ать. Может быть, генетическая была заложена в нем боязнь слежки, а скорее всего, тайная работа в пользу Германии приучила его держать голову на плечах всегда развернутой вбок. Он никогда не выходил из дома в ту же дверь, в которую входил, благо что архитекторы и строители в те времена строили дома с черными лестницами для прислуги и обязательным выходом во двор. На третий день после свидания с Мелитрисой Цейхель неожиданно материализовался на службе, никто не видел, как он входил в Замок, вполне уместно было предположить, что прошлую ночь он провел где-нибудь на канцелярском диване. При обнаружении Цейхеля наблюдатель шел по его следу как хорошая гончая. Было замечено, что где-то около двух Цейхель ушел со службы и по дороге домой посетил банк Бромберга. До своего дома он дошел к трем часам, поднялся к себе на второй этаж, а после этого исчез уже окончательно. Стоящий под окнами торговец мелочным товаром клялся, что сам видел его входящим в дом, видел, как он задергивал шторы на окнах. У черного хода Цейхелева дома тоже стоял наблюдатель, не отрывающий взгляда от двери даже ночью. Оставалось только предположить, что Цейхель оставил дом наподобие сказочной дамы, вылетев на метле через каминную трубу. После этого окончательного исчезновения Цейхеля и произошло покушение на служанку, и Мелитриса срочно съехала из гостиницы. В отсутствие Цейхеля было решено понаблюдать за банкиром. Нельзя сказать, чтобы Бромберг находился на подозрении у секретного отдела, но присмотреться к нему следовало. Во-первых, банк его поддерживал не только самые тесные деловые отношения с Торговым домом Альберта Малина, но и дружественные, а во-вторых, банк этот был самым молодым в Кенигсберге. Он существовал всего-то пять лет, прочие же подобные учреждения насчитывали возраст не менее пятидесяти, а то и больше лет. Известно было также, что Цейхель в банке частый гость. Но попробуй выясни, шляется ли он туда по денежным или шпионским делам. За Бромбергом следить было просто, он был весь на виду: устраивал приемы, посещал общественные места, последнее время стал разъезжать в открытой коляске со своим гостем из Берлина, бароном Дицем. Оба были веселы и совершенно беспечны. Идея написать повторное письмо на Торговый дом Малина принадлежала Акиму Анатольевичу. Лядащев, хоть и не позволял себе об этом думать напрямую, очень не хотел ввязывать Мелитрису в их дальнейшие шпионские интриги. Ведь девочка совсем! По чьей-то злодейской воле попала в страшную передрягу, ясно, что ни в чем она не виновата. Удалось вывезти ее за границу, за пределы виденья Тайной канцелярии -- и хорошо. Пусть теперь просто живет, зачем ей участвовать в тайной войне с Германией. Но высказать все это Акиму Анатольевичу с его домотканой честностью и квасным патриотизмом казалось совершенно невозможным. Письмо было написано от имени Мелитрисы и выглядело так: "Сударь! Я вынуждена оставить гостиницу и держать свое местопребывание в тайне. В "Синем осле" произошел странный случай, в моих апартаментах было совершено покушение на служанку. Боюсь, что у стреляющего было намерение скомпрометировать меня, чтобы привлечь внимание полиции. А от полиции в Кенигсберге до Тайной канцелярии в Петербурге -- один шаг. Я по-прежнему настаиваю на встрече с господином Сакромозо. Ваш ответ вышлите на гостиницу "Синий осел" на имя графини Граудфельд". Ответ был получен очень быстро. Он был краток: "Встреча с господином Сакромозо произойдет в Познани. Письмо с уведомлением о вашем туда прибытии и месте встречи пошлите на Торговый дом..." Далее шло название познаньского филиала Торгового дома Малина. -- Это ловушка,-- сказал Лядащев. Но Аким, деятельный и суетливый, словно его блохи кусали, так и взвился от нетерпения. --Ну почему ловушка? Почему обязательно капкан, западня. Им эта встреча нужнее, чем нам. А мы ничем не рискуем. В Познани наши войска. Что ж у нас такой товар пропадает зазря? -- он выразительно взмахнул головой в сторону комнаты Мелитрисы.-- Квартира тайная у нас в Познани есть, помощь получить есть откуда. Перебрали десятки вариантов. Уговорили, поехали, повезли Мелитрису в Познань- Кроме Лядащева и Акима взяли еще одного верного человека, благо карета была четырехместная. Мелитриса радовалась поездке, ей наскучил Кенигсберг, которого она совсем не видела, а перемена мест в юности всегда благо. Кроме того, она знала, что они едут в расположение русской армии, где, по ее мнению, обретался сейчас князь Оленев. Лядащев ее не разубеждал. Сразу по приезде, как было уговорено, послали письмо в Торговый дом и принялись ждать. Ответ от Сакромозо должен был прийти в табачную лавку пана Быдожского Но дни шли за днями, а ответа не было- Лядащев места себе не находил, понимая, что стал заложником ожидания. В этот момент пришла из Кенигсберга тайная депеша, требующая немедленного его там присутствия. Ну вот, знак судьбы. Лядащев решил свернуть операцию и увезти Мелитрису с собой. Но преданный работе Аким опять встал на дыбы. Они уже на месте, они столько ждали, вот-вот придет уведомление от Сакромозо, у него уже есть уговор с нашим гарнизоном, он уже знает офицеров, которые пойдут с ним на свидание, он отлично со всем справится, или ему не доверяют, черт подери? У Лядащева не было никаких оснований не доверять Акиму -- он был смел, рассудочен, неглуп, и потом, он видел его в деле. Расставание с Мелитрисой никак нельзя было назвать грустным. -- Все кончится хорошо,-- уверяла она Лядащева, прижимая худые руки к груди.