нет слушать. 1 480 "ДВЕРЬ В ПОТОЛКЕ" и ... "РОМАН В ИНТЕРНЕТЕ" (жизнь плюс четыре года) Том 2 (часть 1) 0x08 graphic 0x08 graphic 0x08 graphic ИННА. ПЕРВАЯ ИСПОВЕДЬ (конец семидесятых) Я по-детски нетерпеливо ждала скорого чуда, и оно явилось в лице женщины, снимавшей дачу на соседней улице. Назовем ей Инной. Мы были едва знакомы, поэтому ее внезапный ко мне визит, да еще с чемоданом, удивил. Инна сказала, что ей надо срочно уехать на месяц-другой, за дачу она расплатилась, вещи пока там побудут, да и вещей этих - постельное белье и посуда. А вот чемодан она просит разрешения пока оставить у меня, был ей на сей счет то ли сон, то ли знак свыше, потому что в нем самое дорогое, что у нее есть, и ни в коем случае не должно пропасть. Чемодан был тяжеленный. - А что здесь? - спросила я не без опаски. - Книги. Вот ключ. Если хочешь, можешь почитать. Чемодан я открыла в тот же вечер. Там действительно лежали бесценные и недоступные в конце семидесятых сочинения святых отцов (Максима Исповедника, Иоанна Лествичника, Исаака и Ефрема Сирина, Игнатия Брянчанинова, Феофана Затворника, Филарета Московского и других), всевозможные жития и толкования, "Добротолюбие", "Исповедь" Блаженного Августина. И русские религиозные философы от Хомякова и Владимира Соловьева, Евгения Трубецкого и Сергия Булгакова до Павла Флоренского и Николая Бердяева. Я впилась в них и, забросив все дела, читала запоем - умирая от ужаса, восторга и бессилия постичь, обливаясь слезами и ледяной водой, чтоб хоть как-то остудить терзающую меня лихорадку. Конечно же, в первую очередь "набросилась" на философов, и лишь потом поняла, что у "отцов", в сущности, о том же самом, только гораздо проще. Они воистину были о "самом-самом", ответы на эти вопросы я искала всю жизнь, сама того не ведая. Поначалу пробовала конспектировать, переписывала целые страницы, потому что все казалось важным, потом сдалась и, когда Инна вернулась, взмолилась не забирать их у меня на любых условиях. Потому что и я, и мы все - слепые котята, и надо немедленно написать книгу, лучше в художественной форме, скажем, о пути человека к Богу, где доступно и сжато довести главное до ума и сердца... Инна улыбнулась и сказала, что давно это делает, хоть и не в художественной форме, печатает на машинке, составляет брошюрки по темам и развозит по церквам, где батюшки их раздают прихожанам. Рассказала про типографию, которая в свое время вовсю печатала такую литературу, включая молитвенники, Евангелие, сведения о праздниках и таинствах, а затем была внезапно прикрыта, людей начали арестовывать. И тогда она, захватив с собой лишь этот чемодан и кое-какие ценности, исчезла из собственной квартиры в центре, а теперь вынуждена искать по углам пристанище, потому что за ней следят и хотят схватить или убить. В последнее не очень-то верилось. Тогда она поведала в доказательство несколько воистину леденящих кровь мистических историй из личной жизни, тоже достаточно невероятных. Но когда одна из первых московских красавиц и модниц, жена известнейшего человека, вдруг после некоего потустороннего переживания (по словам Инны, ей было показано "вечное ничто", ад) резко рвет с прежней жизнью, скитается по монастырям и церквам, жертвует все личные деньги на храмы, - какие еще нужны доказательства? Короче, Инна поселилась у меня. Она велела прежде всего купить тяжелые светонепроницаемые шторы на окна и, когда кто-либо приходил, затаивалась в своей комнате на втором этаже, стараясь не двигаться, чтоб не скрипели половицы. Из дому выходила крайне редко, только иногда ездила к своему духовнику в Лавру, строго постилась, подолгу молилась и целыми днями составляла и печатала на моей "Эрике" религиозного содержания брошюрки, которые затем отвозила в Лавру. А я продолжала изучать содержимое чемодана. Мы с Инной вели долгие душеспасительные разговоры, в которых она меня убеждала в необходимости "воцерковления", просвещая о смысле церковных таинств, праздников и постов. Но лишь сами таинства помогли мне преодолеть устоявшееся предубеждение против церкви как "вместилища злобных черных старух", многочасовых изнурительно-непонятных ритуалов и изможденно-суровых иконных ликов на стенах. Все это в моем сознании не имело никакого отношения к чуду, что открылось той июльской ночью и перевернуло всю мою жизнь: "Твое созданье я, Создатель! Твоей премудрости я тварь! Источник жизни, благ податель, душа души моей и царь! Твоей то правде нужно было, чтоб смертну бездну преходило мое бессмертно бытие. Чтоб дух мой в смертность облачился и чтоб чрез смерть я возвратился, Отец! в бессмертие Твое." Эти замечательные строчки Державина я тоже отыскала в заветном чемодане и упивалась ими, заучивала наизусть, как и многое другое, переполнявшее душу счастьем веры в бессмертие и