о болтающих, Обагряющих руки в крови Уведи меня в стан погибающих За великое дело любви! "Где вы - певцы любви, свободы, мира, И доблести?.. Век "крови и меча"! На трон земли ты посадил банкира, Провозгласил героем палача... Толпа гласит: "Певцы не нужны веку!" И нет певцов... замолкло божество... О, кто ж теперь напомнит человеку Высокое призвание его? /Свидетель Некрасов/. "Стоит только оглянуться вокруг себя, чтобы ужаснуться перед той заразой, которую, не говоря уже о фабриках и заводах, служащих нашей же роскоши, мы прямо, непосредственно своей роскошной жизнью в городе разносим между теми самыми людьми, которым мы потом хотим помогать./Свидетель Лев Толстой/ И далее он же: "Я весь расслабленный, ни на что не годный паразит, который может только существовать при самых исключительных условиях, который может существовать только тогда, когда тысячи людей будут трудиться на поддержание этой никому не нужной жизни". "Каким образом может человек, считающий себя - не говорю уже христианином, не говорю образованным или гуманным человеком, но просто человек, не лишенный совершенно рассудка и совести, жить так, чтобы, не принимая участия в борьбе за жизнь всего человечества, только поглощать труды борющихся за жизнь людей и своими требованиями увеличивать труд борющихся и число гибнущих в этой борьбе? А такими людьми полон наш так называемый христианский и образованный мир. Мало того, что такими людьми полон наш мир, - идеал людей нашего христианского образованного мира есть приобретение наибольшего состояния, т. е. возможности освобождения себя от борьбы за жизнь и наибольшего пользования трудом гибнущих в этой борьбе братьев." "Как ни стараемся мы скрыть от себя простую, самую очевидную опасность истощения терпения тех людей, которых мы душим, как ни стараемся мы противодействовать этой опасности всякими обманами, насилиями, задабриваниями, опасность эта растет с каждым днем, с каждым часом и давно уже угрожает нам, а теперь назрела так, что мы чуть держимся в своей лодочке над бушующим уже и заливающим нас морем, которое вот-вот гневно поглотит и пожрет нас. Рабочая революция с ужасом разрушений и убийств не только грозит нам, но мы на ней живем уже лет 30 и только пока, кое-как разными хитростями на время отсрочиваем ее взрыв... Давящие народ классы, кроме царя, не имеют теперь в глазах нашего народа никакого оправдания; они держатся все в своем положении только насилием, хитростью и оппортунизмом, т.е. ловкостью, но ненависть в худших представителях народа и презрение к нам в лучших растут с каждым годом". "Собственность в наше время есть и источник страданий людей, имеющих или лишенных ее, и опасности за столкновение между имеющими избыток ее и лишенными ее. Банкиры, торговцы, фабриканты, землевладельцы трудятся, хитрят, мучаются и мучают из-за собственности; чиновники, ремесленники, землевладельцы бьются, обманывают, угнетают, страдают из-за собственности; суды, полиция охраняют собственность. Собственность есть корень зла; распределением, обеспечением собственности занят почти весь мир". /Лев Толстой/ Средь мира дольнего для сердца вольного есть два пути. Одна просторная - дорога торная, страстей раба, По ней громадная, к соблазну жадная идет толпа. О жизни искренней, о цели выспренной там мысль смешна. Кипит там вечная, бесчеловечная вражда-война. За блага бренные... Там души пленные полны греха. На вид блестящая, там жизнь мертвящая к добру глуха. Другая тесная, дорога честная, по ней идут Лишь души сильные, любвеобильные, на бой, на труд. За обойденного, за угнетенного стань в их ряды. Иди к униженным, иди к обиженным - там нужен ты... /Свидетель Некрасов/ "Входите тесными вратами; потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; Потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их". /Мф.7,13-14/ - Как говорится, комментарии излишни, - сказал АХ, - Свидетельствуют лучшие люди России. Можно сказать, ее честь и совесть... - Протестую, - прошипел АГ, - Лев Толстой отлучен от церкви... - Он отлучен за выступления против церковных догматов и таинств, а не за социальную проповедь. Кстати, к началу прошлого века произошел раскол. Духовные течения делались все более равнодушными к социальной теме, а социальные - к духовным. Что тоже явилось одной из причин революции. Вот, что писал граф: "Все можно простить, но не извращение тех высших истин, до которых с таким трудом дошло человечество". "Жизнь наша господская до того безобразна, что мы не можем радоваться даже рождению наших детей. Рождаются не слуги людям, а враги их, дармоеды. Все вероятия, что они будут такими". "Мы, богатые классы, разоряем рабочих, держим их в грубом непрестанном труде, пользуясь досугом и роскошью. Мы не даем им, задавленным трудом, возможности произвести духовный цвет и плод жизни: ни поэзии, ни