Даниил в это время, поклонившись, попросил разрешения не утруждать более своим присутствием императрицу. И тогда, отпуская его, Баракчина, краснея, однако с видом величественным, сказала по-русски - впервые в жизни своей! - слегка по-монгольски надламывая слова: - Мы хочем тебя увидеть ичо!.. ...Приблизительно через час после возвращения из дворца князь принял в своих покоях двух сановников Баракчины: супруга Батыя прислала князю Галицкому большую серебряную мису драгоценного кипрского вина и велела сказать: - Не привыкли пить молоко. Пей вино!.. А не более как через день после поднесения печати и диадимы один из ярлыков Баракчины с новою печатью - "императрицы", ярлыков, выданных разным лицам по разным поводам, мчался, зашитый в полу халата Ашикбагадура, прямо в Каракорум, в не отступавшие ни перед чем руки Огуль Гаймышь, в руки великого канцлера Чингия. Другой же ярлык, с такою же точно печатью, в шапке другого ямчи, Баймура, несся к неистовому, до гроба непримиримому ненавистнику обоих златоордьшских братьев - Бату и Берке - к хану Хулагу. "Яблоко Париса" докатилось и ударило в цель! Неслыханное благоволение Батыя к Даниилу простерлось до такой степени, что ему, единственному из князей и владетелей, единственному из герцогов, разрешалось входить к хану, не снимая меча. И весьма круто изменилось отношение к галицким среди всевозможных нойонов, батырей, багадуров и прочих - несть им числа! - сановников хана. Правда, по-прежнему вымогали подарки - все, начиная от канцлера, кончая простым писцом и проводником, однако с некоторой опаскою, и не обижались, не пакостили, получая отказ. - Что с ними будешь делать, Данило Романович! - восклицал дворский. - Вся Орда на мзде, на взятке стоит!.. Видно, уж ихняя порода такая!.. Особенно же заблаговолил Батый к Даниилу после золотой диадимы и перстня с печатью. Дар свой, пребывавший у Баракчины в великом почете, князь Галицкий мог созерцать на первом же приеме послов, где ему, вместе с дворским, предоставлено было в зале наипочетнейшее место - на правой, считая от хана, ближней скамье царевичей. Здесь Даниил впервые увидел Невского, однако и не приветствовал его и даже виду не подал, что знает. Юный Ярославич нахмурился. Баракчина, сидевшая на приеме рядом с Батыем на тронетахте, только одного и приветствовала Даниила легким наклоненьем темноволосой, гладко причесанной головы, которая на сей раз, вместо диковинного убора, увенчана была тою самою диадимой, что преподнес Даниил. И драгоценные подвески князя также сменили прежние, жемчужные, - и казалось, что реют, что сами плавают вкруг смуглой и стройной шеи ничем не удерживаемые самоцветы. Особый почет, воздаваемый князю Галицкому на каждом шагу, был всеми и чужеземными замечен. А были тут, кроме русских князей и послов, кроме грузинского царевича, бесчисленное множество прочих коронованных владетелей: были и от китаев, и кара-китаев, и булгар, и куманов, и меркитов, и туркоманов, и хазаров, и самогедов, и от персов, и эфиопов, и от Венгрии, и от сарацинов - всего от сорока и пяти народов! После большого посольского приема князь был снова позван к Батыю, на этот раз вместе с дворским. Беседовали за кумысом, пилавом и фруктами - неторопливо, о многом, и мысль и воля карпатского владыки боролись с мыслью и волей азиатского деспота, как бы переплетаясь и обвивая друг друга, подобно двум гладиаторам, которые, уже отбросив мечи, стиснули друг друга в крепком, смертельном, а извне как бы в братском объятии. - Князь Данило, - сказал вдруг Батый, - почему все приходящие ко мне государи просят у меня один - то, другой - другое, ты же у меня ничего не просишь? Проси: ты отказа не встретишь. Батый испытующе смотрел в лицо Даниилу. - Великий казн! - сказал Даниил. - Возврати мне моего Дмитра! Батый надвинул брови. - Того нельзя, князь, - угрюмо ответил он. Наступило молчанье. - Это, - промолвил, вздохнув, Батый, - даже и вне моей власти! Твой доблестный тумен-агаси недавно умер. Но его прах с великими почестями вашими единоплеменниками похоронен за городом, на христианском кладбище... Я держал Дмитра, хотя он был и захвачен с оружием, поднятым на меня, в великой чести, точно нойона. Дмитр умер... - Я знал это... - тихо промолвил князь. - Разреши мне перевезти его прах, дабы похоронить на родной, на карпатской земле... Возвратясь после этой аудиенции, князь и дворский сперва тщательно просмотрели все настенные ковры, а затем стали делиться наблюдениями. - Да-а... одряхлел хан, - сказал дворский. - И, видать, желтенница у него и отек... А будто бы и кила: нет-нет да и за чрево двумя руками схватится... Али желудок у него больной? Онемощнел, - добавил дворский, покачав головой, - а ведь, почитай, боле пяти десятков ему никак не будет. Но то больше от беспутства! Мыслимо ли дело столько иметь жен? В его ли это годы?! Ну и пьянство! Вино-то само собой. Но и кумыз ихний тоже! Я