нием Ленина". К этому необходимо добавить, что с этим политическим завещанием Ленина внутренне связано и то его завещание организационное, в котором он требовал удаления Сталина с поста генерального секретаря: единственная политическая мысль, введенная Лениным в это организационное завещание, -- мысль о необходимости союза с крестьянством. Бухарин раньше других -- первым и едва ли не единственным из всех участников споров 1923--1925 гг. -- начал давать положительный ответ на вопрос о возможности построения социалистического общества в одной России, без помощи мировой революции. Но делать это он мог только потому, что путь к этому социализму, а в значительной мере и само содержание социалистического общества, он стал рисовать себе существенно иным, чем все большевики предшествующих лет. В тогдашних спорах взгляды Бухарина порою называли неонародническими, в них видели элементы типичного народнического отношения к крестьянству. В известном смысле это правильно Бухарин, несомненно, тратил много усилий на преодоление антикрестьянских тенденций, которые были весьма влиятельны во всем марксистском лагере русского социализма, не только у большевиков, но и у меньшевиков, а всего, быть может, значительнее в "легальном марксизме" П. Б. Струве и др. Но основное, что характерно для выступлений Бухарина этого периода, это определенно намечающаяся уже тогда его тенденция вернуться к общегуманистическим основам классического социализма. Отталкивание от гуманизма, который накладывает идейные путы на стихию революционного разрушения, требуя введения революционной ломки в рамки соблюдения элементарных прав человека, в предшествующий период, в эпоху борьбы большевиков за власть и в годы гражданской войны, у Бухарина выступало едва ли не с большей силой, чем у кого-либо другого из значительных представителей большевистского лагеря. Теперь он раньше других и смелее других в этом лагере начал думать о необходимости возвращения к основам гуманизма Анализ работ этих лет не оставляет места для сомнения в том, что у него уже тогда начали складываться те концепции, которые позднее он развил в печати как теорию "пролетарского гуманизма" Ту же формулу -- "социализм в одной стране" -- с конца 1924 г. начинает употреблять и Сталин, но содержание в нее он вкладывает совершенно иное: у него никогда в высказываниях на эту тему не звучали ни крестьянофильские, ни вообще гуманистические ноты. Вопрос он ставит всегда в иной плоскости, внимание своей аудитории всегда концентрирует на других сторонах проблемы. В середине 1920-х гг., когда шли главные споры по вопросу о возможности построения социализма в одной стране, Сталин ни разу не сделал даже попытки проанализировать обстановку, чтобы показать, какие именно элементы ее позволяют ему считать построение социализма в России возможным, никогда и нигде не указывал, на какие именно социальные силы при этом можно опереться. Свой вывод он вообще не обосновывает, не доказывает, а декретирует: "Мы можем построить социализм". "Упрочив свою власть и поведя за собой крестьянство, пролетариат победившей страны может и должен построить социалистическое общество"78. Его интересует совсем другая сторона проблемы: он старается вдолбить в голову своих читателей и слушателей, что, при наличии "диктатуры пролетариата", "мы" имеем все возможности своими собственными силами преодолеть "все и всякие внутренние затруднения", имеем все возможности справиться со всеми внутренними противниками. Именно в этом для Сталина подлинное существо проблемы построения социализма в России- в технической возможности подавления сопротивления крестьянства, в возможности заставить деревню подчиниться решениям, принятым диктатурой. Для аудитории, которая тогда, зимою 1924--1925 гг., видела Сталина, выступавшим рядом с Бухариным и произносившим некоторые из тех формулировок, которые были характерны для концепций последнего, не могло не казаться, что она имеет дело, если не с единомышленниками, то во всяком случае с людьми которые заключили союз "всерьез и надолго". Нет никакого сомнения в том, что именно такое впечатление в те месяцы 'Сталин стремился создавать. Тогда это было ему выгодно и полезно. Тем важнее подчеркнуть, что и тогда между построением социализма по Бухарину и построением социализма по Сталину не было ничего общего: по Бухарину партия, поскольку речь идет о внутренней политике, должна была взять курс на десятилетия органического кооперативного строительства и культурной работы, все время, в каждом своем действии стараясь "зацепиться за частнохозяйственные интересы крестьянина", и идя навстречу этим интересам, в то время, как план Сталина, освобождая партию от обязанности заботиться об интересах международного коммунистического движения, по существу, начинал расчистку идеологического пути для подготовки принудительной