меньшевики и который никогда не был началом премудрости. Начало премудрости, это -- как раз обратное поведение, полное бесстрашие"84. Для Плеханова в этом последнем случае речь шла о беспощадной критике большевиков не только за экспроприации. "Большевистским бакунизмом" он называл весь их курс на восстание всю их тактику "вспышкопускательства"85, и считал необходимым в этой борьбе идти до самых крайних выводов, не останавливаясь перед формальным разрывом организационных связей. Среди остальных представителей руководящей группы меньшевиков за границей настроения были различные. Ближе всех к Плеханову в этом вопросе стоял Мартов; но, конечно, различия касались лишь вопроса о формах и организационных выводах: необходимость самой решительной борьбы против экспроприаторской эпопеи признавали все без исключения. Положение было крайне напряженным. Решение ЦК о передаче расследования всего этого дела в руки Центрального заграничного бюро (ЦЗБ) в некоторой степени разрядило эту напряженность: так как в ЦЗБ в подавляющем большинстве были меньшевики (пять меньшевиков против двух большевиков)86, то создавалась уверенность в возможности вскрыть правду на путях внутрипартийной легальности. Огромное большинство, которое создалось на Лондонском съезде против экспроприации, казалось, давало гарантию на то, что такое же большинство будет и в ЦК за проведение необходимых мер против большевиков, эту резолюцию нарушивших. Главную работу по расследованию взял на себя Г. В. Чичерин. Большевики с самого начала ставили расследованию всякие препятствия. Более крупные из них по своему положению в партии обычно отказывались от дачи каких бы то ни было объяснений: тогда утверждали, что такую директиву они получили от руководителей фракции. Другие давали уклончивые и явно неполные объяснения. Но настроения широких кругов сочувствующих были благоприятными для расследования. Охотно давали показания и немцы -- именно с их помощью было установлено, что бумагу для печатания фальшивых трехрублевок заказывал лично Красин. Роль последнего вообще вырисовывалась с достаточной полнотой. Появились указания и относительно роли Богданова. Из "коллегии трех" вне поля зрения расследования оставался один только Ленин: он был предусмотрительнее всех других. Большевики, входившие в состав ЦЗБ, т. е. Алексинский и Житомирский, с самого начала изнутри ЦЗБ саботировали следствие. Позднее, когда следствие целиком перешло в руки большевиков, Житомирский рассказывал в своих показаниях, как они это делали: "Атмосфера была фракционной, приходилось многое скрывать от т. т. меньшевиков (потому что меньшевиками велась агитация против большевиков) и скрывать даже от большевиков и от Кона, потому что симпатии его были на стороне меньшевиков. Например, бумага на склад попала через известного товарища, а Кону мы этого не говорили. Я этого сам не знал, и когда даже узнал, не сообщил Кону, зная меньшевистские симпатии Кона, боялся, что это станет популярным во всей партии"87. Особенно ожесточенную кампанию против ЦЗБ и характера ведения им расследования вел Алексинский, в то время особенно близкий к Ленину. В ряде писем в ЦК Алексинский доказывал, что дело носит фракционный характер и что большинство членов ЦЗБ не только являются в качестве меньшевиков стороною в этом деле, но и что они по своему партийному стажу не являются достаточно компетентными, чтобы разобраться в тех партийных тайнах, которые им в процессе расследования становятся известными; особенно настаивал он на неконспиративности того порядка расследования, который был заведен ЦЗБ и который, по его мнению, делал возможным раскрытие этих секретов перед царской полицией. Тот факт, что последняя обо всех этих секретах узнавала ни через кого иного, как второго представителя большевиков в ЦЗБ, Житомирского, стал известен лишь много позднее. Несмотря на всю настойчивость Алексинского, ЦК, действовавший в России, продолжал подтверждать полномочия ЦЗБ. Правда, в заседании 1 апреля 1908 г., заслушав письмо-протест Алексинского ("тов. Петр"), ЦК принял следующее решение: "ЦК постановил запросить представителей национальных групп по этому поводу и послать в ЦЗБ следующее заявление: ЦК обращает внимание ЦЗБ на то, что ЦК получена жалоба, свидетельствующая о неконспиративном ведении дела и что в виду этого возник вопрос, не является ли желательным составление для ведения этого дела особой комиссии с соблюдением всех условий, гарантирующих беспристрастие следствия"88. Но это предложение, принятое по настоянию большевиков-- членов ЦК, не было поддержано национальными социал-демократическими организациями, представители которых в ЦК играли тогда решающую роль. Об этом свидетельствует частное письмо Л. Тышко к Алексинскому от 11 апреля 1908 г., который дает обоснование своему отказу поддержать предложение