добро. Смысл подлинного Бытия был только в их сочетании, потому что и вечное зло, и смертное добро - земные стороны одной обесцененной первородным грехом медали, которую можно было назвать наградой лишь в насмешку. И вот сижу над старой викиной тетрадкой, из которой вырвала два первых листа с тройкой с минусом за диктант, и пишу грехи, готовясь к первой за тридцать лет исповеди. Почему-то показалось совершенно невозможным не только их отстукать на Эрике, но и использовать для этого обычный машинописный лист. Пришлось перерыть полдома в поисках школьной тетрадки, и тогда паркер сам забегал по бумаге. Вот как я поведала в "Дремучих дверях" аналогичный эпизод из жизни героини романа: "Иоанну потрясло, что она так хорошо это помнит, все свои детские грехи, подростковые, юношеские! Она писала мельче и мельче, боясь, что не хватит тетрадки, а память выискивала все новые черные крупицы прошлого, будто мышиный помет в горсти зерен, отбирая, просеивая свою жизнь. Как, оказывается, умела память безошибочно отделять зерна от плевел! От всего, что отлучало от Бога, от Жизни. Все меньше оставалось зерен - сплошная черная груда ядовитого мусора, а она все вспоминала...Если действительно нам даровано Небом такое чудо - посеянное тобой в мире зло сжечь, вычеркнуть, если не из бытия (хотя Богу возможно все), то хотя бы из собственной судьбы, - как можно продолжать таскать с собой улики прошлых преступлений? Только брать, хапать...Тщетно силилась Иоанна отыскать хоть какие-то свои добрые дела - их просто не было! На память приходило лишь нечто смехотворное - вроде мелочи нищему или кому-нибудь десятку в долг до получки. "Я - зло и тьма, но мне почему-то не страшно, - признавалась тетрадке Иоанна, - Я больна и безумна, но не страдаю от этого. Я умираю и не чувствую боли. Похоже, я никого не люблю, даже себя." (конец цитаты). Тетрадка кончилась - я исписала еще и обложку и остановилась перед самой таблицей умножения. Инна сказала, что к причастию меня вряд ли допустят, назначат епитимью месяца на три, а может, и на полгода. Но на всякий случай велела поститься и накануне прочесть молитвенное правило перед святым причащением. А дальше началось то, что она называла "искушением". Слова молитвы расплывались, я засыпала стоя - пришлось плеснуть в лицо холодной водой. Тогда ужасно захотелось есть, причем именно жареного мяса с луком - чувствовала во рту его вкус и умирала от голода. Пришлось отломить кусочек алоэ и пожевать - от едкой горечи неистовый аппетит прошел. Но комната вдруг наполнилась запахом сигаретного дыма. В доме никого не было, кроме Инны, которая сроду не курила. Я на всякий случай осмотрела все комнаты - пусто, но запах курева все усиливался, даже, кажется, дымок появился, запершило в горле. Пришлось будить Инну. Она спросонья спросила, курила я когда-нибудь и не забыла ли, что это тоже грех? Пришлось снова искать место для записи. Запах улетучился. Наконец, я закрыла тетрадь и отправилась спать. Не тут-то было. Едва удалось задремать, в кровать ко мне стал ломиться какой-то верзила с гнусными предложениями. Я отбивалась, уверяя, что в данный момент это совершенно неуместно и недопустимо, а верзила врал, что он мой муж, Борис, а значит, все по закону. И скороговоркой что-то цитировал в подтверждение, якобы из Библии, пряча лицо. Когда я уже готова была сдаться, он торжествующе полоснул по стене огненно-черным взглядом, вагонка задымилась. Я в ужасе оттолкнула его и проснулась с бешено колотящимся сердцем. Все было так реально - и спальня, и сбитое одеяло, и ощущение на теле его раскаленных лап, и даже темная полоса на стене, оказавшаяся при ближайшем рассмотрении просто разметкой, по которой мы с Антоном Васильевичем прибивали вагонку к доске. Я долго колебалась, стоит ли рассказывать читателю обо всей этой бесовщине, когда рядом с чудесным, таинственным и великим сосуществует чистой воды мракобесие - повод посмеяться над автором и покрутить пальцем у виска. И все же решила, что умолчать не имею права. Хотя бы потому, что никогда бы не рискнула четко прочертить грань подлинного бытия и зыбкого воображения - вот так же, гвоздями по карандашной разметке. Пусть уж о том судит читатель, которому собралась поведать "правду, ничего, кроме правды". Я потянулась было к привычной склянке с валокордином, но вспомнила, что и лекарства после двенадцати под запретом. Так, промаявшись всю ночь, встала совершенно разбитой. И тут меня охватил настоящий мандраж - тряслись руки, зубы, коленки - я готова была отдать все на свете, лишь бы не идти на эту самую исповедь, которая еще вчера представлялась чем-то вроде пустяковой прививки против кори - так, формальность, на всякий случай... Но именно эта неожиданно бурная, если не сказать паническая реакция на предстоящую "прививку" меня