я комиссия его не отпустила. Маруся все такая же, она как-то меньше всех изменилась. Возится все время с Таней, превратившейся уже в очень большенькую девочку. Живут они с Казиными. Казин работает у меня в качестве заведующего дор[ожно]-матер[альной] частью. Танечка очень сметливая девочка, всегда ластится ко мне, когда я у них бываю. Была бы, вероятно, очень рада иметь своих сестриц здесь и доставила бы вам немало забавы. Авель99 процветает даже больше, чем надо, и от сидячей жизни начал даже толстеть. Часто вспоминает всех вас. Семен100 тоже здесь и заведует ни больше, ни меньше, как всей Экспедицией заготовления государственных бумаг. При угрозе Петрограду вывез всю эту махину из Питера, перенес все машины в Москву и тут печатал. Выработался из него директор и администратор хоть куда. От Веры Марковны недавно имел письмо из ее [...]101. Она там "сидит на земле" и благодаря этому справляется - теперь иметь свой участок, огород, корову значит жить лучше и богаче, чем с миллионом в кармане. Семейным людям в городах, в сущности, жить нельзя, особенно такой зимой, как эта, без отопления. Ну, зато В[ера] М[арковна], верно, натерпелась всяких страхов при нашествии на Питер и отражении оного. Из других знакомых - Классон102 живет по-прежнему, ребята уже почти все большие, самому младшему 15 1/2 лет, а моя крестница Катя выглядит совсем взрослой барышней. Очень хорошая из нее выходит девушка. Как-то был у них и видел всех в сборе, включая Сонечку, которая тоже стала как-то ровнее и симпатичнее. Работает где-то в отделе металла и скоро перейдет, вероятно, в Комиссариат внешней торговли, где в качестве заместителя орудует Жоржик103, окончательно уже облезший и что-то постоянно прихварывающий. Вашков переходит работать в электротехнический] отд[ел] и мне придется с ним видеться почаще. Всех своих он оставил на заводе, ибо семьей жить в Москве нет никакой возможности: никаких денег не хватит, да и просто нельзя обеспечить еду и дрова. 15 февраля Дописываю этот листок, получивши следующее ваше письмо от 30 декабря с карточками. Очень им рад, хотя они и прошлогодние. Выросли ребята очень, Катя начинает сильно походить на маму, когда она была совсем молоденькая, но и Людмила тоже походит на одну из прежних маманиных карточек. Любана же трудно рассмотреть: он все либо спиной сидит, либо боком. Жду с нетерпением новых ваших фотографий. Письмо это посылаю через Гуковского, который будет жить в Ревеле. Он же повезет и шубу маманину. Надеюсь установить через него с вами более правильную и частую переписку. Крепко всех вас, родные мои, целую и обнимаю. Будьте здоровы, не беспокойтесь за меня. Привет Ляле и Я. П. Пишите. Любящий вас Красин и папаня 12 21 мая 1918 года Родные мои миланчики! Пишу Вам эти несколько строк около 12 дня на пароходе. Еду я, пока что, отлично: хорошо выспался в каюте, утром закусил яблоками и пирожками. В 9 ч[асов] утра приехали в Треллеборг. Поверхностный осмотр багажа в таможне и сейчас же на пароход-паром; он ходит теперь, впрочем, без вагонов, как обыкновенный пароход. Пароход новый, огромный, с великолепными каютами, роскошно оборудованные салоны etc. Тут я основательно позавтракал (Freecost)104, а в 1 час дня буду еще завтракать, чтобы въехать в Германию с полным брюхом. Погода чудесная, солнце, полная тишина, и мы идем по морю, как по озеру. В Сассниц (на немецкой стороне) приезжаем в 1/2 второго или около, скорее, чем я думал. Вечером уже в Берлине - скоро. Ну, вот пока мои путевые впечатления! Крепко вас всех целую и благословляю. Будьте здоровы, не скучайте, не тревожьтесь за меня. Особенно ты, милая моя маманя, не впадай в грусть, пока ведь не от чего. Бог даст и в будущем все будет хорошо. Обнимаю вас всех еще раз и целую крепко-крепко. Кланяйтесь всем. Ваш Красин и папа. 13 25 мая 1918 года Родной мой, милый Любинышек, дорогие мои ребятки! Всего несколько дней, а точно уже прошло полгода и вечерами или утром, пока дневная сутолока еще не завертела, я уже тоскую по вас, мои милые. Но ничего, надо крепиться и держать себя в руках: не такое сейчас время, чтобы распускаться. Буду описывать по порядку. Во вторник вечером подъезжал я к Берлину. На границе в Сасснице был в тот день в 2 ч[аса] дня. Вещей моих не осматривали вовсе, самого меня и подавно, хотя всех других пассажиров водили в кабинки и заставляли раздеваться. Предупредительность была, кажется, результатом не столько дипломатического моего звания, сколько герцовской бумажки105. По дороге - ничего особенного: все зеленеет, деревья в цвету, рожь начинает колоситься. Печальную картину представляют вокзалы на узловых пунктах: садятся в поезд возвращающиеся из отпуска на фронт солдаты и офицеры - загорелые закопченные лица, изношенная одежда, крепятся, а видно по глазам, сосет на сердце тоска, печаль, страх за будущее. Возвратится ли, увидит ли своих? А эти свои там, за загородкой, с детьми