ила, лифляндское пиво порядком затуманило друзьям голову, придав их разговору некую неповоротливость и многозначительность. -- Ты кого-то имеешь на примете? -- Банкир один имеется в Кенигсберге, толстый такой, бородатый... ты его не знаешь. -- Банкир Бромберг? Так я был у него. Фрау К. мне о нем рассказала. Сам банкир в отъезде. Сашка, это не он. Я бы почувствовал. Я столько раз представлял, как встречусь с Сакромозо лицом к лицу! -- Но ты же не встретился. Он же в отъезде. -- Все равно. Сердце бы мне подсказало! -- Наш барометр- сердце! Это о-о-н... Ты очень точно скопировал этот жест. Бывало, в шахматы играем, он задумается, и знай трет себе руки. Теперь он Скрылся. Вредоносный тип! И оч-чень не глуп. Но я-то простофиля, а? -- Саш, ты не простофиля. Ты очень даже не простофиля! И я тебя за это люблю. -- Этот липовый банкир мне еще одного мерзавца подсунул -- Цейхеля. Теперь я уверен, что этот переводчик из их шайки. Завтра же скажу куда след, что этот Цейхель липовый католик, немецкий шпион и трижды негодяй. -- А куда след? Кому сообщать-то? -- Черт его знает, У нас все секре-етно! Где этот отдел по тайнам обретается? Небось в Кенигсберге! Никакого порядку! Мне бы этого Цейхеля надо было вязать. Я его сегодня встретил. Шушваль вражеская! -- Что ж, теперь все немцы шпионы? Побереги жерило! Посмотрел дурак на дурака- Давай спать. Записка Наутро Никита поднялся с тяжелой головой и все с тем же вопросом: -- С чего же начать? -- Не знаю. Разве что с молитвы,-- чистосердечно признался Белов.-- Когда у меня на пороге стоит таинственный неразрешимый вопрос, я говорю себе, а не плохо бы повидать Лядащева. -- К черту Лядащева. Вечно я ему должен быть благодарен. Что это у нас за страна такая, что вечно должно Тайную канцелярию благодарить, что она тебе голову не свернула! -- крикнул Никита в запальчивости, но тут же осадил себя.-- А ты прав, пожалуй. Лядащев нам сейчас нужен, как никто. Где он? -- Ищи ветра в поле. Я тут как-то столкнулся с ним. Между прочим, расспрашивал про тебя. Где, мол, ты да что поделываешь. Белов пообещал порасспросить кой кого и. исчез, полковые дела требовали его присутствия. Все ждали с минуты на минуту приказа о выступлении, строя предположения о пункте назначения и упорно твердя о повторном походе на Франкфурт-на-Одере. Александр не верил этим слухам и, поскольку Никита собирался навестить пастора Тесина, попросил его по дружбе выведать, о чем разговаривают в штабе. Тесина Никита застал за приготовлением проповеди. Конечно, перо и бумага были немедленно отставлены, князь был выслушан самым внимательным образом. История Мелитрисы, рассказанная Оленевым кратко, но образно, вызвала самое горячее сочувствие пастора. Мягким своим голосом он заверил Оленева, что постарается сделать все, чтобы найти след девицы. В словах пастора звучала глубокая, несколько экзальтированная вера в торжество справедливости, однако он не дал ни одного практического совета, и Оленев вдруг усомнился в возможности Тесина чем-то помочь. Ясно, что с этим вопросом к фельдмаршалу Фермеру пастор не сунется, а сам -- что он может сделать? Однако удовлетворить просьбу Белова было вполне в силах пастора, наверняка в штабе главнокомандующего от него не таились. Вопрос о планах Фермера Оленев задал самым невинным светским тоном и тут же понял, что сморозил глупость. Немецкая педантичность и порядочность Тесина не могла позволить просто так выбалтывать военные тайны кому бы то ни было, даже другу. Лицо его приняло строгое и даже скорбное выражение. -- О пути следования русской армии знает один Всевышний. Мне известно, что господин фельдмаршал испытывает серьезные сомнения, но он не делится ими со мной. Знаю только, что все его мысли направлены на одно -- как бы не уронить честь русского воинства. -- Сейчас все любят рассуждать о чести,-- строго сказал Никита,-- а по мне, народу бы поменьше в этой бойне полегло. Как с той, так и с другой стороны... Да! "Еще не хватало, чтобы немцы и лифляндцы нам честь спасали!" -- подумал он с раздражением и обидой и даже хотел брякнуть Тесину что-нибудь в этом роде, но вовремя одумался. У пастора было совершенно потерянное лицо, и он умолял взглядом: не говори ничего больше, сам потом пожалеешь. На том и расстались. Александр где-то болтался по своим полковым делам. В самом отвратительном настроении Никита сел обедать. Из чисто отмытого окошка виден был угол сарая, где хранились повозки, сбруи, старые колеса, видно, в этот сарай и карету его сволокли. А не пустил немчура русского полковника в лучшую гостиницу. Никита успел заметить, что есть в этом доме помещение с зеркалами, что выходит на палисад с бузиной и цветным горошком. Сейчас бы он из окна совсем другой вид наблюдал. Он потянулся за салфеткой, предполагая найти там хлеб, и очень удивился, обнаружив, что на тарелке лежит небольшой продолговатый