в пояс, вышел из комнаты. - Да что ж, я не дождусь лекаря? - продолжал Ижорской. - Трошка! ступай скажи ему, что я его два часа уж дожидаюсь... А вот и он... Помилуй, батюшка, Сергей Иванович! Тебя не дозовешься. - Извините! - сказал лекарь, поклонясь Сурскому и Рославлеву, - я позамешкался: осматривал больницу. - Я за этим-то тебя и спрашивал. Ну что, все ли в порядке? - Кажется, все. - Ну, то-то же! О моей больнице много толков было в губернии. Смотри, чтоб нам при его превосходительстве себя лицом в грязь не ударить. Все ли расставлено в порядок и пробрано в аптеке? - Точно так же, как и всегда, Николай Степанович! - Как и всегда! Ну, так и есть - я знал! Эх, братец! Ведь я тебе толком говорил: сегодня будет губернатор, так надобно... ну знаешь, любезный!.. товар лицом показать. - Я вам докладываю, что все в порядке. - А в больнице? - Окна и полы вымыты, белье чистое... - А прибиты ли дощечки с надписями ко всем отделениям? - Хоть это бы и не нужно: у нас больница всего на десять кроватей; но так как вам это угодно, то я прибил местах в трех надписи. - На латинском языке? - На латинском и русском. - Хорошо, братец, хорошо! А сколько у нас больных? - Теперь ни одного. - Как ни одного? - вскричал с ужасом Ижорской. - Да, сударь! Третьего дня я выписал последнего больного - Илюшку-кучера. - Зачем? - Он выздоровел. - Да кто тебе сказал, что он выздоровел? с чего ты взял?.. Взможно ли - ни одного больного! Ну вот, господа, заводи больницы!.. ни одного больного! - Так что ж, мой друг? - сказал Сурской. - Как что ж? Да слышишь: ни одного больного! Что ж, я буду комнаты одни показывать? Ну, батюшка, Сергей Иванович! дай бог вам здоровья, потеши-ли меня... ни одного больного! - Помилуйте! что ж мне делать? - Что делать? А позвольте вас спросить: за что я плачу вам жалованье? Вы получаете тысячу рублей в год, квартиру, стол, экипаж - и ни одного больного! Что это за порядок? На что это походит? Эх! правду говорит сестра: вот вам и русской доктор - ни одного больного! Ах, боже мой! Боже мой! Ну, батюшка, спасибо вам - поднесли мне красное яичко, - ни одного больного! Да, кончено, господин русской доктор, кончено! Во что б ни стало заведу немца... да, сударь, немца! У него будут больные! Господи боже мой! ни одного больного!.. Смейтесь, господа, смейтесь. Вам что за горе! Не вы станете показывать больницу губернатору. - А что, Рославлев, - сказал шутя Сурской, - не выкупить ли нам его из беды! Прикинемся-ка больными! - Эх, братец, что за шутки! - Какие шутки? Ведь губернатор не станет больных осматривать, только бы постели-то не были пусты. - А что ты думаешь, любезный! Постой-ка... в самом деле!.. Эй, Трошка! Дворецкого, проворней! - Что вы хотите делать? - спросил Рославлев. - Постой, братец, постой!.. авось как-нибудь... Что в самом деле? Не велика фигура полежать денек. - Как?.. вы хотите?.. - Эх, братец, не мешай! Добро, так и быть! ступай домой, Сергей Иванович; да смотри, чтоб вперед этого не было. Теперь у нас будут и без тебя больные. Слушай, Парфен! - продолжал Ижорской, идя навстречу к дворецкому, - у нас теперь в больнице нет никого больных... - Да, сударь, слава богу! - Врешь, дурак! осел! слава богу!.. Что, я губернатору-то пустые стены стану показывать? Мне надобно больных - слышишь? - Слушаю, сударь! Да где ж я их возьму? - И знать не хочу - чтоб были! - Слушаю, сударь! - Да постой-ка, Парфен! Ты что-то больно изменился в лице, - уж здоров ли ты? - Слава богу-с! - То-то, смотри, запускать не надобно; видишь, как у тебя глаза ввалились. Эх, Парфен! ты точно разнемогаешься. Не полечиться ли, брат? - Нет уж, батюшка, Николай Степанович, помилуйте! Авось в дворне и без меня найдутся хворые. - Да как не быть. Ступай же проворнее. - А на всякой случай, что прикажете, если охотников не найдется? - Ну, что тут спрашивать, дурачина! Вышел на улицу, да и хватай первого, кто попадется: в больницу, да и все тут! Что в самом деле, барин я или нет? - Слушаю, сударь! Да не прикажете ли лучше нарядить с семьи по брату? - И то дело! Смотри, отбери тех, которые поще-душнее: Правда, в отделение водяной болезни надобно кого-нибудь потолще да подюжее!.. - Позвольте! Я уговорю нашего пономаря: ведь он распретолстый-толстый; а рожа-то так и расплылась. - В самом деле, уговори его, братец. - Дать ему рубли полтора, так он целые сутки пролежит как убитый. - Брось ему целковый. Да нет ли у тебя на примете кого-нибудь этак похуже, чтоб, знаешь, годился для чахотного отделения? - Похуже?.. Постойте-ка, сударь! Да чего ж лучше? Сапожник Андрюшка. Сухарь! Уж худощавее его не найдешь во всем селе: одни кости да кожа. - Точно, точно! Ай да Парфен! спасибо, брат! Ну, ступай же поскорей. Двое больных есть, а остальных подберешь. Да строго накажи им, как придут осматривать больницу, чтоб все лежали смирно. - Слушаю, сударь! - Не шевелились, колпаков