гласил Александр, и они, не отрываясь, осушили бокалы. Уже сильно снизилась в молочно-прозрачном сосуде колышущаяся тень, означавшая верхнюю границу вина. Андрей взялся было за серебряный колокольчик, чтобы позвать слугу. Но Александр покачал головою и слегка призащитил согнутой ладонью края своего бокала. - Хватит, хватит! - проговорил он. Андрей знал брата и потому не стал его приневоливать. Но, однако, звонко расхохотался. - Ты чего? - спросил Александр. - Старика Геродота вспомнил. - Что там у него? - Когда он у нас по Днепру проезжал, его больше всего, чудака этакого, то удивило, что народ Росс пьет вино, не разбавляя его водою!.. - Пожалуй, и нам сегодня не худо бы водой разбавлять! - пошутил Невский. Андрей даже подскочил на кресле. - Этакое святотатство совершить!.. Да ты знаешь ли, что мы с тобой пьем? - Нет. - Ну так вот! Это винцо еще к деду Всеволоду пришло - вместе с грузинкой его, с княгиней Марией... Вину этому уже за полсотни годов... Хорош внучек, почтил нектар дедовский... - Нектар нектаром, а безумье одинаков!.. - Какое безумье? - Неужто не знаешь? Ну, хмель. Не мною сказано - дедами же: "Пьяному мужу и море - за лужу, а лужа - по уши". - Однако же и это деды сказали: "Лучше дубинное битье, чем бесхмельное питье". - Как, как? - переспросил Александр, и, когда Андрей повторил ему пословицу, он от всего сердца расхохотался. - Ну, силен в обороне! - сказал он. - А ну, померяемся! И между братьями начался как бы некий застольный поединок - словами народной мудрости, реченьями великих мужей и государей - касательно вина, хмеля и пьянства. "Питва - не битва!" - бросил Александр неосторожное слово. Андрей вспыхнул и вскочил с места. - Или я в битвах захребетник?.. - вскричал он. Александр быстро подошел к нему, ласково налег руками на оба плеча его и втиснул в глубь кресла. - Полно, полно!.. Да разве я к тому?.. Витязь! Все это говорят. Да и мне ли не помнить?! В сорок втором - на льдах на Чудском - без тебя я погиб бы!.. Андрей быстро успокоился, и поединок продолжался. - Дед наш Владимир, тот понимал: "Веселье Руси есть пити!" Оттого и к мухометанам не пошел, в ихнюю веру! - сказал он, вызывая брата на ответ. Александр Ярославич попробовал поразить брата ссылкою на отцов церкви, но Андрей искусно отвел удар: - А это не святые ли отцы сказали: "Ино дело - пьянство злое, а ино дело - питье в меру, и в подобное время, и во славу божию"? - Что ж!.. - воскликнул, смеясь, Александр. - Коли святые отцы не помогают, так я тебе от старика Чингиз-хана скажу нечто!.. И Александр Ярославич на память, по-монгольски, привел из книги запретов и поучений великого императора Азии. По-русски это звучало бы так: "В вине и водке нет пользы для ума и художеств. Государь, жадный к водке и к вину, не может произвести великих дел, мыслей и великих учреждений". Но Андрей напомнил ему тоже из "Ясы" Чингиз-хана: - "Если уж нет средства от пьянства, то должно напиваться в месяц три раза. Если - один раз, то это еще лучше. Если совсем не пить, что может быть почтеннее? Однако где ж мы найдем такое существо?!" Он считал уже себя победителем. Однако не так думал Александр. Он поднялся и, рассекая ребром ладони воздух, закончил Чингиз-ханово изречение, конец которого нарочно был утаен Андреем: - "Но когда бы нашлось такое существо, то оно достойно всякого почтенья..." Признавая себя побежденным, Андрей склонил голову и развел руками. Упоминанье о Чингиз-хане повлекло к разговору о татарах. Прежде чем приступить к нему, Андрей Ярославич подошел к двери, проверил ее и широко раздвинул в обе стороны тяжелую, на кольцах завесу, дабы хорошо была видна дверь. Затем, взявшись за оконные скобы, закрыл вдвижную оконную раму, которая вся, словно соты, состояла из множества свинцовых угловато-округлых ячеек со вставленными в них стеклами. И только тогда, вернувшись к столу, заговорил с братом. Лицо его стало угрюмым. Александр, расположась в кресле, с тревогой наблюдал за всеми его мероприятиями, которые явно должны были предшествовать некоей тайной беседе. Однако сперва Андрей Ярославич коснулся дел на западных рубежах. Смерть Фридриха Гогенштауфена; наступившая за нею смута в Германии; самозванцы там, выдававшие себя за покойного императора, один из которых добрался аж до Владимира на Клязьме, ища себе помощи; прекращенье притока свежих сил из Vaterland'а рижским рыцарям; предстоящая смена магистра; наконец, союз и родство Даниила с Миндовгом - все это служило как бы только подступом к главному разговору - о татарах. А его-то и не состоялось! - Уж тебе ль не ведать, что и как там, на Западе! - начал было свой главный разговор Андрей Ярославич. - Тогда дозволь же прямо спросить: а не лепо ли ны бяшеть, братие?.. - Он усмехнулся. - Не пора ли нам схватить сего Батыя, схватить сего Сартака за их поганые пятки, да и об землю башкой?! Невский, едва с уст брата Андрея