ежели выпью того кумызу три чашки, то и головы делается круженье! - Как?! - изумился князь. - Ты уже и кумыз пьешь? И не брезгуешь? Так на тебя ж теперь митрополит Кирилл епитимью наложит! Дворский лукаво отразил нападенье. - После тебя, княже, что не пить! - воскликнул он. - Коли ты испил - все равно что освятил!.. Даниил рассмеялся и только головой покачал. - Увертлив! - проговорил он. А Андрей-дворский, уже и без тени усмешки, продолжал: - Но если, княже, того кумызу испивать в меру, то на пользу! - То-то я смотрю на тебя, - пошутил князь, - в бегах, в бегах, а потолстел как! - Шутки шутками, Данило Романович, - сказал дворский, - но разве я для себя творю? Да ведь мне муторно у них на пиру. Неключимое непотребство творят!.. А говорят между собою - якобы себе в горло, ужасным и невыносимым образом. А как запоют!.. - Дворский схватился за голову. - Как быки али волки!.. А черное молоко свое, тот кобылий кумыз, ведрами пьют, будто лошади, - и то не в пользу!.. Тошно смотреть! А хожу по ним, зане постоянно зовут на гостьбу: то векиль, то какой-либо туман-агаси, то иной какой начальник; а намедни сам букаул позвал - то как не пойти?! - нашему же будет народу во вред!.. - Ох, Андрей Иванович! - сказал Даниил. - Боюсь, отгостят нам они как-нибудь за все сразу! Батый сам говорил мне, что весной собирается в великий поход... - Ничего, Данило Романович! Поборает господь и сильных! - успокоил его дворский. - Аще бы и горами качали, то все едино погибели им своей не избегнуть!.. А я про то и хожу и кумыз их кобылий пью, что разведки ради! - сказал он, понизив голос. - Ты знаешь, Данило Романович, - продолжал он, - от кого приглашенье имею на гостьбу? Диву дашься! От Соногура Аеповича, которого ты выгнал. Но уж тут переломить себя не могу! А надо бы сходить. Сей Соногур - он все с Альфредом-рыжим между собой перегащиваются. А Альфред-то враг наш лютый, да и как иначе? - из темпличей, из тевтонов. И Альфредишко тот наушничает хану все на тебя: "Он, мол, не хочет ни войска, ни дани давать... А ты, хан, дескать, ему потакаешь!.." Так, мешая дело с бездельем, частенько беседовал с князем своим дворский. И тот любил эти беседы его, ибо у дворского был хваткий глаз, и памятливое ухо, и смекалка, и большой ум. А теперь дворский невозбранно ходил по всей столице улуса - было и заделье: собирать и снаряжать к выезду пленных, которых выкупил у Батыя князь, - и галичан, и волынцев, и киевлян, и берладников. Так что видел он много - от дворцовых верхов до преисподней, где под бичами надсмотрщиков, в зубовном скрежете, изнемогали и гибли сотнями от каторжного труда, от голода и мороза русские пленные. - Жалостно зрети на наших людей, княже! - не в силах удержаться от слез, говорил дворский. - Сердце кровью подплывает! Ну, еще мастеры, рукодельцы - те как-никак, а прозябают, друг друга поддерживают: в братствах живут, в гильдиях. Ну, а которых татаре к себе разобрали, на услугу, - те на помойках у псов кости отымают, до того оголодали! И с неистовым рвением, но и с немалой осмотрительностью отбирал дворский пленных для возврата на родину. О каждом узнавал, чем занимался в Орде, каков был для братьев, не отрекся ли от веры и отечества своего. Однажды к Даниилу пришел в караван-сарай старейшина крымских караимов, плененных Батыем и угнанных в Золотую орду: он умолял князя выкупить их и поселить где-либо в Галичине. Было их двести семейств. Князь посоветовался с дворским. - А дельные люди, князь, и трудовые и оборотистые: от таких государству - польза. Караимы - они и здесь, в Орде, стройно живут. На мой погляд - надо их выкупить, княже. Князь отпросил у Батыя и караимов. Шла уже четвертая неделя пребывания князя Даниила в Орде. Дела приходили к завершению. Готовились в обратный путь. Дворский поднимался ни свет ни заря. Возвращался же только под вечер, запыленный, усталый. - Ух... пришел есмь! - утирая пот красным платком, говаривал он. - Охлопотал караимов! И лошадей под наших пленных дадут, сколько надо. Дровни, сани, хомуты с великой радостью сами взялись строить наши галичаны, волынцы... Княже, - сообщил он, и скорбя и радуясь, - а тот ведь слепец на родину просится ехать!.. А и божевольна дивчина просится. - Ну дак что ж, возьмем!.. - Отвечал князь. - Очи, правда, не возвратишь. Ну, а этой девушке, не вернет ли ей рассудок родимая сторонка? Про то не нам знать... А возьми! Не выходя из своих покоев никуда, помимо аудиенций у Батыя, князь знал и видел благодаря дворскому все, что совершалось во всех закоулках и клеточках утробы чудовищного левиафана, именуемого Золотой ордой. А что совершалось в голове этого чудовища - об этом своевременно сведать и разгадать ставил он задачею для себя самого. Каждая встреча с Батыем, с ханом Берке, с нойонами приносила ему что-либо новое. Каждодневные доклады Андрея-дворского восполняли недостающее. Дворский сведал и уразумел в