науки, ни религии. Мы все это беремся давать им и даем ложную поэзию... Какой ужасный грех. Если бы только мы не высасывали их до дна, они бы проявили и поэзию, и науку, и учение о жизни" /Лев Толстой/ - Что, кстати, успешно доказало государство Иосифа. Но об этом - в следующей части. А неизбежность революции предсказана самим Господом: "Горе городу нечистому и оскверненному, притеснителю! Не слушает голоса, не принимает наставления, на Господа не уповает, к Богу своему не приближается; Князья его посреди него - рыкающие львы, судьи его - вечерние волки, хищники, не оставляющие до утра ни одной кости. Пророки его - люди легкомысленные, вероломные, священники его оскверняют святыню, попирают закон. Горе тому, кто без меры обогащает себя не своим - надолго ли? И обременяет себя залогами. НЕ ВОССТАНУТ ЛИ ВНЕЗАПНО ТЕ, КОТОРЫЕ БУДУТ ТЕРЗАТЬ ТЕБЯ, И НЕ ПОДНИМУТСЯ ЛИ ПРОТИВ ТЕБЯ ГРАБИТЕЛИ, - И ТЫ ДОСТАНЕШЬСЯ ИМ НА РАСХИЩЕНИЕ? - Что ты, Позитив, собственно говоря, пытаешься доказать? Что отступничество обвиняемого... - Было не отступничеством, а поиском Истины среди моря лжи. Ибо понятие "Святая Русь" в девятнадцатом - начале двадцатого веков вовсе не соответствовало действительности по многочисленным свидетельствам ее лучших представителей. А отец лжи - твой хозяин, Негатив. Назревал бунт не только против социальной несправедливости, но и чего-то несравненно более важного. Вспомни формулу спасения в главе о Страшном Суде: накорми голодного, одень разутого, дай крышу над головой бездомному, утеши и ободри страждущего... И еще - "Сказал также Христос ученикам Своим: невозможно не придти соблазнам, но горе тому, через кого они приходят; лучше было бы ему, если бы мельничный жернов повесили ему на шею и бросили его в море, нежели чтоб он соблазнил одного из малых сих". /Лк.17,1-2/ Не являлось ли несоответствие названия и сути великого православного государства соблазном для "малых сих", то есть подданных, когда государственная идеология утверждала одно, а "вписанный в сердце Закон", то есть совесть - другое? - Государство не обязано никого спасать. Я, разумеется, про души. - Понимаю, не маленький. Тогда смени вывеску, не вводи в заблуждение. "Горе вам, книжники, лицемеры, фарисеи, что затворяете Царство Небесное человекам; ибо сами не входите и хотящих войти не допускаете. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что поедаете домы вдов и лицемерно долго молитесь: за то примете тем большее осуждение. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что обходите море и сушу, дабы обратить хотя одного; и когда это случится, делаете его сыном геенны, вдвое худшим вас". "Горе вам, вожди слепые, которые говорите: "если кто поклянется храмом, то ничего; а если кто поклянется золотом храма, то повинен". Безумные и слепые! что больше: золото или храм, освящающий золото? Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что очищаете внешность чаши и блюда, между тем как внутри они полны хищения и неправды. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты; змии, порождения ехиднины! как убежите вы от осуждения в геенну?" /Мф.23,13-17,25,27,З3/ "И от всякого, кому много дано, много и потребуется; и кому много вверено, с того больше взыщут, ОГОНЬ ПРИШЕЛ Я НИЗВЕСТЬ НА ЗЕМЛЮ И КАК ЖЕЛАЛ БЫ, ЧТОБЫ ОН УЖЕ ВОЗГОРЕЛСЯ! /Лк.12,48-49/ - Ну, ты меня достал своими цитатами. - Терпи, бес. Тогда поймешь, что именно Писание, а не всякие безбожные манифесты привели нашего подсудимого в революцию. В заключение еще стихи малоизвестного поэта. Попробуй угадать, чьи: Когда герой, гонимый тьмою, Вновь навестит свой скорбный край, И в час ненастный над собою Увидит солнце невзначай. Тогда гнетущий сумрак бездны Развеется в родном краю. И сердцу голосом небесным Подаст надежда весть свою. Я знаю, что надежда эта В моей душе навек чиста. Стремится ввысь душа поэта - И в сердце зреет красота. Шел он от дома к дому, В двери чужие стучал. Под старый дубовый пандури Нехитрый мотив звучал. В напеве его и в песне, Как солнечный луч, чиста, Жила великая правда - Божественная мечта. Сердца, превращенные в камень, Будил одинокий напев. Дремавший в потемках пламень Взметался выше дерев. Но люди, забывшие Бога, Хранящие в сердце тьму, Вместо вина отраву Налили в чашу ему. Сказали ему: "Будь проклят! Чашу испей до дна!.. И песня твоя чужда нам, И правда твоя не нужна!" Поэту, певцу крестьянского труда князю Рафаэлу Эристави. Когда-то гнет крестьянской доли Тебя, певец, потряс до слез. Но, Боже, сколько зла и боли С тех пор увидеть довелось. Но родиной всю жизнь хранимый, Ты песни не забыл свои, С ее мечтой всю жизнь единый, Ты снова молод от любви... Певца Отчизны труд упорный Еще вознаградит народ. Уже пустило семя корни И жатва тяжкая грядет. Не зря таких, как Эристави, Мой край любимый породил. И что тебе земная слава?.. Ты вечность песней покорил. Луне Но твердо знай, кто был однажды - Унижен и повергнут в прах, Еще с Мтцаминдой станет вровень И веру возродит в сердцах. - Знаю я эти стихи, - проворчал АГ, - газета "Иверия", первая страница, 1895 год, под псевдонимом Сосело /Иосиф/. Не Пастернак. Хоть и вошли в хрестоматию. - Но согласись, что-то непохож наш подсудимый на социалиста - завистника, жаждущего перераспределения собственности в свою пользу...