обмороку, и только Лесток оставался совершенно невозмутим, как сидел на стуле в неудобной позе, так и остался сидеть, ноги нелепо раскинуты, одна рука безжизненно висит вдоль тела, и общий вид рыхлый, ват-ный, словно жизнь ушла из него, как из паяца, которому обрубили нитки. Осоловелые глаза его смотрели мимо Елизаветы. Следователь положил перед государыней опросные листы. "Да он совсем старик,--подумала Елизавета более с удивлением, чем с со-страданием.-- Эта желтая щетина на подбородке, мешки под глаза-ми, этот нездоровый, грязный цвет лица... И этот неопрятный старец когда-то пленял мое воображение?" Она уже мысленно просчитала до месяца разницу их в возрасте. Неужели и она когда-нибудь станет вот этакой развалиной. Какой ужас! Но об этом лучше не думать. Она уже жалела, что переступила порог страшного заведения. Ей не хватало воздуха, испарина выступила на лбу. Стараясь скрыть волнение, Елизавета обратилась к опросным листам и, водя пальцем вдоль строк, прочитала шепотом: -- От богомерзкого человека Шетарди были высланы тебе таба-керки, кои ведено Герою отдать... Герою отдать,--повторила она громко и, вскинув на Лестока глаза, резко спросила:-- Кому ты это имя давал? Лесток молчал. В камере установилась мертвая тишина. Шувалов, вдруг опомнившись, подбежал к Лестоку и, страшно кривя лицо, крикнул: -- Встать! Отвечать государыне! Лесток неуклюже поднялся. -- Богомерзки твои поступки,-- продолжала Елизавета.-- Плута Шетарди государыне своей предпочесть! Табакерки там разные, это не просто безделушки брильянтовые, есть среди них и та, на коей персона императрицы изображена! Иль ты оную табакерку присвоить себе собрался? И может, еще того хуже -- Шетарди задумал вер-нуть? Шувалов с силой дернул Лестока за руку, но тот не дрогнул, только ноги шире расставил. Уж на этот-то вопрос ответить было проще простого. Как бы он стал отдавать эти проклятые табакерки, если тогда, три года назад, само имя Шетарди было под запретом. Лесток сам чудом избежал опалы, сидел в доме ни жив ни мертв. И в этой ситуации предъявить государыне посылку от Шетарди? Да эти табакерки тогда были словно гранаты, которые при передаче не-минуемо взорвались бы в руках. И кто бы пострадал? Лесток, кто ж еще! Да и какого черта вы привязались к этим табакер-кам, если обвиняете меня в шпионаже и заговоре? Задавайте дель-ные вопросы, в присутствии государыни он найдет, что на них отве-тить! Дак нет же! Пусти бабу на допрос, хоть и императрицу, так тут же бабское из всех пунктов и вылущит. Это Шавюзо, недоумок, про-болтался про письмо Шетарди, а то бы вспомнили вы об этих та-бакерках, как же... Лестоку бы в ноги броситься к государыне, может; и расплавил бы ее оледенелое сердце, а он форсу на себя напустил, нашел время в гордость играть, но... пропади все пропадом! Многие годы ломал он' в России комедию, а теперь серьезным быть желает, теперь трагедия разыгрывается. А ты, матушка государыня, еще вспомнишь своего лейб-медика, еще затоскуешь... Была и еще причина, из-за которой не смел Лесток устраивать жалких сцен: он боялся расплакаться. Не о рыданиях и всхлипах шла речь, но и единой слезы достаточно, чтобы унизить себя перед этой благоуханной, надменной, кричащей дамой. Он знает каждую родинку на ее теле, помнит ритм ее сердца, форму ногтей на ногах и жилок на запястье. Уйди, женщина, оставь нам самим вершить строгие, мужские дела! Как всякий женолюб и романтик, Лесток был сентиментален. Бестужев молча и внимательно смотрел на императрицу, ожидая знака или вопроса, чтобы немедленно прийти на помощь. Здесь Лесток собрался с духом и глянул в гневные глаза государыни. Елизавета сразу умолкла, поняв, что исчез надломленный старик. И какая надменная складка на мясистом лбу! И уже не рыхла его фигура, а монументальна! -- Чем кичишься, негодяй? Престола лишить меня старался!-- Елизавета встала и оборотила к Шувалову нахмуренное лицо:-- Допросы продолжать. Уж ты, Александр Иванович, постарайся, вы-веди изменника на чистую воду.-- И ушла. Больше они с Лестоком не виделись никогда. После встречи с государыней Лесток впал в совершеннейшую апатию, на все вопросы отвечал "не упомню", а то вдруг сам задавал вопросы злым, насмешливым тоном: "Белова-то зачем сюда припле-ли? Уж он-то здесь ни сном, ни духом!" Или безразлично эдак: "С Сакромозо встречался в видах любви к прекрасному, как-то: к китайскому фарфору и к персидской миниатюре..." Потом он и вовсе отказался что-либо отвечать, подытожив все одной фразой: "Все это ложь и бестужевские козни". В целях ускорения следствия ему устроили встречу с женой, на-деясь этим разжалобить его сердце. Разжалобили... Вид несчастной, до страсти перепуганной супруги чрезвычайно взволновал Лестока. -- Милая, милая моя Маша, прости, что вверг тебя в пучину страданий,-- шептал он, обнимая жену. Та лепетала о добровольном признании и милосердии императри-цы. Лесток отмахивался: -- Елизавета не стоит нашего внимания.-- И опять:Милая, не обижают ли тебя строгие судьи? Как ты спишь? Мужайся, все пройдет... Дело двигалось к пыткам. Лесток знал это, но его не страшила дыба. Что значит боль физическая по сравнению с болью душев-ной! Назначит ему государыня за верную, службу плаху, он и тогда не завоет, не заблажит, а с достоинством встретит смертный час. Екатерина узнала об аресте Лестока от своего камердинера Тимофея Евреинова и взволновалась ужасно. "Шарлотта, держись прямо!"-- приказала она себе, вспоминая шутку лейб-медика, кото-рой он неизменно встречал ее. Слова эти он перенял у маменьки Иоганны, которая без конца шпыняла фике, боясь, что та вырастет сутулой. Екатерине жалко было верного друга, но еще больше стра-шилась она за ухудшение своего положения: при дворе все знали о ее тесных отношениях с подследственным. Однако шло время, а судьба ее никак не отягощалась, и в один прекрасный день ее вместе с супругом, незаметно и ничего не объясняя, вернули в столицу, Уже через день великие князь и княгиня были в Петергофе. Они прощены? Опала кончилась? Спросить было не у кого. В Петергофе их вместе с Петром разместили в верхнем дворце,' сама же государыня съехала в только что отреставрированный, люби-мый Петром I дворец Монплезир. Встретиться с Екатериной и Петром Федоровичем она не пожелала. Великая княгиня попробовала огорчиться, потом передумала и принялась за недочитанного и ча-стично, как ей казалось, непонятого Платона, а также за седьмой том "Истории Германии" отца Берра, каноника собора Св. Женевьевы. Снятие опалы с великокняжеской четы было вызвано тем, что Лесток так ни в чем и не сознался. Не будем давать читателю описания страшной пытки, скажем только; что Лесток перенес ее достойно. Крики были, он и не пытался себя сдерживать, но