сорвалось имя татарского хана, с шумом отодвинулся в кресле и опрокинул хрустальный бокал с еще не допитым вином; бокал, загремев о посуду, покатился к краю стола, красное пятно расплылось по скатерти. Донельзя огорченный Александр вскочил и, поморщась, покачал головой. - Вот видишь, Геродот-то и прав, - сказал он, - лучше бы разбавлять вино водичкою! Ну ладйо, пока без хозяйки живешь... Говорят, солью надо скатерть посыпать... Взяв из судка солонку, он отсыпал на большую ладонь немного соли и принялся посыпать ею пятно. - Ух, до чего же у тебя жарко! - проговорил он, отодвигаясь от стола вместе с креслом. - Или то от вина? И пошто ты окна закрыл? Не дожидаясь ответа, Александр Ярославич подошел к окну и опустил раму. Свежий утренний воздух, с запахом сена, хлынул в комнату. Повернувшись спиною к брату, слегка прислонясь к кося ку и слегка пригнувшись, Александр дышал... Андрей Ярославич, болезненно сведя брови, смотрел в спину брата. Ему стало понятно все... Ни с кем, никогда еще Александр Ярославич не говаривал дурного слова о татарах! Даже иголки, вгоняемые под ногти, что так любили в Орде, добыли бы у него только ту подноготную правду, что ни с братом, ни с женою, ни с сыном и уж подавно ни с советником не произносил он, князь Новгорода, ни единого хулящего слова против ли великого хана или же держателя Поволжского улуса - Батыя. ...Невский повернулся к брату. Теперь лицо его, против стремящих Андрею в глаза утренних лучей, показывалось в черной тени, и Андрею трудно было судить, что за выраженье было на лице брата. Вероятно, веселое, судя по голосу и по словам, которые он произнес. - До чего же бабы хороши у тебя по двору ходят, Андрюша! - сказал Александр. - У меня в Новгороде не вижу таких!.. Стало быть, не всех же татарин угнал!.. Али подрасти успели?.. Невский снова оборотился лицом в окно и, как бы все более и более изумляясь, проговорил: - Одна... другая... третья!.. Да тут у тебя целый питомник!.. Я думаю, тут уж ты сам за ловчего!.. Расхаживая по комнате, Александр Ярославич давно уже заметил плетенную из красных ремешков опрокинутую женскую сандалию, носок которой высовывался из-под широкой, тисового дерева кровати Андрея. Александр знал, что Андрей не отягощает себя бременем рано постигшего его вдовства. Однако сейчас, перед скорым приездом невесты Андрея, эта красная сандалия в спальне вдовевшего князя раздражала его. Искоса взглядывая на сандалию, Александр Ярославич заговорил с братом о скором приезде княжны Дубравки и митрополита. Помянул кстати и о плохом содержанье главного моста через Клязьму, через который они должны будут проехать, если только не решат дожидаться санного пути. Только что вернулась из Галича к нему, в Новгород, ездившая смотреть невесту и отвозить ей дары княгиня Марья, вдова покойного Василька Константиновича, того самого, что замучен был татарами в Шеренском лесу. Сужденья княгини Марьи Михайловны не только о невесте, но и о многом другом всегда были весомы в душе Александра. Невский стал передавать брату - который даже и не догадался, что ему самому надо бы полюбопытствовать о том! - все, что рассказала ему о невесте Андрея, вернувшись из Галича, княгиня Марья. А она была очарована княжной. "Но только ведь робеночек совсем! - так говорила княгиня-сваха Александру. - Уж только бы берег ее наш Андрюша!.. Ей бы в куклы еще!.. А умок светлый!.. Грех, грех нам будет, ежели что!.." Почти то же самое и передал сейчас брату Александр. Он даже заранее пригрозил Андрею. - Смотри, - сказал он ему, - за каждую слезинку ее в семье нашей ты мне ответишь!.. Ведь четырнадцать лет девчурке всего исполнилось! Сам подумай!.. - Тетку нашу, Верхуславу, - ту и восьми лет замуж повели! - возразил Андрей. Александр начинал уже входить в гнев. - Да ты слушай, что тебе говорят, а не тетка!.. Вижу: не только Вакху без удержу служишь, но и Афродите!.. При этих словах Невский выпнул носком своей туфли красную сандалию на ковер. Только теперь понял Андрей, сколь беспечен оказался он и неосмотрителен, предоставив свои покои Александру. - За каждую обиду спрошу! - грозно заключил Александр. Андрей несколько оробел: - Да что ты, что ты, Саша? Да уж не такой же я зверь! - Знаю я тебя, замотал! Позволь тебе - так ты и на войну _харем_ свой возил бы!.. Андрея задело за живое. - Батый тоже возит!.. А воевать... воюет не худо! Мгновенье Невский находился в замешательстве, не находя ответа, затем произнес: - Чему другому, доброму, у татар не выучился?.. - Пошто - татары? - возразил Андрей. - У нашего с тобой деда, у Юрья Андреевича, в каждом сельце была боярыня! Долго подавляемый гнев Александра полыхнул, как прорывается сквозь ворох сухого хвороста пламя костра. - Да что ты мне сегодня? - загремел он. - То на одного деда ссылка, то на другого! То у тебя Мономах, то Юрий. А тут уже вдруг Батый!.. А ты будь сперва как дед Владимир! А ты