И на материалиста-безбожника не похож! Это скорее правдоискатель, романтик... - Ну, немного погодя у самого Иосифа таких правдоискателей-романтиков будет полный примус, - хмыкнул АГ, - А в результате такое "мурло мещанина" выползет... При этих словах вдруг действительно выкатилось из-за кресел и закачалось над головой Яны нечто бритоголовое, в наушниках и со жвачкой, одним словом, "мурло". И прежде чем она успела испугаться, оказавшись внезапно в замкнутом пространстве "дремучих дверей" с разбитой или вывинченной кем-то дефицитной лампочкой, без единого окошка или щели, мама со своими чемоданами и рюкзаком выталкивает ее из тьмы на лестницу и бежит наверх за белеющим в ящике призраком никогда не написанного отцовского письма. * * * Это уже на всю оставшуюся жизнь. "Сходи за газетой" - будет просить она по нескольку раз в день. Через год, два, пять лет... Ей нужна будет не газета. Ключ от почтового ящика будет висеть на цепочке над ее кроватью, как распятие. Потом Яна оказалась в зимнем метельном дне. Взрослые степенно тянулись к клубу. Важно кивнув друг другу, стряхивали с плеч снег и проходили в зал, перегороженный потертым зеленым плюшем. Они брали у сидящих за столиками агитаторов бюллетени, проходили к ящику, похожему на почтовый, только побольше, с двумя пальмами по бокам, и спешили опустить сложенные листки в щель ящика. А затем будто разом расслаблялся какой-то узел, связывающий прежде туго-натуго их движения, жесты, мышцы лица, голос, и там, за дверью, все начинали смеяться, шутить, громко разговаривать, размахивая руками. Лабиринт. Мгновения, минуты, часы. Яна просачивается сквозь его невидимые стены из одного мгновения в другое. Они, эти мгновения, перетасованы, как колода карт. Пока мама копается у столика, Яна крутится у таинственной плюшевой шторы, похожей на занавес в театре, куда мама ее однажды водила. "Синяя птица" Метерлинка. Занавес для Яны означал сказку, чудо. Затаив дыхание, она заглядывает за край зеленого плюша. В полумраке - крохотная комнатка - кабинка. Ничего особенного. Голый стол, стул, на столе - остро отточенный карандаш. Яна прокралась вдоль занавеса. Еще одна такая же кабинка. - Ма, смотри, иди сюда! Мать хватает ее за руку и тащит прочь, нарочито громко, виновато смеясь, как бы приглашая всех посмеяться вместе с ней. Мол, вы уж извините, что с нее возьмешь, ребенок! Вот что означает этот смех - Яна его хорошо знает. Так всегда бывает, когда она сделает или скажет нечто глупое, бестактное, неприличное. Мама подводит Яну к ящику, подает ей бюллетень. - Опусти. Сама опусти. И опять по ее голосу, выражению лица Яна понимает, что если предыдущий ее поступок был оплошностью, то теперь ей дается почетное право его загладить. И она, став на цыпочки, сует листок в щель, и в этот момент что- то вспыхивает, будто молния. Это фотограф Миша сфотографирует ее для отчетной фотовитрины. Снимок будет висеть на стене в клубе, а им с мамой Миша так и не отпечатает дубликат, хоть и обещал. Но потом подарит сам снимок, мама повесит его на стене над отцовским письменным столом, а Яна, готовя уроки, будет сочинять всякие необыкновенные истории про таинственные кабинки за плюшевой занавеской. Про остро отточенный карандаш на столе, к которому нельзя прикасаться, не то... Это будут ее первые сочинения. Из зала мама с Яной идут в фойе. Здесь танцы. Пальто, шапки, платки, валенки свалены на стульях, вдоль стен. На дамах /здесь, в основном, дамы/ яркие летние платья с короткими рукавами. В фойе холодно, дамы окоченели, особенно нетанцующие, голые руки в мурашках, но дамы крепятся, фасонят, притоптывают ногами в лодочках. Редко на ком чулки, капрона еще нет, фильдеперсовые - дефицит, и простые - дефицит, просто босые ноги в валенки и порядок. Маму танцы не интересуют. Она берет у своей приятельницы - библиотекарши ключ от читального зала и идет на второй этаж готовиться к сессии. Яне велено идти гулять, вернуться домой к обеду и ни в коем случае не торчать у патефона. Патефон - слабость Яны, потому что он тоже - чудо. Голос и музыка из черного репродуктора обычны - звуки бегут по проводам, как электричество. Это Яна знает и понимает. Но патефон... Больше всего ее потрясает даже не сам патефон, а пластинки, хрупкие диски, в каждом из которых уже живет целиком песня или танец. С придыханиями певца, звуками оркестра, иногда даже с покашливанием в невидимом