идели мы задачу демократии.
С первых же дней во всех речах, как в публичных собраниях, так и в
заседаниях его Исполнительной комиссии и в товарищес-
ких беседах, в нашем кругу звучала тревога за исход революции. Но я не
помню, чтобы кто-нибудь из нас опасался подавления революции темными,
реакционными силами. Недаром 12 лет отделяло нас от 1905 года, когда
городская пролетарская революция была залита волнами крестьянского моря и
подавлена штыками мужицкой солдатчины. Много воды, много крови утекло с той
поры. Иной стала деревня, иной стала и армия. Весь ход событий в столицах и
в провинции, в тылу и на фронте говорил о том, что теперь силы
контрреволюции не представляют сами по себе значительной опасности для
освободившегося народа. В Сибири это чувствовалось особенно ясно. Как-то не
верилось здесь в существование контрреволюционных сил, когда вчерашние
защитники царизма -- вплоть до жандармских ротмистров -- наперебой друг
перед другом доказывали нам, что они давным-давно мечтают о революции, в
демократической республике видят для России идеал государственного строя и с
радостью приветствуют торжество свободы. Опасность для революции рисовалась
нам не в виде притаившейся черной сотни, а в виде полчищ германского
империализма, с одной стороны, и в виде гражданской войны и анархии -- с
другой.
Опасность, угрожающую революции со стороны стоящей на русской земле
армии Вильгельма II", я, как и многие товарищи, ощущал совершенно отчетливо.
Германский император представлялся воплощением того же самого строя,
представителем которого был Николай II". Естественно было ожидать, что
теперь Вильгельм поспешит протянуть руку помощи своему низвергнутому
"брату". Именно ощущение этой опасности поставило перед нами в совершенно
новом освещении вопрос об обороне.
Приходили солдаты и спрашивали:
-- Как же теперь с войной? Будем маршевые роты на фронт
посылать или нет?
В ответ мы объясняли им, кому было бы при сложившихся обстоятельствах
выгодно обнажение фронта и продвижение вперед армии Вильгельма.
Приходили железнодорожники:
-- Из Владивостока на Запад идут поезда с воинским снаря
жением. Пропускать ли их или задерживать?
Мы отвечали, что теперь все силы должны быть направлены на ускорение
продвижения этих поездов, от своевременного прибытия которых на фронт
зависит боеспособность армии, то есть в конечном счете, спасение или гибель
революции.
Я не утверждаю, что это был единственный ход мысли, приводивший
интернационалистов-циммервальдистов34 на позиции
"революционного оборончества". Были и другие пути -- голова не у всех
работала одинаково. Но этим путем переход совершался особенно быстро, и при
нем меньше всего ощущалось противоречие между вчерашней проповедью мира и
сегодняшним призывом к обороне. Впрочем, было ли здесь противоречие? Ведь в
новой обстановке оборона была предпосылкой того, чтобы российская революция
могла бросить свои силы на чашу весов мировой политики и склонить их в
сторону всеобщего демократического мира!
Вторая опасность, угрожающая революции, представлялась нам в виде
анархии. Здесь, как мне кажется, не оставались без влияния на нас
особенности сибирской жизни: в Сибири нам особенно легко было представить
себе последствия разрушения государственной власти, разнуздания темных
инстинктов. Возможно, конечно, что мы точно так же определили бы свое
отношение к событиям и в том случае, если бы нам пришлось встретить
революцию не в Сибири, а в Москве, Петрограде или где-нибудь в
провинциальной глуши европейской России. Ибо каждый из нас, помимо
впечатления первых дней революции, руководствовался и своими навыками
мышления, и своим общественным темпераментом, своим представлением об
обстановке, складывающейся во всей России и, даже больше, во всем мире. Но
мне кажется, что единство непосредственных впечатлений не осталось без
влияния на сплочение той группы "сибиряков", которой предстояло в скором
времени влиться в ряды петроградских революционных организаций.
& & &
Неделю спустя после начала революции ссыльные, руководившие иркутским
Комитетом общественных организаций, стали готовиться в дальний путь, в
Россию. В частности, собирались в дорогу социал-демократы
втородумцы35 -- их настойчиво требовали в Петроград руководители
Совета рабочих и солдатских депутатов. Цензовые элементы Комитета были в
большой тревоге; они заклинали ссыльных остаться, пугали их призраком
анархии, которая-де воцарится в городе, лишь только его покинут социалисты.
Местный богач-золотопромышленник Фризер произнес даже целую речь: мы с вами,
господа, совершали революцию -- значит, и до конца должны идти вместе.