пакет. На пористой серой бумаге было написано по-немецки: князю Оленеву в собственные руки, сверху обертки- такой-то полк, полковнику Белову А. Ф. -- Га-а-врила! Появившийся камердинер пожал плечами. -- Почтарь принес. Военная почта. Говорит, что это письмо у них несколько дней валяется, полк найти не могли. "Князь! Радея о судьбе известной опекаемой вами особы, извещаю, что сведения о ней вы можете получить в Познани в Табачной лавке пана Быдожского, что на Главной площади у монастыря францисканцев. Пану предъявите сие письмо. Торопитесь". Подписи, разумеется, не было. Почерк грамотного, привыкшего к перу и бумаге человека говорил о том, что дама в оранжевой юбке с необыкновенным именем Фаина, никак не могла написать это письмо. Значит, кто-то писал за нее. Кто? Друг или враг? Никиту вдруг ознобило между лопатками, и даже затылок заныл, словно он поймал на себе чужой любопытный взгляд. Если письмо прислано к Сашке в полк, значит, за ним следили, как только он выехал из Кенигсберга. Невероятно! Никита решил ехать немедленно, но явился Александр и уговорил отложить поездку до утра. По поводу письма он тоже не мог сказать ничего вразумительного. Решено только было посадить на козлы кареты вместо кучера Ефима бывалого солдата из обоза. В пять часов утра карета с полным багажом была готова к отъезду. -- Не нравится мне, что ты один едешь,-- переживал Белов.-- Дам я тебе, пожалуй, гренадеров в охрану. -- Ни в коем случае. Здесь езды-то не более пятидесяти верст. -- Это по прямой пятьдесят, а с объездами да с учетом военного времени все сто будет. А если нарвешься на пруссаков? -- Пистолеты заряжены, шпага у пояса. Господь в небе, охранит. -- Я тоже, батюшка, при пистолетах,-- поддержал барина Гаврила. Договорились, что при благоприятном стечении обстоятельств Никита через два-три вечера вернется на квартиру Белова в Ландсберг. Дорога шла вначале вдоль тихой, извилистой Варты. Война не оставила здесь страшных своих следов, все выглядело мирно, почти благостно. Урожай на иных полях был уже убран, статные аккуратные сносики блестели золотом. Солнце неспешно поднималось над плоской, необозримой, как королевский бильярд, равниной. На повороте возник стоящий на горке старый костел с мощными стенами и высокой оградой, оконные проемы храма были узки, как бойницы, толстые ворота окованы железом. Легко было представить, что это не храм, а замок, военная крепость. Среди этих приветливых рощ и дубрав бились насмерть литовцы и крестоносцы, поляки и немцы, теперь вот пруссаки и русские. Два народа, которые отличаются друг от друга одной буквой: прусский и русский. По нравам и обычаям совсем разные люди, но похожесть в написании сыграла свою лукавую роль. Мы похожи судьбой. Все бы нам воевать, все неймется... И в Пруссии и в России любимая музыка- барабаны... Так думал, улыбаясь снисходительно и поеживаясь от свежего ветра, князь Оленев. Гаврила мирно похрапывал рядом. Дорога еще раз свернула и скоро влилась в широкий тракт. Это была уже другая дорога, похожая на распоротый шов на теле земли. По тракту прошла русская армия: глубокие, наполненные водой колеи, стоптанные в грязь поля, какая-то брошенная дрянь на обочине, ветошь, куски рогожи, старой одежды, разбитые ящики, неубранный труп лошади со вздутым животом и обязательным вороньем. И как назло, в смрадном этом пейзаже мысли о Мелитрисе, которые он упорно гнал от себя все утро, не только вернулись, но и завладели им полностью. Как человек практический, он боялся верить в успех сегодняшнего вояжа, молился только, чтобы какой-нибудь особенно едкой пакости не подсунула ему судьба, но сидящий в душе романтик тоже не был безучастным и, время от времени высовывая свой лик, нашептывал в ухо,-- а вдруг будет чудо, вдруг на пороге какого-то неведомого польского дома его встретит Мелитриса! А поскольку услужливое воображение тут же яркими мазками начинало разукрашивать придуманную встречу, Никита, боясь, как говорят крестьянки, сглаза, гнал от себя соблазнительную мечту. Уж лучше вспоминать, чем придумывать будущее. Для начала вспомним ее лицо, вытянем из пеплом посыпанного мрака. Перед глазами возникли два окуляра, совершенно отдельный от глаз нежный рот, мертвые волосы парика. Мелитрисы не было, в памяти возник только размытый контур ее легкой фигуры. Да, да, он отлично мог себе представить, как она идет навстречу. Где? В Царском Селе вдоль золоченой решетки и подстриженных, как пудели, лип. Никите не хотелось встречаться с Мелитрисой в этом официозном, царственно холодном месте, поэтому он попытался вспомнить тот тягостный день, когда впервые повез ее во дворец. Вот она снимает очки... случилось! Он увидел воочию все разом, и ее белозубую улыбку, и длинный, худенький локон у виска, прядку эту безжалостно крутил ветер. Обочь дороги стояли подсушенные осенью травы, настырная, веселая шавка