-- У меня предчувствие- вот-вот все произойдет. И я уже ничего не боюсь. Я так устала ждать! Но уезжал Лядащев в тяжелом настроении. В предчувствия он не верил, а внешне безопасная и мирная жизнь в розовом доме не сулила никаких надежд на успех. Первой новостью в Кенигсберге был покаянный рассказ Фаины. Она молитвенно сложила перед Лядащевым руки и сказала, что сделала недозволенное. -- Что ты плетешь? При всем желании ты вряд ли смогла бы выйти за рамки приличия,-- не понял Василий Федорович. Нет, оказывается, могла. В "Синем осле", куда она раз в неделю наведывалась за корреспонденцией, некий господин обманом выудил у нее важные сведения о Мелитрисе. О, господин Василий Федорович, она не сказала ничего, что могло бы повредить секретному отделу, виной всему была любовь, но теперь она не спит, ее мучают кошмары, и так далее, и тому подобное, лицо ее было красным от слез, в глазах стоячей водой мутнел ужас. -- Вы знаете этого господина? Кто он?! -- Князь Оленев,-- пролепетала несчастная. Лядащев рассмеялся, а потом, к священному ужасу Фаины, чмокнул ее в зареванную щеку. Оленева послала судьба, так решил Василий Федорович. Князь богат, знатен, он опекун этой девочки, ему и козыри в руки. Пусть увезет ее куда-нибудь подальше от России, скажем, в Рим или в Венецию, а у секретного отдела свалится огромная глыба с души. В этот же день Лядащев выяснил, что князь оставил Кенигсберг, уехав в армию. Найти его там не составляло труда. По мнению Лядащева, Оленев либо болтается около штаба фельдмаршала, либо уже отыскал друга своего Сашку Белова и теперь находится в его полку. Вечером того же дня Лядащев сочинил Оленеву письмо. Поскольку посылал он его с обычной почтой, текст его был скуп и лаконичен, если вражий глаз и увидит эту писульку, то все равно ничего не поймет. Другое письмо, но уже не с объяснениями, а с приказом, было послано в Познань. Акиму рекомендовалось сдать Мелитрису с рук на руки князю Оленеву. Теперь можно было заняться текущими делами. Кистрин Про осаду русскими Кистрина западные газеты писали ужасные вещи, здесь упоминалось и про нашествие варваров, и про изощренные зверства казаков, и про сожженный город, в котором погибла половина мирного населения. Русская императрица совсем иначе относилась к бомбардировке Кистрина. Нападение Фермера на этот город, названное ей "счастливо произведенным действием", вызвало ее похвалу и одобрение. Она пишет, что фельдмаршал Фермер "точно соответствовал нашим предписаниям, нашим надеждам на военное искусство". И даже то, что город был сожжен дотла, не смущало обычно милосердную душу императрицы. "Пусть крепость Кистрин не взята,-- писала она,-- довольно и предовольно того, что примерною храбростию нашего войска неприятельское войско устрашено, земские жители потерею своего свезенного в город имущества научены полагаться более на наши обнадеживания и оставаться спокойно в своих домах, чем полагаться на защиту своего войска, а истреблением обширного магазина, содержавшего более 600 000 четвертей хлеба, конечно, сделано будет великое препятствие неприятельскому плану". Теперь, откинув эмоции, прибегнув к документам и мнениям специалистов, взглянем на это событие из нашего времени. Для того чтобы идти на Бранденбургию, Фермеру необходимо было перейти через Одер. Как вы помните, первоначально он решил сделать это у Франкфурта, но отказался от этой мысли. Во Франкфурте уже стоял генерал Дона со своим небольшим, но весьма воинственным гарнизоном. Решено было использовать для переправы мосты города Кистрина, стоящего на месте впадения в Одер реки Варты. Выбор фельдмаршала был вполне понятен. Кистрин считался ключом Бранденбургии. Как водится, походу на Кистрин предшествовали споры на военном совете, де, не слишком ли высокая плата за переправу через реку брать приступом хорошо вооруженную крепость. В результате спора генерал Румянцев, самый молодой и горячий, отправился с особым конным шуваловским корпусом искать другую переправу- ниже по течению реки. Вместе с Румянцевым ушел также гренадерский полк Белова. Крепости Кистрин было около двухсот лет, построена она была по всем правилам военного искусства и хорошо вооружена. С одной стороны крепость была защищена Одером, с другой- топким