обвинению в
"содействии Деникину". Главный пункт обвинения -- посылка местными
профессиональными союзами профсоюзам Европы меморандума, заключающего
критику большевистского режима. В числе обвиняемых Семковский,
Скаржинский210 (один из участников основания партии в 1898 г. и самый левый
из меньшевиков), И. Биск211, видный лидер печатников А. Романов212, один из
старейших деятелей М. С. Балабанов213, Кучин-Оранский и мн. др.
Положение с Польшей здесь теперь представляется очень непрочным и
вызывает большие опасения. Если Антанта ее прямо и решительно не удержит,
она, по-видимому, будет наступать.
Владимир Николаевич [Розанов] недавио болел возвратным тифом, но в
легкой форме. Может быть, удастся его выздоровление обставить сносными
условиями.
Мысль снова возвращается к немецким событиям. Неужели масса старой
партии не сломит своекорыстного упрямства своих Шейдеманов? Если из всех
переговоров не выйдет реальных уступок пролетариату или если Шейдеману
удается провести за нос свою организацию, это будет вода на мельницу
большевизма.
Мы надеемся издать здесь сборник по вопросу о II и III Интернационале,
куда войдут и Ваши статьи, так же как и Адлера и Гильфердинга214.
Привет последнему и Каутскому. Крепко жму руку Вам и Т.
Я.[Рубинштейн215].
Ю. Цедербаум
ПИСЬМО П. Б. АКСЕЛЬРОДУ
30 мая 1920 г.
Дорогой Павел Борисович!
Думаю, что при данном характере делегации мы сделали со своей стороны,
что можно было, и можем быть довольны результатами216. Вполне естественно,
что она попала сразу в руки официальных хозяев и не смогла отбояриться от
чересчур навязчивого их гостеприимства, стремившегося не оставить ей ни
одной минуты времени для самостоятельного ознакомления с предметом ее
изучения. Что мы при этих условиях с первого момента приезда их в Москву
помогли им освободигься от казенных пере-водчиков (они же -- шпионы) и дали
им в помощь беспристрастных гидов, было уже большим успехом. Затем уже
осталось устроить официальное свидание с ними -- мы имели их два, а третье
имело правление союза печатников. Во время свиданий мы, насколько было
возможно, обратили их внимание на главнейшие стороны политической и
экономической жизни. Первое удалось: в бюрократическо-опекунском характере
данного социалистического государства они отдают себе, как кажется, ясный
отчет и связь между подавлением свободы и самодеятельности и внутренней
гнилостью, коррупцией и административным бесплодием, кажется, усвоили себе
вполне. Хуже с экономическими проблемами, хотя они и очень стараются усвоить
себе их. Но с аграрным строем России и общими ее социальными отношениями они
совсем не знакомы и при отсутствии профессионального навыка в собирании
материалов склонны бросаться при разговорах с вопроса на вопрос, не уяснив
себе окончательно предыдущего. Тут мы стараемся помочь обширными письменными
записками, которые им представили. Обычно они каждый день значительное время
проводили в ведомствах, где их заваливали, благодаря той же их
неприспособленности к производству таких анкет, либо сырым материалом, либо
грудой организационных дел того, как функционирует та или другая отрасль на
бумаге, и это засоряло их мозги, не вызывая, однако, и них особенного
восторга слышанным, ни доверием к деловитости собеседников. Времени для
хождения к "низам" почти не оставалось у них, да и возможностей большевики
им не старались давать. Мы могли лишь устроить один митинг, но очень
удавшийся (4 000 человек), созванный союзом печатников, где они могли
ознакомиться с подлинным настроением масс. Он на них произвел сильное
впечатление. Других таких же собраний при наших нынешних ресурсах и при
нашей "свободе" мы устроить не могли. Теперь их отвезли на Волгу показывать
провинцию, но втереть очки в глаза им, по-видимому, не удастся, так как
противоречие между действительный убожеством и показной внешностью им
уже217. На обратном пути, они, может быть, и пробудут здесь еще несколько
дней, но это мало им прибавит, ибо они уже пришли к выводу, что, чтобы
ознакомиться с Россией серьезно, им надо было бы пробыть не месяц, а 8
месяцев.
