, но и каких-то неправдоподобных зверей, в которых еще можно было бы, пожалуй, признать львов, если бы только хвост, закинувшийся до половины хребта, не разворачивался вдруг в пальму, если бы не столь подобострастно припадали к земле эти львы, подползая к престолу. Вот крылатые полужирафы, полуверблюды с головою страуса; вот львы - с юдной головой для двух туловищ; толстоногие чудные птицы, словно бы в валенки обутые, вышагивающие совсем по-людски; да и мало ли еще каких неправдоподобных зверей и птиц являлось взору народа на стенах Дмитриевского собора, где происходило венчанье! Хотя и облеглось как бы драгоценною тканью с преизбыточной бахромой кубическое, плечистое, сверкающее белизною тело огромнообъемного храма, хотя и окуталось оно звериными и человеческими ликами, а также и лианоподобным плетеньем, и сухими перьями папоротника, и как бы вот-вот готовой зашевелиться листвою, - однако и сквозь эту преизбыточную резьбу непомраченными остались простота и спокойствие первых русских храмов - храмов Киева, храмов Новгорода Великого. Только свету прибавилось в них! Только под наитием некоей силы, еще не постигнутой византийскими зодчими, иссякла косность и тяжесть камня. Не из каменных плит, а из белосверкающих, тесаных облаков сложены были эти храмы! Русь победила Византию! Дерево претворило камень по образу и подобию своему. Звонкая сосна, кремню не уступающий дуб достойно завершили вековое единоборство с мрамором Аттики, Рима и Цареграда! Они вдохнули живую, русскую душу в косную и твердую плоть цареградского камня. И даже самый мрамор был здесь отринут. Отвергнут был и кирпич - сухой, угловатый и жесткий! Испытующий глаз владимирского плотника-древодела, резчика по дереву, усмотрел на родимой земле известный каждому пастушонку камень, который с презреньем был отброшен заезжими греческими строителями, - камень белый и уступчиво-твердый, в меру податливый резцу. Его-то и принудили владимирские мастера зажить жизнью, дерева. Необхватные глыбы этого белого камня - тесаные - клались почти что насухо, и оттого еще ослепительнее была белизна исполинских стен. На этих-то белокаменных полотнах и торжествовало свою победу искусство русского резца. Число и мера во всем! Отойди поодаль - и вот все эти чудища - и звери, и лианы, и лики мучеников, князей и апостолов, львы и змеи-горынычи, - все это резное, как будто преизбыточное убранство вдруг представится не то вышивками дивноперстых владимирских кружевниц, не то как бы хартиями древних письмен-иероглифов. Русская красавица изба с ее резными из дерева полотенцами, серьгами, подвесками, и боярские бревенчатые хоромы с их балясинами, крылечками, коньками, драконами, и, наконец, княжой златоверхий терем - все это не погибло - отнюдь нет! - под тяжестью мраморной Византии, но дивно сочеталось и с цареградской Софией, и с храмами Индии! "И не искали мастеров от немцев, - так писал летописец, - но свои пришли делатели и камнездатели, и одни умели лить олово и медь, другие - крыть кровлю и белить известью стены, и дивному каменному резанью и рыхленью, а еще и преизлиха искусны были иконному писанию". Взирают очи: "Как все это сделано?" Пытает разум: "Кто это сделал?" Имена сих зиждителей безвестны. Однако деянья их зримы, незабвенны и радостны - и для веков и для тысячелетий. И на каждом из этих творений пылает как бы соборная бессмертная подпись: "Народ... Народ русский". ...Венчанье подходило к концу. Обручал князя и княгиню и венчал их сам Кирилл-митрополит. Сослужал ему епископ ростовский и, сверх того, протоиереи, попы и диаконы. Пело два хора - на двух клиросах: один - по-русски, другой - по-гречески. Так заведено было, в особо торжественных службах, еще от Андрея Юрьевича Боголюбского. В храме - огромном и просторном - стало тесно, жарко и душно. И нельзя было вынуть платок - отереть лицо. Нельзя было перекреститься: изнеможешь, покуда персты дотянешь до лба. Главные, западные двери - огромные, литые, с львами - были распахнуты во всю ширь. Обвешался народ и на них. И уж тут ничего нельзя было поделать: не рушить же благочиние свадьбы, отгоняя и отжимая народ на площадь. Да и самих князей-бояр, со всеми присными, было несусветное множество. Звонок и отдатлив на пенье был выстроен храм Дмитрия Солунского: огромные полые голосники - горшки вкладены были в стены, а и то сегодня глухо, будто бы под тулупом, звучало двухклиросное, многоголосное пенье, - глохнул звук, некуда было ему податься. Андрей-дворский изнемогал. Тиуны, мечники, стража и вся прочая гридь - все, кто под его начало был отдан сегодня, - уже и с ног сбились, ан пролез-таки и простой народ в церковь - что будешь делать?.. Ему, Андрею Ивановичу, сколько людей, поди, завидовало из толпы: вот, мол, этот уж всю свадьбу высмотрит невозбранно, а он, бедняга, даже и глазом не успел глянуть на то, как стояла под венцом брачным Дубравка - та, которую, младенцем еще, на руках нашивал, та, для которой - ох, ведь словно бы вчерась это было! - он зайчонка серого словил, да и подарил ей, и пуще всех игрушек любила того зайчонка княжна. "А теперь вот венчают!.." И Андрей Иванович, распоряжаясь и орудуя, нет-нет да и стряхивал туманившую очи слезу на свой малиновый парчовый, с золотыми разводами, кафтан. ...