В одном отношении цензовики были правы: без ссыльных революционные дни
в Иркутске вряд ли протекали бы так мирно и спокойно -- в городе за время
революции не только не было
пролито ни одной капли крови, но не было разбито ни одного стекла... Но
при всем нашем желании и на будущее время оградить Иркутск от потрясений,
нас неудержимо тянуло туда, где решается судьба революции, где выковывается
будущность свободной России. Мы решили разделиться: несколько человек из
руководящей группы Комитета (Ап. Кругликов, Евг. Тимофеев, С.Л. Вайнштейн,
Л. Гольдман) остались в Иркутске, другие двинулись в Россию. Во вторую
группу, кроме Церетели и других депутатов-втородумцев, вошли А.Р. Гоц,
Брудерер (убитый в 1919 году в Омске колчаковскими офицерами), я и др.
Церетели, Гоцу и мне -- как своим "комиссарам" -- Комитет поручил сделать в
Петрограде доклад об иркутских делах и в дальнейшем осведомлять иркутян о
событиях, происходящих в Петрограде.
Не буду описывать наш путь по Сибири: это толпы, запрудившие вокзальные
помещения, бесчисленные знамена, полные энтузиазма речи, приветствия, звуки
вырвавшихся из подполья революционных песен, полковые оркестры, во всю силу
медных труб дующие "Марсельезу"36, -- все это много раз уже
описано. Мне хочется остановиться на том, как по мере приближения к цели
нашего путешествия постепенно вырисовывалась перед нами политическая
обстановка.
* * *
Мы выехали из Иркутска 10 или 11 марта. Последние столичные газеты,
которые мы могли получить до отъезда, были от 2 (или, может быть, от 3-го)
марта, так что наша более или менее полная информация обрывалась на моменте
образования Временного правительства. Дальше шли отрывистые, зачастую
противоречивые телеграфные сообщения, фантастический узор воззваний,
предположений, фактов и слухов. Теперь мы двигались навстречу потоку
столичных газет, переживая ежедневно два газетных дня. Помню, первой
новостью большого политического значения явилась для нас борьба между
Петроградским советом и Комитетом Государственной думы. В одной из попавших
к нам в поезд газет изображался прием полков в Таврическом дворце. С
солдатами говорили Родзянко и Чхеидзе. Оба говорили как будто одно и то же
-- призывали к сплочению, дисциплине. Оба имели успех. Но вот Чхеидзе
предлагает солдатам спросить г. Родзянко, что он думает о земле... Газета
была либеральная (или правая), и видно было, что она ретуширует сцену,
сгущает краски. Но все же оставалось несомнен-
ным, что между председателем Петроградского совета и председателем
Государственной думы идет борьба за солдатские штыки. И чувствовалось, что в
этой борьбе по одну сторону -- не только Третьеиюньский дума37,
но и Временное правительство и вся цензовая общественность.
Кто начал эту борьбу? И время ли для нее теперь, на заре новой жизни
раскрепощенной России? Ответа на эти вопросы не было видно.
Из числа газет, которые удавалось получить на станциях, больше всего
интересовали нас "Известия Петроградского совета рабочих и рабочих
депутатов". Неряшливо изданные, зачастую без руководящих статей, всегда без
руководящего плана, полные случайных резолюций, воззваний, писем в редакцию,
объявлений -- "Известия" все же давали больше, чем какая бы то ни было иная
газета, -- они давали ощущение трепетного пламени революции.
Не могу припомнить, попался ли нам в пути номер "Известий" со
знаменитым "Приказом No 1"38: если до приезда в Петроград я и
читал этот документ, то он тогда не удержался в моей памяти. Но помню
заметку в "Известиях", предлагавшую объявить вне закона "мятежных
генералов", с тем чтобы каждый честный гражданин не только имел право, но и
был обязан при встрече убить любого из них. Эта грубая подделка под образцы
Великой французской революции39, и при том не под лучшие, а под
худшие образцы ее, произвела на нас тягостное впечатление*.
Уже перевалив через Урал, мы получили газеты со знаменитым обращением
Петроградского совета "К народам всего мира". В этом документе мы нашли
лучшее доказательство того, что наши сердца бьются созвучно с сердцем
революционного Петрограда:
"...В сознании своей революционной силы российская демократия заявляет,
что она будет всеми мерами противодействовать захватной политике
господствующих классов, и она призывает народы Европы к совместным
решительным действиям в пользу мира.
Мы обращаемся к нашим братьям-пролетариям австро-германской коалиции и
прежде всего к германскому пролетариату. ...Мы будем стойко защищать нашу
собственную свободу от всяких реакционных посягательств -- как изнутри, так
и извне.
* Позже я узнал, что эта заметка была помешена в "Известиях" одним из
редакторов (Стекловым)" самовольно, к большому неудовольствию большинства
членов Исполнительного комитета.