на руках и около (на платформу публику не пускают), с заплаканными глазами, машут платками и при отходе поезда силятся в последний раз разглядеть знакомые черты. Трижды проклятая война! Приближаясь к Берлину, обратил внимание на пустынный характер всех местечек и городов. Ни одно окно не освещено, улицы точно вымерли: экономят газ и электричество, сидят по домам. На Штетинбангоф106 прибыли в 10 ч[асов] 30 м[инут] вечера. Ни автомобиля, ни дрожек: все разобрано и заказано раньше. Кое-как нашел какого-то ободранного длинноногого парня с тачкой, сторговался с ним за 5 марок, вещи мои взвалили на тачку, и пошли мы по едва освещенным улицам по направлению к Фридрихбанхоф, мимо Werth[strasse] и дома, где жил Гриша Таубман107. Берлин на меня произвел ошеломляющее впечатление в смысле упадка, мерзости и запустения! Невероятно, чтобы такой блестевший чистотой, светом, порядком город мог до такой степени упасть. На улицах темень, мостовые избиты, местами провалились. Лошадиный помет не убирается неделями, пыль покрывает карнизы, витрины окон сплошь и рядом пустуют, много магазинов заколочено с наклейками на окнах "сдача внаем". Выбитые стекла не вставлены, двери без ручек, головки звонков оторваны. А сами лошади! Более жалких кляч, буквально скелетов, обтянутых кожей, я не видал. Привезены лошади, награбленные в Польше и Белоруссии, ростом с зайца, но в такой степени истощения, что едва передвигают ноги. Езда шагом! Автомобили имеются, но ободраны и запущены до невозможности. Шины вместо резиновых пружинные: эластичности почти никакой, зато грохот по улице, точно пустую жестянку катят. Трамваи поминутно останавливаются из-за той или иной неисправности вагона, а то так и вовсе объявляют: выходите, трамвай сломался. Кондуктора и вожатые женщины одеты хуже наших. Все люди выглядят какими-то нищими, сброшенными108, с унылыми лицами, много в трауре. Улицы опустели на две трети против довоенного времени. Вообще, мое впечатление такое, что Берлин больше пал и опустился, чем Петербург и Москва. Остановился я в Elit Hotel (где жила Вит. Фед.). Боже мой, как загадили этот когда-то с иголочки чистый и новый отель! Мебель избита, поцарапана, обои оборваны, в ванной все время валится с потолка, как чешуя рыбы, отмокшая побелка штукатурки. В коридоре уныло дремлет лакей, бедный иссохший детина лет 15, и только швейцар еще сохранил остатки прежнего великолепия. Не могу, впрочем, сказать, чтобы на людях заметен был очень недостаток питания. Нет, общий "пейзаж" не хуже стокгольмского, хотя, конечно, наедаются не досыта. По приезде взял ванну и завалился спать. Утром звонил Герцу, но не дозвонился и пошел к Иоффе109. Тут меня, оказывается, давно ждали и были удивлены, что я не приехал прямо с вокзала в посольство. Познакомился с общим положением. Иоффе делает, что может, сыплет нотами и протестами, но успех, конечно, средний: Мин[истерство] иностр[анных] дел любезно расшаркивается, а войска занимают Ростов, идут на Новороссийск и грозят Баку110. Мне пришлось сразу же впрячься тут в работу и уже на другой день, когда меня Герц повел по разным знатным немцам, я открыл словесную с ними драку и в очень определенной форме доказывал им всю глупость политики их военщины. Но об этом дальше. Так, я всю среду проговорил с Иоффе, а к вечеру переехал в посольство, где и еда лучше, да и в силу экстерриториальности нет возни с полицией. Герц этот переезд потом тоже одобрил. В четверг в 9 утра встретился с Герцем, и мы где пешком, где по Untergrund[bahn]111, где на трамвае, словом, весьма демократическим образом, поплелись за город, в Сименсштадт, где очень любезно, даже с помпой были приняты стариком Сименсом112 и сонмом директоров, большей частью старых знакомых (некоторые толстяки превратились в стройных людей). С русским Сименсом было решено окончательно в том смысле, что они от него отказываются, предпочитая получить рубли за свои акции, чем брать дело при таком развале. Утомление войной сказывается даже в разговорах этих архисытых людей, но конца войны не видно: военщина загипнотизировала всех, верят в свою конечную победу и напрягают до последней крайности все свои силы. В тот же день, в 7 час[ов], я должен был поехать к Герцу в Груневальд обедать. Хороший особняк, обставлен дорого и с большим вкусом, небольшой садик при доме. Frau Geheimrat113 уже с седыми волосами, некрасивое, но для немки очень интеллигентное лицо. Три дочери, старшая барышня лет 17, очень похожа на отца, хотя хорошенькая. Две других - бакфиши114 малого калибра. Сын где-то на стороне живет. Обед состоял из супа, спаржи с семгой, жареного мяса (баранины, кажется) и неизменного рабарбера. Зато хорошее вино из собственного виноградника. После обеда в саду пили кофе и пиво и разговаривали о политике (кроме меня был еще один немец, директор петербургского Общества Т[...]115. Несколько конфузятся, но оправдывают наглый поход своих