Большевики, увидев, что англичане не дают себя ослепить и ищут
информации у оппозиции, переменили тон по отношению к ним, стали третировать
их перед рабочими как "соглашателей", а нас -- как главных якобы виновников
происшедшего, начали кампанию, которая по бешенству и кровожадному
бесстыдству превышает даже то, что было в 18 и 19 годах. Поэтому никакого
сомнения не может быть, что со дня на день нас ждет разгром либо в виде
исключения из Московского совета (в провинции уже исключили в Одессе,
Гомеле, Николаеве) * и закрытия союза печатников и двух наших клубов, либо в
виде массовых арестов; либо будет и то, и другое. Мы предупредили англичан
об этих очевидных последствиях нашей встречи с ними. Они, будучи в
Всероссийской чрезвычайной комиссии218 для анкеты, поставили ей формальный
вопрос: правда ли, что лица, с которыми мы встречались, могут подвергнуться
репрессиям за сообщенные ими нам сведсния илолучили от председателя
Ксенофонтова219 (заместитель Дзержинского220) ясный ответ: "Категорически
заявляю: если кто-нибудь из этих лиц подвергнется после вашего отъезда или
еще во время пребывания репрессиям, то отнюдь не за сношения с вами, а за
одно из преступлений, для борьбы с которыми создана ВЧК". Англичане поняли
смысл ответа, и это тоже весьма полезно для их просвещения. Возможно, что до
их отъезда арестов все же не будет, хотя тон газет таков, что пахнет даже не
арестами, а расстрелами. Ибо мы оказываемся одновременно и "доносчиками
Ллойд Джорджу"221 (силлогизм: мы рассказываем англичанам вещи, которые Ллойд
Джордж может использовать против России за интервенцию, а среди англичан
может оказаться вольный или невольный агент Ллойд Джорджа) и "пособниками
поль-ких поджигателей"222 (силлогизм: в Москве были взрывы складов с
снарядами; хотя почти очевидной причиной является преступная халатность в
хранении их -- самовозгорание, -- но по трафарету допускается злоумышленная
польская рука; мы же одновременно выступая на митингах с критикой советской
власти затрудняем ей дело обороны, а, стало быть, мы -- "пособники польских
поджигателей", каковой термин по тому же ленинскому обычаю, ходит в своем
самом буквальном смысле). Две недели назад та же пресса на все лады кричала,
что мы заключили Burgfrieden по случаю войны с Польшей, и хвалила нас за то,
что, подобно генералу Брусилову223, мы ("мелкая буржуазия") объявили, что
пойдем с большевиками против поляков (довольно многие из наших пошли
добровольцами). Этим противоречием, кажется, никто не смущается. А массы,
которые стараются взвинтить террористической шумихой, еще глубже погружаются
в голодную апатию.
В конечном итоге первый европейский визит я считаю полезным. Люди
вернутся все же если не с отчетливым и детальным знакомством с сущностью
современной России, то с верным, в общем, представлением о полном
противоречии между этой действительностью и идеальными целями и о том, что в
основе противоречия лежит экономический утопизм. И при этом впервые мы видим
людей, которые способны отделять вопрос о поддержке русской революции, как
таковой, против империализма от вопроса о санкции большевистских методов и
принципов. По крайней мере, они нам особенно подчеркивали, что усиление
борьбы за признание советского правительства и мир они сочтут для себя
обязательным независимо от результатов самой анкеты о прелестях
большевистского рая.
* В Николаеве официальная мотивировка исключения: на 1-м заседании при
выборе почетного президиума меньшевики воздержались при голосовании Ленина,
заявив, что уважая в Ленине революционного деятеля, желают выразить свою
несолидарность с его политикой.
Вы упоминаете в письме, что мы вступили в сношения с Лонге224, не
предупредив Вас и не через Вас. Последнее верно, но насчет предупреждения --
это результат лишь того, что письма наши почти все не дошли. О намерении
нашем вступить в сношения с французами, немцами и австрийцами я писал Вам
уже давно, когда мы после Люцерна приняли (тогда же и после) посылавшуюся
Вам первую резолюцию об Интернационале, где мы принципиально высказывались
против 2-го и против 3-го и заявили, что на на конгрессах 2-го будем
участвовать лишь с информационной целью, не связывая себя его решениями.
Тогда мы думали снестись с указанными партиями, чтобы поручить немцам
инициативу созыва "конференции центральных партий". Это намерение на деле не
осуществилось. Теперь, получив снова оказию для писем, я Вам писал, должно
быть, три раза разными путями (значит, уже два письма, кроме полученного
Вами) и в одном письме сообщил, что мы намерены воспользоваться оказией,
чтобы написать Лонге, Гильфердингу, Ф. Адлеру, Каутскому, итальянцам и
Гримму225 о том, как мы понимаем международную конференцию, т. е. что ее
цель не облегчить воссоединение центральных партий с левыми III
Интернационала, а формулировать отчетливую позицию, отмежевывающую как от
правых, так и от коммунистов и дать положительный и ясный ответ на вопрос о
диктатуре меньшинства, о терроризме и методах строения социализма.
Постановку вопроса лейпцигского конгресса226 мы радикально отвергали. Из
намеченного удалось написать лишь Каутскому, Лонге и Адлеру; письмо к
Гильфердингу перехвачено большевистскими шпионами; итальянцам и швейцарцам
не удалось написать.
На немецко-французском "центре" я лично построить прочное здание не
надеюсь, и в этом вопросе мы с Федором Ильичем [Даном] стоим в ЦК несколько
особняком от остальных членов ЦК, которые, независимо от большей или меньшей
левизны, пожалуй, оптимистически смотрят на реальные возможности построения
Интернационала на нынешних средних партиях. Я скорее склоняюсь к
скептическому взгляду Ф. Адлера, что момент для организации политического
воссоздания Интернационала еще не созрел и что как после 1870 до 1889 г.227
необходим период der Uberwindung228 идейного хаоса и выкристаллизования
политической идеологии, прежде чем сколько-нибудь действенный и авторитетный
Интернационал может быть создан. Нам пришлось уступить товарищам, которыми
руководит законное опасение, что отсутствие организационной активности
центральных партий при несомненной для нас безжизненности правого
Интернационала сделает Москву, несмотря на все Bederken229 против нее,
центром притяжения для всех -- некоалиционистских партий. Более левое наше
партийное крыло (Бэр230 и другие южане) тянут в ту же сторону по другой
причине: ибо сами путаются в вопросе о проблемах революционной эпохи почти
так же, как левые Unabhangigen и склонны в них видеть авангард мирового
движения.