Русская революция не отступит перед штыками завоевателей и не позволит
раздавить себя внешней военной силой. Но мы призываем вас: сбросьте с себя
иго вашего полусамодержавного порядка, подобно тому, как русский народ
стряхнул с себя царское самовластие, откажитесь служить оружием захвата и
насилия в руках королей, помещиков и банкиров -- и дружными объединенными
усилиями мы прекратим страшную бойню, позорящую человечество и омрачающую
великие дни рождения русской свободы..."
Циммервальдская идея прекращения войны объединенными усилиями
восставших народов органически сливалась здесь с идеей обороны революционной
России от угрожающих ей сил германского империализма. Вопрос был поставлен
именно так, как ставили мы его в Иркутске.
Получались в поезде и номера петроградской "Правды"41. В
них, так же как и в "Известиях", чувствовалось отсутствие ясной политической
линии. Были в "Правде" статьи, казавшиеся мне совершенно неприемлемыми,
продиктованными в корне ложным пониманием положения. А вслед за ними
приходили номера, под которыми я готов был подписаться обеими руками. Уже
давно по многим вопросам я расходился с большевиками. Но меня связывали с
большевизмом воспоминания о первых шагах моей политической жизни,
воспоминания, которые нелегко было вырвать из сердца. И потому и в ссылке, и
в первые дни революции я чувствовал если не политическую близость, то все же
некоторую симпатию к большевикам.
Но теперь, когда я перечитывал в вагоне номера "Правды", большевизм
начинал казаться мне какой-то грозной загадкой. В нем, при всех его
колебаниях, чувствовалась напряженная сила, страстная устремленность, в нем
слышался гром революции. Но вместе с тем неясно было, какую роль сыграет в
дальнейшем ходе событий эта партия, столь непохожая на все остальные партии
России и столь противопоставляющая себя им всем.
В последний день нашего пути у меня был продолжительный разговор с
Церетели о большевизме. Церетели говорил о том, что политика большевиков
определит в значительной мере весь дальнейший ход российской революции. От
большевиков зависит -- предотвратить вспышку гражданской войны или толкнуть
страну в пучину анархии. Та или иная роль большевизма определится, когда в
Россию вернется Ленин42. До его возвращения большевики едва ли
сделают окончательный выбор между двумя
открывающимися перед ними путями. И Церетели мечтал о том, чтобы войти
в личные сношения с Лениным, объяснить ему пагубность для российской
революции максималистских опытов и сговориться с ним о совместных действиях!
Больше всего страшило Церетели углубление раскола между двумя отрядами
социалистической демократии -- между эсерами и меньшевиками, с одной
стороны, и большевиками -- с другой. Я колебался: возобновить ли старые
связи с большевиками и пытаться в их среде проводить идеи "революционного
оборончества" или войти в политически более близкую мне меньшевистскую
организацию? Спросил совета у Церетели. Он ответил, что сомневается в том,
чтобы я смог долго работать с большевиками, но, конечно, было бы хорошо,
если бы в большевистской партии остались люди, способные противостоять ее
максималистским устремлениям и чувствующие необходимость упрочения связи
между всеми отрядами демократии.
Глава вторая В ПЕТРОГРАДЕ
Снова я в Петрограде, где когда-то, давным-давно, я пережил первую
революционную бурю. Десять лет тому назад я должен был покинуть этот город,
должен был бежать отсюда под чужим именем, с измененной наружностью. Теперь
я в столице свободнейшей в целом мире страны, у колыбели победоносной
революции! В Петрограде я был свидетелем и участником событий величайшей
трагической напряженности. Можно ли описать их, когда на палитре нет красок,
чтобы воспроизвести фон победного ликования, радости, энтузиазма первого
акта трагедии?..
Уже первые впечатления, которые ждали меня в Петрограде, не оправдали
тех трепетных ожиданий, которыми я горел, приближаясь к цели далекого
путешествия. Пасмурное, слякотное утро. Грязный, пустынный вокзал. Поезда с
депутатами-второ-думцами ждали накануне вечером. Готовили встречу с красными
флагами, военными оркестрами, речами. Но поезд опоздал, и встреча
расстроилась. С вокзала я поехал на квартиру к родным, оттуда в Совет.
Таврический дворец был похож на военный лагерь. Повсюду шинели, составленные
в козлы ружья, патронные ленты, много, очень много солдат.
Среди членов Исполнительного комитета оказалось двое-трое моих старых
товарищей. Познакомился и с руководителями Совета -- Чхеидзе,
Скобелевым43, Стекловым. Во всех них с первого взгляда мне
бросилась в глаза какая-то растерянность, странным образом противоречившая
приподнято-революционному тону их речей. Это поразило меня -- в Иркутске у
нас не замечалось ничего подобного.
На мой вопрос, как идут дела в Петрограде, Чхеидзе, измученный
непосильной работой, подавленный выпавшей на него огромной ответственностью,
многозначительно и мрачно ответил:
-- А вот вы сами увидите.