Трепетало и потрескивало многоязычное пламя неисчислимого количества свечей - больших и малых, унизывавших огненными кругами и созвездиями как стоячие пристенные и предыконные свещники, так и висячие на золоченых цепях, многообхватные, серебряные хоросы и паникадила. Слюдяным блеском отсвечивала мозаика исполинских икон. Господь Саваоф из недосягаемой златозвездной голубизны купола как бы простирал над брачащимися багряные воскрылия сверкавших одежд своих. Сурово взирали с престолов седобородые могучие старцы, окруженные сонмом белокрылых юношей, что теснились позади их престолов, поставленные в строгом порядке, так что взирающему на них белокрылый их строй мнился уходящим в бесконечность. Выведенные из мрака могил пред грозные очи тех старцев, поднятые трубой Страшного суда жалкие грешники, озябшие, щурясь от непривычного света, прикрывая наготу свою остатками истлевших одежд, трепеща перед последним судилищем, стояли растерянною толпой. Старики говорили, что среди этой толпы воскресших грешников можно было признать и одного, и другого, и третьего из числа именитых владимирцев - купцов, градских старост и пресветлых бояр покойного Всеволода Юрьевича. ...Венчанье приближалось к концу. Да и хорошо! А то, пожалуй, и не выстоять бы Дубравке! В белом атласном платье с серебряным кружевом, в золотом зубчатом налобнике, усаженном жемчугами, с туго затянутыми под него волосами, так туго, что даже стучало в висках, Дубравка никла под тяжестью своего подвенечного убранства, уже изможденная и до этого всем тем, что вот уже неделю совершалось над нею всеми этими людьми, из которых каждый - так по крайней мере ей думалось - любил и жалел ее. "Зачем, зачем это они надо мною делают?" Временами она как бы просыпалась и начинала оживленно смотреть на то, что совершалось пред нею митрополитом и иереями, и вслушиваться в слова песнопений, но затем сознанье неотвратимого и все надвигавшегося ужаса обдавало ее всю, сердце бросало несколько жарких ударов, и венчальная, белого воску, свеча, обвитая золотой ленточкой, начинала дрожать и клониться в ее руке. Рядом с нею, с такой же точно свечою в руках, гордо, но в то же время сурово и истово стоял, весь в серебряном, парчовом одеянье, князь Андрей Ярославич. Она глянула на его большую, сжатую в кулак вокруг подтаявшей свечи, волосатую, _чужую_ руку - и вдруг ощутила такую смертную тоску, такое отчаянье, что, если бы хоть одно дорогое, близкое ей с детства лицо мелькнуло сейчас в толпе, она бы не выдержала, она с криками и рыданьем кинулась бы из-под венца? Но никого не увидела она пред собою из близких ей людей. И она поникла, словно белого, ярого воску свечечка, размягченная от жаркой, стиснувшей ее мужской руки. Близко перед глазами ее сверкала золото-жемчужная, с крупными рубинами митра; белел с детства страшивший ее лик владыки, благоухала смоляно-черная борода; шурша парчою своих златотканых риз, привычным движением перстов заправляя за ухо длинную прядь умащенных волос, митрополит, ласково улыбаясь, говорил ей что-то, но она лишь с трудом поняла, что это он произносит ей назиданье и поздравленье: что вот, дескать, сподобил его господь сочетать ученицу свою законным браком с благоверным и великим князем русским Андреем, по апостольскому преданию и святых отцов правилам. Затем возле уст своих она ощутила почти насильно раздвигавший ей губы холодный край хрустального стакана, но, вдохнув запах вина, она невольно сомкнула губы. Однако в это время: "Надпей, надпей!.. Отпить надо!.." - послышался за ее спиною шепот тетки Олены, и Дубравка, повинуясь, проглотила глоток вина. Андрей Ярославич взял из ее руки кубок, выпил все и бросил скляницу об пол. Раздался резкий звон тонкого хрусталя, раздробившегося о плитчатый пол. Князь-жених, - нет, князь-супруг уже, - наступил сапогом на обломки и безжалостно раздавил их. Так полагалось издревле. И едва только разнесся по храму этот хруст раздавливаемой скляницы, как сейчас же радостный и облегченный вздох прошел по церкви, и все, дотоле недвижные и молчавшие, подвигнулись, и зашумели, и заговорили. Брак был свершен. Первым после владыки подошел поздравить новобрачных князь Александр. Дубравка стояла, оглушенная, отдав свою ладонь в крепкую руку Андрея, и смотрела на приближавшегося к ним Александра. Ярославич-старший приветственным жестом, как бы собираясь заговорить, вскинул раскрытую левую ладонь, улыбнулся и замедлил шаг. - Брат Андрей, и ты, княгиня... - начал было Невский, но вдруг, смолк и кинулся к