кидалась под колеса, кувыркалась от возбуждения через голову, и ласточки "мужского рода" летали низко, предвещая надоевший дождь. Отреставрированная памятью картинка была яркая, клейкая и совершенно беззвучная. Скрип колес, топот копыт, лай собачонки и смех Мелитрисы не долетали из страны воспоминаний до сегодняшнего дня. И тут черствое его настроение само собой смягчилось, разъяснилось, как проглянувший среди туч кусочек чистого неба. Он вспомнил давно покойную и нежно любимую мать. Она показывала худеньким пальцем в небо: "Если из этого синего кусочка можно тебе рубашку выкроить, значит, развиднеется". Никита, хлопая в ладоши, всегда кричал: "Можно, конечно, можно. А вон из того голубого кусочка выйдут рукава. Я же еще маленький". Теперь, князь, на твою рубашку надо , полнеба синевы, где же столько наготовиться. Видно, сегодня опять быть дождю... Надоела эта морозга! А что он, собственно, разнылся? Вполне вероятно, что с Мелитрисы сняты все чудовищные обвинения. В Тайной канцелярии наверняка знают, что он, ее опекун, за границей. Так кому же еще сдать на руки юную, невинную фрейлину, как не ему? Какая странная фамилия- Быдожский... Неужели этого поляка тоже завербовала Тайная канцелярия? Никита, наконец, заснул. В Познани Никита долго искал нужный ему дом. Дело осложнялось тем, что у монастыря францисканцев, монументального подворья с костелом в стиле барокко, хоть и имелась лавка, но все называли ее фруктовой или турецкой, а отнюдь не табачной. Главными продуктами лавки были привезенные с юга фрукты, как-то: сушеный инжир, изюм, курага, орехи и пряности. В связи с войной товар был представлен менее разнообразно, скорей всего, лавка жила за счет старых запасов. Усмотрев на полке табак, Никита наудачу попросил приказчика позвать пана Быдожского. Приказчик не удивился, отлучился на минуту и опять приступил к торговле, то есть стал пристально смотреть в окно, ожидая покупателя. Наконец явился высокий, лысый, чрезвычайно кислого вида господин, упорно отказывающийся говорить по-немецки. Это только считается, что русский и польский язык похожи. Они похожи ровно до тех пор, пока вам не нужно выяснить что-либо конкретное. Во всяком случае, при имени Мелитрисы лицо пана не выразило ни удивления, ни заинтересованности, он по-прежнему тихо ненавидел свою лавку, торговлю, саму жизнь и все ее проявления, продолжая твердить с завидным упорством "знать этого не можу". Наконец Никита отыскал в карманах письмо. Быдожский прочитал его самым внимательным образом. -- Ваше имя? -- спросил он, вспомнив немецкий. -- Князь Оленев. -- Следуйте за мной. Они вошли в комнату с низким потолком, которая служила конторой. На тянувшихся вдоль стен стеллажах лежали гроссбухи, счеты, а также стояли разнокалиберные весы с гирьками. На столе у зарешеченного окна неспешно шелестели от сквозняка нанизанные на длинную спицу деловые бумаги и расписки. Пан, не снимая бумаг с иглы, просмотрел их. Нужная обнаружилась в самом низу. Он легко потянул ее на себя, сорвав со спицы, и протянул Никите. На бумаге был написан адрес и даже начертан план. -- Поезжайте сюда,-- он ткнул толстым пальцем в план,-- крестом помечен костел Святой Малгожаты, вы его сразу увидите, длинный такой, из красного кирпича, с арками. Ехать вам надо на другую сторону Варты, там мост... каждый объяснит. Скажите, мне, мол, надо остров Тумский. Кружочком помечен сам дом. Он крашен розовой краской, небольшой, второй этаж мезонином. Над входом цифра- 1677, сей год выкован из меди и гвоздиками прибит. Легко найти, не заблудитесь. Стучать надо вот так...-- Он три раза увесисто ударил кулаком, по столешнице, потом легонько стукнул пальцем два раза.-- Поняли? Вопросы есть? Глубокая заинтересованность князя его рассказом, сделанным не без вдохновенья, частично примирила пана с жизнью, и на полнокровных губах его появилось подобие улыбки. -- Все понял,-- поблагодарил Никита.-- Вопрос один: кто вам дал этот план? Выражение лица пана тут же усложнилось, в глазах .появился чрезвычайно хитрый блеск. -- Это не мое дело, панове. Скажем, так, мне сделали услугу- тайную, и я делаю услугу- тоже тайную. Я вам отдал план, а теперь отряхиваю руки,-- он очень выразительно продемонстрировал названный жест.