Стеклов сокрушенно жаловался:
-- Черт знает что здесь творится.
А Скобелев улыбался с таким видом, что ему, дескать, все на свете
трын-трава.
Днем в большом Белом зале дворца происходило заседание рабочей секции
Совета. Обсуждались, помнится, вопросы, связанные с возобновлением работ на
заводах и введением 8-часового рабочего дня.
Но подлинным энтузиазмом вспыхнуло собрание, когда председатель сообщил
о присутствии в зале вернувшихся из ссылки депутатов Второй Государственной
думы. Церетели, окруженный товарищами по фракции, поднялся на трибуну. Он
говорил о революционном подвиге, совершенном в февральские дни
петроградскими рабочими и солдатами, о политической мудрости, проявленной
ими при образовании правительства, когда они отказались от захвата власти и
передали власть тем общественным элементам, которые в наибольшей мере
способны разрешить поставленные Февральской революцией на очередь дня
исторические задачи. Говорил он и о долге демократии соединить борьбу за
всеобщий мир с обороной революции против угрожающего ей чужеземного
империализма.
Это была большая программная речь. Но, пожалуй, самым значительным в
ней было то, что Церетели, говоря от лица объединившихся меньшевиков и
большевиков, пытался сделать свою программу всей революционной демократии.
"...Тов. рабочие, перед вами не члены отдельных фракций, на которые
когда-то делилась наша партия, -- говорил он. -- Перед вами представители
социал-демократической фракции, объединившей большевиков и меньшевиков. Как
единое целое они ступают ныне в ваши ряды и предлагают вам в таком великом
революционном деле объединить все революционные силы, не только слить обе
части социал-демократической партии, но все демократические революционные
силы объединить для общей борьбы"*.
Речь Церетели встретила восторженный прием как со стороны рабочих
членов Совета, так и среди деятелей Исполнительного комитета: здесь уже
чувствовалась потребность в словах объединения, хотя дифференциация
направлений внутри Совета еще только началась.
Из Таврического дворца я поехал к Горькому44, рассчитывая
через него ознакомиться с положением в руководящих кругах большевистской
партии. У Горького встретил Суханова и целый ряд
* Известия 1917, No 20, 21 марта.
писателей-марксистов (помнится, среди них были Авилов45 и
Базаров46). Говорили о предстоящем издании большой внефракционной
социал-демократической газеты. Предложили и мне принять участие в газете в
качестве заведующего рабочим отделом. Я принял это приглашение, так как из
слов присутствовавших вынес впечатление, что газета будет стремиться,
главным образом, к объединению социал-демократии. Да и вообще настроение
собравшихся у Горького товарищей показалось мне весьма близким к тому
настроению, которое я привез с собой из Иркутска. В частности, я рад был
отметить, что почти все собравшиеся разделяли убеждение в необходимости
соединить борьбу за демократический мир с политикой обороны. Горький был
особенно горячим сторонником такой политики. Твердо стоял на почве ее и
Базаров. Лишь Суханов толковал что-то о недопустимости
"шейдемановщины"47, но его я не принял всерьез. Вообще при этой
встрече с будущими руководителями "Новой жизни"48 я не
чувствовал, чтобы они были "левее" меня.
От Горького я отправился в штаб-квартиру большевиков, в особняк
Кшесинской49. В бывших покоях балерины, в обитых цветными
шелками, похожих на изысканные бонбоньерки комнатах, стояли простые
деревянные столы и лавки, валялись груды газет, брошюр, воззваний. Меня
сразу охватила знакомая атмосфера партийной явки. Здесь оказалось много моих
старых товарищей -- и среди рабочих, и среди партийных интеллигентов.
Расспрашивали меня о Сибири, высказывали удовольствие по поводу того, что,
вернувшись в Петроград, я в первый же день явился в большевистский центр.
Я говорил товарищам о том значении, какое придаю укреплению фронта,
доказывал, что революция в корне изменила для нас постановку вопроса об
обороне. Из товарищей одни соглашались, другие возражали. Те и другие
ссылались на "Правду"; ее противоречивые статьи можно было толковать как
угодно. Звали меня работать в центральном органе партии. Относительно
намечающихся разногласий говорили:
-- Столкуемся!
При яркости революционного настроения здесь не было ясных взглядов: то,
что должно было в ближайшие дни выкристаллизоваться в определенную систему,
еще сплеталось с чуждыми этой системе идеями. Вот маленький пример этой
путаницы. При первых встречах со старыми товарищами я не только не скрывал
от них своих взглядов, но и полемически заострял их. И это не помешало
представителю партийного большевистского издательства "Прибой"50
тогда же обратиться ко мне с просьбой на-
писать агитационную брошюру об Учредительном собрании, которую партия
предполагала издать чуть ли не в миллионе экземпляров. Я отказывался:
Вам, может быть, не подойдет то, что я напишу.