поразила и не позволила отступить. Что со мной? Я должна была понять, разобраться. И вот я в исповедальне. Дальнейшее описала в романе, рассказывая о первой исповеди Иоанны. Моего священника звали не отцом Тихоном, а Василием - постник и молитвенник, принявший в конце жизни схиму, Царствие ему Небесное. "Она убеждалась, что надо все сделать именно так, как принято - надеть строгое платье, платок и туфли без каблуков, чтобы выстоять длинную службу, и что так и должно быть - почти бессонная ночь над тетрадкой, по-осеннему моросящий дождик, путь к храму по мокрому шоссе - почти бегом, чтоб не опоздать, потому что опоздать было нельзя. Еще пустой полутемный храм, лишь кое-где зажженные свечи, и женщины, не обращающие на нее никакого внимания, и подмокшая тетрадь - вода накапала с зонта, и неуместно яркий зонтик, который она не знает, куда сунуть, и стук сердца - кажется, на весь храм, и умиротворяющий запах ладана... И смиренное ожидание в дальнем углу храма, и страх, что отец Тихон про нее забыл, и опять страх, когда он пришел и снова исчез в алтаре, потом появился, но на нее не смотрит...Он читает долгие молитвы, подзывает мальчика. Потом бабку, другую. Будто ее, Иоанны, и нет вовсе. Храм тем временем наполняется людьми, пора начинать службу. У Иоанны подкашиваются ноги. Может, он не узнал ее? Этот дурацкий плащ, платок... И непреодолимое желание сбежать. - Подойди, Иоанна. Стукнуло сердце. Взять себя в руки не получается. Да что это с ней, в конце концов? - Не ходи, умрешь! - будто шепчет кто-то, - Извинись, что плохо себя чувствуешь, и бегом отсюда. Все плывет, ты падаешь... Все действительно плывет, но отец Тихон уже взял тетрадку, надел допотопные, перевязанные проволокой очки. - Что, худо? Сейчас пройдет, это духовное. Это он, враг, сейчас не знает, куда деваться, тошно ему. Ну-ка подержи мне свечу. Ближе. Он читает ее жизнь, шевеля по-детски губами. Они только вдвоем в исповедальном углу, полная народу церковь ждет, монотонный голос псаломщика читает "часы". Потом начинается служба, отец Тихон в нужных местах отзывается дьякону, не отрываясь от тетрадки. Ей кажется, все смотрят на нее. Господи, тут же целый печатный лист! Он до вечера будет читать... Отец Тихон по одному вырывает листки, скомкав, бросает в блюдо на столе и поджигает свечкой. Корчась, сгорают листки, черные страницы иоанновой жизни. Листки полыхают все ярче, на всю церковь. Настоящий костер - или ей это только кажется?.. Так надо. Что останется от тебя, Иоанна? Господи, неужели все прочел? Так быстро? Это невозможно... Но сама понимает, что возможно, здесь совсем иной отсчет времени. Отец Тихон снимает очки. На блюде корчится, догорая, последний листок с таблицей умножения. Отец Тихон отдает ей титульный лист и промокашку, которые Иоанна машинально сует в карман плаща. - Прежде матерей-убийц в храм не пускали, у дверей молились, - качает головой отец Тихон. И Иоанна уже готова ко всему - пусть выгонит, опозорит на весь храм, лишь бы скорее все кончилось... Но происходит нечто совсем неожиданное. - Разве можно так себя ненавидеть? Надо с грехом воевать, а она - с собой. Бедная ты, бедная... Это ошеломляет ее, привыкшую считать себя самовлюбленной эгоисткой. Как прав батюшка! Ведь она уже давно ненавидит себя...С какой злобой она себя тащила, упирающуюся, в яму на съедение тем, кого не получалось по-христиански любить. И они охотно жрали, насиловали ее, как плату, жертву за эту нелюбовь. Но разве они виноваты, имеющие право на подлинник, а не эрзац? Она сама ненавидела этот эрзац - Иоанну одновременно изощренно-чувственную и ледяную. Рассудочную, самовосстанавливающуюся всякий раз подобно фантому для нового пожирания. Не они виноваты - лишь она, Иоанна Падшая, достойна казни. Сейчас отец Тихон осудит ее, прогонит, назначит долгую епитимью. Он не должен жалеть ее. Не должен так смотреть... Опираясь на ее руку, отец Тихон медленно, с трудом опускается на негнущиеся колени. Вся церковь ждет. Псаломщик начинает читать по-новой, пока батюшка с истовой жалостью молится о "заблудшей рабе Иоанне. Невесть откуда взявшиеся слезы заливают ей лицо. "Бедная ты, бедная!" Годами убивающая себя и не ведающая, что творящая. Или ведающая? По его знаку она опускается рядом. - Нельзя на коврик, для батюшки коврик! - шипит кто-то в ухо. Она послушно, без обиды отодвигается, умирая от жалости, ненависти и любви к бедной Иоанне Падшей" (конец цитаты). - Неужели сразу причаститься разрешил? - изумится Инна, - Ему теперь за тебя перед Богом отвечать, если сорвешься. Все равно, что разбойника на поруки. Слишком мягкий он, отец Василий, добрый... Прости меня, Господи, батюшке, конечно, видней. Но у тебя теперь будет огненное искушение - жди. Это случается, когда сразу к причастию...