войск безвыходным положением: вынуждены, мол, грабить, ибо иначе пропадем. На другой день, т[о] е[сть] вчера, повел меня Герц знакомить с разными влиятельными их политиками, а сегодня два часа имел разговор с очень влиятельным же депутатом центра Эрцбергером116. Я им всем очень обстоятельно доказывал, что даже с точки зрения их интересов они делают глупость, натягивая так струну и продолжая свое наступление. Толку из их побед на Украине не вышло, это они теперь и сами не отрицают. Так же мало даст им и дальнейшее продвижение, тогда как, прекратив всякое наступление и угрозы Питеру и Москве, они, может быть, путем торговли скорее кое-что получили бы из России. Видимо, такая аргументация несколько действует, так как круг моих визитов все расширяется. На днях придется мне выступать перед военным министром, и уже поднят вопрос о поездке в ставку для переговоров с самим Людендорфом117, у которого, видимо, все нити в руках. Это пока большой секрет, и ты никому (кроме Воровского) об этом не рассказывай. Я буду настаивать на точном соблюдении границ, установленных мирным договором, прекращении всякого дальнейшего наступления и в особенности наступленья турок на Баку, потеря коего была бы смертельным ударом для всей промышленности и транспорта. Положение сейчас поистине отчаянное, и надо во что бы то ни стало добиться хотя бы прекращения этого четвертования России, угрожающего остановкой всей жизни. Совершенно очевидно, что ни о какой работе у Сименса или Барановского теперь не может быть и речи. Сидеть сложа руки, когда Россия будет умирать от холода и голода, я тоже не могу и не вправе, сознавая, что кое-что могу сделать и кое-чем помочь, как это мне показывают уже эти несколько дней в Берл[ине]. Иоффе упрашивает меня остаться здесь еще на неделю для участия в нескольких комиссиях, а потом я поеду в Москву и, по всей вероятности, мне придется взяться за организацию заграничного обмена и торговли. Это сейчас одна из настоятельнейших задач, и более подходящего человека у б[ольшеви]ков едва ли найдется. Тогда мне по необходимости придется бывать в Берл[ине] и в Сток[гольме], и мы время от времени будем с вами видеться. Может быть, после некоторой работы и налаженья машины в Москве, Берлине и Скандинавии окажется целесообразным уехать в Америку, но, думаю, не сразу. 14 31 мая 1918 года Родной мой, любимый Любченышек! Очень я обрадовался твоему письму, спасибо тебе, мой ласковый. Мне так тоскливо и скучно бывает временами, что я плохо представляю себе, как это я без вас там буду жить. Старость это, что ли, приходит, но иногда самочувствие бывает хуже не знаю чего. А надо крепиться и не поддаваться таким настроениям: легче не будет, а только еще хуже растравляются душевные раны. События все мрачнее и мрачнее, война тянется, и конца-краю ей не видно. У нас дома не мир и не война, а надвигается что-то еще более ужасное с этой разрухой, расстройством всех сторон хозяйственной жизни, с этой нелепой усобицей и головотяпским изживанием революции. Газеты тут были от 24 мая последние. Как будто кое в чем как бы замечается улучшение, но только что прочтешь известие, за которым будто бы брезжит какой-то свет, как сейчас же ошарашит тебя чем-нибудь так, что следа не останется от той ложки меда в бочке дегтя. Некоторое просветление в некоторой части верхов (притом весьма относительное) упирается в анархическую развращенность масс, которые, кроме чисто потребительских и стяжательских лозунгов, ничего не усвоили. Похоже, что подлинное оздоровление начнется только после каких-то еще грядущих жесточайших испытаний, голода и холода, безработицы безнадежной и для многих категорий городских рабочих окончательной. Близкая, казалось, мечта из раба подневольного стать хозяином жизни вышибла рабочего из колеи, работа нейдет, железнодорожный и производительный аппарат все более разваливаются. В то же время есть какие-то потуги организации, и саботаж честно, видимо, в самом деле слабеет. Многие старые деятели и профессора начинают входить в работу. Ленин то высказывает здравые мысли, то ляпнет что-нибудь вроде нелепого проекта замены старых денег новыми118, проекта, из которого практически, кроме падения курса и предоставления немцам дешевых рублей, ничего не выйдет. Пробуду здесь, чего доброго, еще с неделю. Ежедневно видаюсь со всякого рода людьми, от самых левых до весьма правых, и держу всем им речи, убеждая в необходимости немедленной приостановки всякого наступления в России. Той же политики держится Иоффе, но у него нет тех знаний страны и промышленности, и потому мне приходится выступать всюду в неофициальной роли, вместо него, по-видимому, не без результата, если судить по все новым и новым приглашениям познакомиться с тем-то или побывать в таком-то учреждении. На завтра, например, приглашают на заседанье дирекции здешней Всеобщ[ей] комп[ании] электричества119 советоваться по поводу