коллективизации. Теория "социализма в одной стране" по Сталину стала алгебра- ической формулой, обосновывавшей право партийной диктатуры на безграничное применение внеэкономического насилия в отношении крестьянства, если только она имеет достаточно физических сил для успешного проведения этого насилия. Тщательность, с которой взвешены все формулировки печатных высказываний Сталина по этому вопросу в те месяцы, не оставляет места для сомнений в том, что он превосходно понимал различие своей позиции от позиции Бухарина. На союз с последним и с "крестьянофилами" вообще он пошел с заранее обдуманным намерением обмануть союзников. Видимость союза с "крестьянофилами" Сталину тогда была необходима ввиду трудности положения, в которое он попал в период ликвидации "триумвирата". Кризис последнего в плоскости личных отношений совпал с большим кризисом политического руководства, которое переживала верхушка диктатуры. Чистка вузов, которую проводила диктатура зимой 1923--1924 гг., не стояла изолированно. Она скрещивалась с первой попыткой "обуздать НЭП" и в особенности подтянуть деревню. Политику эту вел "триумвират", но движущей силой был Сталин. Летом 1924 г. стало ясным, что политика эта потерпела жестокое банкротство, особенно в деревне. Восстание в Грузии в августе-сентябре 1924 г. было по личным директивам Сталина потоплено в крови, но в этом; восстании были элементы, которые вызывали длительную тревогу в Кремле: после того, как восстание рабочих в промышленных центрах Грузии было подавлено, деревня в течение нескольких недель продолжала оказывать упорное, местами даже ожесточенное сопротивление. Расследование о причинах восстания, проведенное по свежим следам, показало, что в его размахе большую роль играли факторы не только национальные, но и социальные, и важнейшим среди них было недовольство крестьянства деревенской политикой советской диктатуры. Пленум ЦК, собравшийся в октябре, подводил итоги. Выяснилось, что грузинские настроения не стоят изолировано, что тревожные сигналы о растущем недовольстве деревни приходят отовсюду. Сталин в своем докладе огласил письмо секретаря Гомельского комитета партии, который сообщал о массовых отказах крестьян выбирать окладные листы для заявлений о налогах. "Такие же сообщения, -- прибавлял он, -- имеются в ЦК из Сибири, Юго-Востока, Курской, Тульской, Ульяновской и др. губерний". Отовсюду сигнализировали, что недовольство в деревне повсюду нарастает и обостряется. "Настроение на местах у наших работников, -- обобщал Сталин, -- неважное. Деревня представляет взбудораженный улей"79. Пленум проходил под впечатлением этой информации Официальное сообщение о нем, напечатанное в газетах, ни в малой мере не отражало атмосферы, которая царила на пленуме, но во время фракционных споров последних лет об этом пленуме было рассказано немало интересных подробностей. Восстание в Грузии сравнивали с восстанием 1921 г. в Кронштадте и говорили о необходимости изменения политики в деревне, если не (желать повторения их по всей стране. За изменение политики и за "поворот лицом к деревне" высказались не только Зиновьев с Каменевым, но и Троцкий, у которого в 1924 г. вообще проскальзывали нотки стремления сблизиться с группой Рыкова: в интервью, которое он дал В. Резвику летом 1924 г., еще до восстания в Грузии, он не только поддерживал хозяйственную политику Рыкова, но и самым решительным образом критиковал "триумвират" за его тогдашний курс на ограничение НЭПа. Он не скрывал своего расхождения с Рыковым по вопросам внешней политики, но тем определеннее подчеркивал, что НЭП спас страну и что он готов к лояльному сотрудничеству на базе НЭПа в области хозяйственного строительства. Дипломатом Троцкий никогда не был, в людях он разбирался слабо, внутрипартийной политики, необходимо связанной с интригами, вести не умел да и не хотел. Тем увереннее можно было быть, что свое обещание лояльного сотрудничества он выполнит. Последний этап политики "триумвирата" с попытками урезать НЭП на пленуме был подвергнут суровой критике, и ни для кого не было секретом, что главная ответственность за него ложится на Сталина. "Крестьянофильская" группировка, находившаяся тогда, правда, в стадии оформления, но уже тогда ведшая решительную борьбу за расширение НЭПа в деревне, всеми рассматривалась как доказавшая свое умение правильно разбираться в обстановке. Именно на этом пленуме была намечена в ее основе та линия, которая определила политику диктатуры на ближайший период, и которая наиболее полное официальное выражение нашла в резолюциях Четырнадцатой общепартийной конференции (апрель 1925 г. ) и Третьего съезда Советов. Не только был понижен сельскохозяйственный налог, но и установлены льготы 'по сдаче земли в аренду, по найму рабочей силы и т. д. Шла речь о закреплении за крестьянами на ряд лет тех