-- Не желаете ли купить чего? Вяленая фига, привезли намедни. Очень добротная фига. Она, конечно, прошлогоднего урожая, но турки умеют хранить продукты, это я вам точно говорю. Никита понял, что больше от пана Быдожского он ничего не добьется, да и не надо спрашивать, теперь источником знаний для него должен был стать выкрашенный в розовую краску дом с мезонином. Гаврила нетерпеливо прохаживался рядом с каретой. -- Ну, слава Богу. А я уж волноваться начал. Что скажете, Никита Григорьевич? -- Поехали. Конечно, Гаврила приклеился как банный лист и в дороге выведал у барина все подробности. До моста через Варну добрались благополучно, хоть потратили на это втрое больше времени, чем предполагали. По мере приближения к костелу Св. Малгожаты волнение Никиты все увеличивалось. Еще пятнадцать минут, и конец тайне. С детства он ненавидел всяческие секреты. Ему казалось, что все таинственное, загадочное, непостижимое уму не более чем хитрые придумки взрослых, некая игра, в которой заранее договорились соблюдать нелепые правила. Умный человек должен стыдиться каких бы то ни было тайн и на поставленный вопрос отвечать четко, честно и прямо. Однако таинственный свет в глазах пана Быдожского отнюдь не раздражал. Более того, Оленев радовался, что все идет точно по плану, все без задержек, без обмана... Кроме разве что... чего? Никита попытался вспомнить, что ему так не понравилось в конторе пана Быдожского? Какая-то мелкая, но важная деталь... Ах, да... Записка, среди насаженных на спицу бумаг, была второй снизу. А это значит, что нацепили ее на металлический стержень давно --А поди разберись, как давно, вчера вечером или на прошлой неделе? Приехали, цифра 1677 слепила глаза. Узкий проулок был безлюден. -- Гаврила, останься в карете. Вот часы,-- он отцепил от камзола цепочку часов. -- Если через пятнадцать минут меня не будет, иди в дом. Гаврила так и впился глазами в циферблат, словно пытаясь подогнать время. Дом был небольшой, но принадлежал он человеку с достатком. Толстая дубовая дверь была украшена бронзовым кольцом с львиной мордой, над розовым мезонином высился замысловатый каменный кокошник. За невысокой оградой плотно росли кусты, далее виднелись рослые яблони. Никита взялся за ручку и постучал, как было ведено- три сильных удара, два легких. Подождал- никакого ответа. Постучал еще раз. Сердце его тревожно забилось в такт условленных стуков. Вы что, заснули, судари мои? Он осторожно нажал на дверь, и она, против ожидания, мягко подалась под его рукой. Он медлил зайти внутрь, куда его безмолвно приглашали зайти. Может быть, они из окна увидели его карету и решили обойтись без детской игры -- условных стуков. Кто эти люди? Никита оглянулся на карету. Гаврила прижал к стеклу взволнованное лицо. Солдат на козлах невозмутимо курил трубку. Что за ребячество, в самом деле? Он поправил шпагу на боку и широко отворил дверь. Тишина резала слух. Он очутился в большой прихожей, освещенной рассеянным светом, идущим через длинное окно под потолком. На второй этаж шла лестница без перил, направо, налево и прямо -- закрытые двери. Никита выбрал левую. Эта была столовая. Дубовый, не покрытый скатертью стол, стулья голландского фасону с высокими резными спинками, на полках фаянсовая и медная посуда. Понять, трапезничали здесь сегодня или нет, было невозможно, чистота помещения была безукоризненна. Тишина дома вдруг окрасилась еле заметным звуком, он не был похож на шаги или бытовую возню, скажем на кухне, звук этот принадлежал скорее не дому, а саду, словно ветер неловко зацепился за ветку осины и она зашептала обиженно. От напряженного внимания Никите показалось, что у, него заложило уши. Вот опять... Нет, это не из сада, это из дома, и звук уже другойРебенок всхлипнул или котенок? Детский какой-то звук... А может, это Мелитриса? Он решительно бросился в прихожую, рванулся к противоположной двери. Она не открывалась. Звук явно шел оттуда, причем было похоже, что дверь не заперта, ее кто-то держал изнутри. -- Откройте дверь, сударь! -- заорал Никита, выхватывая шпагу и с силой ударяя в дверь плечом. Дверь поддалась неохотно, оставляя на полу размазанный, темный след. Господи, да это кровь! Никита протиснулся в комнату. Лежащий у двери был мертв. Он сидел раскинув ноги, все еще привалившись спиной к двери. От усилий Никиты фигура его завалилась набок. Средних лет, без парика, волосы черные, костюм богатый, но хорошо ношенный. Обедневшие графы часто рядятся в эдакие камзолы и рубахи с выношенными брюссельскими кружевами. Огнестрельные раны две, наверное, одна смертельная. Впрочем, он не врач. Что теперь делать-то? Ведь труп... В этот момент опять раздался тот же звук, где-то совсем рядом. Никита осмотрелся и увидел торчащие из-за канапе ноги: непомерно длинные ноги в сапогах. Стонет, значит, жив! Это был молодой мужчина в ярком, шнурками украшенном камзоле. Залитый кровью парик сполз на ухо, обозначив рану на голове, рядом валялся разбитый пополам табурет. Очевидно, он послужил боевым оружием защиты, а может, возмездия. На уровне своей головы Никита заметил вошедший в штукатурку по самую рукоятку кинжал с блестящей гардой. -- Ба-а-тюшки-святы...-- услышал он за спиной осипший от волнения голос Гаврилы.-- Это что же здесь такое деется? Вы-то живы? -- Умер! -- яростно крикнул Никита.-- Этого человека надо привести в чувство.