лександр молча наклонил голову. Теперь уже сама Дубравка, осмелев, предложила продолжать чтение. - Вот это еще хорошо... - сказала она и заранее вздохнула, ибо ей хорошо была известна горестная история Тристана и Изольды. Она принялась читать по-французски, тут же и переводя: - "И вот пришло время отдать Изольду Златокудрую рыцарям Корнуолским. Мать Изольды собрала тайные травы и сварила их в вине. Потом свершила над напитком магические обряды и отдала скляницу с волшебным питьем верной Бранжен. "Смотри, Бранжен! - сказала она. - Только одни супруги - только король Марк и королева Изольда, лишь они одни должны испить этого вина из общей чаши! Иначе будет худо для тех несчастных, которые, не будучи супругами, выпьют этот волшебный напиток, несущий заклятие: любовь обретут они и смерть..." Дубравка, смутившись, перестала читать и перевернула тяжелую пергаментную страницу. - Ну, потом, ты знаешь, - сказала она Александру скороговоркой, - было знойно, они захотели пить. И ошибкою выпили этого вина... Вот тут дальше... Она быстро обегала глазами одну страницу, другую... начинала читать, но, увидав раньше, чем успевала прочесть, чтолибо такое, о чем стыдилась читать, вдруг останавливалась. Голос ее то дрожал и срывался, то переходил в напускное равнодушие чтицы. - "Любовь влекла их друг к другу, как жажда влечет оленя, истекающего кровью, к воде перед смертью", - прочла она и стала замыкать створы тяжелой книги. Александр помог ей, приподняв свою половину разгиба. Оба долго молчали. Перед ними расстилалось озеро. Солнце поднялось уже над вершинами бора. Тишина стояла полная. Остекленевшая гладь, как бы объявшая под собою бездонную глубь, была столь недокасаемо-прозрачной, что когда ласточка чиркала ее острием крыла, то делалось страшно: не разбила бы! Далеко-далеко виднелся одинокий парус: он был как белое крыло бабочки... Невский повернулся спиною к озеру. Березка, осенявшая Дубравку, стояла в синем небе как фарфоровая. Александр не отрываясь смотрел на Дубравку - на изумительной чистоты обвод ее милого, но и строгого лица, дивно изваянного, и не мог отвести глаз. Девичье-детское розовое ушко и слегка просвечивающие от солнца светло-алые лепестки ее мочек, еще не испорченных проколами для сережек, трогали и умиляли сердце. Гладко и очень туго забранные на висках зеленого золота волосы ее и чистый белок глаз причиняли сердцу явно ощутимую сладостную боль. Вспомнился ему тот миг, когда ему, отдавая невесту, надлежало своей, вот этой рукой вложить ее руку в руку Андрея, - тот миг, когда он благословил их на пороге их спальни... Тени сосен все укорачивались: солнце сияло уже над вершинами деревьев; становилось жарко. - Александр, - протяжно, в шутливом изнеможенье произнесла Дубравка, - как пить хочется!.. Можно - из озера? Александр вскочил на ноги. - Прости, княгиня, я совсем забыл!.. Он быстро подошел к березке и вернулся оттуда с маленьким берестяным туеском, в котором обычно он или Андрей приносили Дубравке березовый сок, когда приходили попроведать ее у озера. Она привстала на коленки и, немножко озорничая, взглядывая поверх кромки туеска, принялась пить. - Хочешь? - спросила она, протягивая к нему туесок. - Не бойся: не наколдовано, - добавила она и рассмеялась. Александр смутился. - Да я и не боюсь... - сказал он. Он принял из ее рук берестяной сосуд и тоже напился. Затем, возвращая ей туесок, он ради шутки спросил: - Что, лучше кумыса... который Чаган тебе присылал? Дубравка повела плечом. - Не знаю! - сказала она и поморщилась. - Это ты знаешь: пьешь с ними этот вонючий кумыс. - Княгиня!.. - с укоризной проговорил он. - Стыдно тебе... тебе-то уж стыдно так говорить... Ей стало жалко его и впрямь стыдно своих слов. - А ты не говори так! - сказала она. - А я его никогда не пила и не буду пить! Андрей велел его на псарный двор щенкам относить. - Да что он, с ума сошел? - вскричал Невский. Дубравка промолчала. - А ты знаешь, княгиня? - приступил он к ней грозно. - Знаешь, что у них там, в Орде, за одну каплю кумыса, ежели по злому умыслу она упала на землю, тут же приказывают убить человека? - Знаю! - вскинув голову, отвечала Дубравка. - Знаю! - повторила она. - Но только я того не знала, что за татарского раба выхожу замуж! Как только унялся гнев, поднятый в душе Александра словами Дубравки, так сейчас же ему сделалось ясно, что это ветер с Карпат. Ведь и Данило Романович судил так же, ведь и родитель ее такой же был нетерпеливец к татарам! Насилу уломал его тогда, на льдах Волги, по крайней мере не начинать ничего, не снесшись предварительно с ним. Чудно, что столь светлый разумом политик и государь столь излишне уповает и на свои родственные узы с Миндовгом, и на крепости свои, и на новую свою конницу, и на крестоносное ополченье всей Европы, которого, дескать, главою непременно его, Даниила, поставят, лишь стоит ему изъявить согласие на унию церквей. "Вот