не снимали и погромче охали. - Слушаю, сударь! - Ну, ступай! Ты смеешься, Сурской. Я и сам знаю, что смешно: да что ж делать? Ведь надобно ж чем-нибудь похвастаться. У соседа Буркина конный завод не хуже моего: у княгини Зориной оранжереи больше моих; а есть ли у кого больница? Ну-тка, приятель, скажи? К тому ж это и в моде... Нет, не в моде... - Вы хотите сказать: в духе времени, - перервал Рославлев. - Да, в духе времени. Это уж, братец, не экономическое заведение, а как бишь, постой... - Человеколюбивое, - сказал Сурской. - Да, да! человеколюбивое! а эти заведения нынче в ходу, любезный. Почему знать?.. От губернатора пойдет и выше, а там... Да что загадывать; что будет, то и будет... Ну, теперь рассуди милостиво! Если б я стал показывать пустую больницу, кого бы удивил? Ведь дом всякой выстроить может, а надпись сделать не фигура. - Да у тебя, как я вижу, большие планы, любезный! - сказал с улыбкою Сурской. - Ты хочешь прослыть филантропом. - Полно, брат! по-латыни-та говорить! Не об этом речь: я слыву хлебосолом, и надобно сегодня поддержать мою славу. Да что наши дамы не едут? Я разослал ко всем соседям приглашения: того и гляди, станут наезжать гости; одному мне не управиться, так сестра бы у меня похозяйничала. А уж на будущей неделе я стал бы у нее хозяйничать, - прибавил Ижорской, потрепав по плечу Рославлева. - Что, брат, дождался, наконец? Ведь свадьба твоя решительно в воскресенье? - Да, Полина согласилась не откладывать далее моего счастия. - Порядком же она тебя помаила. Да и ты, брат! - не погневайся - зевака. Известное дело, невеста сама наскажет: пора-де под венец! Повернул бы покруче, так дело давно бы было в шляпе. Да вот, никак, они едут. Ну что стоишь, Владимир? Ступай, братец! вынимай из кареты свою невесту. Хотя здоровье Оленьки не совсем еще поправилось, но она выходила уже из комнаты, и потому Лидина приехала к Ижорскому с обеими дочерьми. При первом взгляде на свою невесту Рославлев заметил, что она очень расстроена. - Что с вами сделалось, Полина? - спросил он. - Здоровы ли вы? - C'est une folle! (Это сумасшедшая! (фр.)) - сказала Лидина. - Представьте себе, я сейчас получила письмо из Москвы от кузины; она пишет ко мне, что говорят о войне с французами. И как вы думаете? ей пришло в голову, что вы пойдете опять в военную службу. Успокойте ее, бога ради! - Я надеюсь, - отвечал Рославлев, - что Наполеон не решится идти в Россию; и в таком случае даю вам честное слово, что не надену опять мундира. - А если он решится на это? - Тогда эта война сделается народною, и каждый русской обязан будет защищать свое отечество. Ваша собственная безопасность... - О, обо мне не беспокойтесь! Мы уедем в наши тамбовские деревни. Россия велика; а сверх того, разве Наполеон не был в Германии и Италии? Войска дерутся, а жителям какое до этого дело? Неужели мы будем перенимать у этих варваров - испанцев? - Но наша национальная честь, сударыня... наша слава? - И полноте! Вы и в каком случае не пойдете в военную службу. - Даже и тогда, когда вся Россия вооружится? - Даже и тогда. Послушайте! Если вы хотите жениться на будущей неделе, то и не думайте о службе; в противном случае оставайтесь женихом до окончания войны. Я не хочу, чтоб Полина рисковала сделаться вдовою или, что еще хуже, чтоб муж ее воротился без руки или ноги... Но вот брат; перестанемте говорить об этом. Вы знаете теперь, чего я требую, и будьте уверены, что ни за что не переменю моего решения. Quelle folie! (Какое безумие! (фр.)) Во Франции женятся для того, чтоб не попасть в конскрипты (рекруты.), а вы накануне вашей свадьбы хотите идти в военную службу. - Насилу ты, сестра, приехала! - закричал Ижорской, идя навстречу к Лидиной. - Ступай, матушка, в гостиную хозяйничать, вон кто-то уж едет. - Что за экипаж! - сказала Лидина. - Неужели это карета? - Не погневайтесь, сударыня! домашней работы. Это едет Ладушкин. - Ах, боже мой!.. и в восемь лошадей! - Разумеется, он человек расчетливый: ведь они будут целый день на чужом корму. - А это кто? посмотрите справой стороны - как будто б в дилижансе? - Это катит в своей восьмиместной линее княгиня Зорина со всем семейством. - Какой ридикюльный (смешной (от фр. ridicule)) экипаж! - Не щеголеват, да покоен, матушка. А вон, никак, летит на удалой тройке сосед Буркин. Экие кони!.. Ну, нечего сказать, славный завод! И откуда, разбойник, достал маток? Все чистой арабской породы! Вот еще кто-то... однако мне пора приодеться; а вы, барыни, ступайте-ка в гостиную да принимайте гостей. Рославлев взял под руку Сурского и, отведя его к стороне, рассказал ему свой разговор с Лидиной. - Что ж ты намерен делать? - спросил Сурской, помолчав несколько времени. - А что сделаете вы, если у нас будет народная война? - Я не жених, мой друг! Мое положение совершенно не сходно с твоим. - Однако ж что вы сделаете? - Сниму