Алексинского об отстранении от следствия ЦЗБ. "Вот в немногих словах мое мнение о Вашем конфликте в Бюро из-за следствия, -- читаем мы в этом письме. -- Я вполне понимаю Вашу позицию психологически, но политически она, по моему мнению, несостоятельна и может повредить партии. Нам, т. е. ЦК и партии, необходимо раздавить голову гидре инсинуаций, клеветы, нашептываний и сплетен, которые окружают это дело. Имеются товарищи, которые желают нажить на этом деле политический капитал и сделать его ареной фракционной борьбы. Поэтому именно необходимо участие Бюро в следствии, так как Бюро представляет отчасти круги самых ярых обвинителей. Участие Бюро лучше всего даст ЦК возможность "испортить игру" некоторым товарищам, желающим ловить рыбу в мутной воде. По сравнению с этим соображением все остальные являются второстепенными. Партийность и фракционность следствия не страшны, я не счи- таю себя партийным, а кроме меня был бы еще тов., которого Вы навряд ли сочтете партийным. Наконец, обвиняемый товарищ, если бы по окончании следствия счел это нужным, мог бы потребовать дополнительного следствия, но до этого, по существу дела, вовсе не дошло бы. Важнее -- неконспиративность, но тайны Вы и так не соблюдете, а наоборот, дадите устранением Бюро только новую пищу для сплетен в кулуарах и создадите массу мифов"89. Если считать, что Тышко в этом письме высказывает свои действительные соображения, то приходится сделать вывод, что он и его друзья даже в это время еще не были уверены, что руководители большевистской фракции не имели отношения к тифлисской экспроприации и что обвинения этого рода были продиктованы желанием противников большевиков "ловить рыбу в мутной воде". Как они эту свою уверенность согласовывали с совершенно бесспорно установленными фактами, о которых они не могли не знать из современной печати, в настоящее время понять почти невозможно. Но поскольку они были уверены в неправильности обвинений, выдвинутых против лидеров большевистской фракции, поскольку позиция Тышко, доказывавшего необходимость привлечения ЦЗБ к ведению следствия, была, конечно, бесспорной: именно этот путь был наиболее правильным для того, чтобы "раздавить голову гидре инсинуаций, клеветы" и т. д. Но теперь мы знаем, что эта уверенность была совершенно неправильна, что действительность была много хуже, чем думали даже наиболее крайние обвинители из меньшевистского лагеря, и что мало-мальски объективное следствие должно было не "раздавить голову гидре" клеветы, а, наоборот, вскрыть, какую игру вели большевики за спиною партии и за ее счет. Алексинский это знал, а особенно хорошо знали те, кто стоял за ним, т. е. Ленин с Богдановым. Они не могли не понимать, что вскрытие правды безнадежно скомпрометирует и их фракцию, и их лично, и прилагали все усилия, чтобы не допустить до такого вскрытия. Им нужно было во что бы то ни стало сорвать расследование, а для этого прежде всего вырвать его из рук ЦЗБ. * * * Эта борьба единым фронтом всей большевистской фракции за срыв расследования дела о тифлисской экспроприации переплеталась со сложною борьбой внутри этой фракции, где начинался процесс выделения новой группировки чистых ленинцев из старого большевистского блока, как он сложился в годы первой революции. Это выделение отмечало одновременно начало нового этапа в развитии больших концепций Ленина, которому в первые же дни своей второй эмиграции пришлось остро почувствовать отно- шение иностранных социалистов к экспроприаторским похождениям большевиков. В связи с попытками размена тифлисских пятисотрублевок в Женеве тогда был арестован доктор Н. А. Семашко, игравший в эмиграции последующих лет значительную роль в качестве преданного ленинца под псевдонимом Н. Александров, а после революции ставший народным комиссаром здравоохранения. Прямого отношения к размену он не имел -- его арест был вызван фактом получения на его адрес писем одним из участников размена. Семашко приходился дальним родственником Плеханову, к которому жена Семашко обратилась за помощью. Женевский старожил Плеханов имел там широкие знакомства, и, как писал позднее Семашко, "одного его слова было достаточно, чтобы выяснить недоразумение". Тем не менее Плеханов помогать отказался. "Ну, что же, -- ответил он, -- с кем поведешься, от того и наберешься"90. Тогда в дело попытался вмешаться Ленин, который обратился к знакомому депутату-социалисту. Обычно последние эмигрантам в помощи не отказывали, особенно, когда обращался известный социалист, член Бюро Социалистического Интернационала, каким тогда был Ленин. Но теперь Ленин натолкнулся на отказ. "Мне запомнилось, -- вспоминает Крупская, рассказавшая об этом эпизоде, -- каким полуудивленным, полупрезрительным тоном передавал Ильич слова швейцарского депутата, говорившего, что их республика существует сотни лет, и она не