и дочка с этим приехала, - подумалось Александру, - считает себя здесь, на Владимирщине, как бы легатом отца... Что ж, и пускай бы считала. Да то беда, что и Андрей тоже кипит на татар! Ведь экое безрассудство: кумыс, от самого царевича присланный, - и вдруг псам скармливать!.. Хорошо, если не дойдет это до татар! Да где ж там, - уж, поди, донес кто-нибудь на Андрея: не любят его, да и продажных тварей немало среди бояр - во дворце в каждой стене татарское ухо..." Сдержав гнев, Александр Ярославич спросил невестку: - Скажи: чужой знает кто, что Андрей... это самое сделал над кумысом? Даже и наедине с нею он поопасался обозначить полностью злополучное деянье Андрея. Дубравка нахмурила лоб, стараясь вспомнить. - Не-е-ет... - отвечала она, однако в голосе ее не было уверенности. - Ты сам посуди: когда бы донес кто, то разве бы стал Чагэн и дальше посылать этот кумыс? Неведомо было княгине, что каждую ночь в шатер Чагана, разбитый среди прочих кибиток на луговине за Клязьмой, стража впускала некоего человека, предварительно обшарив его, и что этот человек был Егор Чегодаш. Дубравка нежно коснулась руки Александра. - Не сердись на меня! Я глупая: мне не надо было говорить тебе этого. Ты не беспокойся... Невский сумрачно пошутил: - Ну да: "Ты не беспокойся, Саша: нам с Андреем завтра головы отрубят!.." Ох, Дубрава, Дубрава, плохо еще ты знаешь их!.. И не дай тебе бог узнать! Голос его прозвучал так, что Дубравка невольно вытянулась вся и брови ее страдальчески надломились. - Боже, боже! - воскликнула она в отчаянии. - Да когда же это кончится? Пусть один какой-нибудь конец будет!.. Пускай рубят голову!.. И Андрей так же думает... Хватит, досыта наглотались мы этого срама! - выкрикнула она в какомто грозном неистовстве. - А ты... а ты... да если и нас с Андреем казнят... так тебе все равно капелька их кумыса дороже всей крови нашей!.. - Перестань! - крикнул вне себя Невский, весь пылая. От его крика собака, отдыхавшая под кустом, стремглав кинулась к своему хозяину. Слезы полились из глаз Дубравки, она упала ничком и зарыдала... Невский растерялся. Не зная, что делать, он неуверенною рукой дотрагивался до ее плеч, затылка и тотчас же отымал руку. Дубравка продолжала рыдать. - Милая девочка моя... полно... - бормотал Александр, подсовывая ладонь под ее лоб, чтобы не лежала лицом на траве. Дубравка охватила его руку, подобно тому как тонущий в море схватывает подплывшую к нему мачту. Внезапно для себя, не успев даже и воспротивиться этому, Александр склонился к ней и бережно поцеловал ее в затылок - в нагретую солнцем золотистую ямку, откуда расходились поднятые в стороны, туго заплетенные ее косички. Утешая ее, он изредка гладил ее по голове, по плечу, но уже не смел и думать снова прикоснуться к ней устами, хотя, даже и перед самым строгим судой, перед судом его совести, невольный поцелуй тот не заставил бы его покраснеть: так много было в том поцелуе отцовского!.. Нечаянная обмолвка ее, что "и Андрей так же думает", подтвердила Невскому уже встревожившие его сообщения о намерении князя Андрея попытать счастья в прямой сшибке с Батыем - сообщения, которые получал он от своих тайных осведомителей. Зная, что в отношении Орды она мыслит мыслями своего отца, которые привезла с Карпат, и что подобные расчеты и намерения обуяют также и Андрея, страстного и нетерпеливого в делах государства, тем более волновался, в глубине души своей, Александр. Едва только Дубравка осушила глаза и стала внимать его слову, он принялся терпеливо и расчетливо выкорчевывать из ее сознания те взгляды на державные задачи великого князя Владимирского, с которыми она прибыла на Суздальщину и которые, несомненно, были внедрены в ее душу многими беседами и наущениями ее много замышляющего отца. Успокоенная и утешенная им, она слушала его внимательно, изредка ставя ему вопросы, а иногда возражая. И Александр поражен был той глубиной и ясностью, которые успела приобрести ее политическая мысль. "Девчонка еще, а ведь как возросла! - снова подумалось ему. - Царицею смотрит!.." Он любовался ею. А она меж тем неожиданно перешла в наступленье. - Так что же, - спросила она, - стало быть, отец мой, государь, не то мыслит, что Земле Русской надо? Он медлил с ответом, затаивая улыбку. "Господи! - думалось Александру. - А ресницы, ресницы-то - что копья!.. Думал, что сурьмит их, как боярыни наши, - нет, сами собою черны: иначе от слез бы размазалось. И до чего же сама бела - в молоке ее купали, что ли?.." В не осохших еще от слез глазах Дубравки стояли блики и косоугольники света: словно бы окна в небо! Ей не понравилось его долгое молчанье. - Отчего ты молчишь? - спросила она, готовая разгневаться. Он спохватился и отвечал ей: - Нет, Дубравка, правильно мыслит твой отец и брат мой и государь многомудрый Данило Романович, дай бог ему здоровья!.. Правильно мыслит, ибо держава его к Карпатам прилегла! Когда