со стены мою заржавленную саблю и пойду драться. - И после этого вы можете меня спрашивать!.. Когда вы, прослужив сорок лет с честию, отдав вполне свой долг отечеству, готовы снова приняться за оружие, то может ли молодой человек, как я, оставаться простым зрителем этой отчаянной и, может быть, последней борьбы русских с целой Европою? Нет, Федор Андреевич, если б я навсегда должен был отказаться от Полины, то и тогда пошел бы служить; а постарался бы только, чтоб меня убили на первом сражении. - Я не сомневался в этом, - сказал Сурской, пожав руку Рославлеву. - Да, мой друг! всякая частная любовь должна умолкнуть перед этой общей и священной любовью к отечеству! - Но, может быть, это одни пустые слухи, и войны не будет. - Нет, мой друг! - сказал Сурской, покачав сомнительно головою, - мы дошли до такого положения, что даже не должны желать мира. Наполеон не может иметь друзей: ему нужны одни рабы; а благодаря бога наш царь не захочет быть ничьим рабом; он чувствует собственное свое достоинство и не посрамит чести великой нации, которая при первом его слове двинется вся навстречу врагам. У нас нет крепостей, но русские груди стоят их. Я также получил письмо из Москвы, и хотя война еще не объявлена, а вряд ли уже мы не деремся с французами. Широкоплечий, вершков десяти ростом, господин в коричневом длинном фраке, из кармана которого торчал чубук с янтарным мундштуком, войдя в комнату, перервал разговор наших приятелей. - Здравствуйте, батюшка Федор Андреевич! - заревел он толстым басом. - Бог вам судья! Я неделю провалялся в постеле, а вы, нет чтоб проведать, жив ли, дискать, мой сосед Буркин. - Я, право, не знал, чтобы вы были нездоровы, - сказал Сурской. - Да, сударь, чуть было не прыгнул в Елисейские. Вы знаете моего персидского жеребца, Султана? Я стал показывать конюху, как его выводить, - черт знает что с ним сделалось! Заиграл, да как хлысть меня под самое дыханье! Поверите ль, света божьего невзвидел! Как меня подняли, как раздели, как Сенька-коновал пустил мне кровь, ничего не помню! Насилу на другой день очнулся. - Напрасно вы так неосторожны. - И, батюшка, на грех мастера нет! Как убережешься? Да вот спросите Владимира Сергеевича: он был кавалеристом, так знает, как обращаться с лошадьми, а верно, и его бивали - нельзя без этого. Да кстати, Владимир Сергеевич!.. взгляните-ка на мою тройку; ведь вы знаток. - Позвольте мне после ею полюбоваться. Хозяин просил меня принимать гостей, а вот, кажется, приехал Ладушкин. - И ее сиятельство княгиня Зорина. За версту узнаю ее шестерню. Oхота же кормить овсом таких одров! Эки клячи - одна другой хуже! Часа через два весь двор Николая Степановича Ижорского наполнился дормезами (доряжными каретами (фр.)), откидными кибиточками, линеями, таратайками и каретами, из которых многие, по древности своей, могли бы служить украшением собранию редкостей хозяина. В ожидании обеда дамы чиннехонько сидели на канапе в гостиной, разговаривали меж собою вполголоса, бранили отсутствующих и, стараясь перенимать парижские манеры Лидиной, потихоньку насмехались над нею. Барышни прогуливались по саду; одни говорили о новых московских модах, другие расспрашивали Полину и Оленьку о Франции и, желая показать себя перед парижанками, коверкали без милосердия несчастный французской язык. В числе этих гостей первое место занимали две институтки, милые, образованные девицы, с которыми Лидины были очень дружны, и княжны Зорины, три взрослые невесты, страстные любительницы изящных художеств. Старшая не могла говорить без восторга о живописи, потому что сама копировала головки en pastel (пастелью (фр.)); средняя, приходила почти в исступление при имени Моцарта, потому что разыгрывала на фортепианах его увертюры; а меньшая, которой удалось взять три урока у знаменитой певицы Мары, до того была чувствительна к собственному своему голосу, что не могла никогда промяукать до конца "ombra a dorata" ("возлюбленная тень" (ит.)) без того, чтоб с ней не сделалось дурно. Эти три сестры, кото-рых и в стихах нельзя было назвать тремя грациями, прогуливались вместе и поодаль от других. Сделав несколько замечаний насчет украшений сада, посмеясь над деревянным раскрашенным китайцем, который с огромным зонтиком стоял посреди одной куртины, и над алебастровой коровою, которая паслась на небольшом лугу, они сели на скамейку против террасы дома, уставленной померанцевыми деревьями. В эту самую минуту сошел с нее Рославлев. - Как смешон этот жених! - сказала средняя сестра. - Он только и видит свою невесту. Неужели он в самом деле влюблен в нее? Какой странный вкус! - Il est pourtant bel homme! (Он, однако, красивый мужчина! (фр.)) - возразила старшая. - Посмотрите, какой греческой профиль, какая правильная фигура, как все позы его грациозны!.. - Да, он недурен собою, - прибавила меньшая княжна. - Заметили ль, какой у него