Прекрасно подойдет! Можете не беспокоиться.
Но две недели спустя, когда я закончил брошюру, положение уже
прояснилось настолько, что о передаче ее большевистскому издательству не
могло быть и речи.
* * *
Со следующего дня я принялся за работу в Исполнительном комитете Совета
рабочих и солдатских депутатов, в состав которого я был принят по кооптации,
с приглашением в состав редакции советских "Известий". Но газета и Комитет
брали у меня мало времени, и главной моей работой вскоре оказались
выступления на публичных собраниях.
В конце марта Петроград все еще митинговал, как и в первые дни
революции. Митинги были трех родов: рабочие собрания на заводах и фабриках,
солдатские митинги в казармах и буржуазно-интеллигентские "митинги-концерты"
в театрах. С первого взгляда все эти бесконечные собрания были пустой тратой
времени. В действительности же здесь совершалось дело большого политического
значения -- оформлялись общественные силы, призванные к решению бесконечно
сложных задач. Именно поэтому для Совета было крайне важно, чтобы на всех
митингах выступали его представители, выясняя его точку зрения, сплачивая
вокруг него солдат и рабочих, сглаживая, по мере возможности, недоразумения,
которые возникали между ними и цензовыми кругами. Но наладить это дело не
удавалось: руководители Совета не имели возможности поспевать повсюду, а
новые работники зачастую несли с трибуны околесицу и вместо выяснения
положения лишь увеличивали своими речами царившую в умах путаницу.
Президиум Совета просил меня как человека, еще не перегруженного
работой, поездить по полкам, заводам, театрам. Большого удовлетворения эта
работа не давала, но она доставила мне случай довольно близко ознакомиться с
царившими в Петрограде настроениями. Рабочие митинги живо напоминали
заводские собрания второй половины октября 1905 года: тот же прорыв вперед,
то же сознание ответственности. Максималистских настроений в рабочей толпе
не чувствовалось. Единичные, до удивительности редкие, случаи эксцессов
вызывали осуждение:
-- Теперь у нас революция, безобразить нельзя.
Уже 11 марта состоялось между Петроградским советом и представителями
фабрикантов и заводчиков соглашение о введении 8-часового рабочего дня.
Насколько интенсивно велись на заводах работы, определить я не мог.
Допускаю, что дело не повсюду шло гладко. Но у рабочих было стремление
сохранить производство, повысить выработку -- особенно в предприятиях,
работавших на оборону.
Доверие к Совету было безграничное. Им гордились, его слово считали
непреложным законом. Расспрашивали без конца, какие вопросы обсуждаются в
Исполнительном комитете, какие приняты решения. Но бросалось в глаза
различие в постановке этих вопросов в 1905 году и теперь. Тогда, при первом
Совете рабочих депутатов каждый завод получал отчет от своего депутата.
Редко-редко приходилось прибавить что-нибудь партийным агитаторам. А теперь
ни один заводской митинг не довольствовался отчетом своего представителя --
всегда требовался доклад представителя Исполнительного комитета --
интеллигента.
Может быть, это зависело от различия в предметах занятий Совета: тогда,
в 1905 году, перед Советом стояли вопросы, ко-торые ставила в порядок дня
воля массы и решения которым давала та же воля массы -- Совет призван был
лишь оформить и выразить эту волю. А теперь, в дни победоносной революции,
политическая обстановка до последней степени осложнилась; каждый рабочий
чувствовал, что и сам он в этой обстановке "концов не найдет", и его товарищ
по мастерской, выбранный в Совет, разберется в ней не лучше его. "Свой
депутат" уже не мог заменить докладчика от Исполнительного комитета.
Вопросы, которые предлагались из толпы докладчику, говорили о том, в
каком направлении работает мысль рабочих. Спрашивали:
Почему у нас революция, а у немцев нет, хотя они народ
образованный и передовой?
Почему Николая с престола согнали, а землю ему оставили?
Почему теперь все равны, а, между прочим, председатель
правительства -- князь?
Чего от нас буржуазные газеты хотят? Мы от души работа
ем, а они нас "лодырями" ругают.
Спрашивали и о войне. Но требований немедленного мира я не помню.
Вообще в то время, в конце марта, рабочие массы Петрограда еще не выражали
своей воли языком требований -- особенно по отношению к Совету. В казармах
настроение было уже несколько иное. Солдаты слушали со вниманием предста-
вителей Исполнительного комитета, аплодировали, кричали "ура", дружно,
враз поднимали руки за резолюцию с выражением доверия и преданности Совету.