электрических дел. Вообще рекламу мне Герц устроил на пол-Германии. Два раза был у старика Сименса, выразившего на прощанье желанье в конце лета повидаться и предложившего, в случае каких-либо затруднений с выездом, свое содействие. Видался также с Ульмановскими директорами. Все эти немцы, жившие в России, плачут или делают вид, что плачут, по поводу войны, проклинают ее наступленье и ждут не дождутся конца. Я им на это возражал, что если, мол, вы поставили себе целью ограбить весь мир, то конца этого долго не будет или он будет не такой, каким вы его себе представляете. Особого военного энтузиазма не заметно, и вообще немец стал много скромнее, чем раньше; может быть, это только временно, под влиянием непосредственных тягот войны, а может быть, это и нечто более глубокое, остающееся. Сейчас газеты опять полны победных известий с Энны и Марны120, но особенного восторга на улицах пока не заметно. Полууспех прошлого наступления, вероятно, заставляет более сдержанно относиться ко всем известиям. Я все еще не могу привыкнуть к необычайно унылому и запущенному виду города. Есть улицы, напр[имер] Potsdamerstrasse, где на протяжении нескольких кварталов подряд все магазин[ные] окна нижнего этажа заклеены бумагой о сдаче в наем: точно вымерла вся улица. Публика на улицах стала вовсе серая, особенно в воскресенье, когда вся фабричная молодежь, вырядившись в изрядно, впрочем, помятые, но шелковые (искусственного шелка) костюмы, наводняет и Unter den Linden121 и Friedrichstrasse. Ужинал раз у Кемнинского122: публика почти как в известном трактире "Классный якорь" в Москве, только с поправкой на покрой одежды. Ну, иду спать, пока кончаю письмо. Крепко тебя и родных девченышей целую. 2 июня 1918 года Получил твое второе письмо, родной мой Любинышек, т[о] е[сть], видимо, третье, а второе не дошло. Бедненький ты мой, что же это ты, вопреки уговору, хворать-то вздумала. Умоляю тебя, голубеныш мой, не волнуйся и не расстраивайся. Я обещаю тебе принять все меры к тому, чтобы вызволить из Питера Володю и Нину, и думаю, что это удастся. Обо мне ты тоже не беспокойся. Если я увижу, что там уж совсем плохо, то либо я переберусь в Москву, либо вообще развяжусь с Россией, либо возьму какую-либо работу вроде организации загр[аничной] торговли или консульской части, или общее руководство переговорами в разных комиссиях по Брестскому договору123, что мне даст возможность бывать или даже жить в Берлине, а стало быть, и к вам наезжать время от времени. На будущий год, мне думается, можно будет уже думать о возвращении в Россию. Даже сейчас в Питере и особенно в Москве будто бы уже больший порядок, и только вопрос продовольствия стоит плохо. Через год, может быть, в этом отношении станет уже лучше. 5 июня Это письмо никак не может уехать. Курьер по ошибке не взял его, а оказии здесь очень редки в Скандинавию. Я уже давно не имею от вас никаких известий и начинаю беспокоиться. Послал вчера телеграмму, утешаюсь тем, что письма посылаю с едущими в Данию. Ручаются за переотправку, но народ все вертоголовый, ни на кого нельзя положиться. Я все по-прежнему не могу выбраться из Берлина. Ожидаю по крайней мере начала работ политической комиссии124, без чего нельзя начать работу в России. Тут же хоть 1/2 года сиди, без дела не останешься, ибо каждый день выплывают все новые дела. Ты уж не хнычь, милый Любанаша, и не причитай надо мной: вся эта работа и перед Богом не пропадет, да и мне самому с семьей не повредит. Складывать руки еще рано: и совестно, да и нельзя, просто потому, что по-старому жизнь скоро едва ли наладится, а жить надо, и надо, стало быть, отвоевывать себе позицию и в этой всей неопределенности и сумятице. Я себя чувствую очень хорошо, очевидно хорошо отъелся и отдохнул у вас в Швеции. Здесь жаловаться тоже нельзя, хотя и не очень вкусно, но достаточно сытно кормят. По рассказам курьеров (из Москвы они являются 2 раза в неделю), в Москве с продовольствием вполне сносно и за деньги всего можно достать. В Питере хуже, но и там положение все-таки не таково, чтоб уж нечего было есть. Писал ли я тебе по поводу письма Дунаевского125 знакомого. Дело с патентами еще не известно как-то пойдет, ехать же на ура в Америку слуга покорный. Да и вообще туда поехать сейчас удовольствие малое, ввиду опасности подводных лодок126. Придется уж на этом берегу большой лужи переживать непогоду. Пока прощай, мой родной, любимый, дорогой мой Любан. Целую деток и тебя. 6 июня Пишу урывками, так как все время очень занят посещениями немцев и переговорами [то] в разных их министерствах, то дома, в посольстве, где ко мне как-то само собой начали обращаться по всяким делам. Составил им устав будущей консульской службы, набросал схему организации консульства, проэкзаменовал нескольких кандидатов на должности и пр[очее] и пр[очее]. Вчера был у Тарцманов. Они тебе усиленно кланяются. Маялись все это время на положении