зале... Этого, конечно, не может быть на самом деле, поэтому каждая пластинка - волшебная. И чудо, что ее можно по желанию оживить, осторожно опустив на край диска мембрану с иглой. Яна удивлялась тем ребятам, которые тайком стучали по ящику, царапали ногтем пластинку или старались каким-то образом заглянуть внутрь патефона. С ее точки зрения это было так же нелепо, как искать, где спрятан мотор у ковра-самолета. Больше всего ей нравится пластинка, в которой есть слова: "Пусть муж обманутый и равнодушный Жену покорную в столовой ждет..." Яна представляет себе большую общественную столовую, голодного обманутого мужа за столиком, которому не несут обед, потому что талончики у жены, и она их отдала любовнику, чужому дядьке. И очень жалела мужа. "А на диване подушки алые..." Когда Яна вырастет, и у нее на диване будут красные подушки: Массовичке Тоне тоже хочется потанцевать, и она доверяет Яне менять пластинки. Яна ставит самую ее любимую - танго из "Петера". Танго называется "медленный танец" и танцевать его, как в "Петере" не разрешается. Муся танцует с морячком, который еле передвигает ноги, зажав уголком рта папироску и скользя ленивым взглядом по лицам танцующих "шерочка с машерочкой" женщин. Какие они все юные - прежде казавшиеся чуть ли не стариками! И она все о них знает. Могла бы предсказать им будущее, столько бед предотвратить! Но сцена может лишь бесконечно повторяться. Пьеса про себя. Яна спешит к пруду, зажав под мышкой "санки" - сиденье от венского стула. Ветер швыряет в лицо пригоршни колючей белой пыли, выдувает из глаз слезы. Яна закутывается в платок по самые брови и остро ощущает вокруг губ, на подбородке мокрую теплую колкость распаренной дыханием шерсти. Зима - это запах мокрой шерсти, это едва заметные следы на снегу пока неподшитых и без калош, только что купленных на вырост валенок, это даже еще не звуки, а их предвкушение - где-то там, у пруда, за серой толщей падающего на землю неба, за тишиной, угадывает Яна "своих" - орущих, визжащих, хохочущих, ревущих. Каким-то щенячьим чувством /наверное есть такое у детства/ - угадывает и кратчайший путь к "своим", спешит, бежит по занесенной тропинке, быстрей, быстрей, и не поспевает за сердцем, которое скачет, рвется вперед толькиным обручем. Туда, где темнеет ледяная горка, отполированная дощечками, фанерами, шубами, шароварами. Несколько секунд от вершины до подножья, несколько секунд чуда, в котором и восторг, и ужас, и боль разбитого носа и обжигающий, крапивный, попавший за шиворот снег. И хорошо, что уже остановка, и плохо. И жажда, чтоб "еще". Нет ли в детских играх какого-то глубинного смысла, символики? Лед - тоже чудо. Скоро Яна научится высекать из него радугу и сочинит историю, как дождь с радугой превратились в лед. Высечь радугу просто. Нужен лишь небольшой острый камень. Или ударить задним концом конька. * * * От луга за домом поднимается пар, жаркий, душистый, будто от только ' что заваренного чая. Прошел долгий дождь - может, в несколько дней и ночей, и теперь неистовое июньское солнце шпарит вовсю. Янины носки, сандалии давно промокли, подол хоть выжимай, липнут к ногам длинные стебли травы, ромашек, колокольчиков, сплетаются, мешают идти. А идет Яна к плетню - кто-то отхватил от луга небольшой огородик, огородил плетнем, и уже взошел на грядке зеленый лучок, а в руке у Яны ломоть хлеба, смоченный подсолнечным маслом, посыпанный крупицами соли, и если к этому еще несколько перышков лука... Идет Яна навстречу своему счастью - не луку, конечно, лук - ерунда. Сейчас она познакомится с Люськой - и прощай покой. Понесутся дни сладостные, мучительные, со всякими там переживаниями и острыми ощущениями, жгучими, аж слезы из глаз. Этот самый лук, перец, горчица и еще невесть что - такая она. Люська. Есть у Маршака: Вот тебе пирожок сладкий. С луком и корицей, С перцем и горчицей. Вот что такое Люська. Сейчас, сейчас получит Яна свой сладкий пирожок. До Люськи несколько шагов. Сидит на плетне - одной босой ногой зацепилась за прутья, другой просто болтает - неимоверно грязной, с налипшими комьями глины, так что Яне вначале кажется, будто Люська в коричневых ботинках. Солнечный удар. Нокаут с первого взгляда. Разве может быть на свете другая такая девочка? Волосы у Люськи перепутаны, как сено в стоге, обломок гребенки торчит в них, как вилы без ручки. Платья на Люське никакого, только лиловые штаны, закатанные, как трусы. Худое, гибкое, как у ящерицы, тельце отливает чернотой, и. не разберешь. где грязь, где загар. От плеча до локтя у Люськи - татуировка - русалка с рыбьим хвостом. Но самое замечательное у Люськи - глаза. Только что они были закрыты - Люська, казалось, дремала, греясь на солнышке, потом приоткрылись, чиркнули в них узкие щелки - Люська почуяла приближение Яны. Зафиксировали и тут же