земельных участков, которые находились в их пользовании. Партия поворачивалась "лицом к деревне". В этой обстановке создавалась вполне реальная возможность образования прочного большинства на верхушке диктатуры для работы в направлении расширения НЭПа, причем эта политика легко могла повести к политической изоляции Сталина, положение которого, к тому же, было крайне осложнено острыми нападка- ми на него многих грузинских большевиков, резко обвинявших его за политику в Грузии. В этом контексте и следует рассматривать тот крутой поворот в крестьянской политике, который сделал Сталин. Если б Сталин тогда открыто выступил против политики уступок "частнохозяйственным интересам крестьянина", с защитою политики, которую он проводил в 1924 г. и к которой вернулся в 1928 г., переломить настроения он ни в коем случае не смог бы. Курс "лицом к деревне" был бы все равно взят. Теперь же, делая видимость своего перехода в лагерь союзников "кресть-янофильского" крыла партии и повторяя за другими критику своей собственной вчерашней политики, едва не приведшей к новому Кронштадтскому восстанию, Сталин не только приносил им с собою в качестве приданого весь груз личных конфликтов, накопившихся за последние годы, но и получал возможность саботировать их успехи изнутри. Это был типичный пример сталинского "гнилого компромисса" с заранее обдуманным намерением обмануть своего противника, назвавшись его союзником. * * * В критические дни после смерти Ленина Зиновьев с Каменевым спасли Сталина. Втроем они составляли "триумвират", в русском просторечии "тройку", который перед тем, в течение полутора-двух предшествовавших лет, начиная с первого удара у Ленина, был верховным органом власти в стране, действуя в качестве исполнительной комиссии Политбюро. По замыслу, ведение большой политики должно было лежать на Зиновьеве и Каменеве (Зиновьев -- председатель Коминтерна, Каменев -- заместитель председателя Совнаркома), Сталину была намечена роль исполнителя по линии партийного аппарата. Его хотели использовать как рабочую силу. На практике отношения сложились совсем по-иному. Сталин оказывал решающее влияние на большую политику "тройки". Зиновьев и Каменев были заняты работой в других местах (Зиновьев, помимо всего прочего, был председателем Ленсовета и должен был много времени проводить в Ленинграде). Сталин постоянно сидел в помещении ЦК партии, где была штаб-квартира "тройки", присвоил себе функции секретаря-распорядителя последней и ставил остальных перед совершившимися фактами. Его власть росла, и он с такой напористостью продвигал себя на роль центральной фигуры всей вообще машины диктатуры, что Зиновьеву с Каменевым и раньше, до смерти Ленина приходилось вырабатывать разные инструкции, чтобы умерять аппетиты "генсека". Завещание Ленина нанесло удар престижу Сталина, и нет сомнений, что Зиновьев с Каменевым, спасая Сталина, были увере- ны, что теперь-то они будут держать его в своих руках. Есть основания полагать, что Сталин дал даже им какие-то обещания. Если так, то это один из самых удачных "гнилых компромиссов" в его биографии. Сталин, несомненно, понимал, что от его поведения в эти дни зависит весь его авторитет как раз в тех кругах, которые были для него особенно важны, -- в кругах партийных "середняков", которыми как раз в это время он заполнял аппарат партии, как. в центре, так и на местах. Именно в этой среде Сталин вербовал своих сторонников. Отбор их он производил не на основе той или иной политической платформы и не по идеологическому привнаку. Вопросы идеологии играли решающую роль при формировании других фракций. Сталин шел иным путем: он искал людей, которые волю к власти сочетали бы с умением смотреть в глаза действительности. Споры других фракций о политике были в их основе поисками такой политической линии, которая в той или иной мере примиряла бы страну с диктатурой и могла бы обеспечить последней поддержку тех или иных слоев населения. Сталину нужны были люди не строившие себе таких иллюзий. Они знали, что народ в огромной массе против них, против, их политических и особенно хозяйственных экспериментов, и что если снять со страны железные обручи диктатуры, то компартии при всякой ее политике придется скоро распрощаться с властью. Держаться у власти она может только путем насилия, а для проведения политики насилия против огромного большинства населения страны необходимо превратить партию в железный кулак, скованный суровой дисциплиной и подчиненный единой воле. Внутрипартийные вольности былых лет, право свободной критики, право иметь свое собственное мнение и т. д. -- все это они готовы были принести в жертву во имя сохранения диктатуры и искали вождя, который был бы способен пускать этот кулак в действие в нужные моменты и с нужным умением. Завещание Ленина на них произвело впечатление, так как исходило от