может допустить нарушения права собственности". Это изложение Крупской, несомненно, не вполне точно: швейцарский депутат-социалист, в программе которого стоял пункт об обобществлении орудий производства, конечно, защищал не незыблемость права собственности вообще. Он отрицал не возможность отчуждения этой собственности в порядке законодательных мероприятий, как об этом говорила программа его собственной партии, а был против "нарушения права собственности" в порядке ограблений того типа, которое по директиве Ленина было совершено на Эриванской площади в Тифлисе. Разница между этими двумя типами "нарушения права собственности" не могла не быть ясна не только Ленину, но и Крупской. Тем более интересно ее сообщение о впечатлении, произведенном на Ленина этой его беседой со швейцарским социалистом. "Борьба за демократическую республику была пунктом нашей тогдашней программы, буржуазная демократическая республика стала для Ильича особо ярко теперь вырисовываться как более утонченное, чем царизм, но все же несомненное орудие порабощения трудящихся масс. Организация власти в демократической республике всячески способствовала тому, что вся жизнь насквозь пропиталась буржуазным духом. Мне думается, -- прибавляет в заключение Крупская, -- не пережив революции 1905 г., не пережив второй эмиграции, Ильич не смог бы написать свою книгу "Государство и революция"91. Столь огромным, по рассказу Крупской, было впечатление, произведенное на Ленина отказом швейцарского депутата-социалиста помочь большевику, который был арестован в связи с попытками размена тифлисских пятисотрублевок. Крупская не принадлежала к числу особенно проницательных наблюдателей, и многое из того, что происходило на ее глазах и о чем она даже рассказывает в своих воспоминаниях, ею было понято неправильно. Но в одном ей нельзя отказать: она так полно подчинила свое "я" личности своего мужа, так старательно приучала себя смотреть на все его глазами, что в своих воспоминаниях, временами даже не вполне понимая значения его больших концепций, она тем не менее точно фиксирует оттенки его настроений. Именно поэтому ее замечания о беседе со швейцарским социалистом приобретают особый интерес. Путь политического развития Ленина был очень непрост. Элементы российского самобытничества прочно сидели в мироощущении молодого Ленина. Идея программы-минимум, важным звеном в которую входило требование "буржуазной демократической республики", была центральной для всей большой концепции путей развития России с самого момента возникновения "Группы освобождения труда", этой основоположницы российской социал-демократии. К этой концепции, которая полностью отвергала российское самобытничество, Ленин пришел не сразу. Ее он принял не без большого внутреннего сопротивления. Только после своей первой поездки за границу в 1895 г. и личных встреч с Плехановым и Аксельродом Ленин ее полностью воспринял. И с того момента она плохо или хорошо, другой вопрос --определяла границы его политических исканий. Но важным элементом в эту концепцию входило умение уважать значение того, что русские революционеры-бунтари прежних эпох так охотно называли "серыми буднями" рабочего движения Запада -- умение ценить спокойную "прозу" массового движения по сравнению с кажущейся "поэзией" героических ударов отдельных личностей. Из воспоминаний той же Крупской мы знаем, что настоящего понимания этих особенностей рабочего движения Запада у Ленина не было и раньше, но если мы сравним его высказывания об этом движении до 1905 г. с высказываниями после 1908 г., то мы легко убедимся, что наблюдение Крупской вполне правильно. Теоретически Ленин и после первой русской революции еще целый ряд лет остается на почве старой концепции развития, защищает идею программы минимум и даже с особенной настойчивостью выдвигает лозунг "буржуазной демократической республики" -- с этих позиций официально он сходит только в самом конце эмиграции, только совсем накануне революции февраля 1917г. Но на европейское рабочее движение вообще и на лидеров социалистических партий Запада, в частности, он уже с самого начала своей второй эмиграции начинает смотреть все более и более свысока, приучается все чаще и чаще писать о них тем самым "полуудивленным, полупрезрительным тоном", который Крупская у него впервые подметила после его беседы со швейцарским депутатом-социалистом. Тем важнее значение этого рассказа Крупской: он показывает, что начало психологического разрыва Ленина с рабочим движением Запада стояло в непосредственной связи с экспроприаторской эпопеей БЦ 1906--1907 гг., --. что этот разрыв вырос на почве тех столкновений, которые Ленин тогда имел с социалистами Запада, считавшими такого рода деятельность недопустимой. Но этот психологический разрыв с рабочим движением Запада был исходным пунктом всего большого