Поволжском улусе многое: начиная от всех тонкостей механизма гениальной китайской администрации, от изумительного устройства конницы буквально вплоть до копыта лошадиного. - О! Княже! - говорил он. - Долго еще нам с ними не потягаться! Он принимался рассказывать: - Смотрел я, смотрел на их конницу: экое сонмище! Где же тут совладать!.. Нет! Доколе союзных нам нету - одна надежда на строителей, на градоделей наших, что крепости созидают, - на Авдия, на Олексу, на прочих! А на чистом поле не устоять! И правильно ты, Данило Романович, устроял. И впредь надо города укреплять. Но и конницы добывать, елико возможно! Однако воевода, высоко оценивая татарскую конницу в массе, о каждом отдельном всаднике отзывался пренебрежительно: - Сидит некрепко. Сковырнуть его не долго дело. Телом против наших жидки. А пеши ходить вовсе не способны. Но лошадь ихняя, Данило Романович! - Дворский от восхищения закрывал глаза, прищелкивая языком. - Копыто у ихней лошади твердее железного! Подков не кладут. Некованая отселе и до нашего Карпата дойдет. Копытом своим корм из-под снегу, из-под чичеру выбивает прошлогоднишний! Это есть конь!.. Одним словом - погыбель Западу! Даниил внимательно слушал его. - Норов и обычай их пестрый, - говорил дворский. - Есть хорошее, есть худое. Самое лучшее, я считаю: нету у них, чтобы кто из войска сотворил нечто бы самовольно. А когда хан прикажет, то и в огонь головой кинутся! Что царь потребует - свято! И обычай добрый имеют: спать в шатрах при полном вооруженье. И сызмальства, с двух-трех годков, учатся стрелять, и копья метать, и на конях ездить, - учатся, окаянные, художествам сим! И вдруг разводил руками в недоуменье и начинал осуждать: - А работать - глядишь, все женщина и женщина! Ленивцы эти татары, мужской полк, и не говори!.. Разве что кобылу когда подоит да кумыз потрясет в турсуке! А с телегами ихними - арбами - все татарушка, бедная, ворочает! Мужик ихний - только бы ему война, да грабеж, да охота! Более нет ничего! Не любят работать!.. Не укрылось от зоркого его взгляда и расслоение Орды: - Богатый у них тоже бедными помыкает: просто сказать - как вениками трясет! Взять хотя бы кумыз: ведь в том и радость им, и пища, и лакомство. А простой татарин всю зиму и чашки единой кумызу не увидит. У богатых - у тех и всю зиму не переводится. И богаты татары уж до чего же ленивы! - лень ему, барсуку, даже и ладонь свою за спину дотянуть, когда спина зачешется. Но другие ему спину чешут! Дворский едва не плюнул. Сильно расхваливал рынки. - Рынок у них, что море! Не нравилось ему, что при этаком богатстве Орды нет у татар призрения нищих и жалости к больным. - У нас ведь на Руси к нищим жалостны: издревле ведется. А у татар - захворал, занедужил, сейчас возле шатра черну тряпку на копье взденут: не ходите сюда, здесь больной! Ни больниц у них нету, ни странноприимных домов, ни богаделен! Иное увиденное им в Орде вдруг неожиданно изумляло и умиляло дворского: - А огольцы у них, ребятишки, в бабки тешатся, в свайку, ну точно бы наши, галицки!.. Стоял я, долго смотрел. Только понять ихню игру не мог. Девчушки - те в куклы играют, в лепки, в мяч тряпишной... Ну точно бы наши!.. И слеза навернулась на глаза воеводы. - Не утерпел, княже, дал им леденца: своих ребятишек вспомнил... Беседы с дворским были не только что пригодны, но подчас и утешительны князю. Иногда же - забавны: - Хан к сударке пошел... Поражаясь охвату его наблюдений, Даниил как-то пошутил с ним: - Эх, Андрей Иванович, и всем бы ты золото, да вот только неграмотен ты у меня! Это не годится! Тебя же и государи западные и послы именуют: "палатинус магнус". Нет! Как только возвратимся в Галич, так сейчас же за книгу тебя посажу. К Мирославу - в науку. Дворский не полез за словом в карман: - То воля твоя, княже. Прикажешь - и за альфу сяду, и до омеги дойду! Но только и от книг заходятся человецы, сиречь - безумеют! Ум мой немощен, страшуся такое дело подняти!.. Помолчав, добавил: - А вот про Батыя говорят, будто и вовсе малограмотен: только что свой подпис может поставить!.. 4 Дня за два до выезда из Орды Андрей-дворский сказал Даниилу: - Княже! Соногур на базаре мне повстречался: тоже всякую снедь закупает на обратный путь. Олександр Ярославич свое отбыл у Батыя: к выезду готовится. - Когда? - как бы между прочим спросил князь. - В среду, до паужны. - Среда - день добрый ко всякому началу, - сказал князь. - Увидишь Поликарпа Вышатича, скажи: брату Олександру кланяюся низко. Дворский опять заговорил о Сонгуре: - Я ведь не домолвил, княже. Соногур на рынке и говорит мне: "Прискорбно, говорит, для меня, если худодумием своим огневал твоего князя. Да простит! Хочу, молвит, повинну ему принести: прощенья попросить. Узнай: не допустит ли перед светлые свои очи?" - Нечего ему у меня делать, - отвечал князь. - Ино добро! - довольный тем, сказал дворский. - Соногур тот не иначе лазутчик