будь сперва как дед Юрий!.. А ты будь сперва как Батый!.. А та, из-за которой весь сыр-бор загорелся, которую ни тот, ни другой из братьев еще не видали, - хрупкий русоголовый недозрелыш, с едва наклюнувшимися персями, девчонка, и впрямь еще вскакивавшая ночью босыми ногами ради того, чтобы натянуть на озябших кукол сползшее с них одеяло, - словом, княжна Аглая-Дубравка уже приближалась к городу, дабы сделаться великой княгиней Владимирской, Суздальской и всея Руси! С нею был и митрополит. Несмотря на все его старанья, даже выехав из Галича на целый месяц раньше княжны, митрополит Кирилл так и не смог предварить ее приезда. Многолюдный и многоконный поезд галицкой княжны, обремененный к тому же немалым обозом, все ж таки нагнал где-то у верховьев Ворсклы поезд владыки. Главной причиной тому, как, впрочем, и предполагал Невский, были не столько дебри и болота двухтысячеверстного пути, сколь препоны и каверзы, которые то на одном, то на другом перегоне учиняли митрополиту татары. Ордынцев не так-то легко было обмануть! У одряхлевшего Батыя, только что испытавшего мозговой удар, после которого у него заметно волочилась правая нога, все ж таки, вопреки всему, оставался непритупленным хваткий и далеко досягающий взор степного крылатого хищника, от которого и на полверстной глуби тщетно думает укрыться припавший к самой земле жаворонок. От Урала до Рима, от берегов Волги до берегов Сены явственно и своевременно различал золотоордынский владыка малейшее политическое шевеленье за рубежом - как в странах, уже покоренных, так и среди государей и народов, чья выя еще не понесла ярма! Да и сын Батыя - Сартак, и брат Батыя - Берке - эти двое, хотя и тая друг от друга до поры до времени кривой нож в рукаве халата, - они тоже разделяли с Батыем заботу неусыпного дозора за побежденными и непобежденными на Востоке и на Западе. Лазутчики, доносчики, соглядатаи Батыя рассыпаны были повсюду. Были они и среди кардиналов Иннокентия; были и среди колчаноносцев и бесчисленных супруг великого хана там, на Амуре. Шпионы Батыя своевременно доносили ему, что замышляют предпринять франки, захватившие Константинополь, и что собирается им противопоставить изгнанный из Царьграда в Никею император Византии. Через соглядатаев, через бродячих рыцарей Европы, из коих многие совсем недурно пристраивались на Волге и за Байкалом, через несметное количество изгнанных императорами Византии несторианеретиков, не порвавших, однако, связи с родиною, через папских легатов и миссионеров, через венецианских и генуэзских купцов Батыю ведомо было все, что творится: и в Лондоне - у Генриха, и в Париже - у Людовика, и в Мадриде - у Фердинанда, и в Страсбурге - у Гогенштауфена, и в Пеште - у короля Бэлы, и в Риге - у прецептора Ливонии, и, наконец, в Грузинском царстве - у того и у другого Давида. Даже и самому Миндовгу, в его недосягаемых дебрях и топях, с его легко перебрасываемой, а иногда и потаенной столицей, - Миндовгу, чья душа была еще темнее и непроходимее, чем дремучие леса, среди которых он гнездился, - даже и ему не всякое свое замышленье удавалось утаить от этого далече хватающего ока хозяина Поволжского улуса. Что же тогда говорить о Руси, которая была рядом!.. Совсем недавно, разгневавшись на Андрея Ярославича за то, что тот без его ведома вступил в непосредственное общенье с Бицик-Берке, полномочным баскаком великого хана Менгу, и успел схлопотать на три года тарханный ярлык для всех землепашцев Владимиро-Суздальского княженья, Батый сказал, презрительно рассмеявшись: - До его столицы, что на этом ручье... напомните мне его названье... я своим малахаем могу докинуть! Десятки услужливых уст поспешили шепнуть, что ручей, над которым стоит столица Андрея, называется Клязьмой. Батый качнул головой. Заколыхалась и долго раскачивалась драгоценная тяжелая серьга в его левом ухе. - Да, Клязьма! - будто бы вспомнил он. - Что же он думает, этот князь Андрей? Или рука моя коротка, чтобы достать его на том берегу этого ручья? Я велю Неврюю напоить своих коней из этой Клязьмы, - и вот уже и курица, перебродя через эту речку, не замочит своих ног!.. На Руси глаза и уши Батыя могли и слушать и высматривать невозбранно, даже и не таясь. Любой баскак, любой даруга, любой начальник ямского, почтового стана или же смотритель дорог - а дорог этих и широченных просек множество пролагали татары и во время и после вторженья, - любой из этих чиновников ордынских был и глазом и ухом Батыя. Предавали и свои - из бояр. Наушничали и обойденные при дележе уделов князья. Да разве бы отравила ханша Туракына отца Ярославичей, если бы не выложил перед нею все, даже и затаеннейшие, помыслы князя своего ближний боярин и советник его - Ярунович Федор? И на восток, к Байкалу, в Коренной улус, в кочующую ставку самого великого хана, немало засылалось Батыем шпионов и соглядатаев. Однако Батый прекрасно знал, что и оттуда, с верховьев Амура, из ставки Менгу, насквозь и неусыпно просматривается и его Поволжский улус. И о любом его послаблении русским тотчас было бы вложено в уши великого хана. Той дело которая-либо из бесчисленных жен Бату, зашитая в мешок вместе с грузом камней и разъяренной кошкой, - ибо так подобает поступать с женою, предавшей мужа! - опускалась на дно реки или степного водоема. То и дело кто-либо из его сановников-нойонов или же из людей придворной стражи и слуг - а случалось, кто-либо и из числа царевичей, - получал повеленье хана: "Умереть, не показав своей крови", что означало - быть удавленным тетивою лука. ...