болотом. На это болото Фермер пригнал артиллерию и, не тратя времени на рытье траншей, валов и укреплений, стал бить прямой наводкой из всех пушек по городу. Фермер вовсе не собирался превращать город в пепел, и воевал он не с обывателями, в чем его обвиняли, а с армией Фридриха. Поэтому пушки целились не в город, а в гарнизон внутри крепости. Но при беспорядочном обстреле несколько лихих снарядов ловко угодили в пороховой склад, это и послужило причиной пожара. Князь Оленев как раз успел к этому гигантскому аутодафе и вместе с армией наблюдал за горящим городом. Сердце его содрогнулось. Ничего нет страшнее для человека, чем бунт одной из четырех стихий, будь то землетрясение, наводнение, ураган или пожар. По милости судьбы, он не знал, что внутри этого ада находится Мелитриса. В этот момент она бежала по горящему городу, ведомая Цейхелем и вторым длинноруким господином, которого панически боялась. Они прибыли в Кистрин в последний день июля и остановились в неприметном, низком, словно в землю вросшем доме. В одной из почти пустой горниц этого дома Мелитриса и провела первую ночь. Хозяин дома был настолько странен, что девушка поначалу сочла его сумасшедшим. Он был совершенно погружен в себя и словно не осознавал, в какое время и в каком месте находится. С приезжими он не общался, относясь к ним с непонятным презрением, даже с брезгливостью, и все что-то бормотал про себя, деловито снуя по дому с книгами под мышкой. Одежда его была неопрятна, в некоторых местах прожжена до самого тела, пахло от него сложно -- дымом и лекарствами. Через два дня они переехали в гостиницу, а утром злосчастного 4 августа Мелитриса вместе со всеми горожанами была взволнована известием о подходе к городу русского войска. Все утро она молилась, ожидание было непереносимым, а потом, хоть и дала себе зарок ничего не спрашивать у ненавистного Цейхеля, не выдержала: -- Что там за стенами города? -- Обычное дело,-- хмыкнул тот.-- Не вижу причин для беспокойства.-- Город в осаде. Не волнуйтесь, сударыня. Мы никогда не отдадим Кистрин. Город великолепно укреплен. -- Отчего же такая паника? -- Это понятно. Жители боятся русских. Казаки и калмыки столь жестоки! Они убивают детей, насилуют женщин... Мелитриса промолчала, хоть все нутро ее вопило: это подлая ложь! Пять дней общается она с этим типом и все еще не выработала четкую линию поведения. Инстинкт самосохранения подсказывал ей, что лучше всего просто молчать и делать вид, что веришь трескучим заверениям Цейхеля. С той самой минуты, как он без стука ворвался в ее комнату в розовом особняке, а потом силой запихнул в карету, она на разные лады твердила одно и то же: "Вы должны быть довольны. Вы хотели увидеться с Сакромозо? Мы везем вас к нему. Встреча состоится в Кистрине. У нас не было времени вас предупредить, но мы делаем все, как вы хотели". Стрельба и крики в гостиной розового особняка его словно не касались, он протащил Мелитрису мимо сизой от порохового дыма комнаты, не дав себе труда объяснить, что там происходит, а она не задала никаких вопросов. Теперь надо было жить очень осторожно, на цыпочках. Мелитриса не могла позволить себе жалеть себя, запрещала бояться, но самый страшный запрет был наложен на мысли о князе Никите. Выражение лица ее должно быть безучастным, никаким... но как это было трудно! Цейхель исчез, его место занял второй -- Миддельфок. Наградили же родители этой смешной фамилией столь отталкивающую личность. Второго она ненавидела и боялась. Он не подыгрывал Цейхелю в его ненатуральной, показной благожелательности, в карете исподтишка показал ей нож -- мол, не кричи! -- а теперь смотрел на нее подозрительным, настороженным взглядом. Он был необычайно длиннорук, тонкие, как плети, они висели почти до колен, при этом плечи его были широки и мускулисты, и Мелитрисе казалось, что в случае необходимости он достанет ее из любого угла в комнате, а если она выбежит на улицу, страшные эти руки вырастут до нужной длины и ухватят ее, чтобы потом через окно втянуть обратно в комнату. Сейчас он сидел в углу, громко, хрустко ел яблоко, перемалывая его крепкими челюстями, и неотрывно смотрел на Мелитрису. Через час Цейхель явился. Он был чрезвычайно взволнован. -- Сейчас я был на крепостной стене. Обстоятельства ухудшились. Колонна русских идет к виноградной горе, а это значит, что они займут выгодные высоты. Артиллерию они разместили на болоте. С высоты их отлично видно. Если русские пушки не провалятся, быть беде. Собирайтесь,-- обратился он к Мелитрисе.