татарский, а и пьяница, празднословец, развратник! - добавил он. - Вот что, Андрей Иванович, перебью тебя, - сказал князь. - А у тебя все готово в дорогу? Дворский даже обиделся: - У меня-то, княже? - Добре! - сказал князь. - И у меня все готово. А уж досадила мне погань сия донельзя! - И мне они, княже, натрудили темя пронырством своим бесовским и лукавством! Надоело кумызничать да хитрить с ними: который кого! - Прекрасно! - заключил князь. - А среда - хорош день для всякого доброго начинанья! Дворский понял. Потеплело. Стоял неяркий зимний денек. Шел тихий и редкий снег. В безветрии и не понять было, падают или подымаются большие снежины. Под расписными дугами княжеской тройки звенел золоченый колоколец, а на хомутах пристяжных, ярившихся на тугой вожже, сворачивавшихся в клубок, мелодично погромыхивали серебряные круглые ширкунцы. Галицкие ехали к северу по льду Волги, держась правого, нагорного берега. Местами начал уже встречаться набережный лесок. Ехать льдом Волги, дабы не измытариться опять в половецкой степи, посоветовал дворскому Вышатич. - Зимою мы завсегда так ездим в Орду, - сказал он. - Уж глаже дороги не сыщешь! Суметов гораздо меньше. Только правого берега держитесь. А по стрежени такие крыги в ледостав наворочало - рукой не досягнешь!.. Волгою поезжайте!.. Решено было ехать сперва на север льдом Волги, вплоть до Большой Луки, а там уже свернуть на запад, на устье Медведицы, и далее - прямо на Переславль, людными, хотя и сильно опустошенными местами. ...Князь ехал в возке, но так как было тепло, то откидной верх кибитки, на стальных сгибнях, снаружи кожаный, изнутри обитый войлоком и ковром, был откинут. Даниил надел тулуп наопашь, сдвинул слегка соболью шапку на затылок и ехал в одном коротком гуцульском полушубке. На его ногах были сапоги из оленьего меха. Князь дышал отрадно и глубоко. "Боже! - так думалось Даниилу. - Да неужели же все это позади: Батый, верблюды, кудесники, ишаки и кобылы, лай овчарок, не дававший спать по ночам, и все эти батыри, даруги, нойоны, агаси, исполненные подобострастия и вероломства, их клянча, и происки, и гортанный их, чуждый русскому уху говор, и шныряющие по всем закоулкам - и души и комнаты - узкие глаза?! Эти изматывающие душу Батыевы аудиенции... Неужели все это позади, в пучине минувшего? Неужели скоро увижу увалы Карпат, звонкий наш бор, белую кипень цветущих вишневых садов... Анку?.. Неужели вновь буду слышать утрами благовест холмских церквей?.. Дубравку мою увижу?!" Так и порывало крикнуть на облучок, чтобы дал волю тройке лютых коней, которых, однако, сам же он приказывал сдерживать, сколь возможно. И ехали медленно. Иногда же останавливались и поджидали. Дворский, ехавший впереди, на розвальнях, чтобы проминать дорогу, то и дело слезал и, пробежав обратно, до конца растянувшегося по белой льдяной равнине галицкого поезда, долго с последней подводы всматривался назад. Потом возвращался к повозке князя, присаживался на боковом облучке и говорил: - Еще не видать, княже. Но должны догнать непременно. Поликарп Вышатич заверил в том. А его слово - то все равно, что крестное целованье. И впрямь, когда зимнее солнце, багровое, стало западать на правый берег Волги, когда рубиновой стала снежная пыль, а тени лошадей на снегу сделались неправдоподобно длинными и заостренными, будто неумелой рукой мальчугана выстриженные из синей бумаги, дворский заметил, как из-за белого, накрытого снегом утюга-утеса вымчалась первая, заложенная тройкой, яркая ковровая кошевка князя Александра. Спотыкаясь в снегу, дворский кинулся известить своего князя. - Едут! - только и смог проговорить он, завалясь в возок Даниила. А когда отдышался, то изъяснил: - Олександр Ярославич догнали нас!.. Уже поблизости звенел новгородский звонкий колоколец, и осаженные на всем скаку, храпя и косясь налитым кровью оком, разгоряченные пристяжные жадно хапали снег. Прочие сани и кошевы, где разместились дружина и воины Александра, вскоре примкнули в конец поезда галицких. Даниил поспешно сронил накинутый на плечи тулуп, вышел из возка и пошел навстречу приближавшемуся Александру, высвобождая правую руку из длинной, с раструбом, шагреневой готской перчатки. То же самое сделал и Александр. Встреча их произошла на льду Волги, возле выдвинутого над берегом, накрытого сугробом утеса. На мгновенье остановились. Снова шагнули. Приблизясь, одновременно сняли левой рукой шапки и, обменявшись крепким рукопожатьем, обнялись и облобызались друг с другом троекратным русским лобзаньем. Легкий парок клубился от их дыханий в зимнем воздухе. - Сколько лет вожделел сего часа, брат Александр! - промолвил властелин Карпат и Волыни. - Всей душой тянулся к тебе, брат Данило, - ответствовал голосом столь же благозвучным и мощным, голосом, обладавшим силою перекрывать и само Новгородское вече, победитель Биргера и тевтонов. Молчали. Душа их испытывала в