Ордынцев нелегко было обмануть!.. Едва только до ушей Батыя достигнул слух, что дочь Даниила - Дубравка-хатунь - помолвлена за ильбеги [подвластного князя (татар.)] Владимирского, за князя Андрея, и скоро станет великой княгиней Владимирской, как старому хану сделалось худо. Подавленная перед сановниками ярость его, искусно растравляемая братом Берке, едва не уложила старого хана в могилу. Придворный врач, тангут, кинул Батыю кровь. Грозивший ему повторный мозговой удар был избегнут. Однако трудно и страшно дышал властелин полумира! И это страшное, клокочущее дыханье его подземной дрожью отдавалось в соседних царствах, будто землетрясенье. Но всетаки старый хан поднялся. Сын - Сартак, брат - Берке, слетевшиеся было к одру его болезни, - племянник против дяди, христианин против магометанина, - опять принуждены были до поры до времени спрятать свои кривые ножи в рукава халатов. Батый поправился. Но под напором происшедшего не устояло на сей раз даже и для всех очевидное, вызывавшее злобную зависть среди государей расположенье Батыя к Невскому - некий вид слабости, за которую брат Берке, лютый враг русских и в особенности враг Александра, то и дело язвительно попрекал Батыя. Батый любил плакать. Он любил сетовать на черную неблагодарность людей. Он любил изливать эти жалобы в заунывных стихах, которые без каких-либо заметных усилий он слагал, зажмурившись, скорбно покачивая головой и слегка подыгрывая на двухструнной маленькой домбре, именуемой "хур". Так поступил он и сейчас. Подпертый подушками, на широкой тугой тахте, сложенной из войлоков и покрытой коврами, он сидел, роняя слезы на халат, перебирал струны инструмента и тонким, горловым голосом, замыкая как бы трелью вдруг смыкавшегося горла всякий стих, изливал свои жалобы на Александра. Песня, которую приказано было занести на свитки ханским стенографам, была, по обычаю, длинна и охватывала множество событий. Главным же ее предметом было коварство Невского. Именно его, Искандера Грозные Очи, еще более, чем Даниила, винили в Золотой орде за предполагавшийся брак Дубравки и Андрея - брак, истинное политическое назначенье которого было хорошо ведомо Батыю. На Даниила - на того уже махнули рукой. Это произошло тогда, когда Батыю, Берке, а потом и великому хану Менгу стало известно, что чрезвычайный легат Иннокентия, францисканец-поляк Иоанн де Плано-Карпини, на обратном пути из Монголии и Золотоордынского улуса заезжал к Даниилу, и что его чествовали там, и что с тех пор между Римом и Галичем ведутся, то ослабевая, то вновь разгораясь, переговоры о принятии Даниилом королевской короны и о вселенском соборе касательно воссоединения церквей. Но Александр, Александр?! Хотя насчет истинных чувств Невского к завоевателям даже благоволивший к нему Батый нисколько не обольщался, однако ханы были убеждены, что Александр по крайней мере не отважится пойти на сближенье с князем, чье одно имя уже вздымало черную желчь в крови Батыя. Зачем было это делать? Разве не предлагал Александру он. Батый, отдать за Андрея Ярославича любую монгольскую принцессу из дома Борджегинь, то есть из того самого дома, к которому принадлежал он, Батый? Разве не заверял его, что татарской царевне, когда она станет женою великого князя Владимирского, не станут возбранять даже переход в христианство? Что ж тут такого? Ведь христианин у него, у Батыя, и сын Сартак. Разве в своей "Ясс" Потрясатель вселенной, великий дед его, Батыя, ке завещал, чтобы "одинаково чтили все веры, не отдавая преимущества ни одной?! За что же так обидел его Александр? Вот о чем была заунывная песня Батыя, сопровождаемая слезами и подыгрыванием на двухструнной домбре - хур. Закончил же старый воитель горестное пенье свое такими словами: "О мир, что за дурной дар! Только взаимное пожиранье видишь, да истребленье, да спину неблагодарного!.. Я думал, - жалобно пел Батый, - что в стае черных, как ночь, воронов - а таковы все люди! - я нашел одного человека белого, белого, как русская береза, и что это ты, Александр... Но ты, Искандер, - очи твои я называю ныне вероломными! - ты взял все бесчисленные благодеянья мои - и тебе, и народу русских, и высыпал их в черный костер неблагодарности. Так озябшие на осенней пастьбе пастухи высыпают