-- Через полчаса мы выезжаем. -- А что, позвольте спросить, мне собирать? Я перед вами уже собранная. Цейхель поспешил приказать заложить коляску. В этот момент и начался обстрел города калеными ядрами. Сплошной огненный дождь упал на крепость и город. Пожары начались сразу во многих местах, люди бросились тушить их. Скоро жители поняли, что это бесполезно. Надо было спасать имущество и немедленно покидать город- Здесь и началась на улицах невообразимая паника. Все стремились к мостам через Одер. О том, чтобы воспользоваться коляской, не было и речи. Мелитриса со своими спутниками просто влились в людской поток. В руках Цейхеля был большой, плотно набитый баул, который необычайно мешал ему в ходьбе. Они уже не шли, а бежали. Цейхель и Миддельфок словно в клещи зажали Мелитрису, потом длиннорукий отстал, его оттеснила пробирающаяся противу всех правил и самого здравого смысла огромная повозка, груженная клетками с птицей. Куры квохтали, индюки тянули меж прутьев красные морщинистые шеи, а гуси старались перекричать своих римских собратьев, тех, которые, как известно, спасли город. Хозяин повозки стоял на телеге рядом с клетками и надрывным дурным голосом кричал: "Ра-а-ссту-пись!" Но люди физически не могли уступить дорогу повозке, все шли плотно прижатые друг к другу. Плач детей, вопли, мычание коров, которых тащили за собой сердобольные хозяева. Мелитриса почувствовала, как Цейхель цепко взял ее за руку. "Боится потерять,-- подумала девушка.-- Потеряешь как миленький! Другой возможности у меня не будет. Только бы не застрелили, как давеча служанку... Но вряд ли он решится стрелять в эдакой давке"... Она не успела додумать мысли о побеге до конца, сзади раздался вопль ужаса и боли. Есть пятая стихия на земле -- это люди. Если они скопом сходят с ума, то это страшнее цунами. Стихия эта -- толпа, зверь без глаз, без ушей, без милосердия. Закричали те, на кого перевернулась повозка с птицей. Люди метнулись вбок, задние наседали. На Цейхеля навалилась обезумевшая от ужаса толстуха, баул вывалился из его рук, и Мелитриса тут же почувствовала, как он ослабил хватку. Желание спасти баул было подсознательным, ни в коем случае нельзя было выпускать Репнинскую, которую он с таким трудом добыл, но ее уже не было рядом, ее унесла толпа. Господи, как страшно! Взрыв порохового склада был подобен гневу Божьему, последнему дню творенья. Пожар выл над городом, стрелял в воздух головешками и снопами искр, само небо горело, перечеркнутое сполохами огня и дыма. Люди кашляли, задыхались. В какой-то момент Мелитрисе показалось, что дышать вообще нечем и следующий глоток дыма приведет к удушью. Но нет, вздохнула и все еще жива, только страшно, угарно, болит голова. На мосту царила полная неразбериха. Сломанные телами поручни не удерживали толпу, Люди падали в воду, а иные смельчаки, умевшие плавать, прыгали в реку сами. Мелитриса чувствовала себя песчинкой, которую несет ураган. Ей все время хотелось перекреститься, но она правой рукой сжимала крохотный, бисером вышитый кошелек, в котором лежали очки и несколько монет. Поменять руки не было никакой возможности. Когда мост был, наконец, пройден и Мелитриса ступила на землю, то обнаружила, что без остановки шепчет молитвы, и, конечно, по-русски. Она зажала ладонями рот, если бы кто-то в толпе понял, что она русская, ее бы растерзали. Теперь она была спасена... и свободна! Вот только кошелька уже не было в руках, она и не заметила, как обронила его. По малому мосту еще бежали люди, а большой уже загорелся. Многотысячный крик повис над рекой. Вода кипела от тел людей и животных. Мост обгорел до самой воды. Спасенные стояли на левом берегу Одера и смотрели, как гибнет их город, их дома, имущество, их церкви и запасы продовольствия. Императрица Елизавета в депеше к Фермеру, упомянув о "свезенном в город имуществе", пользовалась верными слухами. Много людей бежало от войны, спасая малую толику своего добра в надежде найти защиту за крепкими стенами крепости. Крепость Кистрин их не защитила, но, на удивление русских и жителей города, почти не пострадала от огня. Городские валы, каменные стены, каналы и сам гарнизон остались целы. Но вожделенных мостов через Одер уже не было, и по зрелым размышлениям Фермор решил снять осаду. На его решение повлияли также доносы наших секретных агентов, сообщавших, что Фридрих с армией уже движется навстречу русской армии. Фридрих и предположить не мог, что войско Фермера заберется так глубоко в тыл. Генералу Дона одна за другой летели гневные депеши: как мог он, смелый и грамотный воин, допустить подобное? В свое время король составил для Дона подробный тактический план или инструкцию, если хотите, где по пунктам объяснялось, как следует разбить русских, подойдя со стороны Штернберга. Разделавшись с русскими, генерал Дона должен был сокрушить шведов. А теперь, оказывается, его боевой генерал все прошляпил. Какой конфуз, какая неприятность! Теперь уже Фридрих понимал, что русские такая сила, которую никому нельзя поручать. С ними надо сразиться самому. Особую роль могло сыграть расположение Кистрина- Король понимал, что если город падет, Берлин будет взят в эту же летнюю кампанию. Он успел спугнуть русскую армию, но не успел