захлопнулись, тусклые, равнодушные. Яна глядит в них, будто с улицы в окна. Но вот чудо - вдруг вспыхнули, брызнули жарким ласковым светом. Скорей сюда, ко мне, я тебе ужасно рада, я тебя ужасно люблю... Взаимность! Яна балдеет от счастья, ей все не верится. Неужели чудо протягивает ей руку, неужели можно запросто коснуться сплетенного из разноцветных проволок колечка на мизинце чудо-девочки? Яна коснулась кольца - Люська улыбнулась. Зуб - провал, два зуба - опять провал. Будто черно-белые клавиши. Яна зажмурилась, благоговейно по жала сухие горячие Люськины пальцы. Проволока от кольца царапнула ладонь. - Дай куснуть, - сказала Люська. Зубы-клавиши вонзились в хлеб, влажно скользнули по коже - Яна едва успела отдернуть руку с зажатым в пальцах огрызком со следами Люськиных зубов... - Я тебя знаю, - сказала Люська, с трудом шевеля набитым ртом, - Ты из большого дома, у тебя отец погиб и ты вчера с наволкой плавала. Яна счастливо кивает, проглатывает огрызок, не чувствуя вкуса. Какой уж тут лук! - На наволке здорово, - говорит Люська, - Только моя с дыркой. - У меня еще одна есть. - Тогда тащи и айда на пруд. Яна бежит к дому, но нет, не успеть, не добежать. Тускнеют краски, наползает туман...Сейчас перевернется страница, и она не успеет содрать с подушки новую накрахмаленную наволочку, - первое преступление ради Люськи, а сколько их будет! Отвлекать билетершу Клаву, чтоб Люська прорвалась на "Даму с камелиями", отвлекать сторожа, пока Люська лакомится колхозной смородиной, отвлекать учительницу, пока Люська шпаргалит... Яна попадалась. Люська - никогда. Яна считалась хулиганкой. Люська - паинькой. Яну распекали, наказывали, но она была счастлива. Это была настоящая страсть - жертвенная, самоотверженная. Однажды у мамы пропал новенький пуховый берет. Через несколько дней они столкнулись с Люськой на улице - Люська щеголяла в мамином берете. Яна ревела, клялась, что подарила берет, прямо силой навязала, а зачем, сама не знает. Наверное, такая уж она гадкая, и пусть мама ее хоть год не пускает в кино, только не жалуется Люськиной матери. Тогда мама сказала, что пусть уж Люська извинит, раз Яна такая чокнутая, но берет ей самой нужен, так что она его забирает, но поскольку так нехорошо получилось и на улице холодно, пусть Люська наденет ее шерстяной платок с розами и вообще возьмет его насовсем, а с Яной она дома поговорит. Люська ласково щурилась на Яну из-под платка с розами, платок ей очень шел. Яна плелась за мамой, готовая вынести любое наказание. Мама молча войдет в комнату, швырнет на диван пальто, злополучный берет и, притянув ее к себе, спросит с горьким недоумением: - За что ты ее так любишь? Этого Яна сама не знала. Это заболевание почему-то тоже назвали любовью. Конечно, она не должна была любить Люську. Она должна была тогда любить ее, маму. И теперь, через много лет, она уже совсем не любит Люську, и все понимает, но мамы давным-давно нет, и только Небо может что-то исправить. * * * Дворовая игра в войну, в наших и фрицев. Девчонок если и принимали, то фашистами, которыми быть никто не хотел, и устанавливали обязательную очередность. Проигравшие иногда ходили "во фрицах" несколько дней подряд и от унижения порой лютовали как настоящие фашисты. Однажды Яна дослужилась до высокой чести быть партизанкой и разрушить мост, который враги соорудили через канаву. Мост состоял из старой двери и нескольких гнилых досок, охранял его Зюка, - младший Зюкин. Был еще Зюкин - старший, того звали Зюк. Имен их никто не знал. Яна применила военную хитрость. Подкралась и, спрятавшись за дерево, пустила по течению кораблик из сосновой коры, который мастерски соорудил ей знакомый дяденька. Кораблика было жалко, но игра стоила свеч. Зюка, само собой, погнался за приманкой, течение после дождя было сильное, и Яна успела завалить в канаву мост и броситься наутек. Обведенный вокруг пальца, 3юка, к тому же не поймавший кораблик, без труда догнал партизанку, дал затрещину и взял в плен. Но, чтобы восстановить мост, надо было выпустить пленницу - веревки у Зюки не было. Поколебавшись, разъяренный Зюка решил плюнуть на мост и, покрутив под носом у Яны грязным кулаком, заявил, что не отпустит, пока Яна не скажет, где их партизанский штаб. Штаб был неподалеку, в сарае у Катьки, но партизанка Яна, разумеется, в восторженном ужасе сказала "Никогда!" И Зюка под дулом деревянного автомата отвел ее через соседний подъезд на чердак их дома. По пути им попадались знакомые взрослые, оба чинно с ними здоровались, будто ничего не происходит - вмешивать взрослых в игру категорически не разрешалось под угрозой жестких санкций до конца детства. Колись, в последний раз спрашиваю: Яна яростно мотнула головой. Зюка впихнул ее на чердак, задвинул снаружи щеколду и прорычал через дверь, что, если она передумает, пусть откроет окошко чердака - это будет условный знак, что она сдается. А то пусть сидит здесь всю жизнь. Коварный Зюка придумал так, что она даже окно не имела права открыть. И позвать на помощь не имела права. Темнело, что-то потрескивало, шуршало, попискивало - крысы, наверное: Внизу раздавались голоса, топали по лестнице, возвращаясь с работы, потом долго и встревожено звала ее мать. Теперь еще и влетит, если она вообще отсюда когда-нибудь выйдет: Одно твердо знала Яна - окно она не откроет никогда. Пусть ее даже съедят крысы. Было уже совсем темно. Обливаясь слезами от страха, Яна молилась Богу бабки Ксении, чтоб Он вмешался, спас: - Сделай что-нибудь, боженька, миленький, ведь мама за меня волнуется. Ты ей шепни, что я здесь: И чудо произошло. Топот по лестнице, смех, дверь распахивается. Полыхнули по стенам карманные фонарики, и ворвались на чердак дети, за ними и взрослые пришли, открыли чердачное окно, и Зюка был тут же, на нее не смотрел, будто они и не сражались только что насмерть: Все пришли смотреть салют, только что объявили по радио; взят какой-то город. Двадцатью артиллерийскими залпами: Салют над Москвой был виден лишь отсюда, с чердака, и Зюка был уже совсем не враг, и другие ребята, и даже мама, пригрозившая: - Завтра в кино не пойдешь, где ты шляешься?: - Мама обняла ее, приподняла, чтоб лучше видно было: Кино это что, мелочи жизни, ну не пойдет. А может, завтра подобреет мама: И тут вдали за лесом вспыхнуло, расцвело волшебно-разноцветное зарево. - Ура-а!.. И все хором отсчитывают залпы, и восторженным хором стучат сердца: Наши взяли еще один город. Она, партизанка Яна, сегодня тоже победила, и Бог услышал ее. Мы все вместе, и Бог с нами: Остановись, мгновенье: Май сорок пятого, праздничный салют после парада победы. Небо то и дело взрывается ликующими неистовыми красками, и море-толпа несет, качает. Подожмешь ноги, и плыви себе. Щека Яны мокрая от чьих-то слез, поцелуев, все без разбору целуют друг друга, свои и чужие, здесь нет чужих, здесь все "наши". Щеку не вытереть - руки не поднять, так тесно. И все поют, поют, сбиваются, путают слова, затягивают новую песню, и мама поет, кажется, громче и звонче всех, но взгляд все с той же голодной цепкостью обшаривает толпу. А вдруг? В шесть часов вечера после войны?: ПРЕДДВЕРИЕ 5 - Почему ушел из семинарии незадолго до окончания? Ладно, давай разберемся. Биографы пережевывают несколько версий: потерял веру в Бога, увлекся марксизмом, мать забрала домой из-за якобы начинающегося туберкулеза - это версия самой Екатерины... Иосиф же все объясняет издевательским режимом и иезуитскими методами в семинарии. Ни о каком атеизме или отступничестве речи не идет, АГ, и не надейся. На вопрос немецкого писателя Эмиля Людвига, нет ли у иезуитов положительных качеств, Иосиф сердито отвечает: - Да, у них есть систематичность, настойчивость в работе для осуществления дурных целей. Но основной их метод - это слежка, шпионаж, залезание в душу, издевательство - что может быть в этом положительного? - Да это же его автопортрет! - хихикнул АГ, - Нечего туману напускать. Ушел, потому что в Бога больше не верил, и весь сказ. - А ты сам-то, сын тьмы, - ты знаешь, что Бог есть, "веруешь и трепещешь": Но разве это тебя спасет? Давай разберемся. Положительный или отрицательный ответ на вопрос о вере ничего не решают - сразу возникает следующий вопрос: Об имени и сущности твоего Бога, Его учения. Наш подсудимый не верил в иезуитского бога, суть которого - мелочная слежка, издевательства, а главное - служащего кесарю и угнетателям, которых на каждой странице бичует Писание. Не защищающего униженных и угнетенных... "И льстили Ему устами своими, и языком своим лгали пред Ним; Сердце же их было неправо пред Ним, и они не были верны Завету Его. /Пс.77,36-37/ "Выкатились от жира глаза их, бродят помыслы в сердце. Над всем издеваются; злобно разглашают клевету; говорят свысока. Поднимают к небесам уста свои, а язык их расхаживает по земле! Потому туда же обращается народ Его и пьют воду полною чашею. И говорят: "как узнает Бог?" и "есть ли ведение Вышнего? "И вот, эти нечестивые благоденствуют в веке сем, умножают богатство." /Пс.72,7-12/ - Ведь что они искали, обыскивая вещи семинаристов? Книжки и листовки, обличающие "жирных" и пытающиеся хоть как-то заступиться за "малых сих", которым они обязаны были служить согласно христианскому учению. И прокламации эти порой так напоминали гневные обличения из уст Господа, которыми зачитывался Иосиф! Сосо нравилось, когда его называли Кобой - по-турецки "Непримиримый". В его любимой книге "Отцеубийца" одна простая женщина обращается к Кобе с мольбой о заступничестве. Там так и написано: "Странно! При организованном управлении, когда начальники, диамбеги, судьи, приставы и всякие другие чиновники наводнили страну, как муравьи, и делали вид, что