Ленина, который их привел к власти и которого они поэтому привыкли слушаться. В дни оглашения завещания они проголосовали бы, конечно, против Сталина, но были рады, когда Зиновьев и Каменев дали им предлог не выполнять волю умершего. По существу же, деяния, которые Ленин ставил в вину Сталину, в их глазах не имели особенного значения: грубость они легко прощали Сталину, так как этой грубости было много во всей работе террористического аппарата диктатуры, а оттуда она не-могла не проникать и в быт диктаторов, тем более, что Сталин тогда ее умело маскировал под плебейское запанибратство; его умение интриговать многим из них даже импонировало, так как в нем часто видели способ самозащиты против интеллигентов, людей с хорошо привешенными языками, но с малым пониманием реальной действительности. Все эти обвинения им должны были казаться мелочами по сравнению с теми огромными трудностями, которые поднимались перед каждым из них в процессе повседневной работы на местах и значение которых для интеллигентов-идеологов", по мнению коммунистов-"практиков", оставалось скрытым за старыми книжными формулами. 17 июня 1924 г. Сталин впервые выступил открыто против Зиновьева и Каменева в речи, произнесенной им на одном из закрытых заседаний. Тот факт, что речь эта с сохранением всех выпадов против Зиновьева и Каменева уже 19--20 июня появилась в "Правде", показывал, что речь шла о заранее продуманном нападении, и что Сталин уже имел весьма влиятельных новых кандидатов в союзники внутри Политбюро, так как напечатать такую статью в "Правде" он мог только при помощи Бухарина, главного редактора газеты. Статья действительно стала весьма значительным этапом в биографии Сталина и в общей политике ВКП(б). В этой речи Сталин, прежде всего, впервые высказал претензию на роль единственного полномочного толкователя взглядов Ленина. Взятое под этим углом зрения выступление Сталина, несомненно, стояло в связи с имевшим место всего лишь за несколько дней перед тем выходом в свет первого издания его очерков "Об основах ленинизма", очерков, которые, как известно, до конца оставались главным "теоретическим трудом" Сталина и занимают центральное место во всех изданиях его "Вопросов ленинизма". В этих очерках Сталин дал крайне одностороннюю и узкую, но, несомненно, внутренне цельную концепцию взглядов Ленина на стратегию и тактику коммунистов в борьбе за власть (как в национальных рамках, так и в международном масштабе), и требовал, чтобы именно эта интерпретация Ленина была сделана обязательной для всей партийной пропаганды. Но наиболее важным в этой речи было все же другое, а именно ее внутрипартийное значение: нападение на Зиновьева и Каменева было открытым заявлением Сталина о его готовности взорвать "тройку" и пойти на полную перегруппировку сил на пар-тийной верхушке. Правда, по своей обычной системе, он еще не рвал окончательно связей и со своими прежними коллегами по "тройке", еще сохранял возможность совместной работы и с ними (и поэтому пошел на компромиссное улаживание данного конфликта). Но открытое предупреждение о своей готовности пойти на соглашение с принципиальными противниками политики, которую вела "тройка", им уже было сделано. В своей речи он подчеркнул, что формулировка Зиновьева существенно отличается от формулировок Ленина, который учил, что распределение функций в диктатуре должно быть иным: "Советы осуществляют диктатуру, а партия руководит Советами". А это было как раз то, чего добивались противники "тройки" внутри Политбюро, боровшиеся против диктатуры партийного аппарата над аппаратом советского правительства. ГЛАВА 7 Сталин и Маленков Едва ли не с первого же момента своего прихода на пост генерального секретаря ЦК партии Сталин стал проявлять не только усиленный интерес ко всем вопросам, связанным с деятельностью ГПУ и других органов политической полиции и международной разведки, но и стремление оказывать свое влияние на их деятельность. На первых порах ему, правда, это не всегда удавалось. Большой отпор он получил от Дзержинского, который тогда возглавлял ГПУ и считал, что этой деятельностью должен руководить председатель Совнаркома. Свои доклады Дзержинский, поэтому, делал только Ленину (позднее, еще при жизни последнего и по его личному указанию, Дзержинский стал делать их Рыкову) и только от него получал руководящие указания. Отчитываться перед Сталиным, Несмотря на свои в начале хорошие с ним личные отношения, Дзержинский решительно отказался и до самой смерти ни одного официального доклада ему не представил. Авторитет Дзержинского в то время был настолько велик, его бескомпромиссность и негибкость в вопросах, которым он придавал принципиальное значение, были настолько общеизвестны, что Сталин (положение которого было непрочным настолько, что в 1923--1925 гг. он несколько раз подавал заявления о сложении