Письма от Сам[уила] Д[авыдовича Щупака] мы не получали.
Если не будем посажены на цепь, надеюсь, что за лето сможем еще
использовать оказии для писем Вам. Как физически чувствуете себя?
Крепко обнимаю. Привет от всех наших, которые уже сильно соскучились по
Вас.
Ю.Ц.
ИЗ ПИСЬМА А. Н. ШТЕЙНУ
26 июня 1920 г.
Дорогой Александр Николаевич!
Только что получил Ваше письмо от 4 июня и сейчас же отвечаю, ибо имею
случай отправить ответ верным путем. Большое спасибо за газеты и брошюры. За
время, прошедшее от написания Вам письма, произошли выборы и положение стало
довольно ясным. [...] Если в лагере реакции победит авантюристская струя, то
неминуема, конечно, длительная гражданская война и оживление большевизма в
более опасных размерах, чем прежде. На внутренней политике партии не сможет
не отразиться и ее "внешняя" политика. В этом смысле взаимоотношения партии
с III Интернационалом становятся вопросом первостепенной важности. Вам
известно, что большевики делают попытку привлечь левые организации к участию
в съезде III Интернационала231 независимо от переговоров правления партии с
последним. [...] Это определенная попытка навязать Вашей партии232 раскол
(сейчас такого же раскола добиваются от итальянцев, требуя от них изгнания
Турати233 и всего его крыла). Одновременно делается попытка, которая могла
бы показаться безумной, если бы бесхарактерность европейских социалистов не
поощряла Москву к "дерзанию" -- попытка расколоть профессиональный
интернационал. Для начала, ввиду противодействия итальянцев и англичан,
основывают скромный комитет, к которому должны примкнуть, не выходя из
Амстердамского Интернационала, левые национальные общепрофессиональные
организации, там, где они есть, чтобы извнутри толкать влево Амстердамский
Интернационал234. Но надо не знать Зиновьева и Ко., чтобы не понимать, что
завтра же эта попытка, раз удавшись, будет развита дальше. [...] Если
лево-соц.-дем. элементы не дадут отпора с самого начала, русский большевизм
будет праздновать еще одну победу над европейским пролетариатом. [...]
Французы, чем более на них окриков сыплется из Москвы, тем становятся
смирнее. Послали сюда Фроссара235 и М. Кашена236, которых публично заушают
на собраниях как мнимых революционеров и которые, тем не менее, усердствуют
в пресмыкательстве к большевикам (к нам даже не показались!). Я полагаю, что
сейчас важнее всего было бы добиться посылки сюда обширной делегации (но не
из одних левых во всяком случае) для ознакомления на месте с принципами
деятельности III Интернационала и его лидера -- русской большевистской
партии. Приезд сюда англичан и итальянцев, на наш взгляд, оказался весьма
плодотворным и полезным, как для России, так и для Запада. Что немцы до сих
пор не послали сюда никого -- просто срам; ведь нельзя же такой партии, как
немецкая, не сделать попытки самой изучить на жизни те самые проблемы,
которые ставятся во всем мире теоретически, а в России решаются практически
(например, вопросы о советской системе, социализации и пр.)! Думаю, что
вопрос об отправке комиссии должен быть теперь поставлен ребром! Иначе
получается какая-то смешная игра в прятки.
Наши тезисы посылаю Вам вместе с кое-какими другими материалами.
Утилизируйте, как сможете.
У нас в связи с приездом англичан и под покровом снова сгущенной,
благодаря польскому нашествию, атмосферы, открылась новая полоса гнусной
травли против меньшевиков, не закончившаяся, против ожидания, общим
разгромом, но все же оставившая по себе разрушения. Так, разгромили союз
печатников в Москве, многих здесь и в провинции арестовали (в частности, в
Екатеринбурге посидел Далин, ныне выпушенный) , а Фед[ора] Ильича сослали на
Урал в порядке служебной дисципли-нарной меры (он -- мобилизованный врач).
Война en permanence237 питает не только большевистский террор и мировой
ореол большевизма, но и самый большевизм, как противоестественную систему
хозяйства и столь же противоестественную систему азиатского управления.