густой и приятный орган? Я уверена, у него должен быть или бас, или баритон, и если он поет "ombra adorata"... - Я слышала, что он играет хорошо на скрыпке, - перервала средняя, - и признаюсь, желала бы испытать, может ли он аккомпанировать музыку Моцарта. - У него тысяча душ, - сказала старшая. - Et il est maitre de sa fortune! (И он хозяин своего состояния! (фр.)) - прибавила средняя. - Для чего маменька не пригласит его на наши музыкальные вечера? - примолвила меньшая. - Ему должно быть здесь очень скучно. - Разумеется, - подхватила старшая. - Эта Лидина нагонит на всякого тоску своим Парижем; брат ее так глуп! Оленька хорошая хозяйка, и больше ничего; Полина... - О, Полина должна быть для него божеством! - перервала меньшая. - Не верю, - продолжала старшая, - его завели, и что тут удивительного? В деревне, каждый день вместе... - Конечно, конечно, - подхватила меньшая. - Ах, как чудна маменька! Почему она не хочет знакомиться с своими соседями? - Посмотрите, - шепнула старшая, - он на нас глядит. - Бедняжка! не смеет подойти. О! да эта сантиментальная Полина преревнивая! - И пренесносная! Вечно грустит, а бог знает о чем? - Хочет казаться интересною. - Ах, боже мой, вот еще какие претензии! Совсем другого рода шли разговоры в столовой, где мужчины толпились вокруг сытного завтрака. Буркин, выпив четвертую рюмку зорной водки, рассказывал со всеми подробностями, как персидской жеребец отшиб у него память. Ладушкин, Ильменев и несколько других второстепенных помещиков молча трудились кругом жирного окорока и доканчивали вторую бутылку мадеры. В одном углу Сурской говорил с дворянским предводителем о политике; в другом - несколько страстных псовых охотников разговаривали об отъезжих полях, хвастались друг перед другом подвигами своих борзых собак и лгали без всякого зазрения совести. Но хозяину было не до разговоров: он горел как на огне; давно уже пробило два часа, а губернатор не ехал; вот кукушка в лакейской прокуковала три раза; вот, наконец, в столовой часы с курантами проиграли "выду я на реченьку" и колокольчик прозвенел четыре раза, а об губернаторе и слуха не было. - Что ж это в самом деле? - сказал хозяин, когда еще прошло полчаса, - его превосходительство шутит, что ль? Ведь я не навязывался к нему с моим обедом. - Николай Степанович! - сказал дворецкой, войдя торопливо в столовую, - кто-то скачет по большой дороге. - Слава тебе господи, насилу! Скорей кушать! Да готовы ли музыканты? Лишь только губернатор из кареты, тотчас и начинать "гром победы раздавайся!". Иль нет... лучше марш... - Да это едет кто-то в тележке, сударь, а не в карете. - Как в тележке? Э, дурак! что ж ты прибежал как шальной!.. Так это не губернатор... постой-ка... кажется... так и есть - наш исправник. Проси его скорей сюда: он, верно, прислан от его превосходительства. Через минуту вошел небольшого роста мужчина с огромными рыжими бакенбардами, в губернском мундире военного покроя, подпоясанный широкой портупеею, к которой прицеплена была сабля с серебряным темляком. Не кланяясь никому, он подошел прямо к хозяину и сказал: - Его превосходительство изволил прислать меня... - Ну что, Иван Пахомыч, - перервал Ижорской, - скоро ли он будет? - Его превосходительство изволил прислать меня... - Да говори скорей, едет он или нет? - Сейчас доложу. Его превосходительство изволил прислать меня уведомить вас, что он, по встретившимся обстоятельствам... - Не может у меня обедать? - Позвольте!.. Его превосходительство изволил прислать меня... - Да тьфу, пропасть! говори без околичностей, будет он или нет? - Сейчас... Изволил прислать меня, уведомить вас, что по встретившимся обстоятельствам он не может сегодня у вас кушать. - Отчего?.. Почему?.. - Он получил сейчас важные депеши и отправился немедля в губернский город. - Как! не пообедавши? - Точно так-с. - Ай, ай, ай! что такое?.. Видно, дело не шуточное? Исправник пожал плечами, наморщил лоб и, погладив с важностию свои бакенбарды, сказал протяжно и значительным голосом: "Да-с". Все гости с приметным любопытством окружили исправника. - Не знаете ли вы, что такое? - спросил Сурской. - Формально доложить не могу, - отвечал исправник, - а кажется, большая экстра. - Да когда он получил эти бумаги? - спросил предводитель. - Аккурат в три часа. - И вам неизвестно их содержание? - Почему ж мне знать-с? - отвечал исправник с улыбкою, которая доказывала совершенно противное. - Полно, любезный, секретничать!.. - заревел Буркин. - Как тебе не знать? Ты детина пролаз - все знаешь. - Помилуйте-с! наше дело исполнять предписания вышняго начальства, а в государственные дела мы не мешаемся. Конечно, секретарь его превосходительства мне с руки; но, осмелюсь доложить, если б я что-нибудь и знал, то и в таком случае служба... долг присяги... - Что вы с ним хлопочете, господа? - перервал Ижорской. - Я знаю этого