процесса развития Ленина от старых минималистских концепций "Группы освобождения труда" к новым максималистским концепциям октября 1917 г. -- к чистому ленинизму. V Крупская права, когда говорит, что "не пережив революции 1905 г., не пережив второй эмиграции, Ильич не смог бы написать свою книгу Государство и революция". Эту формулу нужно только конкретизировать, на места неопределенных алгебраических знаков поставив конкретные арифметические величины, которые даны тою же Крупской: на данный характер развития Ленина влияние оказала не революция 1905 г. в ее целом, а эпопея "партизанских выступлений", организуемых БЦ; последний, решающий толчок для нее дала не "вторая эмиграция" вообще, а столкновение с европейскими социалистами в связи с попытками размена тифлисских пятисотрублевок. И теория ("Государство и революция"), и практика Ленина 1917 г. была прямым порождением теории и практики "коллегии трех" 1906--1907 гг. Таков большой политический итог деятельности БЦ 1906--1907 гг. * * * Необходимо подчеркнуть теперь же, и со всей настойчивостью, что этот свой большой вывод из опыта большевистской деятельности 1906--1907 гг. Ленин в печати начал выявлять далеко не сразу. Вполне возможно, что он и сам его осознал лишь постепенно. Тем более ценен рассказ Крупской, который заставляет историка насторожиться и подмечать в словах и делах Ленина те элементы его новой концепции, которые начинают то здесь, то там прорываться на поверхность. Как ни сильно было впечатление от беседы со швейцарским социалистом, как ни велико было возмущение против последнего, Ленин не пошел напролом против этих настроений, как он нередко делал во внутрироссийских спорах. В открытую борьбу для защиты тех сторон большевистской политики революционных лет, которые проходили по линии -- "коллегии трех", он не ввязался. Несомненно, он понимал невозможность политической защиты той деятельности, в которой было так много неполитических примесей. Только этим можно объяснить тот факт, что он не только сознательно отказался от попыток ее защиты, но и явно поставил своей задачей уйти от политической ответственности за ее деятельность. Во всяком случае, он не только никогда не высказывался по этим вопросам в печати, но и на закрытых партийных совещаниях, на конференциях и на пленумах ЦК, когда дебаты подходили к этим щекотливым темам, "честь" ответственных выступлений Ленин под тем или другим предлогом передавал другим, все усилия прилагая к тому, чтобы у сторонних наблюдателей складывалось впечатление, - будто инициативная роль в этого рода деятельности принадлежала не ему и будто он лишь из фракционной солидарности шел вместе со своими коллегами. Не случайно на пленумах 1908--1910 гг., когда обвинения в прямой причастности к экспроприаторским похождениям прямо или косвенно выдвигались против целого ряда деятелей большевистской фракции, против Ленина лично, насколько известно, такие обвинения ни разу никем брошены не были, хотя, как теперь документально установлено, его прямое участие в руководящей деятельности этого рода было весьма велико. Он умел прятать следы. А немногим позднее, с осени 1908 г., Ленин внешне даже встал в ряды партийных деятелей, которые вели борьбу против экспроприаторской, эпидемии и начал в "Пролетарии" кампанию по разоблачению вредного влияния "эксизма" на рабочие организации. Правда, огонь своей критики "Пролетарий" сосредотачивал исключительно на экспроприациях анархистских или особенно "лбовских"92, участники которых выступали открыто в качестве внепартийных боевых отрядов (хотя последние и вышли из большевистских дружин, и до конца поддерживали с ними дружеские связи). Деятельность чисто большевистских партийных дружин, например Южного Урала (главным образом района Уфы), созданных братьями Кадомцевыми93, которые были подлинными насадителями "эксизма" на Урале, а тем более деятельность "кавказской группы" Камо-Петросяна, сыгравшей ту же роль в Закавказье на страницах "Пролетария" и всех вообще изданий, выходивших под редакцией Ленина, освещения, конечно, не нашла. Взятая под этим углом зрения деятельность Ленина того времени объективно была не чем иным, как попыткою выбраться из тупика, в который большевистская фракция была заведена дея- тельностью "коллегии трех", свалив на других политическую ответственность за те деяния, в проведении которых решающее участие принимал и сам Ленин. Именно под этим углом зрения надлежит рассматривать и тот раскол внутри БЦ, который был проведен Лениным в 1908--1909 гг. Идеологическая и политическая платформа для этого раскола Лениным была выбрана с точным расчетом и "с заранее обдуманным намерением" показать миру, что он рвет с тем крылом большевизма, который стремление к философской ревизии марксизма в области теории сочетает с упорным желанием сохранить бойкотистские и