Поэтому большевизм кровно заинтересован в том, чтобы война была
перманентной, и бессознательно шарахается в сторону, когда перед ним встает
возможность мира. Именно поэтому мы всю свою работу подчинили идее поддержки
большевиков в деле "завоевания" мира с Европой и ради этого смягчили до
минимума свою оппозицию. Но теперь приближается момент, когда мир, кажется,
станет реально возможным: от Польши надо ждать предложения мира, а с Англией
дело как будто налаживается238. И вот я почти уверен, что на этот раз
большевики сами сорвут этот исход. В этом случае нам придется значительно
изменить политику, сделав требование отказа от авантюр во внешней политике
(отказ от принесения полякам и немцам (!) на штыках советской системы, отказ
от авантюр на Востоке, согласие на компромисс с английским капитализмом)
центром нашей агитации. Думаю, что и европейским товарищам скоро невозможно
будет проходить мимо этой весьма влиятельной "милитаристской" тенденции в
русском большевизме.
Пока довольно; кажется, теперь чаще будут оказии. Привет мой Каутским,
Гильфердингу, Штребелю239. Привет Татьяне Я[ковлевне Рубинштейн]. Крепко жму
руку, привет от всех наших.
Прилагаемое письму прошу передать Еве Львовне [Бройдо]240.
Ю. Ц.
ИЗ ПИСЬМА С. Д. ЩУПАКУ
26 июня 1920 г.
Дорогой Самуил Давыдович!
Был несказанно рад, получив Ваше письмо, и весьма благодарен за его
обстоятельность, давшую нам яркую картину того, что делается в Париже.
Сейчас написал семилистовое письмо Павлу Борисовичу и, кажется, целиком
опустошил себя. Вы его, конечно, прочтете* и ознакомитесь с нашими
последними событиями.
О чем писать еще? Атмосфера у нас, разумеется, удушливая. [...] По
моему мнению, все люди стали глупее, а большевики, которые отличаются от
других тем, что не ощущают тоски по печатному слову, -- больше других.
Думаю, что лет 15 такого режима достаточно, чтобы люди покрылись шерстью и
залаяли. Шерстью, впрочем, может быть, понадобится покрыться раньше ввиду
истощения тканей. Но не надо думать, чтобы жизнь материальная стала много
труднее, чем была в момент Вашего отъезда. Правда, цены сейчас: хлеб 500
руб., сахар 5 000, масло 2 000 фунт, яйцо 75 руб. штука и т. п„ чашка
кофе 250 руб., белая (серая) булочка 150 руб., коробка папирос (20 штук) 750
руб., коробка спичек 120 руб., извозчик не менее 3 000 руб., "вольный"
парикмахер 400 руб., починка ботинок от 1000 до 5 000 руб., дрова 30 000
сажень; но существование нашего "среднего" круга вряд ли много ухудшилось.
Мяса часто не едим целыми месяцами, главный продукт питания -- пшенная каша;
но пропитание достаем себе не с большими трудностями, чем ранее. Достигается
это тем, что, вопреки всем декретам и всем "нивеляторским" тенденциям
наркомпрода241 все шире распространяется "паек", получаемый рабочими и
служащими. Только этот паек, в некоторых ведомствах очень почтенный, и
позволяет хозяйствам вроде нашего (живу с Аб. Никиф., Ритой242 и Женей243 и
все, кроме Риты, получаем пайки: я
*Попросите его переслать Вам.
по "Социалистической академии")244 сводить концы с концами, почти не
прибегая к вольному рынку. Все это, конечно, достигается на счет какой-то
части -- части рабочих, многих служащих и бывших, непристроившихся буржуа --
которые форменно голодают. Спекулянты же, люди, нажившиеся в начале
революции, врачи с практикой и т. д., кормящиеся вольным рынком, тратят
сумасшедшие суммы на поддержание жизни -- 400-500 тысяч в месяц, а то и
более. Заработки -- номинально -- ничтожны: высшая тарифная ставка 4 800 в
месяц, путем "премий", "сверхурочных" ее натягивают до 15-20 тысяч очень
часто; есть "спецы", особенно в жел.-дор. и военном ведомствах, коим открыто
платят 50 и 100, а то и 400 тыс. в месяц! Зато сеть швейцары, сторожа,
машинистки, которые реально получают 1 500 и 2500 в месяц. Неравномерность в
реальных доходах стала громадной. Что касается "комиссарского сословия", то
его высший standart of life245 обусловленный льготными получками
продовольствия, уже почти не скрывается или скрывается гораздо менее, чем в
прошлом году. Люди, как Рязанов и Радек, как Рыков, раньше ведшие борьбу с
"неравенством", теперь не скрывают на своем столе белой булки, риса, масла,
мяся и (у Радека и Рыкова} бутылки доброго вина или коньяка. О Караханах246,
Каменевым, Бончах247, Демьянах Бедных248, Стекловых249 и говорить не
приходится: эти жируют. Только Анжелика250, Бухарин251 да Чичерин252 -- из
звезд первой величины -- еще выделяются "простотой нравов". Поселенный в
"советском отеле" брат Садуля253 (есть такой чин; он виноторговец) был по
распоряжению Карахана переведен на положение "выздоравливаюшего", то есть
изъят их общей столовой отеля, где кормят тухлым супом, и получил право
заказывагь, что захочет: и вот он ежедневно по словарю заказывает: "бифштекс
с спаржей и луком" или "телячья котлета зеленым горошком", и комендант ему
все это доставляет из Охотного254, наживая сам примерно 100% (все ставится в
счет Комиссариату иностранных дел). Это пример мне лично известный,
вероятно, один из многих. Званые ужины, где общаются лесопромышленники и т.