бы я сам стоял на Карпатах, то и я, быть может, так же мыслил. Две тыщи верст Батыю тянуться до него!.. А я... - Тут Невский поправился: - А супруг твой, князь Владимирский, не так должен мыслить! Одно то возьми: Батый грозился, когда мы с Даниилом Романовичем повенчали вас: "Малахаем своим до Владимира ихнего докину - и нет города!.." А в малахае том... триста тысяч конных сатанаилов! С кем он, Андрей твой, противостанет ему?! Еще же и нового народу не подросло!.. - А как же Андрей должен мыслить? - спросила Дубравка. Невский оглянулся в сторону лесной опушки. Дубравку рассердила эта его осмотрительность. - Ты скоро станешь думать, что вот эта березка тебя подслушивает? Александр посмотрел на фарфоровую березку и затем спокойно ответил: - Нет, эта не будет подслушивать: молода еще! А вон той старушке, - он кивнул головою на густолиственную, радушную березу, - а вон той не доверюсь, предпочту важное что-либо перемолвить подальше от нее. Дубравка улыбнулась: - Вот и отец такой же! - Иного и не ожидал от брата Даниила. Не худо бы и Андрюше твоему хоть этим у нас позаимствоваться... Дубравка смолчала. - Слушай, княгиня, - сурово произнес Александр, - поклянись мне всем, что есть у тебя самого святого на свете, что все, что сейчас услышишь от меня, ты никому не расскажешь, даже Андрею. Тонкие, высоко вознесенные дуги бровей ее дрогнули. - Думаешь ли ты, что я _все_ ему говорю? - вопросом на вопрос отвечала она. И затем, с глубокой торжественностью, поклялась спасением души покойной матери своей, что никогда, никому не расскажет она об этой беседе. И тогда Александр завершил все прежде сказанное перед нею такими словами: - Не татары, а немцы! Эти страшнее! - Почему? - в изумлении спросила Дубравка. - А вот почему. Запомни! - продолжал Александр. - Татары - Батый - нет слов, страшны, и люты, и поганые людоядцы. Однако они оставили неизрытым наш корень духовный. Много и жадностью их, и подкупностью помог нам господь. Если б ты знала, сколько серебром да поклоном крови русской, скольких людей выкупили мы с Андреем у Орды!.. И впредь щитом серебряным, а не мечом стальным надеюсь удержать их по ту сторону Волги!.. Помысли сама: князи русские остались как были; отстоял я перед Ордою и для Андрея и для себя, в Новгороде, свободу войны, свободу мира: "Воюй с кем хочешь, только не с нами!.." Язык наш татары не тронули, церковь чтут! А под щитом церкви ужели мы с Андреем и своего, княжеского, да и людского добра не укроем?! Нет, не татары страшны нам сейчас! Только не надо их злобить прежде времени. Так и говори Андрею своему: "Соломенный мир с татарами лучше железной драки!.." Дубравка, словно уверовавшая в наставника своего новообращенная, строго кивнула головой. Александр продолжал: - Немцы страшнее. И... господин папа!.. Если не устоим против стран западных, то эти и духовный корень наш изроют! Не то что нас, а и Руси не будет. Вовеки!.. Ни языка, ни веры, ни государей своих народу и ничего, ничего не оставят... Была, напишут после, Русь некая, а ныне - вон там плуг на себе тянут, в лохмотья одетые, - то из останков народа того, русского! А заговорит с ними, с теми, на которых немец пахать будет, какой-либо Иродот будущий - и они уже не по-русски, но по-немецки ответят!.. Ох, Дубрава... когда бы ты была на Чудском в ту битву ледовую, где полегло их - рыцарей рижских, а еще больше - кнехтов - столько, что лед подплыл кровью!.. Когда бы ты видела, как страшна эта их железная свинья, которою они прошибаются! - Я была там!.. Я и в Невской битве была!.. - тихим восклицаньем вырвалось у Дубравки. Очи ее были широко разверсты, уста чуть полуоткрыты. Она дышала часто и жарко. Невский посмотрел на нее и, казалось, понял, что означали эти ее слова. - Этим рылом и изроют они напрочь весь корень наш духовный!.. Вот почему немцы страшнее татар!.. Вот как мыслить должен князь великий Владимирский. К тому направляй его, ежели ты хочешь, чтобы имя твое благословляла Земля наша!.. И когда так будете творить вместе с Андреем, то бог с ним, и с престолом Владимирским. Знаю, шепотники нашептывают на меня Андрею. Но я поклянусь, чем хочешь: что даже и под детьми вашими, - при этих словах Дубравка вспыхнула, - даже и под детьми вашими не будут дети мои искать престола Владимирского. Я заклятие в том на сынов своих положу. Но... только ежели так, ежели по сему пути ходить станете!.. Лицо Александра пылало. Ей чудилось, что от него, от лица этого, бьют лучи. Она вся трепетала. - Итак, запомни! - грозно заключил Александр. - Татары - это успеется. Немцы - страшнее. Орда не вечна. Батый - при смерти. Но папа рымский... он и седьмое колено переживет!.. Они говорили и не могли наговориться! Если бы сейчас песочные часы, подаренные Невскому Ели-Чуцаем, были здесь, рядом, он раздробил бы их хрупкое стекло: только бы не видеть, что не перестало течь время!.. Дубравка обещала Александру, что