поникшей и падавшей Дубравке. Но его опередил Андрей. Дубравка успела только увидеть и удивиться тому, как беззвучно замелькали стены, купол, столпы - в какой-то белесой и пестрой карусели, - и затем вдруг как чугунной заслонкой отсекло все, и она потеряла сознанье. Очнувшись, она увидела, что сидит, прислоненная к стене, на скамье для новобрачных, на пышном и мягком ворохе собольих мехов, и что вокруг нее стоят княгиня Олена и сенные боярыни. Княгиня Олена, озабоченно всматриваясь в лицо Дубравки, время от времени опускала свои перисты в чашу с водою, которую держала перед нею сенная девушка, и обрызгивала с перстов водою лицо княжны... - Ох, касатка ты моя! Льняной ты мой цветочек! - обрадованно воскликнула княгиня Олена, увидав, что сознанье возвратилось к Дубравке, и принялась отирать ей платком забрызганное лицо. На свадьбе верховенствовал Александр Ярославич, ибо он был старшим из всех братьев жениха. Однако братья решили просить в посаженые отцы своего дядю, старейшину рода, князя Суздальского, Святослава Всеволодича. Решено было пренебречь тем весьма неблаговидным обстоятельством, что старик только что вернулся из Донской ставки Сартака, где кляузил на племянников и домогался возврата ему великого княженья Владимирского, когда-то отнятого у него покойным Михаилом Ярославичем. - Бог с ним, Андрюша! - говорил накануне свадьбы брату своему Невский. - Не только мы его знаем добре, а и Орда. Нет им расчету в такие руки область отдать! Ничего им тогда не собрать с народа. Весь по лесам укроется. Так что зря он только дары свои истратил в Орде. А нам старика обойти - и свои осудят, да и те же татары занадеются на распри наши... Давай-ка съезди, поклонись: буди, мол, мне в отца место!.. Андрей вспылил: - Он отца нашего в Орде погубил, брата своего родного! Да что я, не знаю, что ли? Кто Федора Яруновича подослал, чтобы на отца нашего насочить хану? И он у меня за отца на свадьбе будет? Да никогда! Невский гневно прищурился: - Видно, он _твоего_ отца только погубил, а моего - нет! Да и не столь дядя Святослав, как легат папский Плано-Карпини сгубил отца нашего в Великой орде, когда нарочно суседился к нему, чтобы татары подозревали. Или не знаешь? И Андрей смирился. Во главе целого посольства он съездил в Суздаль к дяде - бить челом, чтобы тот соизволил не только приехать на свадьбу, но и согласился быть у него посаженым отцом. Кичливый старик втайне был очень доволен. Любочестие всю жизнь одолевало его! Выслушав Андрея, он долго доил перстами свою могучую седую бороду и молчал. - Да ведь как же мне, племянничек ты мой дорогой, на этакое великое дело потягнуть? - сказал он. - Ты ведь великой князь ныне!.. - Тут, сквозь слезу, глаза старика блеснули ненавистью, однако от попреков за отнятое у него княженье он сдержался и продолжал источать ядовитый елей самоуничиженья: - Я ведь вот и ко княженью тупой!.. А тут, шутка ли сказать, двадцать князей съедутся!.. Да и послы из чужих земель... - Послов не зовем, - угрюмо прервал его Андрей. Старик был этим обстоятельством разочарован. Однако он продолжил свою витиевато-уклончивую речь: что, дескать, не только одних князей да бояр, но ведь и горожан владимирских употчевать надо будет бесчисленное множество. - Как бы и здесь мне, старику, не оказаться тупу! - ехидно закончил он. Андрей, с трудом сдерживая гнев, сызнова принялся упрашивать. Наконец спесивый и злопамятный старец сказал: - Ну, ин ладно!.. Пожалуешь ко мне завтра со своими... в посольскую палату... А я с боярами со своими подумаю... А наутро в престольной палате, сидя на престоле своем, в присутствии бояр, сидевших по лавкам, крытым зеленым сукном, Святослав Всеволодич торжественно принял племянника, стоявшего во главе целого посольства. Андрей без труда разгадал тайный замысел старика. По обычаю, ему, Андрею, надлежало, прося старейшину рода в посаженые отцы, бить ему челом, то есть поклониться земным поклоном. Но, с другой стороны, он, Андрей, был теперь князем стольным Владимирским великим, и ему никак не след было бить челом перед князем подручным, каким являлся теперь Святослав Всеволодич, снова сидевший на своем старом, Суздальском княженье. Введенный дворецким в престольную палату, Андрей, не останавливаясь, двинулся прямо к престолу под балдахином, где восседал дядя, и еще мгновенье - ступил бы на ступеньки трона. Старик побагровел. Он кинул гневный взгляд на советников. Но никто не нашелся помочь ему. Тогда Святослав Всеволодич, многоопытный в таких делах, сам нашелся, как предотвратить неудобное. Он поспешно встал с престола и пошел навстречу Андрею. На дорожке красного сукна они встретились и троекратно расцеловались. А тогда и князю Владимирскому не поносно стало завершить свою почтительно-родственную речь родственным челобитьем. Досадуя, что не удался его замысел, кичливый старик все же был растроган и, отерев выжатую