п. публика с "ответственными работниками" и где по счету заплачено несколько
сот тыс. руб., считаются в порядке вещей. Есть даже санатории (немногие:
привилегированные), где рис, масло, балыки, осетрина и икра -- обычный
предмет питания.
Атмосфера моральная, как сказано, удушливая. Живем скучно. Сильных
ощущений, кроме время от времени от вновь поднимающейся, набившей оскомину,
травли меньшевиков с террористическими выкликами, вовсе не знаем; да и то с
каждым разом даже эти проявления истерии становятся все более казенными,
лишенными искры энтузиазма и не находящими отклика даже в большевистских
массах. В большевизме страшный застой мысли: ни порывов, ни "святого
беспокойства" за завтрашний день революции не видно. Типичным представителем
власти и правящей партии стал Каменев, сытый, с свиными глазками, подчас с
манерами доброго папаши-лордмэра, пекущегося о "населении вверенной ему
губернии", подчас разражающийся грозными филиппиками против внутренних и
внешних врагов, но и это без внутреннего огня и без убеждения; говорят,
после 5 минут разговора на общую тему о перспективах она начинает зевать.
Троцкий в январе размахнулся было "величавой" аракчеевской утопией
милитаризации труда и "трудармий"255 и скоро уже остыл, увидя, какая истинно
российская ерунда из этого получается, и обрадовался, когда Пилсудский 256
дал ему возможность вернуться к привычному занятию -- разводам, парадам и
награжденью знаменами. Радек из германского плена вернулся освежившимся,
взбудораженным и критически настроенным, позволяя себе в частных разговорах
"ужасаться" по поводу коррупции, "казенщины" и духовной смерти большевизма и
публично критиковать планы милитаризации и отстаивать самодеятельность
пролетариата. Его пару раз слегка посекли, и он пришел к выводу, что при
данном режиме можно "влиять", только пролезши в Центральный комитет. Для
этого он пополз на четвереньках, с большим трудом, но пролез-таки,
опредательствовав по отношению к оппозиции, которая сформировалась перед
последним съездом партии257, да так на четвереньках и остался и теперь
превратился в чистейшего официоза, который сегодня доказывает, что в
Германии до революции очень далеко, потому надо ввести в III Интернационал
независимых, а завтра -- что независимых надо гнать в шею, ибо все созрело;
сегодня уверяет, что наша программа -- отбить нападение Польши и заставить
"панов" подписать мир, чтобы вернуться к "мирному строительству", а
буквально назавтра -- что мы мира с "панами" не подпишем, а, пройдя Польшу и
поставив там советскую власть, вторгнемся в Германию, чтобы подать руку
коммунистической революции, которая к осени там разразится. Даже Ларин...
перестал писать проекты и почти замолк. Рыков, Томский258, Шляпников259
пытались поднять большую бучу, отстаивая влияние профессиональных союзов на
управление производством против "единоличного начала" и милитаризации. Рыков
капитулировал на самом съезде. Томский -- после съезда партии, а Шляпникова
до съезда угнали в Европу раскалывать профессиональное движение. После
предательства вождей рядовая оппозиция, которая действительно первый раз
была широкой и обнимала рабочих-профессионалистов и многих местных деятелей,
восстающих против мертвящей гиперцентрализации, а также идеалистов,
возмущенных чекистами и коррупцией, была легко раздавлена. На Украине ее
"выжигают каленым железом", ссаживая с мест, ссылая на фронт и в глухие
углы. То же и в других местах. На днях в Туле выслали на фронт 200
рабочих-коммунистов, упорно стремившихся ссадить свой комитет и Исполком,
состоящие, по признанию даже здешних большевиков, из делячески полууголовных
элементов.
Этот факт глухой и неосвещенной сознанием внутренней борьбы внутри
большевизма -- может быть, самый важный в теперешних событиях, хотя его
результаты не скоро скажутся. Господствующая в партии диктатура и культ
Ленина мешают оформляться оппозициям и убивают в корне гражданское мужество.
Но уже сейчас видно, что если наступит внешний мир и исчезнет угроза
ликвидации всего и атмосфера станет менее напряженной, то не только рабочие
вообще подымут голову, но и среди коммунистов начнется взаимная грызня. Это
тем более неизбежно, что всасывание ими отбросов из всех
партий-интернационалистов, социал-демократов, зсеров правых и левых, бунда,
анархистов и даже кадетов, вроде Гредескула260, ныне познавшего свет
истинной веры -- еще более разжижает первоначальную консистенцию
большевизма, чем то делало ранее пропитание партии присосавшимися
авантюристами.
По части переходов к коммунистам за последнее время наша партия
особенно отличились. Ушли, кроме Хинчука, Яхонтова, Дубровинской261 еще
Чиркин262, Булкнн (!), Илья Виленский263, а теперь и своевременной
исключенный нами Майски264. Вообще, бывшие ультраправые особенно часто
переходят. Не все, конечно, по шкурным или карьерным соображениям. Многие
"левеют" искренно, подталкиваемые бессознательно потребностью отдаться без
гамлетизма265 той общественной работе, которая сейчас монополизирована
государством и в области которой, конечно, кое-что положительное делается
при всей бестолочи. Искренно, конечно, перешел Виленский. [...]