отныне все, что он прикажет ей внушать Андрею, она будет внушать ему - всей своей волею, всей своею властью, всем своим разуменьем. - Все буду делать, что велишь!.. Дубравка вздохнула: ей показалось, что в этот миг она отступила от своего отца, от клятвы своей, данной там, на Карпатах, перед разлукой. - В час добрый! - сказал Александр. - Худому не наставлю тебя... Скажи, он тебя любит? - вдруг спросил Невский. Тяжкое борение чувств - мука гордости, стыд перед деверем да и многое, многое, чего не возьмет и самое слово, изобразилось на ее лице. - Любит, - ответила она, потупляясь. - Я его не люблю... - домолвила она и отвернулась. Ветер плеснул волною о берег. Закачалась большая сосна на песчаном бугре, выступившая перед опушкою бора, будто богатырь-полководец перед колеблющимся строем войска. Шлепаясь о землю, посыпались еловые шишки, сбитые ветром. Собака, ушибленная ими, вскинулась и заворчала. Стало свежеть. Уже слышался кипень и шелест заворачиваемой ветром наизнанку листвы берез. Словно тысяча зеркальных осколков, сверкал на солнце маслянистый лист. Куда-то сыпались и сыпались нескончаемо, а все никак не могли оторваться от ветки еще не столь большие листья осины, издавая тот еле слышимый шелест-звон, слушая который невольно вспоминаешь пересыпанье тонких серебряных новгородок или же арабских диргемов рукою скряги-лихоимца. Александр решительно поднялся. - Скоро дождь будет, - произнес он. - Пожалуй, пойдем, Дубравка. Он протянул ей руки. Она вскочила, едва докоснувшись его руки и не успев накинуть на плечи свой алый плащ поверх белого платья. На какую-то долю мгновенья о мрамор его могучей груди сквозь тонкое полотно скользнули тяжелые вершинки ее грудей. Никогда удары копий и стрел, хотевших добыть его сердце, ринутых рукою богатырей, не производили такого душевного и телесного сотрясенья всей его крови и нервов, как вот это мгновенное прикосновенье. Дубравка стояла спиною к воде, на самом обрыве, и ему неизбежно было ее поддержать, ибо, коснувшись его, она слегка отшатнулась. Его ладони легли ей на плечи. И она снова приникла к нему. Она была вся как бы в ознобе. Будто кто-то внезапно дернул незримой рукой незримую веревку - и огромное колокол-сердце ударило и раз и другой, готовое проломить ему грудь. Поцелуй их был отраден и неизбежен. Так земля, растрескавшаяся от жары, хочет пить. Как ребенка, поднял он ее на руки. Внизу расстилалось озеро. А там, вверху, далеко над берегом, снегоблистающие купы облаков громоздились, плыли, непрестанно преображаясь. И одно из них, белое, светонапоенное, высилось, словно Синай. "Господи! - подумалось Александру каким-то внутренним воплем тоски и отчаяния. - Да ведь с такою бы на руках и на этот Синай, как на холмик, взошел бы!.." Но увы - то не его, то не его, - то братнино было! И, как бы с кровью отдирая ее от своей огромной души, он бережно поставил ее, жену брата, на землю. - Пойдем, Дубравка... нас ждут... - сказал он. Березовый сок чудесно помогал Дубравке. Но уже стало почти невозможно его добывать: сок весь теперь уходил на выгонку листвы, на утолщение ствола - стояла уж половина мая. И Андрею и Александру приходилось иной раз подолгу выискивать подходящую березку где-нибудь в сыром, темном овражке, где еще, местами, прятался посеревший, словно бы заяц в разгаре своей перешерстки, крупнозернистый, заледенелый снег. Один от другого братья тщательно скрывали каждый свою березку. За вечерним их чаем, который любила разливать сама Дубравка, это соревнование двух братьев из-за березок служило предметом взаимных поддразниваний и шуток. То один, то другой из них наклонялся к Дубравке и так, чтобы соперниц не мог расслышать его, сообщал ей, где, под какими березками, в каких оврагах расставил он свои туески. И старались подслушать один другого, и много смеялись. Это были счастливейшие мгновенья, быть может, в жизни всех троих! Александр, который желал, чтобы юная гостья его как можно скорее поправилась, всячески старался, чтобы ото всего, что ее окружало, веяло беззаботной радостью и покоем. Да ему и самому необходим был отдых, особенно после прошлогоднего воспаленья легких, которое едва не унесло его в могилу и от которого с таким трудом спас его доктор Абрагам, выпустив у него из вены целую тарелку крови. Глубокое затишье установилось и в делах державных, и это весьма способствовало отдыху. Усилиями Александра отношения с ханами вошли как бы в некое русло с довольно устойчивыми берегами. Невский умело и тайно растравлял ненависть между Сартаком - сыном Батыя, и Берке - братом его. Батыя уже водили под руку, он сильно волочил ноги, стал косноязычен и очень редко вмешивался в дела Золотоордынского улуса. Сановники только делали вид, что слушаются его. Все, что было могущественного или же алкающего власти среди вельмож и князей улуса Джучи, раскалывалось на два враждебных стана: донской - сторонников