тот миг неизреченное наслажденье - наслажденье витязей и вождей, впервые созерцающих один другого! "Так вот где встретились по-настоящему... Мономаховичи, одного деда внуки!.." Порошил легкий снежок, ложась на их плечи и волосы. Тишина простерлась над белою Волгой. Лишь изредка вздрагивал под дугой колоколец. Всхрапывал конь. И опять - белая снежная тишина... На ветвях нависшей с берега, отягощенной пышным снегом березы трескотала сорока, осыпая куржак. И снег падал с ветвей - сам точно белая ветка, разламываясь уже в воздухе. А иногда и долетал не распавшись, и тогда слышно было падение этого снега, а в пухлом сумете под березой обозначалась продолговатая впадина, будто и от впрямь упавшей ветки. Оба в оленьих меховых унтах, в коротких княжеских полушубках, светло-румяные, подобные корабельным кедрам, высились Мономаховичи даже и над дружинами своими из отборнейших новогорожан, псковичей и карпаторусов! О таких вот воскликнул арабский мыслитель и путешественник: "Никогда не видал я людей с более совершенным сложеньем, чем русы! Стройностью они превосходят пальму. У них цветущие и румяные лица". Даниил любовался Александром: "Так вот он каков, этот старший Ярославич, вблизи - гроза тевтонов и шведов! - светло-русый, голубоглазый юноша! Да ведь ему лишь недавно двадцать и четыре исполнилось. В сыны мне! Да еще и пушком золотится светло-русая обкладная бородка. И самый голос напоен звоном юности! Но это о нем, однако, об этом юном, пытали меня и Миндовг, и Бэла-венгерский, и епископы - брюннский и каменецкий - легаты Иннокентия. Это о нем говорил скупой на хвалу князьям Кирилл-митрополит: "Самсон силою, и молчалив, и премудр, но голос его в народе - аки труба!" И со светлой, отеческой улыбкой князь Галицкий проговорил: - Ну... прошу, князь, в шатер мой! - Даниил повел рукой на возок и слегка отступил в снег, пропуская вперед Александра. Стремглав кинулись по коням, по кошевам и окружавшие их дружинники - новгородцы, суздальцы, волынцы и галичане - и возчики, столпившиеся вокруг. Облучной князя Даниила разобрал голубые плоские, с золотыми бляхами, вожжи, приосанился, гикнул - и запели колокольцы! И понеслись, окутанные снежною пылью, уже ничем теперь не удерживаемые кони-звери!.. Буранная, безлунная ночь. И хотя по льду, Волгою ехали, но едва было не закружили, - да ведь и широка матерь! Раза два заехали в невылазный сумет. И Андрей-дворский, приостановив ненадолго весь поезд, приказал запалить на передней подводе и на княжеской высоченные берестяные свечи, укрепленные на стальных рогалях, - нечто вроде факелов, туго свернутых из бересты. Даниил велел накинуть кожаный верх болховней, в которых они ехали вдвоем с Ярославичем. Горела в ковровом возке большая восковая свеча, озаряя лица князей. Мономаховичи, одного деда внуки, - о чем говорили они? О многом. И о Земле и о семьях. И о Батые и о святейшем отце. О Фридрихе Гогенштауфене и об императоре монголов - Куюке. И хотя надежнейший из надежных дружинник сидел на козлах княжеского возка, однако князья предпочитали иногда говорить по-латыни. Ярославич рассказывал, как на сей раз погостилось ему у Батыя. Худо! Хан орал, ярился, кричал, что высадит из Новгорода, а посадит где-нибудь на Москве, чтобы и княжил под рукою, да и чтобы не заносился. - Москва? - и владыка Карпат и Волыни, как бы припоминая, взглянул на Александра. Тот ответил: - Суздальский городец один. Деда, Юрья, любимое сельцо. Говорили о том, что Миндовг литовский уже захватил и Новгородок на Русской Земле и Волковыск и, по всему видно, зарится на Смоленск. - Да-а... - сказал Ярославич. - Черный петух литовский не уступит серому кречету Чингиза. Разве крылом послабее! Но продолжай, князь! И Даниил раскрыл перед Александром свои подозренья. Говорил ему о том, что не случайно же Фридрих-император, только что многошумно сзывавший христианских государей в крестовый против монголов поход, вдруг как-то затих, притулился где-то в своем недосягаемом замке и даже признаков жизни не подал, пока Батыевы полчища топтали земли Германии. И если бы не воевода чешский, Ярослав из Штаренберга, а в Сербии если бы не князь Шубич-Дринский!.. Да что говорить! Случайно разве - в одночасье с Батыем - и тевтоны и шведы ударили с двух сторон против Александра, приковав к Шелони, к Неве, к Ладоге отборнейшие его силы?! Ярославич усмехнулся. - Покойник Григорий-папа - тот анафемствовал даже и меня и новогорожан моих! - сказал он. - Однако прости, брат Даниил, и прошу тебя, продолжай! И князь Галицкий развернул перед юным братом своим улики чудовищного заговора против Руси. Германия. Тевтоны. Меченосцы. Шведы. Фридрих Гогенштауфен, фон Грюнинген, ярл Биргер фон Фольконунг - ведь это же отбор среди лучших стратегов Запада! И что же? Все это ринулось не против Батыя, нет! - а против христианской Руси: против Александра и Новгорода, против Даниила и Волыни! В марте