спасти город. Пылая ненавистью, гневом, до крайности раздраженный, Фридрих решил дать бой немедленно и навсегда сокрушить русскую армию. Он покажет Фермеру, что значит образцовый порядок, выучка, дисциплина, скорость в выборе тактики и решительность. Русская армия меж тем отошла от пылающего Кистрина и встала лагерем выше по течению Одера недалеко от местечка Цорндорф. КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ. * ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЛАНДШАФТЫ ВОЙНЫ *  Встреча в море Схватка была короткой, матросы прусского галиота не оказывали сопротивления, только капитан размахивал шпагой, да штурман выхватил пистолет. Галиот сел на мель ночью, угодив во время сильного туману на песчаную, с примесью гальки банку. Пруссаки делали отчаянные попытки освободить киль галиота из вязкого плена, уже пошли за борт ядра и три тяжелые пушки, на шлюпки аккуратно выгрузили прочий боезапас, но осадка судна повысилась до смешного мало. Оставалось ждать вялый балтийский прилив. Здесь к ним и подоспел русский фрегат. Команда галиота была небольшой, кроме капитана и штурмана, на борту имелось шесть матросов, мальчишка юнга и два пассажира. Пленной команде было приказано перейти на фрегат "Св. Николай" и проследовать в трюм. Пассажиры тоже направились было к трюму, но боцман их остановил: -- По распоряжению капитана вы не являетесь пленниками, поэтому до разговора с ним можете остаться на палубе. Боцман неважно говорил по-немецки, но главное они поняли -- остаться на палубе. Кажется, оба пассажира, как товарищи по несчастью, должны были держаться вместе, чтобы обсудить создавшееся положение, но они обменялись короткими, рваными фразами и, не глядя друг на друга, разошлись в разные стороны. Высокий, бородатый плотный мужчина с кожаной сумкой через плечо отошел на корму, уселся на свернутый в кольца канат и уставился на море немигающим взглядом. Второй -- маленький, пестро одетый господин, сгрудил с помощью матросов у фок-мачты свой багаж: сундук и плотно набитый сак, и принялся ходить по кругу мелкими нервными шажками. Он обдумывал свое горестное положение. -- Может, я буду, скажем, Хох? -- успел сказать он своему величественному спутнику.-- Я боюсь, что он может вспомнить мою фамилию. -- Да будьте кем хотите, только ведите себя разумно. В конце концов, совершенно неважно, вспомнит он вас или нет. -- Уверяю вас, это очень важно. Я нутром чувствую...-- нутро давало о себе знать урчанием и тревожными коликами. На море был штиль. Возни с плененным галиотом было много. Его разгрузили, потом раскачивали, перебегая с борта на борт, но киль, казалось, только глубже зарывался в песчаный грунт. Лишь к вечеру, когда задул слабый ветерок, а паруса ухватили его, фрегат, взяв галиот на буксир, стащил судно с песчаной банки. Теперь следовало выяснить, каким образом можно ловчее отбуксировать сей приз в Мемель. Спустились в трюм галиота, откачали помпой воду- Пробоина была незначительной. Галька вспорола медную обшивку и попортила днище. Скоро стало понятным, что после небольшого ремонта галиот и сам сможет следовать по курсу, необходимо только укомплектовать его русской командой, взяв в помощь пленного капитана и штурмана. Фрегат Корсака шел с Зунда в Мемель с тайной депешей контр-адмиралу Мордвинову. Как уже говорилось, курсирование вдоль Зунда с целью отслеживания английской эскадры было поручено двум русским суднам: фрегату "Св. Николай" и быстроходному галиоту "Стрельна". Служба двух морских судов была не только не обременительна, но приятна. Ширина Зунда всего-то десять верст. Ничего вокруг не напоминало о горящей в Европе войне, и даже бастионы в датской крепости Кронборг выглядели необычайно мирно. Все тонуло в зелени, солдаты, вышагивающие подле орудий, издали напоминали рождественские игрушки. Расположенный на высоком берегу Гельзенер с его мельницами, садами, прелестными домиками под черепичными крышами вызывал поэтическое настроение у команды. И только шведский берег, угрюмый и дикий, напоминал о неотвязном вопросе- соединился ли наш флот под командой вице-адмирала Полянского со шведской эскадрой и готовы ли мы к отражению противника? По расчетам Корсака, объединенный флот уже должен был подходить к Зунду, но он не имел об этом никаких известий и очень нервничал. Ясным и чистым утром от датского берега к фрегату "Св. Николай" приплыл малый флейт, на палубу вышел строгий, краснощекий и очень молодой офицер и вручил Корсаку от нашего посла в Дании графа Корфа депешу, которую следовало немедленно везти в Мемель. -- От их высокопревосходительства контр-адмирала Мордвинова сия депеша должна проследовать в Петербург,-- строго добавил офицер, подчеркивая важность тайной депеши. -- А известно ли что-либо, когда прибудет наш флот? И соединился ли он со шведской флотилией. -- Воссоединился,-- уверенно сказал офицер, и Корсак сразу