цивильно пленных и лишь с осени 1917 ему разрешили опять поступить к Сименсу, и теперь он имеет сносное место марок на 600-700 в связи с организацией новых отделений в Литве и прибалтийских губерниях. Сегодня вечером я уезжаю с одним из директоров Сименса в Бельгию, в главную квартиру, для свидания с Людендорфом. Цель поездки, как и всех моих разговоров здесь, доказать необходимость приостановления всех враждебных действий против России, как со стороны немцев, так и со стороны украинцев, финнов, турок и всей этой сволочи, которую послала на Русь Германия. Доказать, что терпенью русского народа приходит конец, что дальнейшее продвиженье вызовет уже народную войну против немцев, и пусть при этом погибнут миллионы людей и пол-России попадет в немецкую оккупацию,- мы будем бороться 5 и 10 лет, пока не утомится и немецкий народ и пока не будет заключен мир сколько-нибудь сносный и справедливый. В конце концов, оставив Россию сейчас в покое, немцы скорее выигрывают, так как путем торговли и обмена они могли бы кое-что получить от нас из сырья и товаров, между тем ведение войны отнимает у них силы и не очень-то много дает, как показывает уже опыт Украины, откуда они и при новом правительстве не очень-то много получают127. Конечно, я не обольщаюсь никакими особыми надеждами, но если Л[юдендорф] дает мне аудиенцию в такое время, как сейчас, когда он на днях отказался за недосугом принять помощника Кюльмана128, то это значит, что развитая мною точка зрения представляется ему достаточно интересной (на днях я имел беседу со специально присланным полковником Генер[ального] штаба, и когда он содержание ее передал по телефону в главную квартиру, последовало приглашение туда приехать). Возвратиться думаю к понедельнику или вторнику и числа 15 выеду уже в Москву. NB. Об этой поездке пока никому не говори. Затянулось мое здесь пребывание, но ничего не поделаешь. Не знаю, когда попадет к тебе это письмо. Курьеров из М[осквы] в Стокгольм сейчас нет, а из Берлина в Стокг[ольм] посылать специально не принято (от посла к послу это не в обычае, а лишь от посла к его правительству и обратно). Получили ли дети мою открытку? Крепко всех вас целую, родные мои, золотые, ненаглядные. Соскучился очень, вспоминаю вас постоянно. Будьте здоровы, не тоскуйте и не беспокойтесь за меня. Кланяйтесь Ляле и пишите в Берлин, на посольство. 15 10 июня 1918 года Родной мой, милый, ласковый Любанчичек! Пишу тебе коротенько, возвратившись из далекой поездки. В сопровождении одного из небольших директоров Сименса в прошлый четверг вечером выехал я из Берлина через Кельн в главную квартиру, и в пятницу в 12 дня мы прибыли в Спа129, нечто вроде бельгийского Боржома130 или Виши131- маленький городок с большим количеством минеральных источников, обилием отелей и шписбюргерских домиков132, владельцы которых кормились приезжими больными. Сейчас все занято германской солдатчиной. Эта часть Бельгии пощажена войной и совершенно не пострадала. В Спа пробыли весь день, обедали, катались в автомобиле по живописным окрестностям, ужинали: пока что Людендорфа в Спа нет, и поезд отходил в 11 1/2 ночи. Была ли это конспирация или его заставил уехать на фронт одно время не очень удачный ход боев на западе, но, словом, нам пришлось вечером ехать дальше, на этот раз уже во Францию. В 7 ч[асов] утра в субботу поезд, наполненный исключит[ельно] военными, прибыл во французскую крепость Манбенде. Тут уже больше разрушений, отдельные дома и даже деревни уничтожены, но самая крепость и город мало пострадали: наступление было слишком внезапно, а поля, луга и пр[очее] за 4 года войны успели принять мирный вид. Население тоже далеко не все бежало, и странно видеть на фоне одного и того же пейзажа немецких солдат в их полуарестантской - полувоенной одежде и типичных французских рабочих или крестьянок с корзинками, в соломенных шляпах за обычной работой. Завтракали в офицерском казино, предварительно переодевшись в длиннохвостые костюмы. В 9 ч[асов] подали автомобиль, и мы в сопровождении прикомандированного лейтенанта покатили по прекрасному французскому шоссе к неведомому месту свидания. Ехали с час, меняя направление, лейтенант все время заглядывал в карту, чтобы не сбиться с пути. Наконец, прибыли в парк, типичный французский парк, вроде Никольского под Быковом, где мы раз были; в глубине небольшой франц[узский] замок со старинной мебелью, фамильными портретами, маленькой капеллой. Абсолютно никого, кроме немецкого фельдфебеля, коменданта этого пустого необитаемого замка. Около 1/2 часу пришлось ждать, гуляя по парку, осматривая замок. Около 11 слышен автомобиль, въезжает в парк: шофер и два генерала. На портретах Людендорф мало похож. У него нет придаваемого ему демонического вида, просто жирное немецкое лицо со стальным, не мрачным, а скорее злым взглядом, кричащий голос, несколько более высокий, чем должно было бы быть по