авантюристические элементы старой большевистской тактики 1905--1907 гг. Ленин, конечно, хорошо знал, что он делал, и в основном эта платформа действительно правильно выделяет наиболее характерные элементы позиции той группы вчерашних ближайших соратников Ленина, отмежеваться от которых он стремился, и возложить на которую ответственность за неудобные для него стороны их недавней общей деятельности он ставил своей задачей94. Не соответствующим правде было только стремление Ленина всемерно затушевать свою собственную активную роль в создании и применении на практике этой старой большевистской тактики, его попытки сложить с себя самого ответственность за содеянное, возложив ее исключительно на других, которые во многом были лишь его учениками и последователями. Это показывало, что во всем этом ленинском расколе целью был не действительный пересмотр старой большевистской тактики, а только тактический маневр, чтобы вывести себя из под удара, направив этот последний на других, и сохранить для себя возможность еще более беззастенчивых маневров в будущем. Но идеологическими и политическими вопросами далеко не исчерпывалось содержание той большой игры, которую тогда вел Ленин. На авансцене велись споры о "Махах и Авенариусах", печатались статьи с опровержением аргументации "бойкотистов" и "отзовистов" и т. д., а за кулисами шла ожесточенная борьба за влияние в БЦ, которая, в переводе на язык реального соотношения сил была борьбой за право распоряжаться секретными капиталами большевистской фракции. И только на фоне этой последней борьбы становятся понятными многие загадки, которые сбивают с правильного пути исследователя, оперирующего материалами об одном только открытом для внешнего мира идеологическом и политическом конфликте между Лениным и группою Богданова, Красина, Луначарского и др. Первые столкновения внутри "коллегии трех", она же "финансовая группа", имели место, несомненно, уже в первые дни по приезде Ленина в Женеву: тогда произошла первая встреча за границей членов этой коллегии, и во время нее не мог не быть поднят вопрос о положении, которое создалось в результате послед- них провалов -- попытки размена тифлисских пятисотрублевой, с одной стороны, и попытки выпуска фальшивых трехрублевок, с другой. В обеих этих попытках, если подходить к ним с точки зрения чисто деловой, было так много самонадеянного авантюризма и непродуманности, что Ленин -- человек мертвой практической хватки -- не мог этого не заметить. Очень похоже, что именно в эти дни Ленин впервые увидел Красина в новом для него свете-- как "мастера посулы давать и очки втирать"95. И нет сомнения, что именно в этот момент Ленин должен был выступить -- не мог не выступить -- против предложения рискованных авантюр, особенно за границей. Конечно, не потому, что он теперь перешел в лагерь принципиальных противников такого авантюризма, а просто потому, что теперь он должен был яснее и конкретнее увидеть все связанные с ним опасности, с одной стороны, и не мог не потерять свое прежнее почти безграничное доверие к счастливой звезде их главного инициатора, с другой. В частности, несомненно, что именно Ленин должен был в это время настоять на прекращении всех дальнейших попыток размена тифлисских пятисотрублевок. В пользу этого последнего вывода говорят следующие соображения. В январе 1908 г. во время арестов при попытках размена в руки полиции попало около 50 таких билетов. На руках у организаторов оставалось не меньше 150. Известно, что и Красин, и Богданов были оптимистами в вопросе о возможности успеха новых попыток в этом направлении, и позднее, действительно, они оба такие попытки делали. Богданов организовал попытку их размена в Северной Америке. Но эта попытка закончилась провалом Красин пошел другим путем: после ряда сложных опытов ему удалось технически настолько совершенно "подправить" номера пятисотрублевок, что какое-то число этих билетов им были реализованы, несмотря на то, что к этому времени во всех банках мира уже был установлен строжайший контроль за русскими пятисотрублевками96. Таким образом из той "коллегии трех", которая в 1907 г. заключила договор с "кавказской группой" Камо и которая поэтому считала себя имеющей право распоряжаться суммами, добытыми при экспроприации в Тифлисе, только один Ленин после января 1908 г. не имел отношения к попыткам реализации уцелевших пятисотрублевок. Несомненно также, что именно Лениным было продиктовано то решение БЦ от июня 1909 г. (после устранения Богданова, Красина и их сторонников), которое содержало заявление, что БЦ "не имеет никакого касательства к этим деньгам"; равно как. несомненно, что не без его одобрения после январского пленума ЦК было проведено сожжение всех тех пятисотрублевок, которые к этому времени ленинский БЦ смог собрать97. Иными словами: Ленин не только не принимал