слезу, перевел все дело на сугубо родственную задушевность. - Что ж, Андрюша... - сказал он, привсхлипнув. - Не пощажу сил, не пощажу сил!.. Али я брату не брат? Мне Ярослав покойный, бывало, говаривал: "Уж ты, Славушка, моихто не оставляй - Сашу да Андрия, руководствуй ими!" И старик обнял голову племянника. Разное говорили в народе, глядя на свадьбу. Когда Дубравка выходила из церкви и шла к своей карете, женщины причитали: - Ой да словно бы, из милости следочком до травки дотрагивается!.. - Да уж и где такая-краса родилася? Хвалили и жениха. Однако вскоре присоединилось и осуждение. Прикрываясь углом головного ярчайшего платка, одна из стоявших на поленнице соседок говорила другой: - А князь-то у ее, Андрей-то, слышь ты, по-за воротами охочь! Верь! Пьяница. Шальной. Хотя и князь. Соседка вздыхала: - Ну, тогда не видать ей счастья! Как, видно, в песне поется: соболиное одеяльце в ногах, да потонула подушка во слезах! Это уж горькое замужество, когда мужик от тебя на сторону смотрит! - И не говори! Одна, видно, жена будет у него _водимая_ да десять меньшиц! - Ну и у нас есть которые по две жены водят. А он тем более князь! Среди мужчин слыхать было и другие речи. - Гляди, как бы за нами не прибежали - на свадьбу княжескую позвать!.. - сказал с издевкой один из ремесленников. - Позовут, - ответил другой, - только кого - пиво пить, а нас - печи бить!.. Один старик стоял-стоял перед воротами, опершись на костыль, но потом, видно, разожгло ему сердце - смотреть на все это княжое да боярское богатство, - он плюнул себе под ноги и хотел уйти. Другой старик окликнул его: - Кум, ты куда? Тот обернулся, глянул и, долго покачивая седой, лысой головой, налаживаясь говорить, вымолвил наконец такое: - Нет, видно, правда на небо взлетела, а кривда по земле ходит! И ткнул костылем почти в самое окно проезжавшей мимо раззолоченной кареты так, что боярин, выставивший оттуда красное, толстое лицо, откачнулся в темную глубь возка. Другой старик, не то более осторожный, не то более благодушный, отвечал: - А я вот на богатство не завидливый. Только сна с ним лишиться!.. Во гроб с собою и князья и бояре ничего не возьмут. В это время, без шапки, словно на пожар, пробился к ним некий ремесленник и, запыхавшись, крикнул во всю мочь: - Ставят! - Полно! - Ей-богу, ставят! И все вместе, гурьбой, кинулись - проулками, огородами - к ближайшей соборной площади. И впрямь ставили. Целый обоз телег, нагруженных бочонками и, пока еще замкнутыми, деревянными жбанами, тянулся вдоль улицы. Возле него шла сбоку охрана, в малиновых кафтанах и плоских суконных шапках, с длинными топорами на плечах. Слегка осторонь от них шел Андрей-дворский. Против каждого десятого дома, по его знаку, возы останавливались, и на травку, возле ворот, сгружался бочонок. На десяток таких бочонков ставился один сторож - чтобы православные не разбили их до поры до времени. В бочонках тех, в жбанах и в лагунах поплескивали и меды, и пива, и самргонное хлебное вино. То делалось и во исполнение слова, произнесенного Невским: - Народ наш гуляния любит! Добрая свадьба - неделю! А загул положили в первый же вечер, как прибыли от венца. Гулял весь Владимир. А хмель-батюшка - богатырь, - он ведь не разбирает, князь ли, боярин ли, ремесленник ли, или же смерд-землепашец: валит с ног - кого наземь, на травку, а кого - на ковры да на расписной, кладеный пол, - только и разницы! Озаряя, как на пожаре, ярким, с черной продымью, светом и дворцы, и терема, и лачуги, по всему Владимиру пылали всю ночь, непрерывно сменяемые, берестяные светочи. Чтобы самоуправцы не сотворили пожару, ведал сменою факелов особый слуга. Рядом с ним стояла кадушка с водой - гасить догоревший факел. На улицах свет, так и в душе светлее. И владимирцы загуляли. Забыты были на этот час и земское неустроенье, и татары, и нужда, и недоимки, и насилие немилостивое от князей и от бояр. Били бочки. Черпали кто чем способен. И уже многие полегли. Изредка, не смогший заснуть из-за рева и хохота, какойлибо ветхий старец выходил из калитки, накинув тулупчик, глядел вдоль улицы и, махнув рукой, опять удалялся. - Такая гудьба идет! - сообщал он в избе старухе своей, тоже растревоженной. Вот, озаряемый светом факела, лежит на брюхе в луже вина достойно одетый молодой горожанин. Он отмахивает саженками: якобы плывет. Он даже поматывает головой и встряхивает русой челкой волос из стороны в сторону, как взаправду плывущий. Окрест стоящие поощряют и подбадривают его: - Ну, ну, Ваня, плыви, плыви!.. Уж до бережку недалеко... Парень как бы и впрямь начинает верить. - Ох, братцы, устал!.. - восклицает он, приподымая красное дурашливое лицо. - Клязьму переплываю!.. ...