с себя звания генсека), должен был с этим отказом примириться, затаив личную злобу против Дзержинского. Но руку свою на ГПУ Сталин и в этот период начал накладывать, оказывая по линии Оргбюро влияние на подбор ответственных работников ГПУ. Именно в этот период протянулись первые нити между Сталиным и Ягодой, который был в то время секретарем партийной ячейки ГПУ и в качестве такового имел постоянную связь с Оргбюро и секретариатом ЦК. Но только позднее, когда Дзержинский умер (по времени это приблизительно совпадало с оформлением Политбюро как высшего органа власти в стране, стоящего над Совнаркомом), Сталин смог формально взять на себя функцию верховного наблюдения над ГПУ, с тем, чтобы уже никогда ее из своих рук не выпускать. Он хорошо знал, что для диктатора всего важнее быть полным хозяином над политической полицией. Несколько позднее свою власть Сталин распространил и на другие органы политического розыска и разведки, в частности на секретный аппарат Коминтерна. Им Сталин интересовался и раньше, и его статьи по вопросам Коминтерна (например, статьи о "большевизации" немецкой компартии в 1925 г. ) показывают, что он придавал огромное значение проблемам, связанным с развертыванием и муштровкой подпольного аппарата компартий Запада. Этот аппарат имеет свою историю. Уже Второй конгресс Коминтерна, в июле 1920 г., принял решение, обязывающее все компартии наряду с открытыми массовыми организациями создавать особые подпольные группы, имеющие специальное назначение, как, например, группы для работы в армии, для связей в полиции и в других правительственных органах, для сбора секретной информации, для тайной работы в других политических партиях с целью их разложения и т. д. Все эти группы специального назначения с самого начала содержались на средства Коминтерна, т. е. фактически советского правительства, но организационно в начале они были подчинены центрам соответствующих компартий и работали под их руководством. В Германии в 1919--1924 гг. именно такие подпольные группы были организаторами всевозможных авантюр -- заговоров, покушений, путчей и т. п. Некоторое представление, хотя и далеко не полное, об их деятельности тех лет дают отчеты о нашумевших тогда в Германии процессах (особенно дело о так называемой "лейпцигской Чека"). Гамбургским восстанием 1923 г. и серией последующих процессов заканчивается этот первый период истории аппарата. С середины двадцатых годов остатки старого аппарата, разгромленного арестами, прочно прибирает к своим рукам центр Коминтерна, в это время завершавший процесс своего превращения во все более и более послушное орудие московского Политбюро. Именно в это время Коминтерном начинает систематически интересоваться лично Сталин, под руководством которого и проводится "большевизация" компартий Запада, т. е. последовательное создание повсюду коммунистического подполья. Законспирированный не только от органов власти соответствующих буржуазных стран, но и от официальных органов местных компартий, строго централизованный и дисциплинированный, усиленный большим количеством специально присланных "профессиональных революционеров", аппарат становится послушным орудием Москвы прежде всего для надзора за местными компартиями и для удержания их в полном ей повиновении. С его помощью проводится разложение верхушек национальных компар- тий там, где на этих верхушках была сильна тяга к национальной независимости местного коммунистического движения. Эта внутренняя роль аппарата настолько велика, что развитие Коминтерна невозможно понять, не зная истории формирования и работы аппарата. Процесс организационной "сталинизации" Коминтерна был одной из сторон большого основного процесса перерождения мирового коммунизма в направлении от ленинизма, как крайнего утопически-бунтарского крыла международного рабочего движения эпохи начала XX в., к сталинизму, как особой разновидности тоталитарного этатизма, лишь внешне сохраняющего элементы прежней коммунистической фразеологии. В процессе этого перерождения менялась (и изменялась) вся вообще "философия эпохи" большевизма, слагалась (и сложилась) совершенно новая концепция как содержания той "мировой коммунистической революции", которая является основной задачей всей деятельности коммунистов, так и их стратегии и тактики борьбы за нее. Для коммунистов, захвативших власть в России в октябре 1917 г. во главе с Лениным и Троцким, мировая коммунистическая революция была суммою, слагавшеюся из ряда насильственных переворотов, совершаемых во Франции силами французского, в Англии силами английского, в Германии силами немецкого и т. д. рабочего движения. СССР должен был оказывать всемерную помощь этим движениям; эта помощь могла быть весьма значительной и доходить даже до вооруженного вмешательства в дела других стран. Но она вое же оставалась в основном только