тридцать восьмого года татары берут Козельск. И в тот же год, в тот же месяц немцы воюют волынскую отчину Даниила. Он вынужден драться с немецким орденом за Дрогичин, откуда гигантский паук-крестовик силится раскинуть лапы свои и на всю остальную Волынь. Разве это случайно, что знаменитый полководец Батыя Урдюй-Пэта, тот самый, что вторгся в Чехию и взят был чехами в плен, оказался англичанином-тамплиером, родом из Лондона? Сэр Джон Урдюй-Пэта! И ведь, возвращенный из плена, этот христианнейший полководец Батыя не был удавлен тетивою лука, нет, а только отстранен от вождения войска и поставлен в советники к хану!.. А Бэла? Миндовг? Едва прослышал сей последний, что венгры вторглись в Галичину, как тотчас кунигасы его устремились к востоку, и многое - и Торопец и Торжок заяты были мечом. Спасибо, брат Александр вовремя шатанул их у озерца Жизца - так, что не оставил и на семена! А ведь тот же Миндовг ему, князю Даниилу, обещал помощь. Приволоклись помогать, когда уже и побоище остыло! Думалось ли брату Александру о том, почему спокоен оставался святейший отец Иннокентий - человек не из храбрых, - когда Батый стоял уже в предместьях Венеции? Случайно ли Субут-багадур поворотил свои загоны на далматинцев, на хорватов и сербов, когда уже кардинал Иннокентия в страхе готовился покинуть Венецию? Случайно ли советником у Батыя по делам Европы - немец, рыцарь-тевтон Альфред фон Штумпенхаузен?! И князь Даниил рассказал Александру происшествие с шапкой и кошельком. Попутно он предостерег брата Александра о Сонгуре. Ярославич нахмурился. - Сомнителен и мне этот Сонгур, - проговорил он. - А ничего не поделаешь: отца ближний боярин! В свою очередь Александр рассказал Даниилу, что когда они с братом Андреем были в Каракоруме, у великого хана Угедея, то и у этого консулом по европейским делам тоже был рыцарь-тамплиер, только англичанин из Оксфорда. Говорили о единенье друг с другом, о согласованье усилий, о том, как бы обойти неусыпную бдительность баскаков, говорили о неуемных распрях князей. Александр сетовал на дядю своего Святослава - подыскивается в Орде! Вспомнилось братьям, что и отец Даниила изведал новгородского княженья. Нахмурясь, Невский сказал: - Горланы. Вечники. Сколь раз покидал их! Даниил рассмеялся. - О! Брат Александр! - сказал он. - Эти горланы пошумят, погалдят, а чуть что - головы за тебя сложат! А бояре у тебя на строгих удилах ходят. Но посидел бы ты в Галиче моем - изведал бы Мирославов, Судиславов моих! - То верно, - согласился Александр. - Дед мой, отец княгини твоей, и не рад стал, что добыл Галич!.. Вспомнили братья и пращура своего, Мономаха, и Долобский его и Любечский съезды. Скорбели, что сейчас уже и помыслить нельзя о том, да и поздно - отошло время княжеских съездов! - над каждым князем сидит баскак, в семье и то уж Батыевы наушники! И признали - одного деда внуки, - что если окинуть оком, не обольщая себя, обозреть все и всех, и на Западе и на Востоке, то и не на кого им уповать, как только один на другого. Наступило молчание. Откинувшись в свой угол возка, сдвинув совсем на затылок соболью шапку, открыв большой лоб, властелин Карпатской Руси долго в раздумье любовался Ярославичем. И наконец, от всей-то души, попросту и как бы с великою болью душевной, тихо проговорил: - Эх, Саша... Сына бы мне теперь такого!.. Ты - у моря своего, я - на Карпатах!.. Ярославич зарделся... И опять к языку Цицерона прибегли они, когда заговорили о семейном. И странно и чудно прозвучало бы какому-либо Муцию, Сципиону или Атриппе в безукоризненной римской речи по-русски произносимое: "Княжна Дубравка, князь Андрей Ярославич, Кирилл-владыко, Батый!" И не один испылал снаружи берестяной багрово-дымящий факел, и не одна догорела ярого воску свеча внутри ковровой кибитки, мчавшейся в буранную волжскую ночь. Надлежало расстаться. Суздальским - дальше к северу, Волгою, галицким - налево, в Переславль. Время от времени делали краткие остановки - дать выкачаться лошадям. И тогда и Александр, и Даниил, и дружина выходили поразмять ноги. Кичливые силачи новгородцы и ухватистые, проворные суздальцы сами напросились было на одной из стоянок бороться - в обхват и на опоясках, только без хитростей, без крюка, без подножки, а на честность, с подъемом на стегно. А и зря напросились - клали их галицкие! - только крякнет иной бедняга новогорожанин, ударенный об лед! - А не надо было нам соглашаться без подножки! - огорчались володимирцы, суздальцы и новгородцы. Александр же Ярославич, неодобрительно усмехнувшись, сказал, с досадою на своих, слегка пощипывая пушок светлой небольшой бороды: - Что же вы, робята мои?! Срамите князя. Данило Романович скажет: плохо он, видно, кормит своих!.. Новгородцы и суздальцы стояли понуро. - Да то от валенков! - попробовал было оправдаться один. - Разулся бы! И тогда, осмелев, один из парней, во всю щеку румяный, громко и задорно