молодца: натощак от него толку не добьешься. Пойдемте-ка обедать, авось за рюмкою шампанского он выболтает нам свою государственную тайну. Эй, малый! ступай в сад, проси барышень к столу. Водки! Господа, милости просим! Хозяин повел княгиню Зорину; прочие мужчины повели также дам к столу, который был накрыт в длинной галерее, увешанной картинами знаменитых живописцев, - так, по крайней мере, уверял хозяин, и большая часть соседей верили ему на честное слово; а некоторые знатоки, в том числе княжны Зорины, не смели сомневаться в этом, потому что на всех рамах написаны были четкими буквами имена: Греза, Ван-дика, Рембрандта, Албана, Корреджия, Салватор Розы и других известных художников. Гости сели; оркестр грянул "гром победы раздавайся!" - и две огромные кулебяки развлекли на несколько минут внимание гостей, устремленное на великолепное зеркальное плато, края которого были уставлены фарфоровыми китайскими куклами, а средина занята горкою, слепленною из раковин и изрытою небольшими впадинами; в каждой из них поставлен был или фарфоровый пастушок в французском кафтане; с флейтою в руках, или пастушка в фижмах, с овечкою у ног. Многим из гостей чрезвычайно понравился этот образчик Швейцарии; но появление янтарной ухи из аршинной стерляди, а вслед за ней двухаршинного осетра под соусом сосредоточило на себе все удивление пирующих. Деревенские гастрономы ахнули. Отрывок альпийской горы, зеркальное море, саксонские куклы, китайские уродцы - все было забыто; разговоры прекратились, и тихой ангел приосенил своими крыльями все общество. Пользуясь правом жениха, Рославлев сидел за столом подле своей невесты; он мог говорить с нею свободно, не опасаясь нескромного любопытства соседей, потому что с одной стороны подле них сидел Сурской, а с другой Оленька. В то время как все, или почти все, заняты были едою, этим важным и едва ли ни главнейшим делом большей части деревенских помещиков, Рославлев спросил Полину: согласна ли она с мнением своей матери, что он не должен ни в каком случае вступать снова в военную службу? - Вы знаете, чего от вас требует маменька, - отвечала Полина. - Но я желал бы также знать, что думаете вы? - Я обязана ей повиноваться. - Но скажите, что должен я делать? - Вам ли меня об этом спрашивать, Волдемар! Что могу сказать я, когда собственное сердце ваше молчит? - Итак, я должен оставаться хладнокровным свидетелем ужасных бедствий, которые грозят нашему отечеству; должен жить спокойно в то время, когда кровь всех русских будет литься не за славу, не за величие, но за существование нашей родины; когда, может быть, отец станет сражаться рядом с своим сыном и дед умирать подле своего внука. Нет, Полина! или я совсем вас не знаю, или любовь ваша должна превратиться в презрение к человеку, который в эту решительную минуту будет думать только о собственном своем счастии и о личной своей безопасности. - Но зачем тревожить себя заранее этой мыслию? - сказала Полина после короткого молчания. - Быть может, это одни пустые слухи. - Может быть! Но по всему кажется, что эта война неизбежна. - Война! - повторила Полина, покачав печально головою. - Ах! когда люди станут думать, что они все братья, что слава, честь, лавры, все эти пустые слова не стоят и одной капли человеческой крови. Война! Боже мой!.. И, верно, эта война будет самая бесчеловечная?.. - О! что касается до этого, - отвечал Рославлев, - то французы должны пенять на самих себя: они заставили себя ненавидеть, а ненависть не знает сострадания и жалости. Испанцы доказали это. - Но неужели и русские так же, как испанцы, не станут щадить никого?.. Будут резать беззащитных пленных? - спросила с приметным беспокойством Полина. - Кто может предузнать, - отвечал Рославлев, - до чего дойдет ожесточение русских, когда в глазах народа убийство и мщение превратятся в добродетели, и всякое сожаление к французам будет казаться предательством и изменою. Когда война становится национальною, то все права народные теряют свою силу. Стараться истреблять всеми способами неприятеля, убивать до тех пор, пока не убьют самого, - вот в чем состоит народная война и вот чего добиваются Наполеон и его французы. Переступив однажды за нашу границу, они не должны уже и думать о мире. Да, Полина, в этой войне средины быть не может; они должны или превратить всю Россию в обширное кладбище, или все погибнуть. Полина побледнела. - Это ужасно! - сказала она. - Несчастные! но виноваты ли они?.. Все погибнут!.. Боже мой!.. Если... Оленька схватила за руку сестру свою; она замолчала, опустила глаза книзу, и бледные щеки ее запылали. - Э, племянничек! - закричал Ижорской, - говорить-то с невестою можно, а есть все-таки надобно. Что ж ты, Поленька! ведь этак жених твой умрет голодной смертью. Да возьми, братец! ведь это дупельшнепы! Эй, шампанского! Здоровье его превосходительства, нашего гражданского