Заславский266 поместил в печати письмо о том, что убедившись в том, что
ошибался в оценке большевизма, он отказывается от политики и предается
отныне одной культурной работе. В партии (особенно на юге) все еще сильно
ультралевое крыло, которого лидеры, вроде Бэра, вероятно, в конце концов,
уйдут, но которые пока своим требованием "еще смягчить тон" борьбы с
большевизмом и стремлением замазывать вопрос об отношении между
демократизмом и "советизмом" и о политике по отношению к крестьянству вносят
большую смуту.
Партия живет и работает кустарно и урывками, ловя благоприятные моменты
вроде профессиональных съездов или выборов в Совет, чтобы высунуть нос
наружу. Устойчивой, постоянной работы не может быть и, верно, не будет, пока
не будет мира России с Антантой. А будет ли он? Кроме Антанты, тут много
зависит от большевиков, которые все больше (не исключая и "самого"267
влекутся стихией, сегодня увлекающей их воевать с Польшей до советской
революции в ней, а завтра -- поднимать мусульманский Восток против Англии.
Не забудьте, что от военных комиссаров и командиров до чекистов и новейших
интендатнов колоссальных органов снабжения, масса лиц заинтересована, как
это было во Франции в 1794 г.268, чтобы внешняя война стала перманентной, а
все фанатики и доктринеры коммунизма искренно боятся мира с Европой и
особенно торговли с ней, которая будет разлагать все "устои".
Мне живется пока сносно. Много приходится работать в ЦК, потому что
осталось нас немного: Фeд[ора] Ильича сослали, многие сильно потрепаны и
нуждаются в летнем ремонте. [...] В. Н. Крохмаль269 крепко сидит в тюрьме по
делу "центросоюза", обвиняется в операциях с Беркенгеймом, производившихся
за спиной большевистских членов правления. Мой брат Владимир уже 2 мес. как
арестован по делу "Союза возрождения", по которому с год почти сидит В. Н.
Розанов. Владимир обличен в немногих грехах, но могут держать долго. Д. Д.
[Далин] все сидит, болел серьезно. сыпным тифом и плохо оправляется от него.
Недавно арестовали Гоца„ чему охранка страшно рада, так что даже
обращается с ним соответственно любезно. Чернов остается "неуловим", и за
эту неуловимость месяца 3 назад арестовали его экс-жену О.Е. Колбасину с
двумя ее 15-тилетними дочерьми и его 9-летней дочерью. Последнюю
большевистские дамы вырвали через несколько дней, старшие посидели некоторое
время, а О. Е. Колбасина сидит, несмотря на болезнь, до сих пор. Чернов
обратился в нарком с открытым письмом, в котором поздравлял с блестящей
победой. Когда в хлопотах было указано, что фактически О. Е. взята
заложницей, Дзержинский заявил, что он взятия заложников не допустит; после
чего состряпали комедию "следствия": у О. Е., которую арестовали в момент
отъезда с детьми в Оренбургскую губернию, взято было письмо от Чернова к
кому-то из местных людей, так вот наряжено "следствие" об этом письме, и
Колбасина, далекая от всякой политики, привлечена к следствию. Надо огласитъ
все это.
Лидия Осиповна все похварывает, заведует "Советом защиты детей", в
котором удается немало делать, несмотря на препоны наркомпрода. Там же
служит Абр. Никиф[орович Алейников], который должен был ехать по делу
устройства детской колонии в Швецию, но в последний момент задержан
несогласием ЧК отпустить его. [...]
Прилагаемое здесь письмо прошу передать или переслать Мергейму270.
Всего лучшего. Надеюсь еще иметь от Вас письма. Крепко обнимаю.
Ю.Цедербаум
П[авлу] Б[орисовичу] пишу в Цюрих.
ИЗ ПИСЬМА Е. Л. БРОЙДО
26 июня 1920 г.
Дорогая Ева Львовна!
Повинную голову меч не сечет, но Вас очень следует поругать за прошлое.
То, что Вы в момент нашей абсолютной оторванности от Европы не снеслись с
нами перед поездкой, не только нас огорчило и оскорбило, но и нанесло удар
делу, хотя бы тем, что Павла Борисовича, который оставался в неведении
относительно характера нашей работы, поставило в фальшивое положение, когда
он теперь только убедился, что мы далеко разошлись с ним и в вопросах
русской политики и в проблемах международного движения. Должен откровенно
сказать, что во всем ЦК сообщение о Вашем отъезде было воспринято как
симптом прямого разложения, охватившего партию. Надеюсь, что теперь
сношения, между нами восстановленные, останутся регулярными.
Пишу наскоро, ибо только что получил Ваши письма, а завтра надо сдавать
отчет. Из письма к Ал. Н., [Штейну] узнаете остальное. Сейчас прежде всего о
положении дел в партии.