в костер сухой верблюжий помет - куски аргала!.. И вот сердце мое стеснилось, и я заплакал..." Так закончил Батый, пустив горловую, пронзительную трель в завершение своей песни, в которую со скорбно-раболепными лицами неподвижно вслушивались, время от времени отирая глаза полою халата, и царевичи, и советники, и полководцы, и звездочеты. Затем он положил на тахту близ себя отзвучавшую хур. Шеи ближайших вельмож вытянулись, чтобы видеть, в каком именно положении оставлена старым ханом его домбра. Она лежала вниз струнами, опрокинутая. Брат Батыя, старый Берке, увидев это, скрипнул зубами и стал пощипывать свою реденькую, кустиковую бородку-метелочку: такое положение домбры означало для всех, что все дело должно остаться сокровенным до поры до времени, что вопрос о самочинном браке Дубравки и Андрея не будет вынесен на обсуждение царевичей и нойонов. Опрокинутая вниз струнами домбра означала, что великие полки - многочисленная армия, вверенная князьям правой руки - Алабуге и Неврюю и кочевавшая близ границ Владимирского княженья, - она так и останется на месте. Батый решил выжидать. Но едва ли не большею виною и Даниила и Александра в глазах Батыя, Берке и даже в глазах Сартака - этого самого благоприятствующего русским из всех золотоордынских ханов и к тому же христианина - было то, что посредником в этой свадьбе выступал митрополит Галича, Киева и всея Руси. Правда, в Поволжском улусе знали, что Дубравка и жених ее, князь Андрей, - двоюродные и что у этих русских, вместо того чтобы радоваться, если муж и жена не чужие, напротив, требуется благословенье и разрешенье подобного брака со стороны "главного попа" - так называли в Татарах митрополита; знали, что "главный поп" волен разъезжать по своей стране, куда хочет, и никто из баскаков и наместников хана воспретить этого не может, ибо церковь была тархан, митрополит был тархан, и каждый поп, дьякон, и пономарь, и просвирня - все они были тархан, все церковные люди! Больше того - "Ясою" Чингиз-хана, да и его, Батыя, грамотой последний монастырский раб, если только он пахал на монастырской, на церковной земле, был в большей безопасности от меча и казни, чем любой из князей. Что ж было говорить о митрополите! Но, с другой стороны, татары, хитрейшие из всех политиков своего века, хорошо понимали, что не только сватом и благословляющим родственный брак иерархом едет на Клязьму митрополит Кирилл, но и потаенным послом Даниила при Александре, как бы чрезвычайным легатом. - Этот главный поп русских, - сказал по этому случаю Батый, - он не то ли же самое есть, что от Иннокентия-папы к нам приходивший Карпин, этот гнусный лукавец в красной шляпе, который утаил или продал в пути для нас предназначенный его господином подарок, а потом прикинулся нищим? Но далеко ему, этому рымлянину попу, до главного попа русских, далеко он отстанет от него: как змея от сайги!.. И все согласились. Ордынцы своевременно успели узнать, что это митрополит Кирилл устроил женитьбу Льва Даниловича на дочери короля венгерского Бэлы - Кунигунде; что это он примирил Ольговичей Черниговских с Мономашичами Владимиро-Суздальскими, - а вражда между ними и была как раз краеугольным камнем, на коем зиждилась вся политика ханов в России! Знал, наконец, Батый, что сей "главный поп" свершил недавно такое, чему не вдруг поверили и у него, у Батыя, в Поволжском улусе, да и там, на Западе, - послы и государи румов, и франков, и картвелов. А именно: когда из-за борьбы герцога Болдуина с прогнанным в Никею императором византийским митрополиту Кириллу никак нельзя стало проехать на посвящение через Царьград, то он вернулся обратно в Русскую Землю, а затем, под видом простого паломника, через Грузию и Армению, не страшась ни высот, ни бездны, ни лихого человека, ни зверя, достиг-таки своей цели и побывал-таки у патриарха на посвященье в Никее. Так вот, этот человек теперь ехал впереди карпатской княжны - устраивать ее брак с братом Александра! Что предпринять? Убить? Но это значит - навеки осрамить "Ясу" Величайшего, да и свои собственные тарханные ярлыки, под охраной которых жила русская церковь. Запретить переезд митрополита во Владимир? Но "главный поп" русских имеет право всюду навещать свою паству! Нет, ни убить, ни грубо задержать русского митрополита в пути никак нельзя. Но попридержать можно. Так и было сделано. Всем баскакам Батыя, от Южного Буга до Клязьмы, велено было, сколько возможно, задерживать русского митрополита. Если же рассердится слишком, то пропускать. И вот митрополиту Галича, Киева и всея Руси, несмотря на пайцзу, правда без тигра на ней, а простую серебряную, на всех ордынских дорогах совсем не давали лошадей, а на проселках, по деревням и селам, где можно было добыть подставы, там лошади крестьянские вдруг оказывались угнанными в ночное или на какую-либо гужевую повинность татарскую, и владыке приходилось дожидаться