участия в позднейших попытках размена пятисотрублевок, но и находился в лагере тех, что боролся против возобновления попыток такого размена. В свете этих фактов едва ли можно сомневаться в том, что уже с первого совещания "коллегия трех", т. е. с конца января или начала февраля 1908 г., Ленин начал бороться против попыток дальнейшего использования тифлисских пятисотрублевок; и существует много оснований полагать, что споры именно по этому вопросу были причиной появления первой глубокой трещины в личных отношениях между Лениным, с одной стороны, Богдановым и Красиным, с другой -- трещины, которая разрасталась тем быстрее, чем яснее для Ленина становились трудности, которые возникали для его политической работы в результате разоблачения экспроприаторских похождений недавнего прошлого. Для наблюдателя извне тогда могло казаться, что этот раскол внутри "коллегии трех" отягчал положение Ленина. Во вторую эмиграцию он ехал со сравнительно большими планами, как литературно-издательской, так и партийно-политической деятельности. "Пролетарий" должен был стать регулярно выходящим еженедельником с литературным отделом, во главе которого предполагалось поставить Горького. Когда в Финляндии намечались эти планы, состояние кассы БЦ казалось весьма прочным (только незадолго перед тем в эту кассу поступило 150 тыс. руб., захваченных при тифлисской экспроприации в мелких купюрах); перспективы -- весьма обнадеживающими. Тем тяжелее было разочарование, когда уже в феврале--марте начали вырисовываться кризисные симптомы. Уже с марта в письмах Ленина в качестве постоянной начинает звучать нота жалобы на финансовые затруднения. Арест Красина в Финляндии (22 марта 1908 г. ), несмотря на его скорое освобождение98, конечно, сильно ухудшил положение, тем более, что из эмиграции, куда вынужден был уехать Красин, ему было труднее мобилизовать свои денежные связи. Впрочем, источники легальных доходов у Красина давно начали иссякать. В апреле начинаются перебои с регулярным выходом "Пролетария". В письме Ленина к Горькому от 19 апреля совсем тревожный сигнал: "Воют в России от безденежья... " Во всей этой картине, как она вырисовывается из переписки Ленина и других документов, наименее понятным является один момент: несмотря на этот надвигающийся финансовый кризис, Ленин, который обычно хорошо понимал важность финансовой базы для успешности политической работы и нередко шел на компромиссы, лишь бы обеспечить эту базу, на этот раз совершенно непреклонно держал курс на разрыв с Богдановым -- конечно, превосходно понимая, что это будет одновременно разрывом не только с Красиным, т. е. министром финансов БЦ, но и с Горьким, которого Ленин очень высоко ценил и сотрудничеством с которым он крайне дорожил, и со многими другими видными представителями "старой гвардии" большевизма. Причина этой крайней непримиримости Ленина полностью понятной будет лишь после того, как мы установим, что как раз в это время новые союзники Ленина, шедшие на смену старым большевикам типа Богданова и Красина, заканчивали в Москве работу по реализации первой части наследства Шмита, что должно было принести кассе БЦ около 190 тыс. руб. в совершенно полноценной валюте, не требующей никакого риска при размене. Ленин был в курсе этой работы -- и от Шестернина, который выступал в Москве доверенным человеком официальной наследницы, и от Таратуты, который вместе со своею женой, этой наследницей, поджидал деньги в Париже. Опасность срыва этой операции была ничтожной: Шестернин был вполне надежным человеком, лично связанным с Лениным; прочно привязан к последнему был теперь и Таратута. В этих условиях ликвидация конфликта с Богдановым и Кра-синым не улучшала, а, наоборот, сильно ухудшала бы обстановку: если бы соглашение с Богдановым и Красиным было достигнуто, БЦ, несомненно, восстановил бы финансовую диктатуру Красина под наблюдением "коллегии трех"; именно в эти руки тогда перешли бы и капиталы Шмита; продолжение же и обострение конфликта создавало на верхушке большевистской фракции положение междуцарствования, которое было крайне выгодно Ленину, так как он имел большинство в редакции "Пролетария", с одной стороны, и получал фактический контроль над наследством Шмита, с другой. Правда, требования соглашения делались все настойчивее и настойчивее со всех сторон. "Восстановления единства большевистской фракции" требовали в этот момент не только большевистские группы в эмиграции; не только ведущая группа большевиков-литераторов, которую в это время собрал к себе на Капри Горький, принимавший близко к сердцу тогдашний раскол и стоявший полностью на стороне Богданова и Красина; в этом же смысле Ленину писали и "питерские друзья"99, под таковым псевдонимом, несомненно, фигурировали находившиеся в Петербурге члены БЦ во главе с Рожковым, Гольденбергом-Мешковским, Лин-довым