а) Течения. В течение всего 19-го года шла упорная борьба "правых" и
"левых" течений. Она обострилась, когда мы решили в разгар успехов Деникина
призвать к активному участию в обороне. На севере и в центре правые, по
общему правилу, остались на позиции "лояльной оппозиции", критикуя нас и
уклоняясь от активного проведения нашей линии, но не стремясь проводить
сепаратной политики в большом стиле. Поэтому здесь обошлось без раскола и
лишь отдельные лица фактически ушли из партии, отказавшись
перерегистрироваться. [...] Лишь по отношению к Саратовской организации,
поднявшей открыто знамя бунта и объявившей, что не будет подчиняться ЦК и
образует свой особый фракционный всероссийский центр, мы прибегли к крайней
мере: исключили ее из Партии. На юге было хуже. Чтоб иметь руки развязанными
для органич[еской] работы" при Деникине, харьковские правые [...] откололись
от мест ной организации накануне прихода деникинцев, при них не мало
скомпрометировались; мы их объявили вне партии. В Екатеринославе правая
группа еще раньше формально вышла из партии в ответ на призыв к зашито
революции от Деникина, а по приходе последнего повела себя позорно и теперь
рассыпалась. В Одессе организация в большинстве правая [...] за время
Деникина вела такую политику приспособленчества, что нам теперь приходится
ее распускать и реорганизовывать сверху. В Ростове длительная деятельность
правых привела к расколу, причем левые, в виде реакции сначала усвоили
полубольшевистскую программу; сейчас стараемся их, снова воссоединить. На
востоке, после краха политики Майского, линия была выпрямлена, и под
руководством И. И. Ахматова271 сибиряки вели себя идеально: оказались
духовно во главе внутренней революции, свергшей Колчака (материальную силу
составили эсеры), образовали демократическую самостоятельную
Вост[очно]-Сиб[ирскую] республику с программой мира с советской Россией и
очищения Дальнего Востока от японцев и мирно уступили власть большевикам,
когда последние, сначала их поддержавшие ввиду сознания, что самостоятельная
демократическая республика легче добьется от Антанты эвакуации Сибири,
подняли под конец против них рабочих.
Работа правых, отказавшихся от "активизма" и упорствовавших на
"нейтральности" в борьбе между большевиками и контрреволюцией, имела
последствием "ультралевую" реакцию, которая привела к выходу из партии
многих меньшевиков и переходу большинства их к коммунистам. Перечислю Вам
этих перебежчиков: Хинчук, А. А. Дубровинская, Яхонтов, рабочий московский
Трифонов272, Чиркин, Булкин (!), Илья Виленский, Митин273 (петербургский),
Квасман274; теперь заявляет с намерением уйти из партии, но не вступит к
коммунистам Вас. Ис. Броудо275. Кое-кто явно ушел по карьерным соображениям.
Но и среди неушедших (особенно в Харькове и Екаторинославе) опасно-левый у
клон, стирающий всякую границу между с[оциал].-д[емократией] и коммунизмом.
На апрельском совещании левые во главе с Бэром произвели серьезный натиск, с
трудом отбитый. Понятно, что в вопросах организационной политики они толкают
на раскол и меры крайней репрессии там, где без этого можно обойтись, а лишь
мешают нам в и без того трудной работе поддержания дисциплины при условиях
полного отсутствия гласности.
в) Парт[ийные] успехи. Несмотря на все гонения, каждый раз, как удается
высунуть нос, мы собираем вокруг себя массы. Это сказалось на ряде выборов в
Советы (кроме Петербургского, где "зиновьевские" выборы276 прошли
по-старому, так что, кроме Каменского277 и еще пары человек, никто не
прошел). Именно: в Москве мы получили 46 мандатов, в Харькове 205, в
Екатеринославе 120, в Кременчуге 78, Полтаве 30, Ростове-на-Дону 12, Одессе
30, Николаеве 11, Киеве 30, Бежице 20 с чем-то, Туле 50, Твери 8, Гомеле 20,
Витебске 15, Смоленске 30, Самаре 20 с лишком, Ташкенте 20, Иркутске 30.
Словом, везде, где только давалось выставить кандидатов, несмотря на
отсутствие свободы агитации, проходили наши кандидаты. Здесь на химическом
заводе против меня выставили кандидатуру Ленина. Я получил 76 голосов, он --
8 (при открытом голосовании) . Такие же успехи были на ряде областных и
всероссийских профессиональных съездов.