сказал: - Круг на круг не приходится! Сборемся еще!.. - Ну смотрите!.. - отвечал Александр. Как-то одной из темных ночей Андрей-дворский, взявший за правило совершать еженощный обход не только своих, галицких поезжан, но и новгородских, прибежал к повозке князя таков, что и лица на нем не было. - Княже! - вымолвил он, всхлипнув. - Подлец-от Вышатича-то ведь убил! Одним прыжком Даниил очутился на снегу. Оба кинулись к новгородским. А там уже, у последнего возка, пылали во множестве берестяные факелы в руках рослых дружинников, багровым светом своим озаряя сугробы и угрюмые лица воинов. В середине круга стоял сам Александр. Перед ним за локти держали Сонгура. - Отпустите его, - приказал Невский, - не уползет!.. Ты? - угрюмо спросил он Сонгура и указал рукою на труп Вышатича, лежавший тут же, на снегу, прикрытый по грудь плащом. Пробит был левый висок чем-то тяжелым и острым, и крупные брызги загустелой крови, точно рассыпавшаяся по снегу застывшая брусника, видны были на заиндевевшей щеке и на бороде. Сонгур молчал. - Ты?! - возвыся голос, произнес Александр опять одно это слово, но произнес так, что иней посыпался с береговых деревьев и шарахнулись кони. Сонгур рухнул в снег на колени. - Прости! - прохрипел он, воздев свои руки. - Враг попутал... Поспорили... Слово за слово: он меня, я его!.. - Полно лгать! - проговорил Ярославич, ибо уже дознали другое. Не доверяя Сонгуру, Вышатич со встречи Александра и Даниила ехал все время на самой задней подводе. В ту самую ночь в кошевку задремавшего Вышатича подсел Сонгур. Слова два перемолвив с полусонным, он ударил его свинчаткой в голову и проломил кость. Затем кинулся на оглянувшегося было облучного и оглушил. Затем выбросил обоих в сугроб и заворотил лошадь. Однако и оглушенный, поднялся новгородец из снега и кинулся вслед, крича. Через задок вметнулся он в кошеву, и повалил, и притиснул Сонгура коленом, а там уже прибежали остальные. Сонгур намеревался вернуться в Орду и немедля донести Батыю, что Александр и Даниил встретились и что встреча их была преднамеренной. Сонгур Аепович обнимал ноги князя. Просил хоть немножечко повременить - не судить его, обождать, пока вернется из Большой орды Ярослав Всеволодич: - Я ведь - его человек! Супились воины: - До чего ехиден! - Княже, - спрашивали угрюмо, - в железа его? - Пошто! - негодуя, возражали другие. - Чего там еще с ним меледу меледить! Кончить его на месте - и конец! Прядали ушами и косились на мертвое тело кони. Пылали, дымя и треща, факелы. Падал снежок. Выл у ног Александра Сонгур. - А хоть бы и весь снег исполозил! - медленно проговорил Невский. И, как будто боясь даже и ногой опачкаться о Сонгура, на целый шаг отступил. - Встать! - вдруг закричал он. Боярин, пошатываясь, поднялся. - Да-а... - все еще не веря тому, что произошло, проговорил Александр. - Знал, что сомнителен, а не думал, что до такой степени гад! - Княже!.. - начал было Сонгур, заглядывая князю в лицо, но тотчас и осекся. Из голубых страшных глаз Александра глядела ему в лицо неподкупная смерть. Из-под сугроба торчали две оглобли. На одной из них - красная шляпа. Дворский, ехавший на передних санях, остановился и остановил весь поезд. Вышел князь Даниил. - Княже! - сказал дворский. - Прикажи откапывать - замело-занесло православных... Даниил взглянул на верхушку оглобли с красной шляпой и ничего не сказал, только усмехнулся. В две деревянные лопаты - без лопат как же в такой путь! - принялись откапывать. Лопаты стукнули в передок саней. - Бережненько, робята! - приказал дворский. - Гляди - ко - шубное одеяло! - добавил он, когда возчики раскидали снег с погребенных под сугробом людей. - Богаты люди! В больших розвальнях, под общей меховой полстью и каждый в тулупе, лежали трое скрючившихся мужчин, подобно ядрам в китайском орехе. Подымался легкий парок. - Живы! - обрадованно вскричал дворский. Один из лежавших под снегом простонал и начал приподыматься, цепляясь закоченевшими руками за отводину саней. Шапки на нем не было. Седая голова была повязана заиндевевшим шарфом. Ветер шевелил короткие седые волосы. Короткая и тоже седая и, как видно, по нужде запущенная борода и усы щетинились на тощих, сизых от холода щеках. - Ну-ну, отец!.. Подымайся, подымайся, батюшко!.. - соболезнующе проговорил дворский, подпирая старика под спину. Тот, мутно поводя очами, что-то проговорил. - Ась? - переспросил дворский, приклоняя ухо. - Нет, не по-русски глаголет! - сказал он обступившим сани дружинникам и воинам. Даниил, успевший уловить несколько бессвязных латинских слов, произнесенных залубеневшими устами незнакомца, спросил по-латыни: - Как ваше имя, преподобный отец? - ибо князь теперь уже не сомневался, что перед ним католический священник. - Иоаннэс... - начал было старец, глядя в наклонившееся к нему лицо Даниила, однако далее этого не пошло и с посиневших губ долго срывалось лишь многократно