Плясали на улицах под свист, и прихлопыванье, и под пенье плясовых песен, и под звук пастушьей волынки, и восьмиструнной, с тонкими жиляными струнами, кобзы, вроде округлой балалайки. Играли игры. Успели подраться - и один на один, и стенка на стенку, и улица на улицу, и цех против цеха, и ремесленник на купца! Однако надзор, учрежденный от князя, был настолько бдителен и суров, что изувеченных и убитых под утро оказалось всего какой-нибудь десяток. Дворский в ту же ночь побежал доложиться о такой беде самому Александру Ярославичу. Невский сперва нахмурился. А потом вздохнул и промолвил: - Ну что ж!.. У меня, в Новгороде, редкое вече без того обходится!.. Всю ночь, как новобрачные прибыли от венца, во дворце великого князя гремел пир. Одних князей, не считая княжичей, было за двадцать. Никто не пренебрег приглашеньем - все приехали: и Полоцкий, и Смоленский, и Ростовский, и Белозерский, и Рязанский, и Муромский, и Пронский, и Стародубский, и Углицкий, и Ярославский, и прочие. Обширные гридницы переполнены были орущими и поющими дружинниками князей, съехавшихся на свадьбу. На сей раз не звоном мечей, а звоном серебряных чаш да заздравных кубков, не кличем битвы, а пиршественными возгласами тешили они княжеский слух. "Выпьем на князя такого-то да на князя такого!" - одна здравица за другой, и уж до того начокались, что дорогими кипрскими, лангедокскими, бургундскими и кахетинскими винами на широком дворе принялись, словно бы студеной водой, приводить в чувство не в меру упившихся товарищей своих, обливая им затылок прямо из горлышка замшелых, с запахом земли, темных больших бутылей - из стекла и глины. Близко этого творилось и в самой пиршественной палате - в самом застолье князей, с их пресветлым боярством. Сперва, в начале пира, господа-бояре, хотя и по росписи было сказано наперед, кому где сидеть, повздорили малость из-за мест. Дворецкий со стольниками зорко смотрели за благочинием и, чуть что, спешили погасить загоревшуюся ссору. А все ж таки Таврило Мирошкинич, из свиты Невского, собою сед, взлысоват, брада невеличка, курчевата, диранул-таки за бороду, белую, густую, на оба плеча распахнутую, другого боярина, из свиты Святослава Всеволодича, - Никиту Бояновича. А тот встал из-за стола да и заплакал. Вмешался Невский. Слово его было кратко, но вразумительно. И обидчик немедля земным поклоном испросил прощенья у оскорбленного. А сейчас многие уже упились до того, что иной охотнее занял бы место не в застолье, а под столом. Убранство палат, застольная утварь, светлые ризы князей и княгинь, бояр и боярынь - все это, облитое светом тысяч свечей, расставленных и в настольных, и в настенных, и в подвесных свещниках, заставляло время от времени жмуриться: пускай же отдохнет глаз!.. Расточительная пышность убранства ошеломляла каждого, кто впервые вступал в эти белокаменные палаты, воздвигнутые еще дедами Невского. Стены и своды были невысоки: Александр - тот, при весьма высоком росте своем, мог легко дотянуться перстами до расписного потолка; фрески, лианоподобные плетенья, зеркальный камень, резная мамонтовая кость, цветная выкладка - все это дивно изукрашало стены. В каждой из палат в переднем углу - богато украшенный, неширокий, двухъярусный иконостас. Пред иконами в цветных хрусталях теплились лампады. Окна были невелики, стекла маленькие, во множестве, в свинцовых переплетах. Столы огромного чертога были расставлены буквою П - покоем. Крышке этой буквы соответствовал большой, главный стол. Во главе сего стола, на открытом, без балдахина, престоле из черного дерева, с прокладкою золотых пластин и моржовых клыков, восседал князь-супруг. Рядом с ним, на таком же, но чуть поменьше престоле по левую руку сидела молодая княгиня. Первым по правую руку от жениха сидел Александр, рядом с ним - дядя, Святослав Всеволодич, как бы тысяцкий. Затем - митрополит Кирилл во главе высокого духовенства. А еще далее вправо - званные на свадьбу князья. Влево от Дубравки сидели княгини. Больше за этим главным столом никому не полагалось сидеть. Правый боковой стол - "косой" стол, как именовался он в росписи, был усажен боярством. Чем ближе сидел боярин к великому князю, тем, стало быть, сановитей. Левый "косой" стол был для женщин. Чем ближе сидела боярыня к великой княгине, тем знатнее. Перед князьями, перед каждым в особицу, вино стояло не в стопе, не в стакане, не в кубке, но в большом турьем роге, оправленном в золото, на золотой же четырехногой подстанове. Китайский фарфор, вывезенный Андреем и Александром из Великой орды, - подарок великого хана; фарфор византийский и новгородский отягощал столы вперемежку с хрусталем и огромными золотыми и серебряными блюдами, жаровнями, мисами, которые на первый взгляд показывались как бы тяжелой и неуклюжей ковки, - словно бы некий исполин пальцами слегка, небрежно обмял, - однако зрелому глазу раскрыто было, что в том-то как раз и затаена была истинная краса всей этой пиршественной посуды, призванной поддерживать на себе иной раз целого жареного вепря или же лебедей. До сотни достигало количество яств, подаваемых