Сартака, ибо царевич кочевал на Дону и там была его ставка, и другой стан - сторонников Берке, который все больше и больше забирал власть в Поволжском улусе в свои изголодавшиеся по власти, когтистые руки, по мере того как дряхлел его брат. И, соответственно расстановке сил в самой Орде, разбились на два враждебных стана и князья подвластных русских уделов: одни возили дары преимущественно Сартаку, другие - преимущественно Берке. Батый получал меньше всех. Невский поддерживал Сартака. Они были с ним побратимы. Сартак и верховная ханша его - оба были православные. У них даже была своя походная церковь, свой поп. Все это не могло не сближать Невского с царевичем. Однако не мог же не видеть Ярославич, что старший сын Батыя не удался, что он скудоумен, хлипок здоровьем, что если затеется у него, после смерти великого родителя, борьба с дядей Берке за златоордынский престол, то сыну Батыя едва ли царствовать, хотя сейчас, при жизни отца, слово Сартака, его пайцзы, тамги и дефтери были знаками как бы самого Батыя и никто не смел им противиться, даже всесильный Берке. Находясь в дружбе с Сартаком, Александр в то же время всячески ублажал и Берке, одаряя всех жен, и дочерей его, и советников - всех этих муфтиев, казн, мударрисов и шейхов, ибо брат Батыя был яростный магометанин и только ожидал смерти брата, чтобы обратить в магометанство все подвластные ему народы - и прежде всего свой собственный. Так или иначе, между Александром и ханом Берке, неприязненно косившимися друг на друга, был тот "соломенный" мир, в сторону которого он советовал только что и Дубравке направлять своего Андрея и который был, по глубокому убеждению Невского, куда лучше "железной драки" с татарами - по крайней мере сейчас. Так обстояли дела на востоке. На юге же еще не отбушевала против монголов Грузия, и в своем орлином гнезде, среди скал, ставших скользкими от татарской крови, еще держался непреклонный Джакели. Дальше - к западу - император греческий, Иоанн Ватаци, - хитрее, чем лис, терпеливее, чем китаец, и дальнозоркий, как ястреб, - не упускал случая, сидя в своей провинциальной Никее, теснить латынян-рыцарей все дальше и дальше - к Дарданеллам, к Босфору, ожидая только благоприятного стечения планет, дабы и совсем вышвырнуть немцев и франков из Константинополя, где удерживались они уже через силу, непрестанно взывая к папе, после погрома, учиненного им болгарами. В Сербии Урош, государь отважный, законодатель мудрый, полководец, опрокинувший самого Субедея, да и хозяин рачительный своей земли, куда уже и Людовик и Фридрих стали засылать в науку ученых рудознатцев - учиться у сербов добывать железо, золото, серебро и медь, - этот Урош со своей стороны тоже рвался с севера к Босфору, в Константинополь. Только недоставало сил: с тылу наседали венгры, от моря - итальянцы, с другого боку - болгары, забывшие заветы великих своих правителей - Асеней. И вот, пишет в своем письме отец Дубравки, Данило Романович, что, дескать, молился к нему государь сербский Урош о союзе, о помощи против венгров, ибо нависают они над Сербией с тыла и сковывают лучшие силы Уроша. Однако далеко озирающий с Карпат своих, поглядывающий и сам на Босфор и на Константинополь, отец Дубравки так ни с чем и отпустил послов сербского государя. Пишет Данило: нельзя, дескать, ему пойти против Бэлы - вечный мир у него подписан и союз с королем венгерским, да и сватами стали: Лев Данилович, брат Дубравки, женат на дочери короля Бэлы. На севере, в Германии, дела для Руси складываются благоприятно. Не успел умереть Гогенштауфен, как вся Германия, подобно бочке, раздираемой забродившим медом, трещит - и вот-вот рассыплется на клепки. Уже вздыбились немецкие города. Иной бургомистр уж самого императора нового ни во что не ставит: захочет - отворит ворота, захочет - нет. Да, впрочем, их, этих императоров, много стало в Германии: в Вормсе - один, в Страсбурге - другой, в Майнце - третий. Чуть ли не каждый богатый рыцарь мнит себя завтрашним императором. Самозваные Фридрихи размножились. А народ - в смятенье. Кнехты сбиваются в шайки - дерут встречного и поперечного... Притихла и Рига: мира доискивается магистр со Псковом и Новгородом. Еще бы, на одних попах латынских далеко не уедешь! А кнехтов и рыцарей из "фатерланда" - их теперь и пшеничным калачом не заманишь на орденскую службу: им и в отечестве хватает добычи! А сунешься на Русь - тут, того и гляди, новгородец - даром что, торговая косточка! - а разъярить его, так живо голову топором отвалит! А на Литву сунешься - то как раз литовец тебя в панцире на костре зажарит, словно кабана! Поослабели гладиферы - меченосители! Ну что ж, нашим легче! Вот только Миндовг сомнителен! Правда, ручается Данило Романович в письме своем, что с Миндовгом у него теперь вечный союз и родство двойное: Миндовговну взяли за брата Дубравки, да и сам Данило оженился на литвинке - Юрате Дзендзелло. А