лошадей днями, а где и неделями. И всюду встречало митрополита неистовое, лютое вымогательство татар. И вышло так, что многоконный и многолюдный, да еще и обремененный обозами поезд Дубравки, ведомый Андреемдворским, нагнал владыку где-то восточнее Чернигова. Тут все переменилось! Понаторевший в обращенье с татарами - и в Орде, и во время пути, располагавший _тигроголовою_ золотой пайцзою, которую дал некогда Батый Даниилу, дворский Андрей круто и оборотисто обходился с чиновниками Орды, то приустрашая их, то подкупая их деньгами и подарками. Иногда Андрею Ивановичу приходилось прибегать и к третьему способу продвиженья: к побратимству, и кумовству, и даже к совместным попойкам. И это последнее для благонравного и непьющего дворского было тошней всего. Он уже и счет потерял своим кунакам да побратимам - аньдам, которых позаводил он почитай что в каждом большом аиле татарском во время двухтысячеверстного пути. Но зато мчались! Владыка всея Руси вошел со своим поездом в поезд Дубравки и следовал как бы тайно, не объявляясь в пути. Помимо свиты, женскую половину которой возглавляла тетка Олена Юрьевна, супруга Василька, помимо разной женской прислуги и рабынь, княжну Дубравку-Аглаю сопровождала еще ее личная охранная дружина, в составе трехсот человек добрых конников. Помогало и это. Мучаясь необходимостью напиваться кобыльим молоком, пить сей "черный кумыз", и полагая, что над ним за это все тайно посмеиваются, а быть может, и брезгуют, бедняга дворский, оправдываясь, говорил: - Что делать, что делать с проклятыми? Пей, да и не поморщись! А посмей-ка выплесни али не допей - тут же тебе на колодке, как все равно петуху, голову оттяпают!.. А то и жилою бычьей задавят! У них это недолго!.. Ведь у них, у татар, кумыз этот отца-матери святее!.. А мы что же теперь стали, русские-то? Мы уже и в своем отечестве не хозяева!.. Ханскими какими-то заклятьями едем! - скорбно восклицал он, указывая на золотую дощечку с головой тигра. По ободку золотой пайцзы сперва шла китайская надпись, гласившая: "Объявленье тридцатое", а далее было начертано тангутскими буквами следующее: "Силою неба: Батыя-хана имя да свято будет! Как бы я сам путешествовал!.." Невский премного обрадовался Андрею-дворскому, когда тот предстал перед ним, предварительно благоустроив княжну Дубравку. Галицкие разместились во дворце покойного дяди Ярославичей - Константина Всеволодича. Теперь, вплоть до самого дня венчанья, невесте с женихом не полагалось видеться: дворец Андрея и дворец Дубравки отныне оживленно сносились между собою - и послами, и посольствами, и гонцами, - подобно двум державам, хотя расстоянье от дворца до дворца было не больше какой-нибудь сотни сажен. - Андрей Иванович!.. Да тебя ли я вижу, дружище? - с движеньем радости воскликнул Невский, вставая из-за большого, карельской березы, слегка наклоненного стола, за которым работал он над целым ворохом грамот и донесений. Приветственно простирая к дворскому широко раскрытые длани, Александр приблизился к нему и обнял. У Андрея Ивановича хрустнули кости. Выпустив его из своих объятий и слегка отшатнув от себя, Александр, как бы полюбовавшись дворским, произнес: - Услышал господь молитвы мои: прислал человека!.. Прослезившись, дворский ответил: - Ох, Александра Ярославич! Да уж у какого государя столько людей - советных и ратных, как у тебя? - Людей много. Да человека нет! - многозначительно отвечал Невский и, полуобняв дворского за плечо, дружески подвел его к боковому у стола креслу. Но Андрей Иванович не вдруг сел: он сперва, с поясным поклоном, предъявил очам князя, держа на двух вытянутых руках и не подымая глаз, свиток пергамента, бывший у него на груди, под кафтаном, окутанный куском золотистого шелка. Невский взял грамоту. Затем, еще раз безмолвным жестом указав дворскому на кресло, сам снова уселся в свое, неторопливо освободил свиток от шелковой его защиты, снял серебряную вислую печать, замыкавшую в себе оба конца крученой алой тесьмы, связующей свиток, и принялся читать. Вот что писал Невскому Даниил - в той части письма, которая была писана обычными буквами, без затаенья. "Брату Александру - радоваться! И мне, брат, и радостно, а, однако, и горько, что ныне приспел час, - и се - отдаю тебе _три_ великие сокровища свои, вынув из крови сердца. Одно из них тамо и созрело, в горячей крови родительского моего сердца! Так жемчуг созревает гурмыжский - потаенно, в раковине своей, доколе не придет пора и безжалостный жемчуга ловец перстами своими не отдерет - пускай и с болью и с кровью! - великую ту жемчужину, дотоле тайно хранимую и лелеемую. И се: опустела уже кровоточащая и тоскующая раковина моего сердца. Нет сиротки моей со мною... А и доведет ли господь увидеться?! Знаешь сам: черное лихолетье... Вот даже и сопроводить не смог до пределов твоих... Князь... брат... в свое сердце прими ее. Я уже и тем утешен, что