чинят правосудие, простая, ни в чем не повинная женщина умоляла человека, совершившего убийство, защитить ее от несправедливости." - Вот свидетельство одного из воспитанников духовного училища: "В первые годы учения Сосо был очень верующим, посещал все богослужения, пел в церковном хоре. Хорошо помню, что он не только выполнял религиозные обряды, но всегда и нам напоминал об их соблюдении". /журнал "Безбожник", 1939/ Мальчик, конечно, не мог разобраться во всех тонкостях православного учения. Он полюбил Бога - заступника униженных и угнетенных, борца за правду, против "жирных вампиров", против лжи и насилия. И поверил в Него, ненавидящего пожирателей чужих душ и жизней. Бога, призвавшего и благословившего его, Кобу, стать Его воином. Иосиф мечтал стать Кобой, непримиримым и бесстрашным воином против вселенского зла. Монашеский подвиг, внутреннее делание, монотонные однообразные требы в каком-либо приходе были ему чужды, хотя он и был по натуре аскетом. "Спасись сам, и вокруг тебя спасутся тысячи..." Нет, он жаждал в корне изменить мир. Он с восторгом перечитывал: "Ибо дом Мой назовется домом молитвы для всех народов. Стражи их слепы все и невежды; все они немые псы, не могущие лаять, бредящие лежа, любящие спать. И это псы, жадные душою, не знающие сытости; и это пастыри бессмысленные; все смотрят на свою дорогу, каждый до последнего на свою корысть. И сказал: ПОДНИМАЙТЕ, ПОДНИМАЙТЕ, РАВНЯЙТЕ ПУТЬ, УБИРАЙТЕ ПРЕГРАДУ С ПУТИ НАРОДА МОЕГО. Я исполню слово: мир, мир дольнему и ближнему, говорит Господь, и исцелю его. А нечестивые - как море взволнованное, которое не может успокоиться и которого воды выбрасывают ил и грязь. Нет мира нечестивым, - говорит Бог мой."/56,Ис.7,10,11,57,14,19-21/ "Нет мира нечестивым"... "Непримиримый"... Коба. - Вот я и утверждаю, сын тьмы, что сам положительный ответ на вопрос: веришь ли ты в Бога? - ничего не означает, ибо: 1. Ты можешь верить в ложного Бога, то есть твое представление об Истине вовсе Истине не соответствует. 2. Или не верить в ложного бога, что уже неплохо. 3. Верить в истинного Бога и Его учение, но учению этому не следовать, что явится сугубым грехом, ибо "Кому много дано, с того много спросится". Обратись к любому прохожему, даже к прихожанину в храме - во что ты веришь? Хорошо, если один из тысячи верующих ответит что-либо вразумительное. Большинство верит сердцем. Ну а насчет учения - тут до сих пор не только споры, но и войны идут. Не говоря уже о "следовании". Вот, к примеру, идет война, а военнообязанные на призывной пункт не явились. Дезертиры, под трибунал. А иные невоеннообязанные пришли добровольцами и воюют. Это как? Кто более угоден Богу? Через много лет, на полях книжки Анатоля Франса "Последние страницы", где были строчки "Верить в Бога и не верить - разница невелика. Ибо те, которые верят в Бога, не постигают Его", Иосиф напишет: "Следовательно не знают, не видят. Его для них нет". Так что не торопись осуждать Иосифа. Пока мы лишь установили, что он ушел от Бога, мирящегося со злом, благословляющего зло. Не верил он и в бога Льва Толстого, в непротивление злу насилием. На полях романа "Воскресение" он пишет: "ха-ха-ха", там, где автор утверждает, что "единственное и несомненное средство спасения от того зла, от которого страдают люди, состоит в том, чтобы люди признавали себя всегда виновными перед Богом и потому неспособными ни наказывать, ни исправлять других людей". - Вот уж истинно "Ха-ха-ха!" - сказал АГ, - Менты не будут какого-либо Чикатиллу ловить и сажать, а мы тем временем ему нашепчем полстраны перерезать... - Вот видишь! - Но разве не сам Господь сказал: "Не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую;" /Мф.5,39/ - "Злому", а не "Злу". "Кто ударит ТЕБЯ", а не другого! Прощай и люби СВОИХ врагов и обидчиков, но не врагов слабого и обездоленного. "Избавляйте бедного и нищего, исторгайте его от руки нечестивых." /Пс.81,4/ Иначе "молчанием предается Бог" ... Предается, потому что Бог не может приказать своим воинам не вступаться за обиженных. Это противоречит вписанному в сердце Закону. От такого "бога" и народ, и народные защитники уходят в атеизм и берутся за топор. Что и случилось в царской России. "ПОДНИМАЙТЕ , ПОДНИМАЙТЕ, РАВНЯЙТЕ ПУТЬ, УБИРАЙТЕ ПРЕГРАДУ С ПУТИ НАРОДА МОЕГО". "НАРОД МОЙ". Разве это не богочеловечество, не составляющие Замысла, грядущего Царства единого, о Котором я ему когда-то напел? Пылкий, жаждущий истины и справедливости мальчик воспринял эти слова Господа, как приказ. Относящийся не столько к еврейскому народу, сколько к "купленным дорогой ценой" избранникам Спасителя. Борьба с Вампирией, царством кровопийц, до последнего вздоха. Он с восторгом подчинился такому "Своему Богу", принял Его в сердце и был Ему верен до конца. Он никому не навязывал "Своего Бога", он отделил церковь от