Взрыв бывает. Мир и антимир. Так напророчествовала искушенная в духовных делах Инна, и предсказание ее с лихвой сбылось. Но прежде был упоительный период эйфории неофитки, полагающей, что стоит лишь открыть миру глаза на то, что открылось тебе, и он, этот несчастный заблудший мир, мгновенно встрепенется, пробудится и оживет, подобно заколдованному сказочному царству, которое спас поцелуй любви. B БЕСЕДКЕ С: Александром, Л.Толстым, С.Желябовым, Н.Бердяевым, С. Булгаковым, С.Аскольдовым, митрополитом Антонием, Игорем Игнатовым, Кругом, Андреем и Искателем Кто страшится апокалипсиса Александр: - А может, такие коммуно-секты как раз и приближают сказанное в Писании? Скорее так. Потому и радуюсь очередной неудачной попытке приблизить Апокалипсис. Ю.И.: - Вам-то чего бояться Апокалипсиса, праведник вы наш? "И увидел я новое небо и новую землю; и услышал я громкий голос с неба, говорящий: се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их. И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже, ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло." Так что праведники совсем не боятся Апокалипсиса, а жаждут его, как избавления от мерзости нынешнего бытия. Бояться же Света следует не только вампирам, но и "теплохладным", которые попустительством злу или равнодушием к голодным, обобранным, "униженным и оскорбленным" умножают зло на земле. Не желающие стать "теплохладными" и отвергнутыми Богом мечтают построить Изанию. Чтобы накормить, одеть, дать крышу над головой, ободрить, вернуть человеку "образ и подобие". Именно "своим" адресован в Апокалипсисе приказ Спасителя: "Выйди от нее, народ Мой (от Вавилонской блудницы, символа обезумевшего мира потребления - Ю.И.), чтобы не участвовать вам в грехах ее и не подвергнуться язвам ее." "Вавилон, великая блудница, сделался жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу, пристанищем всякой нечистой и отвратительной птице; ибо яростным вином блудодеяния своего она напоила все народы. И цари земные любодействовали с ней, и купцы земные разбогатели от великой роскоши ее. Воздайте ей так, как и она воздала вам, и вдвое воздайте ей по делам ее; в чаше, в которой она приготовляла вам вино, приготовьте ей вдвое. Сколько славилась она и роскошествовала, столько воздайте ей мучений и горестей. За то в один день придут на нее казни, смерть и плач, и будет сожжена огнем, потому что силен Господь Бог, судящий ее." Вот чего нам надо бояться - Вампирии, к которой обращены эти грозные слова. Не призрака Советского Союза, не столь ненавистного вам аскета Джугашвили, не Изании, а Нового Мирового Порядка, который вас так манит. "И купцы земные восплачут и возрыдают о ней, потому что товаров их никто уже не покупает. Товаров золотых и серебряных, и камней драгоценных и жемчуга, и виссона и порфиры, и коней и колесниц, и тел и душ человеческих. И свет светильника уже не появится в тебе: ибо купцы твои были вельможи земли, и волшебством твоим введены в заблуждение все народы. И в нем (в Новом Вавилоне - Ю.И.) найдена кровь пророков и святых и всех убитых на земле." Вот о какой "Последней революции" я Вам говорила. Но и ее не стоит бояться "праведникам": "Веселись о сем, небо и святые апостолы и пророки, ибо совершил Бог суд ваш над ним." Так что не стоит упрекать меня в "мании величия". Апокалипсис рано или поздно состоится, будет Изания или нет. Просто Изания, помогая храмам, поможет во много раз уменьшить количество людей, которым стоит Апокалипсиса бояться. С той лишь разницей, что храмы - для верующих разных конфессий, а Изания задумана всех объединить, в том числе и "невоцерковленных". Не в единую религию (Боже упаси), а в едином противостоянии Новому Мировому Порядку (грядущему царству Зверя). Изания возвращает человека к божественному мироустройству заповеди: "Возлюби ближнего, как самого себя". Поскольку человечество - единый организм, то, убивая и пожирая ближнего, или попустительствуя этому, ты в конечном счете убиваешь себя. Вот и все. Сказано: "Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей; Ибо все, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего". Изания по своим задачам тоже "не от мира сего", поэтому построить "сотню Изаний" не так-то просто. Куда легче при наличии тугого кошелька возвести бордель, кабак или казино. 2002-03-12 Страшно далеки вы, батенька, от народа! Александр: - Вот посмотрите - период Джугашвили прошел, он и его кровавые приспешники осуждены и проклинаемы народом, а православная Церковь живет. Ю.