-- И пошел к двери. Надобно обследовать дом до конца. Он бегом взбежал по лестнице на второй этаж. Маленький коридор, туалетная, далее дверь в спальню. В этой уютной комнате обитала женщина. На туалетном столике дорожный ларец, полный пилок, щеток для волос, щеточек для бровей, круглая перламутровая мушечница, ароматник, шелковый веер с пейзажами, на стуле сетка для волос, на кровати с балдахином у изголовья шляпка -- высокое сооружение из кружев, лент, цветов и бабочек, дрожащих на тонких спиралях... Обычно вещи и одежда, забытая на спинке стула, говорят о хозяине или хозяйке больше, чем они могли бы или хотели рассказать. Эти вещи были безлики, то есть они принадлежали какой-то другой женщине, не Мелитрисе. Разве носила она когда-нибудь эти словно с французских мод сошедшие платья и шляпки? Он открыл плетеную корзину, она была полна тонкого, шелком вышитого белья. А может быть, он .совсем не знает Мелитрисы? Кто поймет женщин? В душе его уже шевелилось и набухало ревнивое чувство. Кто покупал ей эти красивые, дорогие безделицы? И какое право имел он их покупать? В состоянии растерянности и обиды он спустился на первый этаж. Раненый уже открыл глаза. Рядом с его головой стоял знаменитый Гаврилов сак, лекарств в нем было -- на слона. В комнате пахло нашатырем. Гаврила стоял на коленях и быстрыми, точными движениями обрабатывал рану. Глаза незнакомца были мутными и злыми. -- Кто вы, сударь? -- спросил Никита по-немецки. -- А вы кто? -- прошипел раненый. -- Князь Оленев. -- А...-- протянул раненый и закрыл глаза. -- Это вы мне писали? -- громко спросил Никита, боясь, что раненый опять потеряет сознание.-- Где княжна Репнинская? Кто нарисовал план? Вы? Да не молчите, ради Бога! Раненый вдруг начал мелко дрожать, казалось, что каждая его косточка, жилка, волос, все пришло в движение, и Никита опять вспомнил, как беспорядочно плещется осина на ветру. -- Его надобно поднять с полу,-- сказал Гаврила.-- И укрыть тепло. Несите одеяла, батюшка Никита Григорьевич. Да что-нибудь согревающее. В карете в правом кармане был ром, а в другой двери -- водка польская. Хотя ром вы с Александром Федоровичем намедни вылакали. Но водку я сберег... Поторопитесь. Никита поторопился. Раненого подняли с полу, уложили на длинное, желтого шелка канапе, укутали английским пледом. Потом Гаврила осторожно влил в его полуоткрытый рот согревающее зелье. Щеки его порозовели, на них неожиданно проявился рисунок, множество мелких шрамов и оспин залиловели, как реки и водоемы на карте. Он поискал глазами Оленева. -- Вы опоздали, князь,-- сказал он с усилием.-- Теперь я уже не знаю, где фрейлина Репнинская. Она жила здесь, наверху. -- Зачем такая тайна? От кого вы ее прятали?-- А в голове пронеслось: "Не может быть, чтоб она была влюблена в этого, разноцветного..." -- Ото всех мы ее прятали,-- сказал раненый, выплевывая с брезгливой гримасой что-то изо рта, может быть волос или осколок зуба, пострадавшего в драке.-- И от наших и от ваших. -- Что это значит? Говорите внятно! Каких таких -- ваших? -- разозлился Никита. -- Да плохо, ему. Вишь- не соображает,-- вступился за раненого Гаврила. -- Я все соображаю... Это присказка такая. Все за вашей фрейлиной охотятся,-- с усилием произнося каждое слово, сказал раненый.-- Покажите... Никита понял, что он просит предъявить ему в качестве пароля план и письмо. Поднеся близко к глазам, он внимательно посмотрел план, потом прочитал письмо и спрятал бумаги во внутренний карман камзола. -- Этот гад! -- он кивнул в сторону трупа.-- Падаль! Экий...!-- Он перевел дух, слишком много сил отняла страстная, матерная ругань.-- Выследил, напал на меня. Он, конечно, за девчонкой охотился, да вот... сдох! Я не знаю, сколько их было. Если двое, то Репнинскую похитили. А если один, тогда она сбежала,-- он облизнул запекшиеся губы. -- Куда сбежала? Зачем? -- Эх, и трудно ее стеречь,-- он засмеялся вдруг ухая, как филин в ночи.-- Такая прыткая, шельма. Она давно хотела сбежать. Она по вас сохнет, князь. -- Попрошу вас выражаться о фрейлине Репнинской уважительно! -- Да будет тебе... Князь, девчонку спасать надо. Я вышел из игры, а ты, князь, поспешай за своей егозой. Куда они ее повезли? Разве угадаешь?-- Он опять закрыл глаза и забормотал, сам с собой разговаривая: -- Если вторым был Цейхель, то повезли ее к Фридриху. А может, и сам Сакромозо приперся в Познань. Они ведь сами этот город выбрали. -- Что вы такое говорите? -- А тебе это знать не надобно,-- вскипел неожиданно раненый.-- Сакромозо -- суть тайна. -- Сакромозо прячется под личиной банкира Бромберга,-- сказал Никита, желая вызвать раненого на откровенность.-- Это уже точно доказано. С того разом слетела вся хворь, и он посмотрел на Никиту ясным, испытующим взглядом. -- Кем доказано? -- Не важно. -- Вот и ищи Бромберга... и Цейхеля, мерзавца. Только я думаю, они тебе не понадобятся. Тебе Мелитриса нужна. Вот и поспешай за ней. Я так думаю, пока здесь драка была, она и дала деру. Она в игольное ушко пролезет. Деньги выгребла из сумки, наняла телегу или карету или верхами... Второй-то раз побег у нее получится. По Финскому заливу прыгала кузнечиком, право слово... -- Он бредит?