объему тела. Краткий церемониал представления, и мы, четверо (лейтенанту руки не подал, и он остался при дверях зала скучать 2 часа), входим в гостиную, где и происходил разговор. Моя речь обличительного характера длилась 1 1/2 часа, причем я лишь время от времени заглядывал в конспект, заранее составленный. Был в ударе и, как потом говорил мой провожатый, выступление в чисто ораторском смысле сделало бы честь любому природному немцу. Выслушал меня не прерывая, лишь время от времени мимикой, покачиванием головы, легкой усмешкой, выражая свое отношение к содержанию той или иной части речи. По окончании моей речи, главный смысл к[ото]рой состоял в указании на нарушение Брест-Лит[овского] договора, предупреждение, что такая политика для нас хуже открытой войны и в конце концов заставит нас эту войну принять, хотя бы ценой разрушения половины России, наконец, в ссылке на то, что установление настоящих мирных отношений было бы выгодно и для самой Германии, генерал начал свой ответ любезным обращеньем по моему лично адресу ("благодарю за откровенность и сам выскажусь столь же прямо и без обиняков"), затем сменил тон на более официальный и резкий и начал чесать уже по адресу большевистского правительства, которое своими нарушениями договора, организ[ацией] нападений и проч[его] будто бы и вызвало переходы всех границ и проч[ее] и проч[ее]. Мы, говорит, не имеем ни малейшей охоты наступать и мне жаль каждого солдата, павшего на восточном фронте, но нас вынудили агрессивные поступки б[ольшеви]ков. И т. д. в этом роде. Вкратце резюмируя речь его, надо ожидать, что если в России наладится кое-какой порядок и Германия сможет получать оттуда нужное ей сырье, то, вероятно, дальнейшего наступления не последует, если же товарообмен не наладится вовсе или будет совсем незначительным, то можно ждать дальнейших нападений. Совершенный щедринский волк: "А может быть и помилую!"133. Питер и Москву брать у нас никакого желанья нет, иначе мы, может быть, это уже сделали бы. В Крым мы пошли лишь после того, когда ваши суда начали делать набеги из Севастополя и поубивали наших людей. Конечно, мы на каждый удар отвечаем двумя ударами и не потерпим положения, при котором нам грозит какая-либо опасность. Внутренние ваши дела нам безразличны, лишь бы был от вас толк (в смысле сырья etc.) и не нарушались разными социалист[ическими] мерами интересы немецких подданных или по крайней мере производилось бы возмещение убытков134. Все это мне было известно из других разговоров здесь, начиная с Герца, и самое интересное во всем происшествии это самый факт свидания. Если в самый разгар боев он нашел нужным потратить несколько часов на эту поездку и разговор, то, очевидно, у них все-таки есть большой интерес прийти с Россией к более или менее удовлетворительному соглашению, тем более [что] с Украиной дела у них все еще неважны. Рассказывают, что в Польше в Лодиче на мешках с хлебом рабочие при посредстве транспарантов малюют масляной краской "Ukraina" и польский хлеб имеет въехать в Берлин135 с этой заманчивой надписью. Хотя ручаться сейчас ни за что нельзя, но похоже на то, что, если бы удалось наладить товарообмен хоть кое-какой, то, несомненно, немецкое наступление приостановилось бы и даже, может быть, кое-что они согласились бы теперь же очистить. Промышленники и банкиры утомлены этой политикой и со своей стороны усиленно настаивают на необходимости улучшения отношений с Россией. Меня уговаривают со всех сторон взяться за эту работу и, может быть, это так и будет. Тогда я и с вами, мои милые, могу еще даже, вероятно, в июле повидаться. Работаю я тут очень много и, могу сказать, не без толку. Если бы не сознание, что, не наладив дело в России хоть кое-как, здесь совсем ничего не сделать, то хоть и вовсе не уезжай отсюда: дела хватит на 1/2 года. Приехали Натансоны, проездом в Швейцарию. В Москве он болел, и Ушок там ему чем-то помогал, а потом долг оказался платежом красен: какие-то прохвосты б[ольшеви]ки задумали отнять у Красиных квартиру, и только вмешательством Натансона удалось квартиру отстоять. Вообще же, говорят, порядку стало много больше, за деньги можно все достать, и особенно в Москве даже будто бы продовольственный вопрос стоит сравнительно удовлетворительно. Видал и людей, приехавших непосредственно из Питера, никаких особых ужасов не рассказывают. Гермаша все время в Питере. О Володе и Нине пока ни от кого ничего не слыхал, но не думаю, чтобы с ними могло что-либо особое приключиться, судя по общему тону всех рассказчиков. Воровский сейчас уже, вероятно, в Москве, моя же душа еще не отпускается на покаяние, дай Бог числа 17-го выехать. Почти месяц проболтаюсь в Берлине! Ну, зато и нашумел тут порядочно. Пока прощаюсь, роднуша моя: иду спать. Крепко тебя целую, ровно и детенышей моих великолепных. Кажется, вы сейчас едете на пароходе в Бостод. Храни вас Бог, други мои незаменимые. 