И.: - Вы когда в последний раз в России-то были? Православие жило и при Сталине, а по последним опросам общественного мнения в провинции на первом месте среди политиков, которых в первую очередь стоило бы клонировать, стоит как раз Иосиф Виссарионович. Я сама однажды слышала, как в электричке сын сказал отцу, восхваляющему вождя: "Пап, ты же сам при нем десять лет сидел"! - "Да я б сейчас и двадцать отсидел, только б он ожил и нынешним гадам бошки пооткручивал!". На левых тусовках значки со сталинской символикой раскупаются населением мгновенно. Кстати, не только многие уважаемые философы, общественные деятели, писатели и журналисты изменили свое отношение к духовно-исторической миссии "отца народов", но и некоторые пастыри нашей Церкви (факты приведены в "Дверях"). Разумеется, речь идет не о разрушении храмов или оголтелом атеизме бесноватых ярославских, а о возведении "храмов внутренних". Большое, как известно, "видится на расстояньи". Лев Толстой, Сергей Желябов, Николай Бердяев и другие "агенты ГПУ" Александр: (цитирует) "Для большевиков, пришедших к власти в 1917 году, Русская Православная Церковь уже априори была идеологическим противником, так как она и после октябрьского переворота, будучи институциональной частью царской России, решительно защищала старый строй". Ю.И.: - Вот именно. Большевики боролись не с Церковью Христовой, а с социальной, благословлявшей свергнутый строй эксплуататоров и угнетателей. Большевизм, по выражению Бердяева, - "путь к Богу с черного хода", то есть попытка искать Истину вне официальной церковной проповеди, зачастую искажающей суть учения Христа (я говорю не о Символе Веры, а о социологии). Ни в коей мере не оправдывая репрессии и гонения на священников, просто хочу подчеркнуть не духовную, а социальную сторону этого конфликта, приведя несколько цитат, использованных в "Дремучих дверях": Ник.Бердяев: "Воинствующее безбожие есть расплата за рабьи идеи о Боге, за приспособление истинного христианства к господствующим силам." "Осуждение церковью капиталистического режима, признание церковью правды социализма и трудового общества я считал бы великой правдой." Народоволец Желябов (речь на суде): "Крещен в православие, но православие отрицаю, хотя сущность учения Иисуса Христа признаю. Эта сущность учения среди моих нравственных побуждений занимает почетное место. Я верю в истину и справедливость этого учения и торжественно признаю, что вера без дел мертва есть и что всякий истинный христианин должен бороться за правду, за право угнетенных и слабых, а если нужно, то за них пострадать: такова моя вера." Лев Толстой (Исповедь): "Мы живем так, как будто нет никакой связи между умирающей прачкой, 14-летней проституткой, измученными деланьем папирос женщинами, напряженной, непосильной, без достаточной пищи работой старух и детей вокруг нас; мы живем - наслаждаемся, роскошествуем, мы не хотим видеть того, что не будь нашей праздной, роскошной и развратной жизни, не будет и этого непосильного труда, а не будь непосильного труда, не будет и нашей жизни...Нам кажется, что страдания сами по себе, а наша жизнь сама по себе, и что мы невинны и чисты , как голуби." Сергий Булгаков (священник и религиозный мыслитель): "От распутинствующего царя она (церковь) должна была бы отказаться и раньше, как только выяснилось, что Россия управляется вдохновениями хлыста. В этом попустительстве был действительно великий грех и иерархии, и мирян, впрочем, понятный ввиду известного паралича церкви, ее подчинения государству в лице обер-прокурора. Слава Богу, теперь Церковь свободна и управляется на основе присущих ей начал соборности. Вы упускаете из виду ценнейшее завоевание русской жизни, которое одно само по себе способно окупить, а в известном смысле даже и оправдать все наши испытания. Это - освобождение православной русской церкви от пленения государством, от казенщины этой убийственной. Русская церковь теперь свободна, хоть и гонима." Декрет 1918 года о свободе совести и отделении церкви от государства многими был встречен с одобрением. С. Аскольдов (философ): "Имея мистический страх перед революцией и отстаивая религиозные основы существующей власти, церковь, несомненно, перешла допустимые пределы охранительной политики в ее эмпирической земной организации. Именно в этой своей роли совести общественного организма России со времен Петра 1 православная церковь была совершенно бездейственна. И в ней начался как бы своего рода внутренний гнойный процесс, для одних служивший отравой, для других - соблазном к хуле и отпадению от христианства. Много веков русская Церковь находилась под охраной самодержавия. Но это состояние охраняемости она превратила в роль политического служения. То в сознании русского народа, что должно было бы быть носителем святого начала невидимой души России, Святой Руси, стало оскорбляющим достоинство этого начала внешним, загрязненным вместилищем. И охрана, начавшая служить не к пользе, а к прямому вреду, была снята. И русская революция свершилась как нежданный Божий суд. Мы твердо убеждены, что русская революция не есть дело рук