Но впечатление подъема и сплоченности исчезало, лишь только полковой митинг
переходил к своим домашним делам -- о начальстве, о занятиях, об отпуске. На
трибуну один за другим поднимались солдаты, по большей части невзрачные,
обтрепанные, замызганные, и их нескладные речи зажигали серую толпу.
Выступали с разъяснениями офицеры -- их слушали неохотно. Порой не хотели
слушать и представителей собственного полкового комитета, пытавшихся
возражать обличителям. Солдатская толпа таила в себе то, чего она не могла
выразить, но что откликалось созвучно на всякое резкое слово против
начальства.
Раньше мне почти не приходилось сталкиваться с военной средой. Я плохо
представлял себе строй казарменной жизни, и вопросы, обсуждавшиеся на
полковых митингах, были для меня новые, чуждые, малоинтересные. Но с первых
же дней я почувствовал, что в настроениях солдатской массы кроется большая
опасность. Поэтому, выступая перед полковыми митингами, я останавливался
всегда на вопросе о дисциплине, как условии сохранения армии. Чувствуя, что
приходится плыть против течения, я говорил умышленно резко. Солдатская толпа
принимала такие речи сочувственно и нередко прерывала их криками "верно". Я
не знал, чем объяснить это: тем ли, что говорил представитель
Исполнительного комитета, или тем, что в подсознании толпы живет смутный
страх перед силами, которые начинают брать власть над нею?
Однако помню совершенно точно: уже в конце марта на солдатских митингах
явственно чувствовались признаки разложения частей петроградского гарнизона
-- недоверие к командному составу, стремление отделаться от докучных
занятий, разбить стеснительные рамки казарменной жизни. В этом отношении
настроения полковых митингов, наиболее точно соответствовавшие настроениям
солдатской массы, заметно отличались от духа солдатских манифестаций,
проходивших перед Таврическим дворцом. На манифестациях солдаты шли в ногу,
привычным строем, рота за ротой, с офицерами во главе, -- получалась картина
сплоченности, полного доверия командному составу. И знамена, развевавшиеся
над полками, соответствовали этой картине -- на них мелькали призывы
защищать родину и революцию, обещания умереть за свободу, сложить головы на
позициях, порой даже клятвы вести войну "до конца". В казармах же совершенно
не чувствовалось этой воинственности, и даже заготов-
ленные для парадных манифестаций знамена во время полкового митинга
свертывались и убирались в угол.
Это было как раз после поражения нашей армии на Стохо-де51.
Ставка и буржуазная печать пытались взвалить на новые революционные порядки
ответственность за неудачу. А солдаты говорили об измене начальства,
уверяли, что генералы продали неприятелю планы позиций.
На полковых митингах мне приходилось доказывать вздорность этих слухов.
А на митингах-концертах, куда нередко я отправлялся прямо из казармы,
приходилось объяснять буржуазно-интеллигентской аудитории, что бессмысленно
в революции видеть причину поражения, понесенного армией, которая и до
революции не всегда торжествовала над врагом!
Митинги-концерты -- в том виде, как я застал их по приезде в Петроград,
-- представлялись удивительной нелепостью. Музыкальные номера чередовались
здесь с речами. На сцене мелькали члены Временного правительства, оперные
певцы, профессора, балерины, революционные деятели. В артистической и за
кулисами, ожидая очереди выступления на подмостки, участники вечера
беседовали между собою об искусстве и о политике. Положение представителей
Совета было здесь своеобразное: на них смотрели с любопытством, соединенным
со страхом и враждой.
После Иркутска, где цензовые элементы были полны благоговения перед
государственной мудростью социалистов, отношение к Совету интеллигенции и
цензовой общественности в Петрограде особенно бросалось мне в глаза.
Буржуазный Петроград кипел ненавистью против Совета. И, не пытаясь бороться
с Советом на заводах, на фабриках, в казармах, обыватели отводили душу тем,
что в своем кругу всячески поносили и чернили его. Говорили об "анонимах", о
"частных организациях, претендующих на общественное значение", о
"двоевластии", об анархии, о невозможности проведения 8-часового рабочего
дня во время войны, о "Приказе No 1", о Стоходе. В глазах обывателей Совет
был не порождением революции и даже не воплощением ее, а виновником и
создателем*.
* Родзянко совершенно точно отобразил эти обывательские настроения,
когда в своих воспоминаниях он, как о несомненно установленном факте,
расказыва-ет, что революция 1917 года была втайне подготовлена
Исполнительным комитетом, образовавшимся в 1905 году и с тех пор не
прекращавшим своей деятельности (см.: Родзянко М.В. Государственная дума и
февральская 1917 года революция // Архив русской истории, кн. 6. Берлин,
1922).
Отношение к Совету буржуазно-интеллигентских кругов было, несомненно,
выражением их отношения к революции. Но установившийся "хороший тон"
запрещал прямо нападать на революцию: считалось более приличным изображать
совершившийся переворот как осуществление заветных стремлений многих
поколений русской интеллигенции, а весь пафос негодования, весь гром
красноречия направлять против "углубления революции" и против Совета.