ему не поверил, слишком уж наглый вид был у посланника Корфа. Офицер не был уполномочен объяснить, что тайная депеша была доставлен Корфу из Англии. Посол наш князь Голицын, следуя инструкции, переслал ее Корфу, тот в свою очередь передал ее в руки "толкового капитана", что курсировал в Зунде. Все делалось в строгом соответствии с присланной в начале лета инструкцией императрицы. Отступление от стратегических помыслов и распоряжений Елизаветы состояло лишь в том, что шведский и русский флоты так и не воссоединились, а англичане вовсе не собирались посылать в Балтийское море свою эскадру. Система защиты Петербурга от англичан и шведов была продумана еще Петром I. По его заданию в те времена в Зунде постоянно жил русский агент, который в случае появления английских судов должен был сообщить об этом ближайшему, постоянно курсирующему там фрегату. От первого фрегата шел целый ряд судов (сколь длинна была эта цепочка!), сведения доносились до Дагерорда, а оттуда, с помощью береговых сигнальных огней, передавались в Китлин. Блестящая идея, грандиозно воплощенная в жизнь, скажете вы? Бог мой, сколько средств, людей, материалов, работы мускулов и серого вещества тратила Россия на оборонительные сооружения и оружие, которое за полной ненадобностью так и не удалось опробовать. И это не издержки нашего времени, фундамент заложен еще Петром Великим. В прошлом году автор по служебным делам посетила знаменитую и злосчастную петербургскую дамбу и могла своими глазами видеть остатки военных фортов, построенных при Петре I. Величественное и страшное зрелище. Для устройства искусственного острова прямо в море били сваи, устраивали бревенчатые ряжи, которые потом с баржи или со льда загружали гравием, камнями, булыжником, присыпали землей, на острове строилась неприступная крепость, где надлежало размещаться военному гарнизону, сигнальной службе, арсеналу и прочая, прочая... Все крепости были оснащены и готовы к военным действиям, но так и никогда не понадобились.* * Разве что в Великую Отечественную. ____________________ Уже при Елизавете часть их пришла в полную негодность. В наше время это круглые, как блюдца, острова на мелководье, кажется, что они медленно плывут к горизонту и нет им конца. Кое-где на островах видны останки гигантских стен, все поросло худосочным лесом, заболотилось. Душа сжимается от величественной бессмысленности этой царской потехи. Но хватит, воздержусь. Гений Петра создал флот, положил основу морскому делу в самых разных отраслях его, привил любовь к службе морякам и далеко раздвинул горизонты России. А что касается неиспользованных оборонительных сооружений и пушек про запас, то их хочется сравнить с огромным количеством лекарств, которых накупили и которыми не воспользовались ввиду здоровья натуры. Этому надо только радоваться! Вернемся на фрегат "Св. Николай". С пассажирами Корсак смог встретиться только к ночи. Прежде всего он осведомился, накормили ли пассажиров ужином. Услышав утвердительный ответ, он велел пригласить их к себе в каюту, а вахтенному приказал подать туда портеру в достатке и приличные бокалы. Каюта капитана была тесной. Фрегат, как и всякое другое судно, это дом моряка, и каждый капитан устраивает его по-своему- На фрегате "Св. Николай" царила безукоризненная чистота, все металлические детали пускали солнечных зайчиков в морские просторы, оснастка была в полном порядке, пушки в полной боевой готовности, паруса без заплат, а быт чрезвычайно скромен. Каюта капитана была образцом этой простоты и чистоты. Узкая койка, два столарабочий и обеденный, на стене карты, а также развешенные в удобном порядке шкалы, радиусы и квадранты, на полках в специальных гнездах покоились зрительные трубы, рядом готовальни, справочники и таблицы, к столу был жестко прикреплен большой компас- Единственной роскошью в каюте были икона в золоченом окладе и висящие над койкой отменно выполненные миниатюры Софьи и детей. Жена, изображенная в белом платье, с розой в напудренных волосах и с неприсущим ей торжественным выражением на бледном лице, была вставлена в прямоугольную рамку, дети в овальные- Лизонька на портрете была еще младенцем, а сейчас уже взрослая особа -- двенадцать лет, посещает пансион, в коем учат арифметике, танцеванию, языкам разным, шитью и прочая, прочая... Николенька Корсак был в форме, поскольку проходил курс в Морском кадетском корпусе в классе гардемаринов. Алексей оторвал взгляд от милых его сердцу миниатюр и подумал: хорошо, что пассажиров только двое, а то и усадить их было бы негде. -- Присаживайтесь, господа... Бородатый, бледный, утомленный, в камзоле светлого шелку сразу сел в дальний угол под икону, второму ничего не оставалось, как сесть напротив Корсака. Сей невеликий господин тут же отодвинул от себя свечу, а потом он как-то странно потупился и прикрыл маленькой ручкой половину лица, словно оно у него было запачкано, оцарапано или пчелой укушено, словом, девицы, эдак жеманясь, прячут от жениха родинку, которая, по их понятиям, уродует лицо. Представились: -- Барон Хох,-- маленький господин вскочил, поклонился, не отрывая ладони от лица. -- Банкир Бромберг,-- важно и высокомерно назвался плотный господин,-- я вольный коммерсант из Кенигсберга, плавал в Англию по торговым делам. -- Куда плыл галиот? -- В Щетин. -- Вы, барон, тоже из Англии? -- Тоже... плавал по торговым делам,-- Хох упорно смотрел в угол. -- Так вы вместе? Никоим образом,-- четко произнес Бромберг.