под твоим крылом дитя мое, Дубравка моя, возрастать и крепнуть будет!.. Буди ей в отца место!.. Прости, брат! Но и доволе про то... А теперь и другое сокровище от души своей отдираю и тебе же, возлюбленному брату моему, отдаю. То - Андрей Иванович мой. Помнишь, как стояли на Волге, на льдах, когда от Батыя ехали, и ты еще молвил: "О, когда бы, деи, не твой он был слуга, брат Данило, то и переманул бы его к себе". Ныне же сам отдаю к тебе его, - и скорбя, но и радуясь, ибо, когда близ тебя станет сей человек, то ни змея, ни аспид, ниже злоумышленник не докоснутся и до одежд твоих, доколе жив будет сей доблестный, и верный, и себя не щадящий для господина своего и для отечества своего! Да и соображеньем быстр!.. А княжне моей, да нет уж - княгине скоро, - ей легче станет, горлинке, на чужой ветке, когда тех будет видати слуг отца своего, которых сызмальства знала, - умрет за нее!.. Теперь - и третье сокровище души и ума моего. Мне ли, не имеющему Духа Свята и помазания святительского, дерзнути что-либо молвить о владыке?! Русь добре знает его. Да и ты, брат... Свят житием - то сам знаешь, но и державным разуменьем преизобилен... Мне он - советник был мудрый и споспешник неутомимый... А и ты доверься ему, брат милый и всевышнего рукою ведомый и сохраняемый... Вот и опустело сердце!.. Говорить ли мне, сколько люблю тебя, и чту, и вверяюсь!.. Прощай, брат! Прими лобзанья мои. Благодать да будет с тобою. Аминь". Письмо было собственноручное. Внизу стояла большая, угловатым уставом состроенная подпись: "Даниил". Так заканчивалась первая, лично-семейная, часть письма. Дальше шло _затаенье_. Александр, слегка нахмурясь, вгляделся в него. Затем спокойно, неторопливо отстегнул крупную жемчужину, на которую застегнут был ворот его шелковой голубой длинной рубахи, достал из-под сорочки широкий кипарисовый крест, величиною с ладонь, раскрыл с нательной стороны его потаенные створки и, успокоительно придержав дворского в кресле легким мановеньем руки, вынул из выдолбленной, полой пластины креста сложенный вчетверо небольшой лоскуток выбеленной телячьей кожи, на которой нанесены были киноварью, нарочно для него Даниилом изготовленные, условные знаки их переписки. Приемов затаенья у князей было много. Каждый выбирал свой. По мере надобности шифры менялись. Государственная, тайная часть письма Даниила Александру была начертана так: сотни означались кружками, десятки - палочками, а единицы - точками. Однако грамота, которую привез с собою дворский Андрей и над которою склонился сейчас Александр, - она была написана лишь с самым поверхностным затаеньем, ибо не в том ей была защита, а в том, что, прежде чем вынуть ее из нагрудной ладанки дворского, врагу пришлось бы сперва вырезать, взять на нож то простое русское сердце, что билось под этой ладанкой!.. С давних пор среди владимирского народа прошел слух, что Александр Ярославич "просил дочери" у Даниила Романовича Галицкого за брата своего Андрея. Истомились горожанки владимирские, дожидаючи княжеской свадьбы. А она вдруг и грянула! - Едут!.. - истошным голосом закричал вдруг на торжище в ясный сентябрьский полдень босоногий, вихрастый мальчонка в полосатых посконных штанах на косой лямке. И все вдруг побежали и потекли. - Тройка княжеска! Невесту в церковь везут!.. - докричал паренек и сам сломя голову, покинув дело тоже немаловажное: пойманного с покражей мужика, ведомого ревущей толпой, - кинулся опередить всех. - Татя ведем пятнать! Ременные вожжи украл! - кричали мальчишки. Укравший был могучий, хотя и шибко отощавший, русобородый мужик с печальными глазами, обутый в лапти, одетый в изодранную холщовую рубаху и в синие посконные штаны. Давно уже успел заметить он исподлобья начавшееся вокруг и расходящееся кругами по всему торжищу шевеленье и враз поднявшийся гомон всего народа. Незаметно принялся он, не умедляя шагов, слегка поерзывать связанными над крестцом кистями рук - сперва исподволь, а там все смелее и смелее, пока наконец расслабевшие узы его совсем перестали связывать, а там и свалились. Миг - и его уже не было. Он ввертелся в толпу, и толпища эта подхватила и понесла его, подобно тому как взбушевавшееся море подхватывает и несет утлый рыбачий челн, отторгнутый с цепи. Сопровождавшие вора двое дверников судебной палаты переглянулися между собою, укоризненно ахнули и вдруг, махнув рукою, кинулись вместе со всем народом туда же, куда качнулся весь народ, то есть вверх, на Княжую гору. Склону кишащего муравейника подобны сделались склоны, тропинки и большой въезд, что вели с Торговой площади на гору кремля. В торговых палатках своих, под навесами, метались торговцы: товар, словно цепь, не отпускал их из лавки. А в это время там, наверху, по самому краю обрыва, вдоль земляного вала, проплыла, погромыхивая золотыми звонцами, рыжая тройка княжны Галицкой. То было благословенье родительское Дубравке от