повторяемое какое-то "плы" и "пры". - Иоаннэс де Плано-Карпини?! Легат апостолического престола! - вырвался у князя Даниила возглас невольного изумленья. - Боже мой! Епископ! Но... как вы здесь? И что произошло с вами? Ответ на это князь вскоре и получил - ответ искренний и подробный, - когда, отпоив и оттерев папского легата и двоих его спутников - киевлянина Матвея и второго, монахафранцисканца, Бенедикта-переводчика, князь взял Иоанна Карпини в свою повозку. - Латынский бискуп! - успел сообщить дружинникам и возчикам, обступившим его, Андрей-дворский. А князю своему успел шепнуть на ухо: - Ох, Данило Романович! Не вверяйся сему старику: нос клином и губы тонки, щаповаты, - хитер! Посоветовавшись с дворским, князь решил, что легата и Бенедикта они довезут до ближайшего стойбища, подвластного Батыеву зятю, и здесь он, Даниил, как обладающий теперь пайцзою царевича Батыева дома, окажет Карпини содействие в продолжении его пути. Вот что поведал, без утайки, князю Галицкому брат Иоанн де Плано-Карпини, из ордена миноритов, и в то же время странствующий легат святейшего престола, прославленный виноградарь католической церкви среди славян Пруссии, а также в Польше, в Чехии, Венгрии и в Литве, златоуст католицизма. На прошлогоднем соборе в Лионе верховный Понтифекс огласил следующее: святейшего отца волею и советом кардиналов, излюбленнейший из братьев Иоаннэс де Плано-Карпини, ордена миноритов, сразу после сего собора будет послан с другим францисканцем, Бенедиктом, сперва к Батыю, а там если представится возможным, то и далее - на Орхон, к самому императору монголов, Куинэ-хану. Легат получил указание все узнавать и рассматривать у татар внимательно и усердно. "У татар ли только?" - подумалось Даниилу. Плано и Бенедикт ехали сперва через Германию. Один из вассалов императора Фридриха - король Богемии Оттокар оказал легатам достодолжную встречу и препроводил со своим письмом к племяннику своему, герцогу Силезии Болеславу. Оный же в свою очередь - к герцогу Лаутиции Конраду Мазовецкому. Но в Кракове был в это время князь Василько. И, по горячей просьбе герцога Болеслава, Василько Романович взял Карпини с собою, дабы тому было безопаснее ехать, и привез его в Холм. Даниил с все большим вниманием слушал повествование брата Иоанна. - Ходатайство Болеслава и Конрада за нас, светлейший герцог Даниэль, было принято братом твоим, герцогом Василиком, с великой благосклонностью и вниманием. Герцог Василик уговаривал нас погостить, но мы неуклонно стремились выполнить повеленное нам папою... Однако, видя благосклонность брата твоего, мы, имея на то повеление папы и кардиналов, просили герцога Василика, чтобы он созвал епископов русских, так как имеем сделать чрезвычайной важности сообщение, что он и выполнил. Даниил слегка нахмурился. Карпини продолжал: - Тогда мы прочли герцогу Василику, а также всем его епископам грамоту святейшего отца, в которой папа увещевает Руссию возвратиться к единенью со святой матерью церковью. Они, то есть Василик, и епископы, и бояре, благожелательно преклонили слух свой к нашему заявлению. Однако герцог Василик сказал, что впредь до возвращения твоего от Бату, пресветлый герцог, они ответа никакого дать не в состоянии. "Узнаю моего "герцога Василика", - подумал Даниил. Иоанн де Плано-Карпини повествовал далее. Обласканные Васильком, они вдобавок получили от него несколько весьма ценных мехов на неизбежные подарки татарам. - И это явилось, - ответил папский легат, - большим дополнением к тем драгоценным мехам, которые преподнесли нам польские верующие дамы с тою же целью - одаривать этих гнусных язычников. Мы ведь, отправляясь к татарам, не знали, что это народ, столь приверженный к мздоимству!.. Увы мне!.. И Карпини заплакал. - Полноте! Что с вами? - спросил сочувственно князь. - Ничего, ничего, герцог... благодарю вас... - пытаясь удержать рыдания, отвечал Карпини. - Это плачет моя ветхая, изнуренная плоть, а с нею скорбит и онемощневший дух мой... И легат перекрестился по-латынски - с левого на правое плечо и всеми пальцами. - Я плачу оттого, - продолжал он, - что оказался недостоин своего преблаженного и великого учителя, Франциска из Ассизи, который не только телесные мученья свои и добровольно принятую нищету любил и радостно благословлял, но и самую смерть именовал не иначе как "сестра наша Смерть!". Я же, маловерный и малодушный, который давно ли еще просил господа в молитвах своих даровать мне мученический венец среди язычников, - я, стоило мне испытать надругательства и глумленья язычника Коррензы - правда, они были ужасны! - тотчас и не вытерпел и вознегодовал! А стоило мне побыть несколько часов среди снежной бури, под страхом смерти, - как начал взывать и молиться, дабы отсрочен был конец мой, все равно уже столь близкий!.. - Скажите, дорогой легат, - спросил Даниил по-латыни, ибо и вся их беседа происходила на латин