-- Я познакомился с милейшим бароном уже на борту судна,--он доброжелательно улыбнулся, расслабившись, закинул ногу на ногу, хоть это и трудно было при тесноте каюты,-- насколько я помню, барон из Гамбурга. Принесли портер и бокалы на подносе, стекло осторожно позвякивало в такт качке фрегата. -- Прошу,-- Корсак разлил пиво по бокалам.-- За ваше спасение, господа! Я хочу уведомить вас, что вы ни в коем случае не являетесь моими пленниками. Мы не воюем со штатскими, а посему вы вольны сами себе выбрать судно. Сейчас мой фрегат и галиот следуют по одному курсу, но скоро наши пути разойдутся. Галиот с русской командой на борту, но со старым капитаном Поплывет в Пиллау. Мой же фрегат продолжит путь в Мемель. Банкир слушал капитана с величайшим спокойствием и достоинством. -- Я благодарю вас,-- сказал он с чувством.-- Вы спасли нам жизнь. И если теперь великодушно предлагаете выбрать судно, то я бы предпочел плыть на галиоте, с вашего позволения. Я к нему уже привык. Алексей повернулся к барону, который, потянувшись к портеру, ослабил меры предосторожности, убрав руку от лица. Пламя свечи вдруг вспыхнуло, осветив его испуганную физиономию. "Да мы знакомы,-- подумал уверенно Корсак,-- Откуда?" Он вдруг отчетливо вспомнил резвую фигурку барона, как он" бежит вприпрыжку по палубе и длинная шпага его цепляется за мачты и снасти. В памяти, как бы параллельным планом, возник образ умирающего Брадобрея, и умоляющие глаза его, и синюшные ногти. -- А ведь мы встречались, барон,-- сказал Алексей весело.-- Или вы меня не узнали? Барон поперхнулся пивом и затряс отрицательно головой. Спутник посмотрел на него сурово. -- О, господин барон, всмотритесь в капитана повнимательнее. Почему вы отказываетесь от такого приятного и полезного знакомства?.. В вашем-то положении... -- Да не помню я их,-- с раздражением бросил Хох, переходя вдруг на лакейское "их" без добавления титула, "сиятельства", скажем, или "превосходительства".-- Вероятно, я похож на какого-то другого господина. Теперь Алексей вспомнил все с полной отчетливостью. Удивляло только поведение барона. Почему-то странный пассажир никак не хотел быть узнанным. -- Мы встречались около года назад на шхуне с романтическим названием "Влекомая фортуной",-- обратился Алексей к невозмутимому Бромбергу.-- Меня подняли на борт в Мемеле. Я был ранен и ничего не соображал,-- добавил он смущенно. Бромберг, соболезнуя, покивал головой, а строптивый Хох буркнул: -- Не помню. -- На этой шхуне еще плыла очаровательная девушка,-- теперь Корсак обращался уже непосредственно к барону.-- Ее звали... сейчас вспомню... ее звали Анна. А пассажиры называли ее леди. Ну как же вы забыли? Вы еще волочились за ней! Сознайтесь, барон! -- Ну же, барон,-- со смехом поддакнул Бромберг. -- Я никогда не волочился за Анной Фросс,-- обиженно засопел барон Хох. -- Не волочились, и хватит об этом,-- с неожиданной запальчивостью воскликнул Бромберг и тут же умолк с вежливой улыбкой. -- А вас тоже мудрено узнать,-- барон как-то съежился, сморщился на табурете, ни дать ни взять лесной гном. Видно, что ему не хотелось говорить, но его словно бес под ребро толкал.-- Вы были такой больной, такой бледный. А потом еще и антонов огонь у вас начался. Брадобрей ходил к вам в каюту, советовал ногу отнять. -- Брадобрей?-- переспросил Алексей.-- Ах, да, конечно... Я ведь был без сознания, и --воспоминания мои смутны. А вы любите путешествовать, барон? Хох пожал плечами, испуганно зыркнул на Бромберга и присосался к портеру. Обычная история, встретились два старых попутчика, что может быть проще, однако Алексей точно знал, что барона он от себя не отпустит. Может быть, он излишне подозрителен, ну что ж, получит в Мемеле выговор, но с Хохом необходимо разобраться. Если бы маленький барон, увидев Корсака, закричал: "Ба, какая встреча! Так вы капитан? А помните?.."- и так далее, может быть, Алексей и не заподозрил бы ничего. Но ведь все было совсем не так. -- Господа, простите формальность. Я прошу ваши бумаги. В Кенигсберге вам выдали паспорт?-- вежливо обратился он к банкиру. Ах, паспорт, пожалуйста... Бумага Бромберга была извлечена из кожаной сумки. Корсак пробежал ее глазами, все, кажется" по правилам. Паспорт выдан в Кенигсберге на двух языках, печать и подпись генерала-наместника. --А я путешествую без бумаг,-- пролепетал Хох, когда капитан обратил на него свой взгляд.