-- Никита повернулся к Гавриле.-- Я его не понимаю. Раненый вдруг пришел в страшное возбуждение, ноги его пришли в движение, он попытался встать, но тут же рухнул на канапе, схватившись за голову. Вынужденное безделье было для него непереносимо. -- Почему ты, ваше сиятельство, такой глупый глупец? Ты должен бежать, трюхать на своей карете что есть мочи, а ты со мной беседы беседуешь? Ты ее догонишь, помяни мое слово! Она знает, что ты в армии. Туда и поскачет, не заблудится... прямо к главному штабу. Дорожку туда протоптали... -- Я понял. Я поеду. Но как же вы? -- Не твоя забота. Я у себя дома. Лекарство только оставь,-- он взял бутылку с водкой, сделал из горлышка большой глоток.-- Ну иди же! Иди! Что стоишь пнем? Спасай фрейлину? Спектакль, поставленный фортуной Солдат погнал карету по той же дороге, по которой они явились в Познань. Может, и наивно было ожидать, что Мелитриса тоже воспользуется главным трактом, мало ли вокруг объездных путей, сколько же, сколько у большой реки малых речек и ручейков. Но растравлять душу в дороге подобными мыслями-.--лучше уж вообще дома сидеть! Из города карета выпорхнула птицей, и лошадей стегать не надо было, солдат только кнутом вертел да посвистывал, как соловей-разбойник. На таком веселье проскакали верст десять, дальше дело пошло хуже. Дорога вконец испортилась, да и лошади подустали. -- Это куда же они, некормленные, прискачут? -- ворчал Гаврила.-- Человека вот эдак-то с утра не покорми да заставь бежать... Никита вначале не обращал внимания на его бурчню, потом стал покрикивать -- прекрати, и без тебя тошно, а потом сказал уверенно: -- Ты прав. Надо выпрячь лошадь. Я поеду верхом. -- А верхом, думаете, она очень шибко побежит? Здесь одна только приличная -- коренная, а другие -- одры. Услужил вам дружок ваш Белов, подсунул кляч и кучера-бестолочь. -- А кучер-то чем тебе не нравится? -- воскликнул Никита и принялся стучать по передней стенке кареты, призывая солдата остановиться. Тот, видимо, не слышал, дорога пошла под гору, и лошади стали набирать скорость. -- Снулый он,-- торочил Гаврила,-- и поговорить с ним нельзя. Но уж если рот откроет, то потом захлопнуть его никак не может. И такой срам из уст его льется! Людей он ненавидит, то есть все человечество! Всю земную народность. Говорит, все люди -- воры. Потому, вишь, что у его прежнего начальника в Нарве дом обворовали. Все унесли и даже обои холщовые со стен сняли. А война, говорит, главное воровство. Воруют, говорит, вещи без весу и деньги без счету. -- Прекрати, Гаврила, ну что ты мелешь? -- И девицу вашу, говорит, украли! -- карета подпрыгнула вдруг, и камердинер ударился о ее потолок. -- Как это -- украли? И откуда он знает про девицу? -- Дак не глухой. Сами все... Мелитриса да Мелитриса... Я-то молчок. Понимаю. Тайна. -- Но с чего он взял, что ее украли? Раненый определенно говорил, что она бежала. -- Он так же определенно говорил про недруга вашего -- Сакромозо. Я вначале думал, что это горячечный бред, а теперь сомневаюсь. Может, он вас просто хотел поскорей из дома этого розового выпроводить? Его по роже видно,-- жулик. -- Что ж ты там-то молчал? -- закричал Никита. -- А... Чтоб поскорее убраться из этого проклятого дома. Там мертвец у стены лежит. Вдруг полиция нагрянет? Начнут допрос снимать, то да се... Никита бешено заколотил в стенку кареты, а потом открыл дверцу и заорал что есть мочи: -- Останавливай! Приехали! Вся картина недавних событий предстала перед его глазами, повернувшись совсем другой стороной. Почему он поверил этому пятнистому мужику с разбитой головой? Словно околдовал он его своим бредом, зельем клейким опоил! Как он подгонял Никиту, как подхлестывал! А ведь могли представить все совсем иначе. Мелитриса испугалась драки, криков, выстрелов и, потеряв голову от страха, выбежала на улицу. Но куда ей идти в чужом польском городе, кого звать на помощь? Конечно, она выждет какое-то время, а потом вернется назад. В спальне никаких следов борьбы. Все чинно, мирно. О, Боже, отчего он не подумал об этом раньше? Какой он дурак! Лошади встали, Никита выпрыгнул из кареты. -- Поворачивай лошадей! Мы едем назад в Познань. На лице солдата появилось тупое, непробиваемое выражение. -- Это как же я их разверну, дорога-то узкая. Да и устали лошади. Они шибко бежали, потому что постоялый двор близко. А назад они ни за что не поскачут. Разговор шел о придорожной харчевне, в которой им пришлось заночевать перед Познанью. -- Ладно. Пусть отдохнут твои кони. Но не более десяти минут. А потом разворачивайся и назад в Познань. Солдат, охая, подчинился. И опять пошла скачка. Одно утешение, теперь ехали в правильном направлении, Никита это душой