Либеральные круги "принимали" революцию, но при одном условии: чтобы она
считалась закончившейся 2 марта, с появлением Временного правительства кн.
Львова. Это была программа сохранения дореволюционного status
quoS2 -- по крайней мере, до окончания войны -- с
переменой лишь некоторых этикеток и лиц.
Конечно, не было надежды словесными объяснениями преодолеть
противоречия революции. Но представители Исполнительного комитета старались,
по мере возможности, смягчить эти противоречия, разрывая паутину
недоразумений, инсинуаций, клеветы, которую ткали вокруг Совета чьи-то
прилежные руки. И порою казалось, что эти усилия не пропадают даром.
На блестящем митинге-концерте оратор с большим именем ставит нам в упор
вопрос:
-- На каком основании Совет присвоил себе законодатель
ную власть и декретировал 8-часовой рабочий день?
Отвечаем:
-- 8-часовой рабочий день введен по добровольному соглаше
нию предпринимателей и рабочих.
Разъяснение встречается дружными рукоплесканиями зала. Другой оратор
задает вопрос:
-- Почему Совет выступает за мир без аннексий и контрибу
ций, а не считает аннексией захват немцами русской террито
рии?
Отвечаем:
-- Когда мы требуем мира без аннексий и контрибуций, это
значит, что должны быть очищены все земли, занятые чужими
вооруженными силами, в том числе и русская территория, за
нятая немцами.
Овации по адресу Совета -- как будто воззвание 14 марта могло быть
понято в ином смысле, и наше объяснение явилось для собрания неожиданностью!
Пожалуй, можно было пренебречь этими овациями, махнув рукой на
концертные залы и сосредоточить все внимание на более серьезных, более
содержательных митингах на заводах и в
казармах. Но настроение обывательских кругов и правые речи на
митингах-концертах будили злобу в рабочих и особенно в солдатских массах.
Это было опаснее гремевших против нас филип-пик53. И главным
образом для предотвращения этой опасности выступали мы с примирительными
речами на театральных подмостках, "разъясняя" недоверчиво настороженной
публике политику Совета, говоря о революции между балетным номером и арией
знаменитого тенора.
* * *
23 марта рабочие и солдаты Петрограда хоронили своих товарищей, павших
в дни Февральской революции. Это были не просто торжественные похороны --
это была манифестация, равной которой еще не бывало в России, это был смотр
сил победившей революции. В моих воспоминаниях о 1917 годе, где так мало
светлых страниц, я должен отметить этот ничем не омраченный день единения
демократии. С утра до вечера со всех окраин двигались к центру города и на
Марсово поле несметные толпы с красными знаменами. Шли стройными рядами, как
бегущие одна за другой волны в море.
Помню, на Знаменской площади я поднялся на ступени памятника Александру
III -- отсюда колонны манифестантов казались бесконечными. Заводские знамена
с портретами Маркса54, Энгельса55,
Лассаля56, с изображениями братски обнявшихся рабочего и солдата,
с вышитыми золотом по алому бархату призывами пролетариев всех стран к
объединению. Иные знамена были украшены золочеными кистями, и в этой
расточительности было что-то бесконечно трогательное, наивное, праздничное.
За заводами шли полки, за солдатами -- снова рабочие, мужчины и
женщины, старые, молодые, подростки. Порой над толпой раздавалось пение --
проходил рабочий хор, сотни голосов согласными, дружными звуками рабочего
гимна провожали в братскую могилу плывшие над головами манифестантов
покрытые цветами и зеленью фобы жертв революции. Порядок был изумительный --
это должны были признать самые непримиримые враги Советов.
Буржуазно-интеллигентская публика в манифестации почти не участвовала.
Но на улицах был в этот день "весь" Петроград, колонны солдат и рабочих
проходили мимо шпалер толпившейся на тротуарах публики -- и на стороне
манифестантов в этот день было всеобщее сочувствие, и оно придавало особую
торжественность, внушительность этому смотру сил Петроградского совета...
& * *
Совет рабочих и солдатских депутатов был в конце марта центром
политической жизни Петрограда. Он заставил позабыть о заседавшей до него в
Таврическом дворце Государственной думе и ее "Временном комитете", вытеснил
с арены политической борьбы отдельные партии, отодвинул далеко на задний
план Временное правительство. Вместе с тем Совет был центром ожесточенной
борьбы. Безразличное отношение к нему было невозможно: для одних он был
предметом безграничной преданности, для других -- предметом ненависти.