человеческих, хотя подготовлялась она и человеческими усилиями." Как только в конце 30-х Сталин понял, что церковь больше не социальный враг, он изменил к ней отношение. А до этого гонения во многом объяснялись состоянием войны, которую первой объявила новой власти сама церковь: "Православные христиане! Вставайте все против власти красного Антихриста! Не слушайте ничьих призывов примириться с ним, от кого бы призывы сии не исходили. Нет мира между Христом и сатаной. Властью, данной мне от Бога, разрешаю и освобождаю всех верующих от присяги, данной советскому самозванному Правительству, ибо христиане сатане не подданные. Властью, данной мне от Бога, благословляю всякое оружие против красной сатанинской власти поднимаемое, и отпускаю грехи всем, кто в рядах повстанческих дружин или одиноким метателем сложит голову за Русское и Христово дело!" (Архипастырское послание Блаженнейшего митрополита Антония ко всем православным русским людям в подъяремной России и Зарубежье). Круто, не правда ли? 2002-03-13 Игорь Игнатов: "С Воскресением Христовым! Я все изготавливался дать обстоятельный философский ответ на Ваше последнее письмо, да дела держат за горло до отпуска. По существу. Согласен со всем, что Вы сказали, но слишком сильно сидит во мне ген Руси - не могу принять до конца." Круг: - Нужен юрист - написать устав фонда, как некоммерческой организации, чтобы ни к чему никто не сумел придраться. А на первый взгляд, проект хорошо смотрится. Давно не заходил. Вижу, дело движется. 2002-03-27 Андрей (на: "давайте посчитаем"): - Выход, наверное, в том, чтобы предельно упростить и автоматизировать оформление со стороны администрации Изании и брать при этом налог порядка 10% со сделок. Создать картотеку, налаживать связи с производителями - это серьезный труд и много затраченного времени. Которые, наверное, тоже должны быть оплачены. Чем? Хотелось бы узнать ваши расчеты. Изания в коротких штанишках Искатель: - Но на иуе топор не купишь. Как бы вы решили задачку с помощью мини-Изании, чтобы все были сыты и довольны? Ю.И.: - Вот Вы к нам редко заходите, а я уже отвечала несколько раз на подобные вопросы, в частности, Юстасу. Ну да ладно, для дорогого гостя повторюсь. Даже в мини-изании обязательно найдутся люди, которые не имеют ни груш, ни лишней жилплощади или другой собственности, да и профессия у них - не портные, огородники и столяра, а, допустим, инженеры или шахтеры. Ну что с них взять? А в Изанию рвутся, потому что тоже хотят жить без вампиров. Такие граждане могут подключиться к Изании, оплатив рублями неотложные заявки, поступающие в нашу кассу взаимопомощи - не только о покупке топора, но и стройматериалов, продуктов питания, сложной операции, медицинского оборудования, пленки для теплиц и т.д. Вам просто сообщат, куда следует перечислить посильную для вас сумму (строительной фирме за вагонку или протезисту за чью-то искусственную челюсть), и при подтверждении оплаты у вас появится личный счет в иуе, при помощи которого вы отныне сможете пользоваться имеющимися у нас услугами на льготных условиях. И пополнять его, периодически оплачивая из зарплаты требующие нала заявки. При этом основное правило - наличность в нашей кассе не лежит и никаким служащим на руки не попадает, а сразу же идет в дело. Если тебе нужно что-то оплатить к такому-то числу, подай соответствующую заявку, и тебе ее удовлетворят в срок, дав указание такому-то изанину (или изанам, если сумма большая) перечислить ее на указанный тобой счет фирмы. При этом с твоего изанского счета снимается сумма в иуе, а изанам (инженерам и шахтерам) начисляется. Как видите, все сыты и довольны. Заходите почаще. 2002-03-13 НЕОФИТКА И ОДИНОКИЙ ВОЛК (конец семидесятых -начало восьмидесятых) Первым делом я принялась за родственников - все они были некрещенными, включая Бориса, дочь Вику и зятя. Поначалу домашние снисходительно отмахивались от моих пылких проповедей и увещеваний, затем стали раздражаться, удирать в другую комнату, а потом и вовсе объединились в убеждении, что у матери "съехала крыша". Возглавила эту контратаку, как ни странно, воспитанная при царизме крещеная свекровь. Не лучше обстояло дело и в семье отца, где его русская жена и мой брат тоже были некрещеными, а в семье отчима только мама с пониманием отнеслась к моему "обращению" и даже написала записку своему духовному отцу Всеволоду с просьбой принять меня и наставить на путь. Но мамина вера отличалась от моей - она вся была направлена на сугубо земные добрые дела в кругу "ближних". Моя же душа рвалась спасать весь мир. Отец Всеволод обещал подыскать мне духовника, но заболел и поиски затянулись. Я же принялась помогать Инне в ее просветительской деятельности - теперь в доме за наглухо завешанными окнами стучали уже две "Эрики". Борис от всего