губернатора. Туш! Трубачи протрубили, шампанское обнесли. - Здоровье хозяина! - закричал Буркин, и снова затрещало в ушах у бедных дам. Трубачи дули, мужчины пили; и как дело дошло до домашних наливок, то разговоры сделались до того шумны, что почти никто уже не понимал друг друга. Наконец, когда обнесли двенадцатую тарелку с сахарным вареньем, хозяин привстал и, совершенно уверенный, что говорит неправду, сказал: - Не осудите, дорогие гости, если встаете голодные из-за стола, не прогневайтесь! Чем богаты, тем и рады! Все поднялись в одно время. Мужчины отвели прежним порядком дам в гостиную; а сами, выпив по чашке кофе, отправились вместе с хозяином осматривать его оранжереи, конский завод, псарню и больницу. ГЛАВА II Сурской и Рославлев, обойдя с другими гостьми все оранжереи и не желая осматривать прочие заведения хозяина, остались в саду. Пройдя несколько времени молча по крытой липовой аллее, Сурской заметил наконец Рославлеву, что он вовсе не походит на жениха. - Ты так грустен и задумчив, - сказал он, - что как будто бы в самом деле должен сегодня же, и навсегда, расстаться с твоей невестою. - Почему знать? - отвечал со вздохом Рославлев, - По крайней мере, я почти уверен, что долго еще не буду ее мужем. Скажите, могу ли я обещать, что не пойду служить даже и тогда, когда французы внесут войну в сердце России? - Нет, не можешь; но почему ты уверен, что Наполеон решится... - На что не решится этот баловень фортуны, этот надменный завоеватель, ослепленный собственной своей славою? Куда ни пойдут за ним французы, привыкшие видеть в нем свое второе провидение? Французы!.. Я знаю человека, которого ненависть к французам казалась мне отвратительною: теперь я начинаю понимать его. - Не верю, мой друг! ты это говоришь в минуту досады. Просвещенный человек и христианин не должен и не может ненавидеть никого. Как русской, ты станешь драться до последней капли крови с врагами нашего отечества, как верноподданный - умрешь, защищая своего государя; по если безоружный неприятель будет иметь нужду в твоей помощи, то кто бы он ни был, он, верно, найдет в тебе человека, для которого сострадание никогда не было чуждой добродетелью. Простой народ почти везде одинаков; но французы называют нас всех варварами. Постараемся же доказать им не фразами - на словах они нас загоняют, - а на самом деле, что они ошибаются. - Но можно ли смотреть хладнокровно на эту нацию?.. - Можно, мой друг, тому, кто знает ее больше, чем ты. Во-первых, тот, кто не был сам во Франции, едва ли имеет право судить о французах. Никто не может быть милее, любезнее, вежливее француза, когда он дома; но лишь только он переступил за границу своего отечества, то становится совершенно другим человеком. Он смотрит на все с презрением; все то, что не походит на обычаи и нравы его родины, кажется ему варварством, невежеством и безвкусием. Но и в этом смешном желании уверять весь мир, что в одной только Франции могут жить порядочные люди, я вижу чувство благородное. Известное слово одного француза, который на вопрос, какой он нации, отвечал, что имеет честь быть французом, - не самохвальство, а самое истинное выражение чувств каждого из его соотечественников; и если это порок, то, признаюсь, от всей души желаю, чтоб многие из нас, рабски перенимая все иностранные моды и обычай, заразились бы наконец и этим иноземным пороком. - Но согласитесь, что чванство, самонадеянность и гордость французов невыносимы. - Что ж делать, мой друг? Все народы имеют свои национальные слабости; и если говорить правду, то подчас наша скромность, право, не лучше французского самохвальства. Они потеряют сражение, и каждый из них будет стараться уверить и других и самого себя, что оно не проиграно; нам удастся разбить неприятеля, и тот же час найдутся охотники доказывать, что мы или не остались победителями, или, по крайней мере, победа наша весьма сомнительна. Да вот, например, если у нас будет война и бог поможет нам не только отразить, но истребить французскую армию, если из этого ополчения всей Европы уцелеют только несколько тысяч... Но что я говорю? если одна только рота французских солдат выйдет из России, то и тогда французы станут говорить и печатать, что эта горсть бесстрашных, этот священный легион не бежал, а спокойно отступил на зимние квартиры и что во время бессмертной своей ретирады (отступления (фр.)) беспрестанно бил большую русскую армию; и нет сомнения, что в этом хвастовстве им помогут русские, которые станут повторять вслед за ними, что климат, недостаток, стечение различных обстоятельств, одним словом, все, выключая русских штыков, заставило отступить французскую армию. - Перестаньте! Я не хочу верить, чтоб нашлись между русскими такие презрительные, низкие души... - Но эти же самые русские, мой друг, станут драться, как львы, защищая свою родину. Все это в порядке