в ней, дескать, Миндовг и души не чает: пуще дочери! А молодому Даниловичу уже и княжение выделил. "У них, - пишет Данило Романович, - у литовцев, родствосвойство - дело святое и нерушимое". "Ну, дай-то бог! А я бы и родству-свойству не вверялся: зане - Миндовг!.." Так думалось Александру, так беседовали они втроем за вечерними чаепитьями. За последнюю сотню лет для державы вряд ли один-другой набрался бы подобный тихий годочек! Недаром же летописец - пономарь в Новгороде, Тимофей, - обозначил текущий, 1251 год, а от сотворения мира - 6759, такою записью: "6759. Мирно быстъ". И ничего более! Столь же краткою записью как бы откликнулся ему летописец ростовский: "6759. Ничто же быстъ". И наконец: "6759. Тишина быстъ", - вывел киноварью высокопоставленный летописец, сам митрополит Кирилл - Галича, Киева и всея Руси. Тишина была и в сердце Дубравки. Положа руки на раскрытую на коленях книгу, молодая княгиня созерцала бирюзовую гладь озера с парусами на ней недвижными, словно бы сложившие крылья белые мотыльки, и думала об Александре. Сейчас он придет. Еще не слыша его шагов, она узнает о его приближении по той обрадованной настороженности, с которою начнет посматривать Волк в сторону леса, а потом на нее - жалобно и просяще: собака уже не смела теперь без ее разрешения кинуться навстречу Александру! В первый раз, когда пес кинулся, оставя ее, навстречу своему хозяину, хозяин ударил его прутом. - Туда! К ней!.. - И показал рукою в сторону, где сидела Дубравка. И этого урока разумному псу оказалось достаточно. Теперь, издалека заслыша Александра, он только радостно, но и жалобно повизгивал, колотил хвостом о землю и взглядывал на Дубравку: отпусти, мол! И она, немножечко помучив Волка, отпускала его. Словно камень, пущенный из пращи, перелетал пес через всю лужайку и исчезал в лесу. Возвращался же он чинно и строго, счастливый, идя на шаг, на два впереди хозяина, и, доведя его до Дубравки, вновь ложился на своем месте, под кусток, настораживая шатерчики острых ушей. И теперь горе было тому, кто из чужих вздумал бы ступить на поляну... Сейчас придет Александр... "Ну что, княгиня, - скажет он еще со средины полянки своим просторным, большим голосом, - небось уморили тебя жаждою?.." - Он покажет ей бережно предносимый на ладони берестовый туесок, не больше стакана. И они оба опять изопьют из него. Он - после нее. Как Тристан Корнуолский и Изольда Златокудрая: "Он - после нее, - они осушили кубок с рубиновым вином, настоянным на травах: напиток, порождающий любовь - любовь, доколе земля-матерь не постелет им свою вечную постель!" - произнесла нараспев по-французски Дубравка, и закрыла глаза, и, закинув руки за затылок, потянулась блаженно, и подставила свое лицо солнцу. А солнце уже грело все больше и больше: словно бы отец подошел неслышно и положил ей на плечи свои большие, теплые руки... "Господи! Когда же увижу я отца своего? - подумалось Дубравке, и сердце ее заныло. - Наказывала тетке Олене, отъезжавшей в Галич, чтобы сказала государю-отцу, что тоскует его донька: пусть приедет хоть на часок! Писала в письме, звала. Но Александр говорит, что сейчас Данило Романович воздержится от приезда во Владимир: не надо дразнить татар! Кирилла-владыку прислал, и даже это с трудом перенесли в Орде. Ладно, что еще старик Батый жив, попридержал Орду". Вспомнив об отце, Дубравка почувствовала, как покраснела. "Разве укроется от отца? - мелькнуло у нее в душе. - Нет, пусть лучше пока не приезжает!.. А сейчас придет он, Александр! - подумалось ей вновь с каким-то блаженным и озорным ужасом. - Придет проститься, быть может, в последний, в последний раз!.. Хочет ехать в Орду, к Сартаку... Царица небесная, сохрани же ты мне его!.. Сохрани!.." Дубравка открыла глаза и, сжав руки, молитвенно глянула на белокурые облака. Рычанье собаки заставило ее обернуться. "Это он, Александр!" Дубравка затаила дыханье, и плечи ее дрогнули от предвкушения счастья. Однако как странно сегодня ведет себя Волк! Пес не только не обрадовался, - напротив, жесткая, волчья шерсть его встала дыбом, он вскочил и насторожился в сторону леса, готовый кинуться на того, кто вот-вот должен был выйти из леса. На поляну вышел Андрей. В его руке был маленький туесок. Быть может, никогда еще душа Дубравки не испытывала столь горького разочарованья! Княгиня нахмурилась. Ничего не подозревая, Андрей приветственно простер к жене свободную от туеска правую руку. Волк ощерился и зарычал. Князь остановился. - Уйми ты его, княгиня! - раздраженно произнес он. Дубравка прикрикнула на пса. Однако на сей раз ее властный голос не оказал воздействия на Волка: по-прежнему рыча и словно бы в каком-то щетинном ошейнике - так поднялась у него шерсть! - пес медленно подступал к непрошеному пришельцу. Гнев собаки заставил Дубравку вскочить на ноги. - На место!.. Туда!.. - крикнула она звонко, указывая на куст. И подчинившийся