этого приходил в ярость, орал, что "всю нашу богадельню разгонит, а деревяшки сокрушит" (это по поводу заполнивших дом икон). Инна объявила, что в Бориса вселился бес (что, видимо, было недалеко от истины), что ей оставаться здесь небезопасно, поскольку бесы тесно связаны с КГБ, и в одно прекрасное раннее утро по-английски исчезла. Я осталась наедине со своей неистовой жаждой "оправдать доверие и послужить" Небу. "Эрика" моя теперь стучала за двоих. Я писала и продолжение "Дремучих дверей" - уже не просто историю необычной любви, а пути души к Богу. Все чаще меня тянуло в храм, где я постепенно становилась "своей". Полюбила стоять у подсвечника, подменяя злобных бабулек, норовивших отпугнуть новоначальных: "Не так стоишь, не так крестишься, не так одета". Я старалась с каждой новенькой поговорить по душам, объясняя смысл богослужений, молитв и таинств, и была счастлива, когда удавалось кого-либо привести впервые к исповеди и причастию. Иногда мне разрешали подпевать в церковном хоре или с кем-то в паре собирать с блюдом пожертвования. Однажды пришлось это делать в нутриевой шубе, так уж получилось, и помню жгучий стыд от контраста своей в, общем-то, обычной, поношенной, но шубы, и мелочи на блюде. С тех пор всегда старалась одеваться в храм проще и не мозолить глаза. В поселке рвалась воцерковить всех соседей, просвещая, снабжая дефицитными тогда молитвенниками и Библиями. Но этого казалось ничтожно мало, душа жаждала подвига. И объект для этого не замедлил явиться в лице Толика Трыкова, который когда-то, помогая по строительству, жил у нас на даче. Как выяснилось, скрывался от алиментов и необходимости лечиться от нехорошей болезни. Толика, в конце концов, сцапала милиция, посадили и лечили принудительно. Он отбыл срок, вернулся в Москву, но квартира его оказалась опечатанной, шансов на ее возвращение никаких, как и устроиться без прописки на работу или где-то снять жилье без денег. Короче, Толик сказал, что если я его прогоню, он отправится грабить и убивать всех подряд. Об "прогоню" не могло быть и речи. Приюти бездомного, накорми голодного, протяни руку, утешь, помоги снова встать на ноги... Но Толику требовалась еще и регулярная выпивка, и возможность после нее на кого-то выплеснуть свою обиду и ненависть к человечеству. Нужна ему была и свобода, которой он был начисто лишен, потому что не имел права находиться в Москве без прописки и работы, короче, попал в заколдованный круг. Он чифирил, колобродил, дымил Беломором и разговаривал сам с собой. А я запиралась в спальне на все замки, гадая, что втемяшится в его больную башку, одновременно мечтая, чтоб бедолага, наконец, угомонился, и страшась, что заснет с непогашенной сигаретой. Не знаю, жалела я его больше или ненавидела. Однажды, когда Борис был дома, Толик крепко выпил и стал, как обычно, слать проклятия на головы всех подряд, начиная с правительства, начальства и милиции и кончая женщинами и бывшими дружками. И до того меня разбередил, что я в порыве самых высоких чувств рухнула на колени и попросила у Толика прощения за все обиды и зло, нанесенные ему человечеством. Реакция последовала совершенно неожиданная. Вместо того, чтобы умилиться, пролить вместе со мной слезу и возлюбить врагов своих, Толик вдруг в ярости вскочил, рывком поставил меня на ноги и с криком: "Ненавижу!" сорвал с меня крест и впился в шею железной пятерней. Все произошло так неожиданно, что я даже не успела испугаться, да и Борис застыл посреди комнаты с тряпкой в руке. Я видела прямо перед собой бешеные глаза Толика с черными, несущимися мне прямо в сердце, как две пули, зрачками, но вдруг что-то произошло. Пули замерли, будто увязнув в невидимом щите, пальцы, сжимающие мое горло, ослабли, разжались. Маска звериной злобы сменилась растерянностью и изумлением, да и я ощутила вдруг возникшее между нами пуленепробиваемое табу. Эта властно защитившая меня рука свыше наполнила душу таким безмерным покоем и счастьем, что я вышла на кухню и, сжимая в ладони порванную цепочку с крестом, наверное, улыбалась, потому что выскочивший следом Борис с криками: "Что тут смешного? Дура! Населила тут шизы, он же тебе чуть шею не свернул!" весьма выразительно передразнил мою блаженно-отрешенную улыбку. Он потребовал, чтоб я немедленно указала Толику на дверь. Толик в комнате тоже орал, что, конечно же, он сам сейчас уйдет, и больше мы его не увидим, и никто не увидит, потому что ему самому обрыдла такая жизнь. Что от отбросов общество должно избавляться, а всякие там добренькие святоши, вроде меня- сплошное лицемерие и туфта. Уж не помню, какие единственно верные слова подсказал мне в тот вечер Господь, но вскоре мы втроем мирно пили чай с клубничным вареньем и смеялись над вселившимся в Толика бесом, которому мой крестик стал поперек горла. И