-- Может быть, простите мне это... по дружбе? -- Увы, барон. Более того, я вынужден обыскать ваш багаж,-- Корсак вежливо поклонился и крикнул вахтенного. Барон рванулся было к двери, но потом застыл с горестным выражением на лице. Паспорт лежал на самом дне дорожного сундука. Может, не найдут? Но судьбу горемычную не переспоришь. "Попался, попался окончательно!"- завыло, закричало все внутри, когда он увидел входящего в каюту вахтенного. В руках у него был кенигсбергский паспорт. -- А вы, оказывается, Блюм?-- с удивлением спросил Корсак, прочитав бумагу барона. -- Это не мой паспорт, я барон Хох.,.-- продолжал упираться Блюм, понимая, что все потеряно. Глаза Бромберга жгли его, как угли, дырки в бароне прожигали, всего-то его глаза, а он чувствовал себя продырявленным, как дуршлаг. Паспорт Блюма был удивительно похож на паспорт банкира, та же кенигсбергская печать, та же подпись наместника, только выдана была сия бумага на день раньше. -- Почему вы не сказали мне, что оформляли паспорт в Кенигсберге? Зачем надо было говорить, что вы из Гамбурга? -- Ничего подобного я вам не говорил! -- взвизгнул Блюм и сам смутился этого визга.-- Это вот .они говорили,-- добавил он, кивнув в сторону банкира. -- Помилуйте, барон, но вы же сами уверяли меня, что вы из Гамбурга.-- Бромберг широко, вальяжно рассмеялся, оглаживая свою ассирийскую бороду.-- Видимо, барон счел нужным скрыть правду. Мало ли какие у него были соображения. -- А почему я должен говорить правду,-- тут же вскинулся Блюм, с обидой глядя на Корсака.-- У меня были соображения... И почему я должен кричать на всех углах: я из Кенигсберга, я из Кенигсберга...-- он неожиданно умолк, воздуха не хватило продолжать. -- А чем вы объясните, что у вас документы оформлены почти одновременно?-- спросил Корсак, обращаясь уже к банкиру. -- Па-азвольте?-- Бромберг посмотрел документ Блюма, пожал полными плечами.-- Удивительное совпадение. Я и не подозревал об этом. В Англию мы плыли отдельно. -- Боюсь, господа, что я вынужден вас задержать. -- Да ради Бога,-- Бромберг был абсолютно спокоен.-- Мы пережили в море страшные минуты, капитан. Когда наш галиот в тумане сел на мель, раздался невообразимый треск. Удивительно, что судно осталось цело. Тогда я думал, что пора прощаться с жизнью. И теперь мне совершенно все равно, на каком судне я достигну берега. Ваш фрегат, честно говоря, кажется мне более надежным. Блюм молчал, вид у него был совершенно раздавленный. Однако через три дня, когда галиот должен был поменять курс, направляясь в Пиллау, банкир Бромберг как бы между прочим, не навязчиво, заметил капитану, насколько желательно было бы ему плыть именно в Пиллау. -- Там я почти дома,-- сказал он Корсаку с грустной улыбкой.-- Думаю, длительное пребывание в Лондоне совершенно расстроило дела моего банковского дома. В самом деле, господин Корсак, отпуская меня, вы ничем не рискуете. Найти меня в Кенигсберге не составит никакого труда. И если у вас на суше возникнут ко мне какие-то вопросы, я отвечу на все с превеликим удовольствием. -- И мне очень нужно в Пиллау... И я могу на суше ответить на все вопросы,-- всунулся было Блюм, но тут капитан был непреклонен. -- Я не хочу лишаться вашего общества, господин барон,-- с улыбкой сказал Корсак, с этим не поспоришь. Позднее Корсак говорил про банкира: этот Бромберг меня заколдовал... Я подумал тогда: ведь никаких улик, в чем мне его подозревать? Зачем же держать человека против его желаний? Да и начальство может разнос устроить, что мешаю развитию прусской торговли, за которую так ратует сама государыня. Перед битвой Оленев не нашел Александра под Кистрином. Когда кончился обстрел и армия отошла от пылающего города, Никите удалось узнать в штабе, что полк Белова ушел вместе с генералом Румянцевым на поиск новых позиций и когда вернется, неизвестно. Но пастор Тесин сыскался сразу, и поскольку Никите было совершенно некому рассказать о таинственных событиях в Познани, он обо всем поведал ему. Пастор отнесся к рассказу князя с полным сочувствием и дал мудрый, но несколько общий совет: не суетиться попусту, а отдаться на волю Господа. Пастор был очень занят. Все понимали, что грядет большое сражение, когда многие воины неминуемо предстанут перед Божьим судом. Столь высокое событие обязывало привести в порядок мысли свои, высветлить самые глухие углы души, а единственным поводырем на этом сложном, самоочищающем пути служит православный священник и лютеранский пастор. Во всех полках ставили палатки с образами, где священники исполняли службы, причащали, исповедовали. Православных служителей не хватало. Ночью Тесина разбудил офицер: -- Вставайте, господин пастор! Казаки и калмыки идут на дальние рубежи, их надо благословить. -- Но я же лютеранин,-- вскричал Тесин, поспе