нехотя Волк побрел, озираясь на Андрея, однако улегся, должно быть "на всякий случай", ближе к Дубравке, чем лежал до того. - Однако же и сторож у тебя, - сказал, покачивая головою, Андрей, - не подступись! Он подошел к Дубравке и протянул ей туесок с березовым соком. - Саша не придет, - сказал он, - там мужики к нему пришли: землемерца требуют, межника... Велел мне проведать тебя, отнести сок... Дубравка протянула руку за туеском, но то ли Андрей поторопился выпустить из своей руки, то ли она замедлила принять, но только туесок, полный соку, выскользнул и упал на землю. Сок разлился. - Княгиня!.. - укоризненно воскликнул Андрей. - Да ведь это теперь дороже кипрского! Ведь ты знаешь, березы больше не дают сока... - Ах, не помогает он мне, этот ваш березовый сок! - с досадливой морщинкой на лбу отвечала Дубравка. - Но ведь ты же сама говорила, что помогает, и очень! - Не хотела обижать Александра, - ответила она, обрывая разговор. - Да, кстати, - сказал Андрей Ярославич, - Александр велел тебя звать: может быть, поедем верхом, все трое? Он уже приказал для тебя оседлать Геру. - Скажи ему, что я никуда не поеду! - жестко отвечала она. - Хочу побыть здесь одна. У меня голова болит. Господи! - со слезами раздраженья воскликнула она. - Даже и здесь не дают покоя! Сказав это, Дубравка отвернулась от мужа и быстро пошла вдоль берега. Андрей растерянно посмотрел ей вслед и затем двинулся было к тому месту под березой, где сидела она, чтобы взять и понести за ней коврик, плащик и книгу. Грозное рычанье остановило его: это Волк предупреждал: "Не тронь! А то будет плохо!" - Экая чертова собака! - проворчал князь и, вздохнув, повернул в сторону леса. Волк ринулся догонять свою госпожу. А тот, кого так страстно и столь тщетно ожидала она, - Александр, он уже и шел было к ней, однако, не пройдя половины приозерного леса, остановился и повернул обратно к дворцу. Это произошло так. Александр подходил к мостику через Трубеж, возле впадения речки в озеро. Отрадно было дышать запахом водорослей, остановившись в тени переплетавшихся между собою ветел, бузины и черемухи. Где-то текал и закатывался серебряною горошиною соловей. Александр вслушался: "Где-то здесь!.." Ступая осторожно, он приблизился, раздвигая бережно ветви, и увидел неожиданно в кустах и самого певуна: серая кругленькая птичка, забывшаяся в звуке, как бы изнемогавшая от него. Александр, опасаясь, что спугнет соловья, осторожно привел ветви на их прежнее место. "Ведь какой малыш, - подумал он, улыбнувшись, - а разговору-то, а песен-то о нем!.. А ну послушаем тебя хоть раз по-настоящему, а то все некогда да некогда!.." И Невский остановился и стал слушать. ...Сначала как бы насыщенный, налитой, какой-то грудной звук - некое округлое теканье неизъяснимой певческой чистоты звука: словно бы эта ничтожная птичка задумала дать людям непревзойденный образчик пенья. И вдруг срыв к сиплому и частому, опять-таки насыщенному какому-то, сасаканью... И все ж таки ясный, прозрачный звук преобладает. "Да, это сильно хорошо, - прошептал Александр. - Почему же это я раньше не обращал никакого вниманья? А ведь сколько ж, бывало, носились в этом лесу ребятишками!.." Он приготовился слушать еще. Вдруг соловей умолкнул, и слышно было, как шорохнул крылышками по кустам, перелетая в другое место: кто-то спугнул. И в тот же миг до слуха Александра донеслись два мужских, грубых и сиплых голоса. Князь нахмурился: по голосу да и по самому складу речи слышно было, что разговаривают меж собою мужики. А никому не велено было из чужих, из посторонних, проходить княжеским лесом или захаживать в него. "Надо будет спросить сторожей!" - подумал, хмурясь, Невский. Прошли близко, но по ту сторону ручья. И вот о чем они говорили. - Чего тут! - с горьким, раздраженным смехом говорил один. - Он хотя и вернется с рыбалки, муженек-то, невзначай, айв двери к себе не посмеет стукнуть, коли узнает, кто у его женки сидит. Ведь легко сказать: сам князь, да и великой!.. - Знамо дело: кажному лестно! - подтвердил другой, и оба хохотнули. Александру щеки обдало жаром. "Что такое, что такое?" - мысленно вопрошал он себя, в стыде и в негодованье. А самому уж ясно было, что это о его брате говорится, об Андрее. "Господи! - подумал он с отвращением. - И здесь уж, у меня, шашни с кем-то завел!.." А смерды меж тем продолжали разговор, удаляясь. Буря смутных, тяжелых чувств душила князя. "А сам, а сам-то ты, княже Александре? - вслух восклицал он, гневно допрашивая себя, зовя к ответу. - Обумись! Бракокрадцем стать хочешь!.." И вспомнились ему слова старика Мирона: "Да ведь как же, Олександра Ярославич? Ведь он же у меня - большак! Он все равно _как верея у ворот_: на нем все держится!" Ломая и отшвыривая бузину и орешник, он стал выбираться на тропинку, что вела обратно ко дворцу. В домашнем обиходе и у Андрея и у Александра Ярославичей, после их возвращения от