Эти успехи вновь встревожили большевиков и настроили начать гонения. В
Одессе, Гомеле, Николаеве наши фракции были исключены из Советов на первом
же заседании (мотивировка в Николаеве: воздержалось при голосовании Ленина в
почетные председатели!). Потом пошли разгромы организаций. В Киеве всех
членов бюро проф. союзов судили за "контрреволюционную деятельность" во
время деникинской оккупации (фактически за то, что вели легальную
профессиональную работу), а весь комитет за выражение солидарности с первыми
(!). Приговорили 4 членов бюро (в т. ч. Кучина и Романова) к принудительным
работам до конца гражданской войны, а комитетчиков с Семковским,
Скаржинским, Биском, Балабановым -- к запрещению всякой общественной и
политической деятельности. Перед польским наступлением арестованных
отпустили, и теперь Кучин добровольцем на фронте. Затем в Самаре забрали
массу нашего народа в связи с всеобщей стачкой протеста против ареста
делегатов, выбранных на съезд проф. союзов. После в Омске взяли комитет за
выпуск нелегального воззвания, в Питере арестованы Шпаковский, Малаховский и
Шевелев в связи с делом Голикова, Смирнова и Бабина (дело о листке правой
группы, выпустившей листок с призывом не работать, 20 мая). В Екатеринобурге
взят весь комитет после первого избирательного собрания в начале выборной
кампании в Совет (в том числе, Клячко питерский и наш Дадин, бывший там в
служебной командировке; теперь выпущен), Суханов278, служивший там же на
видном посту, потребовал, чтоб его или арестовали, или уволили. ЦК
коммунистов предписал уволить. В Туле во время грандиозной забастовки,
провоцированной помпадурством279 комиссара, взяли всю советскую нашу
фракцию. Наконец, в Москве после митинга, устроенного печатниками английским
гостям, разгромили союз печатников, чем спровоцировали, конечно, забастовки.
Все правленцы, кроме скрывшегося Камермахера -- Чистов, Буксин, Девяткин и
др. арестованы, поставлено правление назначенцев. За наши "разговоры" с
англичанами поднята была чисто "ритуальная" травля, в которой нас объявляли
"агентами Ллойд Джорджа" и даже "пособниками польских шпионов, взрывающих
склады". Наши товарищи, занимающие ответственные посты на советской службе,
подавали протесты, требуя, чтобы или травля прекратилась, или их уволили.
Для Фед. Ильича этот протест кончился печально: его сослали "в резерв" в
Екатеринбург (он мобилизован как врач).
Таковы дела. За вычетом этих "проторей и убытков" мы все целы. Пришли
сведения о Мартынове, зарытом по-прежнему в деревне в царстве Петлюры и
погромов. Он сообшает, что "разделяет позицию ЦК". Да, забыл сообщить, что
В. Майский, за исключение которого из партии нас так ругали, тоже
объявился... коммунистом и уже пишет книгу "Почему я стал большевиком". Если
не стал большевиком, то стал благосклонным к ним и Петр Павл. Маслов280,
приславщий мне недавно письмо из Иркутска. Аким281 был тов[арищем]
мин[истра] иностр[анных] дел (при Астахове) в кратковременной иркутской
республике и, как видно, значительно полевел." Полевел также Шварц282, с год
находящийся на фронте.
У всех нас впечатление такое, что пока кольцо блокады не будет снято и
Россия не выйдет из атмосферы вечной паники перед контрреволюционными
военными набегами, нашей партии придется не жить, а прозябать. В это время в
пору не растерять связей, не утратить минимальной организованности и не
утратить с[оциал]-дем[ократического] облика, к чему одинаково склоняют и
наши правые, и наши левые. Но когда наступит "передышка", мы, мне кажется,
еще воспрянем. Самый тот факт, что и среди самого гнусного террора и среди
самого повального пресмыкательства перед большевизмом во всем мире находятся
люди (сейчас только мы), часто простые рабочие, которые открыто и твердо
противоставляют свое credo283 большевикам -- самый этот факт, хотя и
раздражает массы, уже привыкшие безропотно итти за диктаторами, но в то же
время создает нам у них определенную репутацию, которая скажется в
переломный момент. А ведь когда большевиков на полгода оставят в покое, их
внутреннее разложение так явно обнаружится, что все отношение сил радикально
переменится.
[...]
ПИСЬМО П. Б. АКСЕЛЬРОДУ
27 июля 1920 г.
Дорогой Павел Борисович!
Пользуюсь оказией, чтобы написать Вам пока несколько слов, ибо товарищ
уезжает завтра, и сегодня ему надо сдать письмо. Вероятно, я буду иметь
случай на днях же написать подробнее. Сейчас же я хочу Вам сообщтъ главную,
хотя и не "окончательную" новость: большевики объявили нам официально, что
пустят меня и Абрамов[ича] за границу. Дело в том, что мы подали в Совет
Народных Комиссаров мотивированное заявление, требуя, чтобы нас пустили "для
организации" заграничного представительства "нашей партии" ввиду
опубликованного Вашего заявления о сложении Вами полномочия284. Мы
прибавили, что надеемся, что "советская власть считает себя достаточно
прочной, чтобы не бояться нашего "тлетворного" влияния на наших
западноевропейских единомышленников". Копию заявления мы в французском и
немецком переводе разослали псом делегациям конгресса III Интернационала.
Вероятно, это и послужило причиной того, что власти решили согласиться.
Конечно, это ничего не доказывает: при прохождении бесчисленных, принятых
здесь формальностей еще нас могут не пустить, особенно если к тому времени
иностранцы разъедутся. Но некоторая надежда все же есть, и мы начинаем
(вернее, я, ибо, по решению ЦК, поеду я один) хлопоты. В благоприятном
случае я смогу выехать через две-три недели и, следовательно, к концу
августа быть в Берлине. Быстрота отъезда будет з