помощью движениям, которые вырастают на местной почве, из местного рабочего движения (и возглавляются силами, выдвинутыми этими движениями. И Ленин, и Троцкий, и все первое поколение большевиков, хотя и подвергали суровой критике рабо-чее движение Запада, с большим уважением относились к коммунистическому движению на Западе, считались с его особенностями. Сталин, наоборот, всегда был свободен от элементов уважения к рабочему и коммунистическому движению Запада. И несомненно, что все поправки Сталина к ленинской концепции мировой коммунистической революции продиктованы именно этими настроениями; так как пролетариат Запада не революционен по своему существу и не хочет делать мировую революцию, то эту революцию надо импортировать из СССР. Конечно, элементы насильственного привнесения революции с советского востока на демократический запад имелись в большевистской идеологии и до Сталина. Ни Ленин, ни Троцкий в этом вопросе совсем не были "вегетарианцами". И Сталин, обосновывая свои поправки к ленинской концепции, нередко с полным правом ссылался на самого же Ленина. Но эти ленинские элементы привнесения революции извне у Сталина настолько концентрированы, что взгляды последнего правильнее будет рассматривать не как поправки и дополнения к ленинской концепции, а как особую, внутренне целостную концепцию, в ряде отношений резко противостоящую ленинской, хотя ее автор был учеником и продолжателем Ленина. Согласно Сталину с момента создания советского правительства основной движущей силой мировой революции стала "пролетарская диктатура в СССР", вооруженная до зубов армия которого и должна на кончиках своих штыков пронести революцию через весь мир. Настроения рабочих масс в тех странах, куда должны будут прийти советские армии, общий характер тамошнего рабочего движения, даже размеры влияния местных коммунистов -- все это имеет лишь третьестепенное значение. Выбор времени и места для удара этих армий, его направление и лозунги -- все это должно определяться не задачами помощи движениям "братских партий", а соображениями большой политики вождей СССР, как единственной в мире страны, где победившая "пролетарская диктатура работает над завершением "мировой революции". В полном соответствии с этим роль советских армий отнюдь не ограничивается задачами разрушения старого мира, т. е. ломкой государственной машины буржуазных стран, которая не позволяла силам местного рабочего движения делать революцию. Сама являясь высшим достижением- строительства пролетарской диктатуры, советская армия имеет и положительные задачи. В странах, которые она оккупирует, она может и; должна выступать еще и в роли строительницы, закладывающей основы "нового мира". Вся без исключения деятельность местных коммунистов должна быть полностью подчинена интересам большой политики СССР и даже в мелочах следовать указаниям, приходившим из Москвы, которая, конечно, имеет полное право никого не посвящать в свои секретные замыслы, но которую обязаны безоговорочно поддерживать все коммунисты мира. * * * Пока во главе Коминтерна стояли сначала Зиновьев, затем Бухарин до конца 1928 г. Сталин вынужден был быть весьма осторожным в попытках подчинить аппарат своему действительному контролю. Только после устранения Бухарина и прихода в Коминтерн Молотова, прямого ставленника Сталина, возможности последнего возросли. Тем не менее и после этого прихода, в виду особых условий коминтерновской работы, Сталин не мог прямо изъять аппарат из системы органов Коминтерна. А поскольку аппарат хотя бы, формально находился в подчинении Коминтерна, постольку Сталин был вынужден до поры до времени сохранять за ним какую-то видимость независимости. К власти над аппаратом приходилось идти другим путем. Еще раньше установилась практика всех ответственных работников на секретные работы по Коминтерну назначать только из кандидатов, одобренных делегацией ЦК ВКП(б). Теперь таких кандидатов проводили через Учено-распределительный отдел ЦК ВКП(б) (Учраспред), за которым стоял личный секретариат Сталина. Именно через эти двери и именно около этого времени к власти над аппаратом начал подходить Маленков, который, конечно, по указаниям Сталина, сначала собирал сведения о личном составе работников аппарата, а затем, в годы "ежовщины", подверг этот состав жесточайшей чистке. В предшествующие годы главные кадры работников аппарата вербовались из рядов иностранных коммунистов, активных участников всевозможных коммунистических авантюр предшествовавшей эпохи, живших теперь эмигрантами в Москве. Жили они совсем особым мирком, никогда не сливавшимся с миром коммунистов советских, своего рода немецкой слободой, которая в Москве двадцатого века держалась, быть может, даже дальше от внешнего мира, чем немецкая слобода времен Ивана Грозного. Вращались только в своей среде, вспоминали о прошлом, ворчали