на пиру. Необозрим и неисчерпаем был питейный княжеский поставец; и бургундское, и рейнское, и Канарское, и аликант, и мальвазия, и французское белое, и грузинское красное, и множество других вин зарубежных. Но иному боярину всего этого и даром не надо, а подай ему зелена вина, русского, своего, - чтобы с груздочком его; другой же гость крепкое и с благоуханием любит, - такому настойки: вот тебе - померанцевая, анисовая, гвоздичная, двойная, тройная, кишенцовая, полынная, кардамонная. Господи, да разве переберешь все! Зачин столу всегда полагали закуской. Сперва - рыбное. И в первую очередь - к водке - многоцветная русская икра - это вечное вожделение чужеземцев! На пирах и обедах и немецкие и прочие гости прежде всего кидалися на икру. Дар вожделенный и многовесомый в политике была эта русская икра: черная и красная, разных засолов - и осетровая, и белужья, и щучья, и линевая, и стерляжья, и севрюжья. Многомог сделать бочонок черной икры в гостинец и у императоров византийских, и у патриарха константинопольского, и у короля Латинской империи, и у императора Германии, да и у самого Батыя! Рядом с икрою, столь же прославленные и на чужбине, ставились рыбьи пластины, пруты - осетровые, белужьи, стерляжьи, иначе говоря - балыки. Для митрополита, лично, - ибо строгий и неуклонный был постник - было сверх того приказано изготовить: горох тертый под ореховым маслом, грибы с лимоном и с миндальным молоком да грибы в тесте с изюмом да с медом цеженым. Для князей, для бояр, для княгинь и боярынь подавали горячие, богатые щи и всевозможные жаркие. Этих тоже было невперечет: и говядина, и баранина, и гусь, и индейка, и заяц, и тетерев, и рябчики, и утки, и куропатки, и все это под всевозможными взварами - из всех пряностей земных. Однако же начался к ним приступ с испеченных лебедей. На каждое из трех застолий было подано по лебедю. Исполинские птицы испечены были так, что якобы осталась нетленной вся белизна и красота оперенья. Двое слуг, клонясь набок под большим золотым поддоном, на котором высился лебедь, сперва обносили его перед глазами гостей, а затем ставили в соседней передаточной палате на стол перед главным поваром. Тот, с помощью ножниц, снимал оперенье, раскладывал уже заранее расчлененную на приказанное число кусков изжаренную птицу, и тотчас же целая стая одетых как бы в золототканые подрясники поварят-подавальщиков, ловко изгибаясь перед всяким встречным препятствием, стремительно обносила всех гостей лебедятиной. Невесте с женихом полагался, по древним обычаям, "царский кус" - лебединые папоротки, то есть локтевой сустав лебяжья крыла, тот, что в две косточки. Тут, по знаку Святослава Всеволодича, все повставали со своих мест и подняли кверху кубки, полные до краев, и надпил каждый, а затем, оборотясь к невесте, заорали: "Горько, горько!.." Дубравка, зардевшись и потупя ресницы, позволила князю-супругу поцеловать ее в никем, кроме отца с матерью, не целованные уста. Тут еще больше все закричали, опорожнили стаканы, чаши и кубки, и тотчас же бдительно следивший за своим делом виночерпий - боярин, поставленный наряжать вино, - приказал сызнова их наполнить. Все шло размеренно и чинно, подобно теченью планет. Пресветлый тысяцкий и водитель свадьбы Святослав Всеволодич сидел бок о бок с митрополитом Кириллом. Владыка всея Руси, и в самом деле довольнкй исполнением давних мечтаний - своих и Даниила Романовича: Дубравка - в замужестве за великим князем Владимиро-Суздальской земли, и отныне уж никакая сила не сможет этого повернуть вспять, а кроме того, и желая сказать приятное нечто старому князю, вражду коего с Невским ему уже давно хотелось чем бы то ни было затушить, произнес довольно громко, чтобы и сидевшие поблизости тоже слышали: - И весьма счастлив аз, недостойный, что на сем торжестве бракосочетанной мною питомицы моей так все течет достойно, благолепно и выспренне!.. Святослав Всеволодич гордо откинулся, заправил левую ладонь под свою обширную тупую бороду, погладил ее снизу вверх и многозначительно отвечал: - Справедливо изрек, владыко!.. Что ж, молодость плечами покрепче, а старость - головою!.. И сам, своей собственной рукой, направил в хрустальный стакан владыки багряную благовонную струю. ...