и др. Но все эти требования, с точки зрения Ленина, обязывали только к одному: нужно было так провести желательный и даже необходимый раскол, чтобы внешне ответственность за него падала не на него, а на противников. Опыт в этой области у него был большой, в своих силах он был вполне уверен. Курс на раскол был взят круто, хотя и был замаскирован фальшиво-миролюбивыми фразами. * * * В двадцатых числах мая 1908 г. Ленин получил сообщение, что первая часть наследства Шмита реализована, все документы оформлены и Шестернин выезжает с ними из Москвы в Париж для их вручения формальной наследнице. Необходимо было спешить Случайно это совпало во времени с большим рефератом Богданова о "приключениях одной философской школы", который был назначен в Женеве на 28 мая: на нем Богданов собирался раскритиковать Плеханова... Это было как нельзя более на руку Ленину. Формально, по соглашению, которое действовало в-редакции "Пролетария", Богданов имел все права на такое выступление. Но оно, конечно, создавало столь же несомненное право и для контрвыступления любого члена редакции. А между этими "другими" членами редакции, между Лениным и Дубровинским, уже давно существовало полное единомыслие в этом вопросе. "И тот, и другой, -- вспоминает Крупская, -- чрезвычайно ценили Плеханова... И тот, и другой считали, что Плеханов прав в области философии, и полагали, что в области философских вопросов надо решительно отгородиться от Богданова, что теперь борьба на философском фронте приобрела особое значение". Ленин с самого начала второй эмиграции обрабатывал в этом направлении Дубровинского, в котором еще с 1903--1904 гг. сидели "примиренческие" настроения -- стремление перекинуть мост для сближения с меньшевиками и восстановить партийное единство. Ленин пользовался этим настроением в своих целях, превращая Дубровинского в таран для дробления связей, поддерживающих единство большевистской фракции. "Ильич видел, что никто так хорошо, с полуслова, не понимает его, как Иннокентий. Иннокентий приходил к нам обедать, и они долго после обеда обдумывали планы работы, обсуждали создавшееся положение. По вечерам сходились в кафе Ландольт и продолжали начатые разговоры. Ильич заражал Иннокентия своим "философским запоем", как он выражался"100. Когда он считал это нужным и когда дело шло о полезном человеке, Ленин умел не считаться со временем, чтобы прочно вколачивать свои мысли в головы собеседников, крепко привязывать-их к себе. Для тех лет Дубровинский стал самым полезным для Ленина его помощником. Правда, он не вполне отказался от своих собственных оценок, от своих особых оттенков в подходах к вопросам и людям. Но в тот период, в 1908--1910 гг., это было даже полезно Ленину: со своей репутацией "старого примиренца" Дубровинский имел доступ туда, куда человек с репутацией "непримиримого большевика" проникнуть бы не мог. В основном же он работал в том направлении, которое тогда было особенно выгодно Ленину. Именно это заставляло последнего им дорожить, старательно и осторожно вдалбливая в его голову свои планы и концепции. При этих отношениях Ленину легко было сговориться с Дубро-винским по вопросу о выступлении против Богданова. Дубровин-ский согласился взять на себя это выступление: Ленин набросал тезисы, которых следовало держаться, и около 25 мая отправился в путь: сначала в Париж, чтобы закрепить свое влияние на судьбу капиталов Шмита, а затем в Лондон, для работы в Британском музее над своей философской книгой против Богданова, о которой уже было широко известно в кругах большевистской эмиграции и разговоры о которой не раз прикрывали совсем не философские моменты деятельности Ленина101. Расчет Ленина оказался вполне правильным. Выступление Ду-бровинского, который от собственного имени и имени Ленина резко напал на Богданова, в кругах большевистской эмиграции, которая не была посвящена в подробности закулисных отношений, произвело впечатление разорвавшейся бомбы и дало первый толчок для обособления верных "ленинцев" от "богдановцев": Ленину было выгодно и само это обособление, и в особенности тот факт, что оно проходило в его отсутствие, а следовательно -- не требовало потери времени. Еще более выгодной была для него реакция Богданова, который в виде протеста против выступления Дубровинского заявил о своем уходе из редакции "Пролетария", чем поспешили воспользоваться Ленин с Дубровинским, под предлогом недостатка литературных сил немедленно кооптировавшие в редакцию Зиновьева. Последний, до апреля живший в Петербурге и входивший в тамошнюю коллегию ЦК, был Лениным заблаговременно, еще в конце апреля или начале мая, вызван в Женеву под предлогом недостатка в "Пролетарии" литературных сил и теперь прочно занял место секретаря редакции. Богданов, по-видимому полагавший, что его, по его прежнему положению в БЦ, будет