на современность и считали себя "хранителями традиций героического прошлого". Это была "питающая среда" аппарата Коминтерна вообще и его секретного аппарата в особенности. В 1936--1938 гг. Маленков расправился с ними со всеми: и с аппаратом служащих Коминтерна, и с центральными работниками секретного аппарата, и с "питающей средой" вообще. Уцелели лишь те, кто зарекомендовал себя собачьей преданностью Сталину. Остальных или уничтожили, или разослали по дальним концлагерям. Особенно беспощадной была расправа с эмигрантами немецкими, польскими и из Прибалтики. В Москве тогда говорили, что если бы чисткой руководил Гиммлер, он не смог бы быть более беспощаден. Нельзя сказать, чтобы сравнение с Гиммлером было полностью необосновано. Дело, конечно, не в том, что Маленков принадлежал к числу людей, много более последовательных, чем педант из школьных учителей Гиммлер. Важнее, что чистка вообще была внутренне связана с переводом аппарата на совсем другую внешнеполитическую установку: Сталин круто взял курс на сближение с Гитлером, и Маленков прочищал аппарат, чтобы он не стал давать перебоев в критический момент. От мысли о возможности сговора с немецким милитаризмом и фашизмом Сталин никогда не отказывался. Следы этой концеп-дии можно найти в ряде его высказываний уже в 1933--1935 гг., когда во внешней политике СССР откровеннее всего звучали антифашистские ноты. Но в начале 1936 г., как мы знаем из опубликованных позднее материалов, Сталин решил, что пришло время от слов переходить к действию и одновременно с началом подготовки к большим процессам и чистке он перешел к практическим мероприятиям по поискам путей к сговору с Гитлером. Именно в это время на заседаниях Политбюро Сталин стал настойчиво подчеркивать, что сговор с Гитлером и необходим, и возможен Именно для этого в Берлин были посланы специальные агенты с целью найти пути для сближения. Такими людьми были Канде-ляки, старый знакомый Сталина, которого назначили торгпредом в Берлин, и берлинский секретный резидент НКВД, выступавший тогда под псевдонимом Рудольф и с тех пор сделавший блестящую карьеру в качестве советского дипломата. Рудольф стал искать подходящих людей в партийном окружении Гитлера, и дело сдвинулось с мертвой точки. Уже в декабре 1936 г. Сталин в качестве руководящей установки для всех ответственных работников политической разведки за границей дал директиву: "С Германией в ближайшее время мы сговоримся!". Сведения об этих переговорах тогда же дошли до американских органов: запись о них, на основе разговора с известным журналистом Вольтером Дюранти, имеется в дневнике проф. Вильяма Е. Додда, тогдашнего посла Соединенных Штатов в Берлине (от 11 апреля 1937 г. ). По времени эта запись совпадает с датой полета Рудольфа в Москву с первыми предложениями людей из окружения Гитлера. Додд записал и о своих сомнениях, что эти переговоры могут касаться политических вопросов; ему казалось, что дальше переговоров по вопросам хозяйственным Гитлер пойти; не может: это было результатом органической неспособности для честного демократа понять меру подлости тоталитарных диктаторов. На самом деле переговоры касались как раз самых больших политических вопросов, вплоть до вопросов о "черном переделе" всего мира. Именно поэтому они сильно затянулись. Тем основательнее была проведена чистка всего аппарата. Расправлялись со всеми, относительно кого могла возникнуть мысль, что они не примут идеи соглашения с гитлеровской Германией. Единственное, что должно было остаться от прежней идеологии, это безграничная, слепая вера в то, что СССР составляет важнейшую базу мировой революции, и что бы ни делали советские вожди, это идет на пользу мировому коммунизму. Расправы особенно усилились, когда два крупнейших резидента НКВД за границей, работавшие в тесном контакте с аппаратом, не престо порвали с НКВД, но и начали выступать с разоблачениями в зарубежной печати. Это были Раис и Кривицкий, работавшие в различных органах зарубежной разведки с 1919-- 1920 гг. и пользовавшиеся до того полным доверием. Оба они были евреями, и очевидно, что на их решение повлияли планы Сталина вступить в союз с воинствующим антисемитом Гитлером. * * * Накануне пакта Сталина с Гитлером новый послушный Сталину аппарат развернул настоящую вакханалию дезинформационной работы, задачей которой было прикрыть переговоры, начавшиеся между Сталиным и Гитлером, и в тоже время сделать невозможным какое бы то ни было смягчение отношений между Гитлером и демократическими странами Запада. Достаточно напомнить кампанию, которую органы аппарата развертывали накануне пакта Молотова -- Риббентропа с целью вовлечения демократий Запада в конфликт не только с Германией, но и Японией. Советская диктатура, в этот период изображалась непримиримым и наиболее последовательным врагом фашизма, борцом против "мюнхенского сговора" с Гитлером и уступок "японскому милитаризму". В действительности же; это делалось для набивания цены, которую Сталин хотел получить от Гитлера и Японии за свой переход на их сторону. Линия, которую вел аппарат в течение тех 22 месяцев, когда действовал пакт Молотова--Риббентропа, конечно, была во многих пунктах диаметрально противоположной предшествующей: все силы аппарата были брошены на дезорганизацию тыла демократических стран, т. е. на политическую помощь Гитлеру. В разных странах их деятельность, естественно, носила различный характер. Но при всем этом отличии она была полна целеустремленности. Леон Блюм заявил в свое время в палате депутатов, что подпольные листки коммунистов нет возможности отличить от продуктов пораженческой пропаганды гитлеровцев. Материалы, опубликованные известным французским исследователем А. Росси о периоде "странной войны" 1939--1940 гг., показывают, что это утверждение Блюма уже недостаточно: есть много оснований говорить о наличии и прямого сознательного сотрудничества сталинского аппарата с гитлеровской секретной агентурой. Для того, чтобы разгромить демократическую фракцию, сталинский аппарат делал буквально все, что было в его силах. Тот же самый характер прогитлеровская работа аппарата носила в Америке, где советское правительство сделало попытку сорвать ту материальную и моральную помощь, которую Америка начинала оказывать боровшимся против Гитлера странам Западной Европы. "Марш на Вашингтон", пикетирование коммунистами Белого дома за его политику поджигания войны, усиленное раздувание всех промышленных конфликтов, в особенности в от- раслях, так или иначе связанных с работой на войну, все это были выступления, которыми Коминтерн по праву мог гордиться в обзорах, приуроченных к 1 мая 1941 г. Совсем иной характер носила деятельность аппарата в странах гитлеровского) блока: здесь они были тише воды, ниже травы. "Ди Вельт" -- главный орган аппарата для Германии, выходивший в 1939--1941 гг. в Стокгольме, совершенно избегал критики политики и действий Гитлера. Единственные критические удары, которые были направлены против гитлеровской политики, были удары против "плутократических групп" в окружении гитлеровского руководства, которые стремятся к сговору с "плутократами" англо-американскими и тем ставят под угрозу дело прочного сближения народов Германии и СССР. Главной опорой этих "изменнических" планов и главным носителем элементов разложения в немецком народе объявили немецких социал-демократов, провозглашенных "агентами англо-американского империализма". Пресса, находившаяся в орбите влияния аппарата, усиленно разъясняла какие блага принесет прочный союз Германии с СССР, и печатала карты передела мира, на которых "германо-африканская" империя (то был период первого похода Роммеля) мирно уживалась рядом с огромной "Евразией", протянувшейся далеко за Константинополь, на всю Переднюю Азию и Иран, к берегам Персидского залива и Индийского океана. Еще более трудным испытанием для аппарата явился новый поворот во внешней политике Советского Союза, поворот, явившийся результатом "вероломного" и "не спровоцированного" нападения Гитлера 22 июня 1941 г. Положение аппарата было, действительно, исключительно трудным. Все старые установки больше никуда не годились, все организации, созданные для прикрытия, были полны ненадежных людей. И тем не менее аппарат почти без заминки перешел на новую работу. Особенно это было заметно в Америке, где люди, чуть ли не вчера ходившие с плакатами у Белого дома, проклиная "поджигателя войны" Рузвельта, буквально на следующее утро стали появляться у того же Белого) дома в роли просителей, доказывающих необходимость вмешаться в войну, чтобы спасти Сталина. Правда, фирма официальной компартии оказалась слишком скомпрометированной, чтобы быть пригодной для широкого использования. Поэтому ее с самого же начала старались по мере возможности оттеснить на задний план, а вскоре и вовсе ликвидировали, формально распустив всю партию. Тем больше простора открылось для всевозможных попутчиков, которых стал мобилизовывать и направлять аппарат. В итоге заслуги аппарата в деле реабилитации Советского Союза и привлечения к нему симпатий широких слоев американского населения оказались огром- ными и во много раз превзошли заслуги компартии Именно в этой обстановке родился акт о роспуске Коминтерна (май 1943 г. ), явившийся одновременно и величайшей победой аппарата над официальными компартиями, и одним из величайших обманов военных лет, облегчившим Сталину внешнеполитическую игру. Значение этого роспуска на Западе всегда толковалось и теперь продолжает толковаться совершенно неправильно. Его рассматривают как уступку, которую советское правительство вынуждено было сделать под давлением своих тогдашних союзников (прежде всего Америки), кото