чувствовал! Ведь если вдуматься, все могло случиться еще хуже, чем в том сюжете, который он вообразил. Вся эта сцена в доме- картинка -- перевертыш! Как понимать эту фразу, мол, Мелитриса всем нужна, и вашим и нашим? Наши -- это Тайная канцелярия -- это понятно. А "ваши" кто такие? Ваши -- это не иначе как пруссаки. Сашка предполагал, что все случившееся с Мелитрисой -- это игры нашей секретной службы. А раненый -- ее агент... А если он их агент? А наш агент сидит раскинув ноги у двери с двумя пулями в груди... Никита даже застонал от презрения к себе. Ну почему он ему поверил? По-русски чисто говорит, слова матерные знает? Да мало ли их, христопродавцев, для которых родина пустой звук? Сейчас он вернется в розовый дом и, что бы там ни говорил этот тип с проломленной головой, пробудет в особняке столько, сколько найдет нужным. Можно там вообще поселиться. Вызовет полицию, все объяснит. Несчастного этого надо похоронить. А он будет ждать Мелитрису, если она до сих пор еще не вернулась. Ему казалось, что дорога туда, когда они летели в погоню, длилась минут пятнадцать, ну двадцать... Назад они ехали уже час, а шпили познаньских костелов как торчали на горизонте, не желая приближаться, так и торчат. Ну вот и окраина, наконец, скоро мост через реку Варту. Подойдя к розовому дому, Никита вдруг смутился, все происшедшее с ним показалось не реальностью, а навязчивым сном, который является с периодичностью в полгода. Среди синих лесных пейзажей или в запутанных переулках неведомого сумеречного города с тобой происходят какие-то странные, подвластные только логике сна, события. При свете дня все они воспринимаются как абсурд, но стоит опять попасть в тот же сон, вся ночная камарилья опять обретает смысл. Зачем же он снится опять, этот окаянный дом с львиной мордой на дверной ручке? Никита уверенно толкнул дверь. На этот раз она была заперта. Он нетерпеливо застучал ручкой. -- Откройте, сударь! Это я! Князь Оленев! Надо решить некоторые вопросы! Гаврила с кряхтением тоже вытряхнулся из кареты, проклятая качка все бока ему отбила. Подойдя к барину, стал к двери спиной и начал методично бить в нее каблуком. Крики и стук разносились по всей улице, и, словно в некой трубе, завихрялись в спираль и, усиленные эхом, неслись вдаль. Из дома напротив, небольшого фахверкового строения с высокой крышей, вышла старушка в пестрой юбке и белом чепце, постояла, послушала, потом нерешительно придвинулась ближе. Разговор с ней завязался по-польски, и вел его снулый солдат. Никита хоть и понимал, что говорила старушка, толкового вопроса задать не мог. -- Не надо стучать, Панове. Дом пуст. -- А ты откуда знаешь, старая? -- Уехали все. Приехала карета, вышла из дома молодая панночка, они сели в карету и уехали. -- Когда это было? Только что? -- О, нет! Это было утром, вернее, в полдень. Часы на башне в монастыре ионнитов пробили 12 раз. -- Гаврила, я тебе часы дал в руки. Сколько на них было? -- Половина первого. Это я точно помню. Мы с постоялого двора выехали в десять. Стали искать табачную лавку... -- Понятно,-- перебил он камердинера.-- Полчаса не хватило. Мелитрису увезли до нашего прихода. Тогда же и драка произошла. Раненый ошибся. Напавших на дом было не двое, а трое. Спроси ее, спроси,-- обратился он к солдату.-- Девица шла добровольно или ее тащили силой? -- О нет, панове, она шла добровольно, только ругалась громко,-- старушка застенчиво улыбнулась.-- А господа с ней рядом тесно шли, а высокий все ее успокаивал, но что говорил- не знаю. По-немецки не разумею. -- Спроси ее, чей это дом. -- Пана Быдожского. Сам он живет за рекой, при лавке, а дом сдает в аренду. -- Спасибо вам, добрая женщина,-- стал повторять Никита на все лады, но и денег хотел ей дать, но постеснялся чего-то. Теперь ему надо было поскорее избавиться от разговорчивой старушки, да так, чтобы она потеряла к ним всякий интерес. Он велел подогнать карету ближе к дому, чтоб с улицы не видно было, как он перелезает через забор. В дом придется попасть через окно. Если воры пользуются таким способом, то и у князя должно получиться. Если старушка не видела, как из дома выносят мертвеца, значит, они все там, и раненый и его жертва. Сейчас он учинит полный допрос. Во-первых, надо узнать, не Осипов ли его фамилия? И кто вызвал его в Познань? И за какой надобой. Много вопросов, знай отвечай! Видимо, у раненого только и хватило сил, чтобы встать и закрыть дверь, а теперь он лежит на канапе, и на него таращится мертвец. Страшная картина! Каким-то чудом Никите удалось выставить стекло, не разбив его. Рядом пыхтел Гаврила, он и не заметил, как тот перелез через забор. -- Подмогу, Никита Григорьевич... Ну подмоги, беспокойная душа, подмоги... Никита спрыгнул на пол и очутился в столовой на первом этаже. Чтото в комнате изменилось. А... вот окна задернуты шторами, и оттого полумрак. Три часа