невозможно устранить из редакции, в течение последующих месяцев вел переговоры о своем возвращении в редакцию, но Ленин и Дубровинский так вели эти переговоры, что возвращение становилось все менее возможным. В результате совещание членов БЦ, состоявшееся в августе 1908 г,, санкционировало "добровольный" выход Богданова из редакции, пополнив ее москвичом Шанцером ("Марат"), который, правда, был противником Ленина (особенно в вопросах организационной политики), но не занимал боевой позиции; в вопросах философских не разделял взглядов Богданова и из-за болезни был вообще мало активен. Все это делало его весьма покладистым представителем оппозиции в редакционной коллегии, который сам себя считал меньшинством, в то время, как Богданов при каждом удобном и неудобном случае подчеркивал, что большевист- екая делегация на последней широкой общепартийной конференции (август 1907 г. ) именно его, а не Ленина избрала докладчиком для защиты той тактики, которую она считала правильной (бойкот Третьей государственной думы). Но и этот представитель оппозиции в редакции появился только с сентября 1908 г., а три летних решающих месяца, когда были подготовлены и проведены совещание членов БЦ и пленум ЦК, редакционная коллегия "Пролетария", бывшая тогда единственным формальным представительством БЦ за границей, состояла именно только из Ленина и его надежных союзников -- Дубровинского и Зиновьева. Насобирав в Британском музее полные тетради выписок из работ философов (эти тетради напечатаны в Ленинских сборниках), а также благополучно оформив дела с капиталами Шмита, в конце июня Ленин вернулся в Женеву. Первая волна бурных возмущений и острых разговоров, вызванных выступлением Дубровинского против Богданова, к этому времени уже отошла в прошлое. Можно было приниматься за организационное закрепление новых отношений. Кроме Зиновьева для работы в "Пролетарии" Ленин вызвал из Одессы Воровского. Одновременно, по уговорам Ленина, в Женеву переселился Таратута. О последнем Крупская осторожна пишет, что он "стал помогать в хозяйственных делах и вел переписку с другими заграничными центрами в качестве секретаря Заграничного бюро ЦК "102. Это определение не вполне точно: Заграничное бюро ЦК было создано лишь позднее, на пленуме ЦК в конце августа; в его состав Таратута не входил ни тогда, ни позже. Но хозяйственные дела БЦ в его руки действительно с самого начала перешли почти полностью (в августе это было оформлено), и он вообще стал одним из наиболее близких и доверенных сотрудников Ленина, особенно по подготовке и проведению предстоящих совещаний. В. В. Воровский, которым Ленин особенно дорожил как литературной силой, приехать отказался. Опубликовано второе письмо к нему Ленина с попыткою уговорить все же работать для "Пролетария" и приехать хотя бы только на конференцию. В нем Ленин давал интересную характеристику тогдашнего положения так, как он хотел его рисовать людям, сотрудничеством которых он дорожил. Оно датировано 1 июля 1908 г., т. е. через несколько дней после возвращения Ленина в Женеву. "Положение у нас трудное, -- читаем мы в этом письме, -- надвигается раскол с Богдановым. Истинная причина -- обида на критику на рефератах (отнюдь не в редакции). Теперь Богданов выискивает всякие разногласия. Вытащил на свет божий бойкот вместе с Алексинским, который скандалит напропалую и с которым я вынужден был порвать все отношения. Они строят раскол на почве эмпириомонистической-бойкотистской. Дело разразится быстро. Драка на ближайшей конференции неизбежна. Рас- кол весьма вероятен. Я выйду из фракции, как только линия "левого" и истинного "бойкотизма" возьмет верх. Вас я звал, думая, что Ваш быстрый приезд поможет утихомирить. В августе нового стиля все же непременно рассчитываем на Вас, как на участника конференции. Обязательно устройте так, чтобы могли съездить за границу. Деньги вышлем на поездку всем большевикам. На местах давайте лозунг: мандаты давать только местным и действительным работникам. Убедительно просим писать для нашей газеты. Можем платить теперь за статьи и будем платить аккуратно"103. Еще совсем недавно Ленин доказывал, что расхождения имеются только по вопросам философским, которые "ни в коем случае непозволительно смешивать... с партийным делом"; еще совсем недавно доказывал, что "мы свое фракционное дело должны вести по-прежнему дружно: в той политике, которую мы вели и провели за время революции, никто из нас не раскаивался. Значит, наш долг отстаивать и отстоять ее перед партией. Это сделать мы можем только все вместе" (письмо Горькому от 19 апреля 1908 г. ). Теперь положение меняется. Правда, Ленин по-прежнему инициаторами раскола выставляет своих противников, которые якобы "выискивают всякие разногласия", но защищать общее "партийное дело" Ленин теперь согласен уже только на той политиче