Даниила Романовича. - Невесту, невесту везут! - снова раздались крики. Кто-то из женщин запричитал вслед княжне добрые напутствия. Как было не встречать светлым словом ту, которая от самого страшного голода - от соляного - одним только приездом своим уже избавила землю Владимирскую?! Дубравка принесла в приданое соль. Десяток коломыйских солеварен приписан был княжне Галицкой. И еще до приезда Дубравки прибыли во Владимир целые обозы добротной, белой как снег коломыйской соли. А то ведь и огурцов на зиму засолить было нечем. Прасолы, купчишки соляные, только того и ждали! Воз соли до полугривны доходил - вымолвить страшно! А за полугривну-то лето целое надо страдовать в наймах, когда - и с женою вместе. Как же было отцам-матерям не залюбить ее, княжну Дубравку?! Вот мимо лавки дородного купчины-сластенщика, вдоль рядов лавочных - частью тесовых, частью палаточных, - проносится ватага ребятишек. Купчище, словно пес на цепи, мечется возле ящиков с пряниками да рожками, да возле долбленок с медом. Медовый, неодолимый - что для пчелы, что для ребятишек! - райский дух одолел их. Подняли головы - потянули воздух. - Ух, добро пахнет! - сказал один. Купец к нему так и кинулся. - Степка! - крикнул он мальчугану. - А опнись-ко маленько, остановись! - Некогда мне: свадьба! - Дак не твоя же! - пошутил купец. - Обожди!.. Не доискавшись слова, Степка покраснел. - Степка, меду дам... ложку! - кричит купец. Степан и не думает остановиться. Купец надбавляет: - Меду ложку и пряник... вот побожусь!.. У Степки - видать по горлышку его, как он глотнул слюнки, - босые ноги сами замедлились и остановились. - Чего тебе?.. Да скорее!.. - Степка, сбегай к Федосье Кирилловне... Знаешь Федосью Кирилловну... жену мою? - Знаю. - Беги скажи ей, что, мол, хозяин велит бежать к нему в лавку - посидеть у товару. - А ты что, на свадьбу пойдешь? - Ага. - А тебе чего торопиться, не твоя ведь! - Степка! - кричит сластенщик. - Рожков дам... два!.. Ух, тяжело Степану! Мотнулся вперед-назад, сглотнул еще разок слюнки - и вдруг по-злому: - Сам угощайся... с толстой со своей!.. - Ох ты, дрянь этакая! - закричал купец и кинулся догонять мальчишек. Но... где ж их догнать! - Погоди, пострел... облезьяна!.. - кричал купец. - Уши оторву!.. Каменная библия Руси, тесаная наша "Илиада", "Слово о полку Игореве", пропетое камнем! Вот они высятся на голубизне неба, белокаменные соборы Владимира - и Георгиевский, и Успенья, и Дмитрия Солунского, покровителя всех славян, и адриатических и поволжских. Никому не зазорно на тесаных этих ступенях склонить колена свои, дабы воздать сыновнюю дань гению русских зодчих, величию народа, страданиям и подвигам предков! Вот он преклоняет колена свои на ступенях дедовского собора, пред тем как вступить в самый храм, старший Ярославич - Александр, - тот, кто еще в пору первой юности своей уже был проименован от народа _Невский_. Александр сегодня в серебряном полупанцире, в нагрудном зерцале, которое сверкает из-под княжой багряницы - просторного и длинного сзади алого бархатного плаща, отороченного горностаем. Князь без шлема. Высокий, блистающий шлем покоится на вишневого цвета подушке, несомой мальчиком-шлемоносцем. В руках другого, такого же светловолосого отрока, - другая бархатная подушка, на которой покоится меч. Оба мальчика, ступающие вслед за князем в двух шагах от него, тотчас повторяют движенья Александра, едва он на краткий миг опускается на колена. Тесниною, справа и слева, удержанный живым тыном телохранителей - рынд, стоял народ владимирский, созерцая витязя. Белоголовые ребятишки, вездесущие и ни для какой стражи не одолимые, вскарабкались на кровлю обеих башен собора - южной и северной. Они угнездились там, хотя всячески вначале противились тому и Андрей-дворский и стража, то и дело стаскивавшая их оттуда и теперь уже вконец изнемогшая. В конце концов Андрей Иванович махнул на ребятишек рукой, оставил их на крыше и за водосточными трубами, но только принял от них клятвенное обещанье, что они будут сидеть неподвижно и безмолвно, не станут спихивать друг друга, драться из-за мест и орать. - Дяденька, а когда все закричат, тогда и нам можно? - спросил его один из мальчуганов. Андрей Иванович не мог удержаться от улыбки. - Ну, уж коли все закричат, тогда и вы кричите, - разрешил он. И, вне себя от радости, ребятишки еще раз повторили клятву не кричать, доколе не закричит весь народ внизу, и сидеть неподвижно. Теперь они и впрямь неподвижные и безмолвные сидели, выставя там и сям свои светло-русые головенки с многосаженной высоты собора. И гроздья этих голов, они как бы дополняли собою изваяния-прилепы, резанные в половину плоти, из белого камня. Вот на одной из стен - царь Давид-псалмопевец, а на другой стене - родной дедушка Александра Ярославича Всеволод Юрьич, зиждитель собора, сидя на открытом престоле, приемлет преклоненье не только людей