вещей, и мы не должны сердиться ни на французов за их хвастовство, ни на русских за их несправедливость к самим себе. Беспрерывный ряд побед, двадцать пять лет колоссальной славы... о мой друг! от этого закружатся и не французские головы! А мы... нас также можно извинить. Вот изволишь видеть: по мнению моему, история просвещения всех народов разделяется на три эпохи. В первую, то есть эпоху варварства, мы не только чуждаемся всех иностранцев, но даже презираем их. Иноземец, в глазах наших, почти не человек; он должен считать за милость, если мы дозволяем ему жить между нами и обогащать нас своими познаниями. Мало-помалу, привыкая думать, что эти пришлецы созданы так же, как и мы, по образу и по подобию божию, мы постепенно доходим до того, что начинаем перенимать не только их познания, но даже и обычаи; и тогда наступает для нас вторая эпоха. Презрение к иностранцам превращается в безусловное уважение; мы видим в каждом из них своего учителя и наставника; все чужеземное кажется нам прекрасным, все свое - дурным. Мы думаем, что только одно рабское подражание может нас сблизить с просвещенными народами, и если в это время между нас родится гений, то не мы, а разве иностранцы отдадут ему справедливость: это эпоха полупросвещения. Наконец, век скороспелок и обезьянства проходит. Плод многих годов, бесчисленных опытов - прекрасный плод не награжденных ни славою, ни почестьми бескорыстных трудов великих гениев - созревает; истинное просвещение разливается по всей стране; мы не презираем и не боготворим иностранцев; мы сравнялись с ними; не желаем уже знать кое-как все, а стараемся изучить хорошо то, что знаем; народный характер и физиономия образуются, мы начинаем любить свой язык, уважать отечественные таланты и дорожить своей национальной славою. Это третья и последняя эпоха народного просвещения. Для большей части русских первая, кажется, миновалась; но последняя, по крайней мере для многих, еще не наступила. - Но разве это может служить оправданием для тех, которые злословят свое отечество? - А как же, мой друг? Беспристрастие есть добродетель людей истинно просвещенных; и вот почему некоторые русские, желающие казаться просвещенными, стараются всячески унижать все отечественное, и чтоб доказать свое европейское беспристрастие, готовы спорить с иностранцем, если он вздумает похвалить что-нибудь русское. Конечно, для чести нашей нации не мешало бы этих господ, как запрещенный товар, не выпускать за границу; но сердиться на них не должно. Они срамят себя в глазах иностранцев и позорят свою родину не потому, что не любят ее, а для того только, чтоб казаться беспристрастными и, следовательно, просвещенными людьми. Вот, с месяц тому назад я был вместе с соседом нашим Ильменевым у Волгиных, которые на несколько недель приезжали в свою деревню из Москвы; с первого взгляда мне очень понравился их единственный сын, ребенок лет двенадцати, - и подлинно необыкновенный ум и доброта отпечатаны на его миловидном лице; но чрез несколько минут это первое впечатление уступило место чувству совершенно противному. Этот мальчишка умничал, мешался преважно в разговоры, находил, что в деревне все дурно, что мужики так глупы, и, желая казаться совершенным человеком, так часто кричал и шумел на людей без всякой причины, подражая своему папеньке, который иногда журил их за дело, что под конец мне стало гадко на него смотреть. Я сказал об этом Ильменеву, который отвечал мне весьма хладнокровно: "И, сударь, что еще на нем взыскивать: глупенек, батюшка, - дитя! как подрастет, так поумнеет". Как ты думаешь, Рославлев? не лучше ли и нам не сердиться на наших полупросвещенных умниц, а говорить про себя: "Что еще на них взыскивать - дети! как подрастут, так поумнеют!" Но вот, кажется, идет хозяин. Что такое? Посмотри-ка, на нем лица нет. Что с тобой сделалось, мой друг? - продолжал Сурской, идя к нему навстречу. - Что сделалось? - повторил глухим голосом Ижорской. - Ничего... Осрамили, зарезали, живого в гроб положили, вот и все!.. - Как? - Да так... Ух, батюшки!.. Дайте дух перевести!.. Дурачье! животные! разбойники!.. - Ты пугаешь меня. Да что сделалось? - Безделица!.. Все труды, заботы, расходы, все пошло к черту!.. Да уж я же его! И что он за доктор?.. Цирюльник!.. Нынче же с двора долой! - Ага! так дело идет о твоей больнице. - О больнице? О какой больнице? У меня нет больницы!.. Завтра же велю сломать эту проклятую больницу, чтоб и праху ее не осталось. - Помилуйте! за что такой гнев? - Что, братец, сняли голову с плеч, да и только. Представь себе: я повел гостей осматривать мои заведения; дело дошло и до больницы. Вот вошли сначала в аптеку; гости ахнули!.. что за порядок!.. банка к банке, склянка к склянке - ну любо-дорого смотреть! Предводитель так и рассыпался: и благодетель-то я нашего уезда, и просвещенный помещик, и какую честь делает всей