Уж подали груши, виноград и всевозможные усладеньки и заедки: груды цветных Сахаров, леденцов, винных ягод, изюму, коринки, фиников, лущеных грецких орехов, миндальных ядер и арбузные и дынные полосы, сваренные в меду. Застолье длилось от полудня и до полуночи! Почти непрерывно на хорах гремела музыка: били в серебряные и медные трубы; свиристели малые, одним человеком надуваемые через мехи, серебряные органы; бряцали арфисты и гусляры; восклицали тимпаны... Пировали не в один приступ, но с передышкою, подобно тому как не одним приступом берут широкотвердынный город. Уже многие из тех, кто еще недавно готов был драть бороду из-за места, уступили сейчас это свое драгоценное место, правда не без борьбы, всепобеждающему боярину - Хмелю: тихо опустились под стол и там похрапывали, укрытые скатертью от всех взоров. Но еще много ратовало доблестных седобородых борцов. Гриньку Настасьина это и смешило и удивляло. "Вот ведь чудно! - думал он, стоя позади кресла Александра Ярославича с серебряным топориком на плече, как полагалось меченоше. - Ведь уж старые, седые, а напились-то как!" Однако он и бровью не повел и стоял чинно и строго, как его учил старый княжеский дворецкий. Гринька исполнен был гордости. Как же! Сам Невский сказал ему: "Ну, Настасьин, будь моим телохранителем, охраняй меня: времена ныне опасные!" Издали Гринька напоминал сахарное изваяние: он весь был белый. На голове его высилась горностаевая шапка, похожая по очертаниям на опрокинутое белое и узкое ведерко. Кафтан со стоячим воротом тоже был из белого бархата. И за креслом Андрея Ярославича тоже стоял свой мальчик-меченоша. Но разве же сравнить его с Гринькой! Вдруг от внешнего входа, из сеней, послышались глухие голоса ссоры, как бы попытка некоей борьбы, топот, жалобный вскрик. Затем, покрывая весь шум, донесся гортанный, с провизгом, голос, кричавший что-то на чужом языке. Бороды так и позастывали над столом. Невский вслушался. Он глянул на брата и в гневном недоуменье развел руками. - Татарин крычит!.. - проговорил он. Дубравка выпрямилась и застыла. У нее даже губы сделались белыми... Стремительно пройдя до середины пиршественной палаты - так стремительно, что даже слышен был свистящий шелест цветастого шелкового халата, - молодой, высокого роста монгол с высокомерным смуглым лицом, на котором справа белел длинный шрам от сабли, надменно и вызывающе остановился перед большим столом, как раз насупротив жениха и невесты. - Здравствуй! - по-татарски произнес он, с озорной наглостью обращаясь к Андрею Ярославичу. Меховые уши треухой шапки татарина были полуспущены и торчали в стороны, слегка покачиваясь, словно черные крылья летучей мыши. Александр и Андрей - оба сразу же узнали его: это был татарский царевич Чаган, богатырь и военачальник, прославленный в битвах, но злейший враг русских, так же как дядя его, хан Берке. "Ну, видно, не с добром послан!" - подумалось Невскому. И, ничем не обнаруживая своей суровой настороженности, Александр приготовился ко всему. Всеобщее молчание было первым ответом татарину. Гринька Настасьин кипел гневом. "Вот погоди! - в мыслях грозился он Чагану. - Как сейчас подымется Александр Ярославич да как полыснет тебя мечом, так и раскроит до седла!" Правда, никакого седла не было. Гринька знал это, но так уж всегда говорилось в народе про Александра Ярославича: "Бил без промаха, до седла!" "А может быть, он мне велит, Александр Ярославич, обнажить меч? Ну, тогда держись, татарская морда!.." - подумал Гринька и стиснул длинную рукоять своего серебряного топорика, готовясь ринуться на Чагана. А тот, немного подождав ответа, продолжал с еще более наглым видом: - Кто я, о том вы знаете. У нас, у татар, так повелено законом "Ясы": когда проезжаешь мимо и видишь - едят, то и ты слезай с коня и, не спрашивая, садись и ешь. И да будет тому худо, кто вздумает отлучить тебя от котла! И тут вдруг, к изумлению и обиде Настасьина, не Александр Ярославич выступил с гневной отповедью татарину, а Андрей. Он порывисто встал со своего трона и с налитыми кровью глазами, задыхаясь от гнева, крикнул Чагану: - А у нас... у народа русского... с тех пор, как вы, поганые, стали на нашей земле, такое слово живет: "Незваный гость хуже татарина!.." Рука Андрея сжалась в кулак. Еще мгновенье - и князь ринулся бы на Чагана. Тот видел это. Однако стоял все так же надменно, бесстыдным взглядом озирая Дубравку. Рослые, могучие телохранители его - хорчи - теснились у косяков двери, ожидая только знака, чтобы броситься на русских. Андрей Ярославич, намеревавшийся миновать кресло брата, ощутил, как вкруг запястья его левой руки словно бы сомкнулся тесный стальной наручник: это Александр схватил его за руку. Он понял этот незримый для всех приказ старшего брата и подчинился. Вернулся на свое кресло и сел. Тогда спокойно и величественно поднялся Невский. Благозвучным голосом, заполнившим всю палату, он обратился по-татарски к царевичу. - Я вижу, - сказал Александр, - что ты далек, царевич, от пути мягкости и скромности. И я о том сожалею... Проложи путь дружбы и согласия!.. В тебе мы чтим имя царево, и кровь, и кость царскую... Ты сказал, что "Яса" Великого Войселя, который оставил по себе непроизносимое имя, повелевала тебе совершить то, что ты сейчас совершил. Но и у нас, русских, существует своя "Яса". И там есть также мудрые речения. И одно из них я полностью могу приложить к тебе. Оно гласит: "Годами молод, зато ранами стар!.." Невский остановился и движеньем поднятой руки указал на белевший на щеке царевича