назад здесь все было залито солнцем. Он пересек прихожую и вошел в комнату, где лежал раненый. Она была пуста. Более того, она была убрана. С пола вытерли кровь, поставили на место мебель, поломанный табурет бесследно исчез. Никита тряхнул головой, словно пытался вывести себя из состояния обморока или шока. Что за странный спектакль разыграла перед ним жизнь. На миг ему представилось, что, как только его карета свернула за угол, мертвец преспокойно встал, снял испачканный краской или клюквенным соком камзол -- чем имитируют кровь в театре? -- сунул этот камзол в сумку и направился к двери, а раненый прытко вскочил: подожди, я с тобой... Видно, так искусно была "разбита" его голова, что даже Гаврила не заметил подделки. Он поднялся по лестнице наверх. В спальне тоже был полный порядок -- ни развешанных платьев, ни предметов туалета. Весь реквизит "актеры" унесли с собой. -- Надо ехать, барин. Здесь мы ничего не дождемся. -- Но как они смогли вынести незаметно вещи, раненого и мертвеца? -- Почему незаметно. Через сад... Конечно... Какой он болван! Третья дверь в прихожей вела в кухню, а оттуда прямиком в сад. Как он не заглянул туда раньше? Ясно, что кроме раненого в этом доме обитал еще кто-то... Теперь можно не торопиться. Никита вдруг со всей очевидностью понял, что с самого начала не верил в удачу. И может быть, весь остаток жизни уйдет на то, что он будет мотаться по городам и государствам в поисках ускользающей тени, миража, имя которому -- Мелитриса. Но бред раненого -- реальность, уже хотя бы потому, что он знает эти имена- Цейхель и Сакромозо. Только бы доехать до Александра. Они сядут рядом и составят четкий план действий. Что за насмешка судьбы? Почему этот оборотень, прикинувшийся банкиром, так нагло и по-хозяйски распоряжается жизнью его самого и его близких. Его надо найти... найти и убить, потому что он шпион, враг и негодяй! Так думал князь Оленев, глядя на неторопливо пробегавшую мимо деревеньку, она словно повертывалась к путникам то одним своим боком, то другим. Дубы у погребца хороши, ох и желудей с них, наверное, будет по осени... А вот и мельница. Сетчатые крылья закреплены, не вращаются. В этом было что-то противоестественное, словно стрекоза перестала трепетать крыльями, но не упала, зависнув в воздушном потоке. А потом потянулось озеро... Вода, с отраженным в нем закатом, морщилась, напоминая заморский шелк. . Другой вослед слепой любовной страсти, Ввергает сам себя в бесчисленны напасти, Стремится на огонь, оружие и меч, Готов и жизнь свою безвременно пресечь... "Как там дальше-то? -- с раздражением подумал Никита. -- А... вот: Готов и жизнь свою безвременно пресечь. Днем ноги, ночью мысль не ведает покоя... О, как прав скромный поэт Дубровский!* А ты идиот, князь Оленев! Что тобой движет? Любовь? А может быть, желание исполнить долг опекунский? Ах ты, Господи, Господи"... * Адриан Дубровский, поэма "На ослепление страстями", 1757 г. ________________ Когда на следующий день карета князя вернулась в Ландсберг, Никита не застал там ни Белова, ни его полка. Вся русская армия пришла в движение. -- Куда движемся, голубчик?-- спросил Никита у начальника обоза, который поспешал вслед передовым отрядам. -- А шут его знает, сударь. Вперед... Знать бы, где он, этот перед... Фельдмаршал Фермер вел свои войска к крепости Кистрин. Взгляд назад Мы оставили нашу героиню в тайном доме в Кенигсберге в обществе небезызвестного Акима Анатольевича. Мелитриса не только не обрадовалась встрече с ним, но пришла в совершенное уныние. Жизнь ее сделала крутой виток, но завихрение событий не подняло ее вверх, не приблизило к выходу из больной ситуации, а вернуло к отправной точке. Кенигсбергское узилище мало отличалось от мызы под Кенигсбергом, и страж тот же, и носа на улицу не высунуть, и будущее так же выглядит неясным и безнадежным. Мелитриса не знала, что Лядащев и Аким Анатольевич развели самую активную деятельность. Первая попытка с помощью Мелитрисы выйти на Сакромозо кончилась для них полной неудачей, все усилия ушли в песок. Кроме Цейхеля на встречу в белый особняк приезжал еще маленький, яркий, как колибри, человечек. Лядащев сам видел, как он вместе с Цейхелем садился в карету. Далее слежку Василий Федорович осуществлял верхами. На полпути к своему дому Цейхель высадил человечка на темной улице, и тот проворно нырнул в трехэтажный, невзрачного вида дом- Естественно, Лядащев продолжил слежку за Цейхелем, проводил его до самого дома, а на следующий день наведывался в трехэтажный дом, расположение которого хорошо запомнил. Выяснилось, что дом полностью сдается внаем бедной, неразговорчивой и мрачной публике, что парадная дверь --в доме не закрывается ни днем, ни ночью и что черный ход его выходит на канал. Цейхель, как говорилось, тоже исчез- Удивительна была способность переводчика неожиданно появляться и исчез