Менгу, императора Монголии и Китая, был принят _чай_, правда для особо чтимых или близких гостей. Этого напитка еще не знали, да и остерегались другие князья. Епископ ростовский осуждал питье чая, однако несмело, и оставил сие до прибытия владыки. А Кирилл-митрополит, ознакомясь с "китайским кустом" и отведав чая из рук своей ученицы, нашел напиток превосходным и спокойно благословил его. "Не возбраняю даже и в посты, - сказал он, - ибо не скоромное, но всего лишь былие земное!" В этих застольях втроем Дубравка радушно хозяйничала, одетая в простое домашнее платьице, иногда с персидским шелковым платком на плечах. Она старалась заваривать чай строго по тем китайским наставлениям, какие сообщил ей Андрей. То и дело она приоткрывала крышку большого фарфорового чайника с драконами - из чайного прибора, подаренного Александру великим ханом Менгу, и вдыхала аромат чая и заставляла делать то же самое и Александра и Андрея, боясь, что чай им не понравится. Какие вечера это были! И о чем, о чем только не переговорили они!.. Сколько раз Дубравка заставляла то одного, то другого из братьев рассказывать ей и о битвах с немецкими рыцарями, и о Невской битве, и о совместной их поездке к Менгу. И оба - участники одной и той же битвы - Ледовой, и оба - участники одной и той же, длительностью в два года, поездки через Самарканд в Орду, Александр и Андрей, увлеченные воспоминаниями, начинали перебивать один другого, исправлять и переиначивать. - Да нет, Андрей, все ты перепутал! Когда фон Грюнинген ударил на Михаила Степановича, а ты со своим Низовским полком... - Да нет, Саша, не так! Ты сам все спутал. Вот смотри: я со своими вот здесь стою, от Воронья Камня на север. А ты - вот здесь... - Ну и дальше что? - загораясь, перебивал его Александр. - Да ты погоди, Саша, не перебивай!.. - Гожу!.. - Ну, так вот. Я стоял здесь... И крепкий мужской ноготь резко прочерчивал на белоснежной скатерти, к великому ужасу Дубравки, спешившей отодвинуть чайный сервиз, неизгладимую черту, обозначавшую расположение войск в Ледовой битве. Невский все это перечерчивал своим ногтем и чертил совсем по-иному. - Иначе! - говорил он. - Грюнинген - здесь. Мальберг - здесь. А ты с низовскими - тут вот. Понял? - И Александр стучал пальцем о то место, где, по его мнению, стоял на льду Чудского озера Андрей Ярославич в столь памятный и обоим братьям и магистру с прецептором день пятого апреля 1242 года. Рассказывая, Александр вдруг расхохотался. Дубравка с любопытством посмотрела на него. - О чем вспомнил? - спрашивает Андрей. - Да помнишь, как фон Грюнингена волокли ребята по льду ремнями за ноги? Хохочет и Андрей. И это не скатерть уже, а чуть припорошенный снежком лед Чудского озера в тот достопамятный день. А вспомнилось братьям, как ватага неистовых новгородцев во главе с Мишей, пробившись до самого прецептора, свалили фон Грюнингена с коня, и так как закованного в панцирь гиганта трудно было унести на руках, то кто-то догадался захлестнуть за обе панцирные ноги прецептора два длинных ремня, и, ухватясь за них, ребята дружно помчали рыцаря плашмя по льду, в сторону своих: панцирь по льду скользил, как добрые санки с подрезами. И когда уже близ своих были, то кто-то вскочил на стальную грудь, как на дровни, и так проехался на фон Грюнингене, среди рева и хохота. Узнав, о чем вспомнилось Александру, немало смеялась тогда и Дубравка. Но много и страшного и безрадостного переслушано было Дубравкой из уст Андрея и Александра в эти незабвенные вечера. Эти униженья в Орде, когда Александр принужден был всякий раз, входя в шатер хана, преклонять колено и ждать, когда гортанный голос, вроде вот того, что у Чагана, повелит ему встать... И с глазами, полными слез, сидя на обширной тахте, прислоня голову к плечу Андрея, кутаясь в платок, княгиня неотступно глядела на Александра, который, рассказывая и живописуя их дорогу и пребыванье в Орде, то расхаживал по комнате, то вдруг останавливался перед ними. Дубравка слушала его рассказ, вглядываясь в его прекрасное и грозное лицо, озаренное светом больших восковых свечей... "Нет, - думалось ей, - разве может хоть где-либо затаиться страх в этом сердце?" И начинала прозревать, что многое испепелила в душе Александра сия неисповедимая и все подавляющая Азия. Азия дохнула в эту гордую душу... ...И вставали перед княгиней снеговые хребты, сопредельные небу, и желтые песчаные пустыни на тысячи и тысячи верст - пустыни, на пылающей голизне которых сгорают целые караваны, словно горстка муравьев, брошенных на раскаленную сковороду... Обезумевшие от безводья, люди распарывают кровеносные жилы у лошадей, чтобы напиться их кровью... Убивают слабых, чтобы не тратилась на них лишняя капля воды... - Да разве, Дубравка, - говорил Александр, - поверишь во все это после, когда рядом течет Волхов, полный воды!.. Ведь едешь, едешь, неделю, другую - и все песок и песок... Или же в