губернии это заведение, и прочее. Я кланяюсь, благодарю и думаю про себя: "Погоди, приятель! как взглянешь на больницу, так не то еще заговоришь". Вот вошли; коридор чистый, светлый, нечего сказать - славно! "Отделение хронических болезней! - прокричал лекарь. - Камера нумер первый - водяная болезнь". Растворяю дверь - глядь на постелю: ахти!.. так меня и обдало морозом - тщедушный Андрюшка-сухарь! Я поскорей вон да в другие двери. Предводитель читает надпись: "Камера вторая - чахотка". Вхожу; все за мной. Ну!!! ноги подкосились! Боже мой!.. толстый пономарь!.. "Давно ли у тебя чахотка?" - спросил, улыбаясь, предводитель. "Около года, сударь!" - отвечал пономарь. "Оно и заметно - заревел дурачина Буркин. - Смотри-ка, сердечный, как ты зачах!" Зачах!.. а рожа-то у него, братец, с пивной котел! Предводитель прыснул, гости померли со смеху, а я уж и сам не помню, как бросился вон из дверей, как ударился лбом о притолку, как наткнулся теперь на вас - ничего не знаю! - Помилуй, братец, что ж это за беда? - Как что за беда? Да как мне теперь глаза показать?.. Ну если догадаются?.. - И, мой друг, кому придет в голову, что у тебя больные по наряду? Перемешали надписи, вот и все тут. - Так ты думаешь, что я могу сказать?.. - Разумеется. Долго ли вместо одной дощечки прибить другую. Да вот, кстати, все гости идут сюда; ступай к ним навстречу, скажи, что это ошибка, и, чтоб они перестали смеяться, начни хохотать громче их. Ижорской, успокоенный этими словами, пошел навстречу к гостям и, поговоря с ними, повел их в большую китайскую беседку, в которой приготовлены были трубки и пунш. Один только исправник отделился от толпы и, подойдя к Рославлеву, сказал: - Извините, Владимир Сергеевич, совсем из ума вон. Ведь у меня есть к вам письмо. - От кого? - спросил Рославлев. - Не могу доложить. Оно пришло по почте. Я знал, что найду вас здесь, так захватил его с собою. Вот оно. - От Зарецкого! - вскричал Рославлев, взглянув на адрес. - Как я рад! Исправник отправился вслед за другими гостями в беседку, а Рославлев, распечатав письмо, начал читать следующее: "Ну, мой друг, отгадывай, что я? где я? и что делал сегодня поутру? Да что тебя мучить по-пустому: век не отгадаешь. Я гусарской ротмистр, стою теперь на биваках, недалеко от Белостока, и сегодня поутру дрался с французами. Не ахай, не удивляйся, а слушай: я расскажу тебе все по порядку. Прощаясь с тобой, я уже намекал тебе, что мне становится скучно жить в Петербурге. Когда ты уехал, мне стало еще скучнее. Ты знаешь, я долго размышлять не люблю; задумал, решился, надел мундир; тетушка благословила меня образом, а кузины... ведь я отгадал, mon cher! ни одна из них не заплакала, прощаясь со мною. Я прискакал в Вильну, нашел там почти всех наших сослуживцев. Нам давали балы, мы веселились; но и среди танцев горели нетерпением встретить скорее гостей, которые стояли за Неманом, церемонились и как будто бы дожидались приглашения. Наконец 12-го числа июня они переправились на нашу сторону, и пошла потеха - только не для нас, а для одних казаков. Я выпросился в авангард, который стал теперь ариергардом, потому что наши войска ретируются. Одни говорят, для того, чтоб соединиться с молдавской армиею, которая спешит нам навстречу; другие - чтоб заманить Наполеона поглубже в Россию и угостить его точно так же, как, блаженной памяти, шведского короля под Полтавою. Не знаю, чему верить, но не сомневаюсь в одном - nous reculons pour mieux sauter (мы отступаем, чтобы лучше наступать (фр.)). Кажется, неприятель втрое нас сильнее; только мы дома, а он на чужой стороне. Франция далеко, а немцам любить его не за что. Все это должно ободрять нас; однако же я думаю, что без народной войны дело не обойдется. Тебе кланяется твой бывший начальник, генерал Б. У него недостает одного адъютанта, но он не торопится заместить эту ваканцию и просил меня об этом тебя уведомить. Послушай, Рославлев! Я никогда не хвастался моим патриотизмом; всегда любил и даже теперь люблю французов, а уж успел с ними подраться. Ты зарекся говорить по-французски, бредишь всем русским - и ходишь еще во фраке. Женат ли ты или нет, все равно. Если ты только здоров, скачи к нам на курьерских; если болен, ступай на долгих; если умираешь, то вели, по крайней мере, похоронить себя в мундире. Да, мой друг, эта война не походит на прежние; дело идет о том, чтоб решить навсегда: есть ли в Европе русское царство или нет? Сегодня чем свет французская военная музыка играла так близко от наших биваков, что я подлаживал ей на моем флажолете (старинной флейте (от фр. le flageolet)); а около двенадцатого часа у нас завязалось жаркое аванпостное дело. Мы потихоньку подвигались назад; французы лезли вперед, и надобно сказать правду - молодцы, славно дерутся! Один из них с эскадроном конных егерей врезался в самую средину наших казаков; но я подоспел с