12 июня Про себя лично могу сообщить, что я питаюсь хорошо и чувствую себя так же. Очень бодр и, несмотря на изрядную трепку, почти не устаю. В Берлине мне уже надоело, хотелось бы поскорее в Москву и Питер, посмотреть, что там делается, и определить дальнейшую свою линию. Всеми способами постараюсь уклониться от участия в министерстве и ограничиться организацией внешней торговли и участием в берлинских комиссиях. Совсем уйти от всякой работы сейчас вряд ли допустимо: ведь только от работы всех и каждого, от поденщика до министра, и зависит сейчас спасенье и дальнейшая участь России. Герц и другие немцы (а знакомых у меня теперь 1/2 Берлина во всяких сферах) уговаривают меня тоже не отказываться от работы и взять если не весь комиссариат, то по кр[айней] мере вывозную торговлю. Кстати, Герц очень просил тебе кланяться. Любезен он необыкновенно. Сегодня я опять у него был на званом обеде с 2-3 тремя превосходительствами. Frau Geheimrat на прощанье преподнесла мне пакет с какими-то воротничками и платочками для девчушек. Не знаю уж, будут ли они особенно тронуты этим выраженьем немецкой дружбы, мне же во всяком случае пришлось кланяться и благодарить. Вообще, пока что выхода у нас нет, и придется с немцами кое-какое дело делать, иначе они придут и бесплатно возьмут все то, что сейчас мы еще, может быть, могли бы продать либо им, либо, еще лучше, в Скандинавию. Пока прощай, мой родимый. Как твое здоровье и как ты себя чувствуешь? Очень тебя прошу, мой любимый, крепись как-нибудь, не мучь себя зря разными страхами. Целую тебя крепко-крепко и девочек родимых. Твой Красин 16 Воскресенье, 16 июня 1918 года Родной мой Любан и дорогие девочки! Курьер все еще не едет, и написанные мною письма копятся одно к другому. Моя поездка в Москву тоже день за днем откладывается: очень уж много корней и связей завязалось в Германии, и я не могу вдруг уехать и порвать ряд переговоров. Все же в конце недели думаю уехать. Очень занят, каждый день по нескольку визитов, приемов etc. Вчера нам был устроен всем завтрак у помощника Кюльмана, совсем официально, с участием пары министров и других чиновных людей. Между прочим, я познакомился с датским их послом, т. е. послом Германии в Дании, неким графом Ранцау136, довольно культурный немец, его кандидатура одно время выставлялась в канцлеры, но была провалена консерваторами. Мы с ним о многом разговаривали и, между прочим, он предложил, если нужно, свое содействие по исхлопотанию вам разрешения переехать и жить в Дании. Таким образом, я теперь спокоен: если уж очень голодно будет в Швеции, то не через Воровского, так через Ranzau я вас всегда сумею перетащить в Данию, климат которой, впрочем, и Ranzau не очень хвалит. Приехавшие недавно б[ольшеви]ки уверяют, что саботаж интеллигенции сильно сокращается с каждым днем и что, в частности, в инженерских кругах многие ждут моего приезда и примкнут к делу, лишь только их позовут. Даже будто бы Гермаша, кажется, уж на что anti-большевик, высказался в этом же смысле. Предложат мне, вероятнее всего, председательство в Высшем сов[ете] нар[одного] хозяйства137, что сведется к своего рода диктатуре в экономич[еской], промышл[енной] и торговой области, в том числе и заграничные все сношения будут в моем ведении, и я не только не буду от вас отрезан, но даже по должности должен буду бывать, может быть, и в Скандинавии. Ну это все видно будет там на месте: возможно, что я и откажусь от такой универсальной должности, ограничившись лишь заграничн[ыми] снош[ениями], хотя тут есть опасность, что все твои благие намерения будут разбиваться о непонимание или неумение вышестоящих инстанций. Похоже, что там так изголодались все [по] делу, что в самом деле есть возможность работы, невзирая на отчаянный развал. Главное дело в ближайшем будущем - это, конечно, установление мира с Германией, т. е. прекращение нападений со стороны немцев. Тут б[ольшеви]ки, по-видимому, тоже не вполне выдерживают линию и время от времени на местах бьют немецкие войска, а затем за каждый удар получают сторицей. Истерика или даже простое и само по себе естественное негодование - плохие помощники в войне и в дипломатии. Сейчас мы воевать не можем, это надо сознать и восстановлением внутренних сил как можно скорее создать положение, когда можно будет думать и об отпоре. До той поры придется терпеть, может быть, даже и унижения. Плетью обуха не перешибешь. Пишите подробно, как устроились и как проводите время? Как твое здоровье, большой мой Любан? Как с едой, довольны ли новой учительницей или ее нет с вами? Крепко всех вас целую. Привет Ляле. Ваш Красин 17 21 июня 1918 года Родной мой Любан! Получил твое первое письмо из Бостода от 18 с[его] м[есяца]. Мои письма к тебе запоздали из-за отсутствия курьера, к[отор]ый только на днях уехал, посылать же по почте я не хотел. Теперь с прошлой недели почта начала принимать русские письма, и вы