Но что представлял он собою в это время? Присутствуя на общих собраниях
Совета и на заседаниях его рабочей и солдатских секций, я невольно сравнивал
его с Советом рабочих депутатов 1905 года. Особенностью Совета 1905 года
была его тесная, непосредственная связь с рабочими массами, все стремления,
все колеблющиеся настроения которых он отражал с такой точностью и
чуткостью. В 1905 году рабочие депутаты не только ходили в Совет, но и
действительно обсуждали вопросы, волновавшие заводы и фабрики, высказывались
по этим вопросам, сами диктовали резолюции своему Исполнительному комитету.
Нередко в порядок дня Совета попадали еще недостаточно подготовленные
вопросы, нередко на заседаниях его звучали нескладные, корявые речи, порой и
на решениях его лежал отпечаток поспешности и случайности, -- но всегда,
неизменно это было подлинное отображение воли низов.
Совет 1917 года представлял иную картину. Рабочие и солдаты почти не
появлялись на его трибуне. На лучший конец, на его заседаниях от лица
рабочих говорили политики-профессионалы, вышедшие из рабочей среды, а от
лица солдат -- помощники присяжных поверенных, призванные в армию по
мобилизации и до революции служившие отечеству в писарских командах.
Подлинные рабочие и солдаты были в Совете слушателями. Они аплодисментами
выражали свое отношение к говорившим в Совете лидерам и голосовали за
предлагаемые резолюции. Задачей лидеров было не выявить волю собрания, а
подчинить собрание своей воле, "проведя" через Совет определенные, заранее
выработанные решения.
Это не значит, что лидеры не "считались" с Советом. Нет, с Советом
очень даже считались, и именно поэтому добивались от него определенного
голосования. Но -- этого, я думаю, не мог бы отрицать ни один внимательный
наблюдатель -- Совет 1917 года был не столько органом революционной
самодеятельности
солдат и рабочих, сколько аппаратом, при помощи которого руководители
управляли рабоче-солдатской массой.
Непосредственное руководство Советом лежало на его Исполнительном
комитете. Я не буду останавливаться здесь на подробной характеристике этого
учреждения, его состава и царивших в нем порядков; Станкевич57 в
своих "Воспоминаниях" и Суханов в "Записках о революции" достаточно осветили
эти вопросы -- один с точки зрения правого крыла Комитета, другой -- с точки
зрения его левой оппозиции. К их описанию я хотел бы прибавить лишь одну
черту: в середине марта, когда мы приехали в Петроград, в Исполнительном
комитете царила поразительная растерянность. Это не было бессилие
коллектива, раздираемого внутренней борьбой, ибо в Комитете еще не было тех
отчетливых группировок, которые являются предпосылкой всякой борьбы. Это был
результат того, что ни у правого, ни у левого крыла Комитета, ни у его
центров в то время не было ясной, продуманной до конца линии -- были лишь
осколки профами, разбитых катастрофической быстротой нагрянувших событий.
Одни из членов Комитета были полны страха перед возможностью
революционных эксцессов, другим повсюду мерещились контрреволюционные
заговоры; одни мечтали о претворении в жизнь идей Циммервальда, другие -- о
восстановлении военной мощи России. Все это были обрывки политических
настроений, которые, в зависимости от обстоятельств, могли или уместиться в
рамках одной синтетической платформы, или послужить основой полдюжины
взаимно друг друга исключающих программ.
Это состояние Исполнительного комитета отражалось в советских
"Известиях" описываемого периода. "Громадным большинством Комитета, --
рассказывает об этом органе Станкевич, -- "Известия" воспринимались, как
нечто чужое, как безобразие"*. А Суханов восклицает: "Боже мой, что это был
за беспорядочный, невыдержанный, расхлябанный, "неумелый" орган!.. Это была
не газета, а какой-то калейдоскоп механически втиснутых в полосы
отрывков"**.
Орган, конечно, был никуда не годный. Но недостатки его проистекали не
из "неумелости" его руководителей, а из того, что "Известия" неслись по
жизненному морю без руля и без ветрил, как плыл в то время по волнам
революции и сам Исполнительный комитет Петроградского совета. Отсутствие же
ясной
* Станкевич В.Б. Воспоминания. Ленинград, 1926, с 88 ** Н Суханов.
Записки о революции: В 7 кн. Изд. З.И. Гржебина, Петербург-- Берлин-Москва,
1922--1923, с. 169.
политики у руководителей Петроградского совета зависело не от их личных
свойств, а от того, что революционная волна подняла их на свой гребень в тот
момент, когда сами народные массы еще не осознали своих стремлений, когда ни
одна группа населения и, во всяком случае, ни одна группа демократии не
могла точно формулировать свою волю.
В этом отношении в несколько ином положении был Церетели: он попал в
водоворот событий на 3--4 недели позже остальных руководителей Совета. Это
облегчило ему выполнение той роли, которую ему предстояло сыграть в
революции. Сила Церетели была