Толик, чтобы этому бесу насолить, ушел к себе в комнату и вернулся с крестом на шее, который прежде не носил, хотя я ему давно его подарила вместе с цепочкой. И мою цепочку отремонтировал, всячески стараясь загладить вину. А я еще долго чувствовала его пятерню на горле и защитный покров Божий, с которым, наверное, не горят в огне, и расступается море, и ласкаются дикие звери. Немало странного творилось теперь в нашем доме, о чем и поделиться было не с кем, хоть и появился у меня к тому времени, по благословению отца Всеволода, духовник - отец Владимир, известный в Москве опальный батюшка. Его переводили из храма в храм, куда за ним следовала и его многочисленная паства - в основном, интеллигентские семьи с чадами и домочадцами. Поначалу я пыталась им подражать - приезжала спозаранку на исповедь, выстаивала долгие службы, часто причащалась. Все у отца Владимира было очень строго и серьезно, исповедь порой проводилась у кого-либо на квартире, в долгой беседе полагалось скрупулезно разобраться во всем содеянном за ближайшее время, в причинах и следствиях того или иного проступка. Расходились и разъезжались иногда далеко заполночь. Первое время я добросовестно записывала малейшие проступки, пока не поняла, что это не имеет особого смысла, поскольку не совершаешь часто куда более худшие вещи - просто потому, что не представился удобный случай. Вот это я могу совершить, а это - нет, - размышляла я, заглядывая на дно собственной души и ужасаясь обилию притаившихся там гадов. Ведь они же есть, - размышляла я, - они там, а поверхностная прозрачность воды - сплошной обман. Чуть копнешь, растревожишь - они тут как тут. Так что же мне исповедовать - благополучное стечение обстоятельств? Вот, послала на три буквы соседку - эка невидаль, а загорись ее дом - прибежала бы спасать? Обнаружилось также, что я совершенно не готова к послушанию - с первых же шагов. С интересом выслушивала все рекомендации, но поступала по-своему. "Гони их всех!" - приказывал отец Владимир, требуя запирать в прямом и переносном смысле двери и окна перед сомнительными личностями, посещающими наш дом. А не сомнительных с некоторых пор просто не было. Алкаши, матершинники, многоженцы, бомжи и уголовники - кого только ни приводили к нам нескончаемые проблемы сельского быта, с которыми мы не умели справляться сами. От прежнего московского окружения я к тому времени напрочь отошла, да и оно вряд ли соответствовало бы новому образу жизни. Ну а выгонять я вообще никого не способна - уж не знаю, что для этого нужно было сотворить! Поэтому Толик несмотря ни на что продолжал у нас гужеваться, потом и Инна снова появилась так же неожиданно, как и исчезла, объявив, что там, где она скрывалась, ее выследило КГБ и установило за домом наблюдение, так что пришлось удирать из окна задними дворами. Я к ее страхам серьезно не относилась - уж очень все это напоминало известный анекдот про неуловимого ковбоя. Но хотите верьте, хотите нет, вокруг нее действительно творилась какая-то бесовщина - стоило с ней оказаться в каком-либо людном месте, как количество милиции вокруг на порядок увеличивалось. Люди в форме начинали кружить рядом, вроде бы, занимаясь своими делами и не обращая на нас внимания, но на нервы и психику действовало. Толика Инна, как ни странно, не боялась, он ее часто дурил, выуживая деньги на выпивку. Уж не знаю, правдивая ли, но у него была в запасе душераздирающая история про урну с прахом матери, которая стоит у какого-то приятеля на шкафу и которую необходимо предать земле, на что нужно 87 рублей. Поначалу он эти 87 рэ выудил у меня, потом тайком у Бориса, потом, наконец, у Инны, после чего пропал на несколько дней. Вернулся весь оборванный, грязный, в синяках и ссадинах, поведав, что его поймала милиция, избила и отобрала все до копеечки. Надо сказать, что сочинителем и актером Толик был гениальным. У меня не было ни малейшего сомнения, что он врет, но все же я с трудом удерживалась, чтоб не присоединиться к слезам Инны, сокрушенной безвинными страданиями бедного Толика. "Верю!" - сказал бы сам Станиславский. ВОТ БЫЛА БЫ ИЗАНИЯ... (из газет) "В приемное отделение нескончаемым потоком поступают бомжи, и кажется, затхлый, гнилой воздух въелся в стены. Но это не запах пота, крови и мочи больных. Так пахнут деньги, которые с готовностью отдаст любой нормальный человек, чтобы его не положили в одну палату с бомжами, чтобы посмотрели, сделали укол, чтобы просто обратили внимание. Заплатит, сколько скажут - лишь бы уйти отсюда живым и здоровым." Москва, городская больница, наши дни. B БЕСЕДКЕ С: Александром и священником Владимиром Ермолаевым В самой гуще. Изания - альтернатива не только вампиризму, но и терроризму Александр: "Ю.И.: - Я б сейчас и двадцать отсидел, только б он ожил и нынешним гадам