можете начать посылать письма в Россию через Германию. Другой вопрос, насколько исправно они будут доходить. Послал вам термометры, аспирин и бумагу от моли; еще не получила, справься через Штоля у Циммермана138. Пошехонцы курьеры ведь и затерять посылку не дорого возьмут139. С Воровским о Вол[оде] и Нине я перед его отъездом говорил. Кроме того он едва ли уедет из Москвы, не дождавшись меня. Я все не могу закончить дела. Как раз вчера у нас была комиссия в мин[истерстве] иностр[анных] дел с утра до самого вечера, лишь с перерывом на еду. Уехать никак нельзя, дело в общем налаживается, и я, не преувеличивая своих заслуг, могу сказать, что сейчас помог делу. Немцы видят, что и у б[ольшеви]ков есть деловые люди, и, может быть, удастся приостановить дальнейшее наступление. Есть даже надежда на возврат Ростова и части Донецкого района. Тем не менее я решил не дожидаться конца переговоров и уеду, как только будет обеспечен известный минимум. Самому уже хочется поехать в Россию, посмотреть, что можно ли что сделать. Скорее всего возьмусь, м[ожет] б[ыть], за восстан[овление] сов[ета] народн[ого] хоз[яйства], чтобы иметь под собой более или менее всю экономику и в первую очередь заграничн[ую] торговлю. Если положение совсем безнадежно, то либо вовсе удалюсь, либо, м[ожет] б[ыть], возьму посольство в Вене или что-нибудь в этом роде, хотя чисто дипломатич[еская] работа меня меньше привлекает, чем организаторская. На твой вопрос по поводу Капл[ана]140, я бы не советовал тебе путаться в это дело. Оно и неудобно с общей точки зрения, да и в конце концов вряд ли интересно. Я не верю в успех такого рода торговых начинаний в ближайшее время; во всяком случае риск очень велик, и нам вкладывать свои деньги в такое дело вряд ли стоит, а при таких условиях, как ты пишешь, и подавно! Можешь успокоить Капл[ана] в том смысле, что я окажу ему всякое возможное содействие и без непосредственного участия в делах. Ну вот, мой хорошанчик, пока и все. Надо кончать письмо. Я здоров, чувствую себя очень хорошо, только вот тоскливо, что вас нет поблизости. Не знаешь ли ты адрес Соломона?141 Он был бы здесь очень нужен, а я не знаю, как с ним снестись. Если до 26-27 узнаешь, то телеграфируй, вероятно, еще телегр[амма] меня застанет. Хочу его устроить в здешнем Генеральном консульстве. Тогда и с Вол[одей] мы бы не зависели от Скандинавии, ибо на худой конец можно бы здесь устроиться. Детенышей моих родных крепко целую и благодарю за их милые письма. Напишу им, как только будет хоть чуточка свободного времени. Надеюсь, погода у вас улучшится, и вы все, в том числе и ты, мой родной, любимый Любан, будете купаться. Очень вам кланяется Герц. Он и его семья со мною любезны и предупредительны свыше всякой меры. Крепко вас обнимаю и целую. Ваш папа Пишите сюда: Russische Botschaft142, мне. 8 26 июня 1918 года Хорошие мои, родные детки! Как-то вы поживаете, золотые мои? Соскучился я по всем вам, очень много бы дал, чтобы взглянуть, как вам там живется. Спасибо вам за ваши письма. Пишите еще, пришлите также снимки, если сделали их за это время. Я сижу так долго в Берлине из-за того, что помогаю здешнему нашему послу143 в его переговорах с Германией. Немецкое правительство, ограбив целый ряд русских городов и деревень, хочет теперь еще заставить Россию платить по всяким старым и новым долгам, хочет дешево купить разные товары у нас, русских. И вот против всего этого нам надо бороться и по возможности выговорить лучшие условия, чтобы хоть как-нибудь облегчить положение. Этим я и занимаюсь, каждый день приходится разговаривать со многими людьми, и немецкий язык мне за тот месяц пришлось основательно припомнить. Живу я в самом русском посольстве, недалеко от Tiergarten'а144, но гулять в нем много не приходится: все некогда. Еды здесь вообще-то мало, но русскому посольству дают даже масло и мясо, и в общем мы питаемся хорошо, хотя немец-повар и не особенно вкусно готовит. Сами же немцы едят мало и плохо, но народ они терпеливый и понимают, что в этой несчастной войне можно только терпением и выносливостью взять. Почти все здесь войну ругают и говорят, пора заключать мир, но все-таки все слушаются своего правительства, а оно грабит весь мир и посылает на убой все большие массы людей. Так, должно быть, будет до тех пор, пока даже и немцы не взбунтуются и не сбросят своих правителей, как мы сбросили Николая145. Вы меня спрашиваете, скоро ли в Россию можно вернуться. Думаю, что еще не очень-то скоро, и зиму во всяком случает придется вам пробыть в Швеции. Сегодня я получил телеграмму о приезде Нины. Как эта выдра умудрилась к вам проскочить? Опять на пароходе, что ли? Вы от нее, значит, теперь лучше моего знаете, что делается в России и как там теперь трудно жить. Когда я попаду в Москву, еще неизвестно. Пожалуй, пробуду тут еще с неделю. Был я два раза в Целендорфе146. Послал вам оттуда три открытки, получили ли