рубец. И словно преобразилось лицо юного хана. Уже и следа не было в нем той похотливой наглости, с какою он глядел на Дубравку, и того вызывающего высокомерия, с которым он озирал остальных. Ропот одобрения донесся из толпы стоявших у входа телохранителей Чагана. А Невский после молчанья закончил слово свое так: - Ты сказал, войдя, что мы знаем тебя. Да, мы знаем тебя. Юная рука, что от плеча до седла рассекла великого богатыря тангутов - Мухур-Хурана, - эта рука способна сделать чашу, которую она Примет, чашею почести для других... Прими же от нас эту чашу дружбы и испей из нее!.. Александр поднял серебряный, полный до краев кубок, отпил из него сам и протянул царевичу, сам в то же время сходя со своего места, дабы уступить его гостю. Взволнованный, как видно это было и по лицу его, ордынский царевич склонился в поясном поклоне, приложа руки к груди. Потом, распрямившись и вновь обведя взором весь пиршественный чертог, он сказал по-татарски: - Русские - народ великий, многочисленный, сильный и высокорослый. Однако наш народ господь несет на руках, подобно тому как сына своего единственного отец носит. И только потому мы взяли над вами победу... Но ты, Искандер, - кто не почтит тебя?! Имя твое уважается между четырех морей. Рука твоя - это берег и седалище сокола!.. Батый - да будет имя его благословенно - недаром держит тебя возле сердца своего... Сказав это, он двинулся, в обход боковых столов, к предназначаемому для него месту, от которого уже шел ему навстречу Александр. Проходя мимо телохранителей своих, царевич Чаган на мгновенье остановился и позвал: - Иргамыш!.. Бурултай!.. Двое луконосцев немедленно подошли к нему. Он сказал им несколько отрывистых слов, затем отвернулся и пошел, улыбаясь, навстречу Александру. Дубравка как бы мгновенье колебалась, но затем решительно встала и покинула свадебное застолье. Княгиня Олена последовала за ней. Невский видел все это, и тень тревоги и неудовольствия прошла по его лицу. Но он сдержался и рука об руку с царевичем прошел в застолье большого стола. Царевич осведомился у Александра: куда исчезла молодая княгиня и не испугалась ли она его прихода? Александр заверил, что княгиня слабого здоровья, к тому же только что свершила великий путь, и сейчас ей стало дурно, и та, что ей вместо матери, увела ее отдыхать. Чаган показал вид, что поверил словам Невского, но про себя подумал: "Нет, слишком рано эта старая баба Батый одряхлел и оставил путь войны и непременного добивания врага - путь, завещанный дедом. Этот князь обошел его! С таким вот, как этот, - подумал он, искоса глянув на Невского, - разве так следует обходиться? Барс, но со всею хитростью лисицы!.." Однако вслух он, вежливо улыбаясь, сказал, нагибаясь в сторону Александра: - Ты прикажи ей, Искандер, пить кумыс!.. ...Дверь распахнулась, и телохранители ордынца, уже успевшие переоблачиться в халаты поновее и поярче, внесли свадебные подарки для невесты от царевича Чагана. Подарками этими были: толстый, тяжелый сверток темновишневого шелка, резная костяная шкатулка, полная жемчужных зерен, и, наконец, серебряная колыбель под парчовым одеялом. Это были поистине царственные дары! Несмотря на строгое соблюденье благочиния придворных застолий, на этот раз многие из княгинь и боярынь привстали со своих мест, дабы лучше рассмотреть подарки ордынского царевича. Эти три подарка давно уже предназначались Наганом не кому другому, как самой ханше Кототе, старшей супруге великого хана Менгу. Царевич знал: это даренье могло бы вознести его на ступени, ближайшие к престолу Менгу. Он дышал бы тогда, быть может, в самое ухо императора!.. И вдруг, не то опьянившись лестью русского князя-богатыря, не то красотой Дубравки, он совершил явное неразумие!.. "Но ничего, ничего!.. Быть может, эту самую серебряную колыбель ты вскоре станешь качать в моей кибитке, Дубравка-хатунь!.. Быть может, склоняясь над этой колыбелью, ты к губам моего сына, рожденного тобою на войлоке моей кибитки, будешь приближать рубины своих сосцов, источающих молоко". Так прозвучали бы на языке русском потаенные помыслы юного хана, если бы толмач смог заглянуть в его мозг. Внезапно он поднялся со своего места и торопливо обернулся к удивленному Александру. - Прости, Искандер-князь, - сказал он. - Я должен уйти. Не обижайся. Прошу тебя, передай Дубравке-хатунь, что мы весьма сожалели, что не смогли дождаться восхождения луны лица ее над этой палатою, где стало так темно без нее. Скажи ей, что я буду присылать для нее лучший кумыс от лучших кобылиц своих... Прощай!.. Уж первые петухи голосили, а в хоромах не переставал пир. Уж многие, кто послабже, постарше, успели поотоспаться в дальних покоях и теперь снова, как будто молодильного яблочка отведав, начинали второй загул: добрая свадьба - неделю!.. Пир передвинулся теперь в соседнюю, свободную от столов палату. Молодежь рвалась к пляс