государства, но никогда не принадлежал себе, служа Его тайной Воле, истязая себя и других. Воли, которую он слышал каким-то внутренним ухом. Одному ему слышимый Голос. И марксизм, и революция, и личная власть никогда не были для Иосифа самоцелью - лишь средствами исполнить Волю. - Революция, бунт не могут быть от Бога! Ты, Позитив, говори да не заговаривайся! - Ну, во-первых, это не только моя точка зрения, что я обязательно докажу в следующей части. А, во-вторых, я же говорю - революция была для Иосифа лишь средством. Он отступил и от революции, и от марксизма, согласно Воле. - Ого! - Все это не противоречит Замыслу, а лишь помогает его осуществлению. Клетка, верная Целому, должна смиряться перед личными амбициями, но не смотреть спокойно, как одни клетки пожирают других, ибо это - смерть Целого. Нужна хирургическая операция, которая осуществляется воинами Божьими по Его Воле. Я говорю о революциях. "...и уразумеют все церкви, что Я есьм испытующий сердца и внутренности; и воздам каждому из вас по делам вашим; Кто побеждает и соблюдает дела Мои до конца, тому дам власть над язычниками. И будет пасти их жезлом железным; как сосуды глиняные, они сокрушатся, как и Я получил власть от Отца Моего; И дам ему звезду утреннюю". /От.2,23,24-28/ Иосиф ушел из семинарии, служители которой уничтожали книжки, разоблачающие их ложь и лицемерие. Которые, как вампиры, почему-то боялись Света. - Ваше ведомство уже и революции устраивает! - рассердился АГ, -Будто не я нашептал Иосифу, подговорил бросить семинарию. Мол, с твоими-то способностями и умом проповедовать каким-то полуграмотным старухам в провинциальном приходе... Ну пусть в Тифлисе - предел мечтаний. Да еще когда "Русская церковь в параличе"... Не кривись, это не я, это Достоевский сказал... Будто не я подсовывал ему весь этот бред, что человек произошел от мартышки и вследствие этого факта должен свершить мировую пролетарскую революцию... - А Иосиф лишь посмеивался и вспоминал, как его дружки-пролетарии дрались в пыли из-за горстки монет, брошенных какой-то шлюхой... Нет, его на мякине не проведешь. Он знал, что такое первородный грех, что "жертва" - лишь изнанка вампира. Потенциальный вампир, ждущий своего часа. Обожествление революции - чепуха! Она - всего лишь ступенька. Вокруг - потенциальные оборотни. Первым был твой хозяин, АГ. Бывший Денница, светлый ангел, ставший Князем тьмы. Затем - Каин. Иуда вместе с целой толпой жителей Иерусалима, орущей сегодня "Осанна!", а завтра - "Распни!" Оборотень, вампир - в душе каждого - это Иосиф прекрасно усвоил. Твой звериный двойник с разросшимися когтями, зубами, пузом, гениталиями, которого надо ежеминутно в себе убивать и который нашептывает: "Не слушайся Бога - тогда сам будешь как Бог..." Если ты не убьешь его в себе, его рано или поздно убьет Свет, ибо эти господа не выносят света. Стыдишься ты его в себе, ужасаешься ему? Вбиваешь в него осиновый кол или взращиваешь, питаешь чужой кровью - вот вопрос вопросов. Ибо тогда он станет твоей сутью и убьет тебя! Рано или поздно придет Свет и убьет тебя, ставшего зверем. Ибо вампир не выносит Света. Вот во что верил подсудимый до конца дней своих. Я сам напел это ему в Третьей Песне о Главном. - А у меня на все твои измышления есть одна цитатка: "Там, в кругу русских рабочих - освободителей русских народов и застрельщиков пролетарской борьбы всех стран и народов, я получил свое третье боевое революционное крещение. Там, в России, под руководством Ленина, я стал одним из мастеров от революции." Это 1926 год, ответ тов. Сталина на приветствия. Это что, лицемерие? Но какой пафос... "Третье крещение"... - это ли не кощунство, отступничество? - Ну, во-первых, речь идет о "революционном крещении", это образ, пусть не очень удачный. Иосиф вообще часто употреблял слова и изречения из Писания. - А эта его клятва выполнять "заповеди Ленина, держать в чистоте великое звание члена партии, как зеницу ока беречь единство партии, всеми силами крепить союз рабочих и крестьян, укреплять союз республик, быть верными принципам Коммунистического Интернационала"... И вообще вся эта "клятва" напоминает по форме православную церковную службу... Это что, тоже тактика? - Разумеется. Партия - это охранники Антивампирии. Союз республик рабочих и крестьян - основа укрепления Антивампирии /так мы назовем бывшую "Святую Русь"/; принципы Коммунистического интернационала - красные флажки, которыми обложены волки... И во всем этом - ничего враждебного Воле. А может, и прямая Воля. Клятва охраны /Иосиф выступал от ее имени/ новорожденного государства, противостоящего "лежащему во зле" миру. Пусть даже силами зла... А православная риторика - ну что ж, - воин Иосиф использует свое оружие. Которым он лучше всего владеет. Здесь нет никакого отступничества. Повторяю, и партия, и революция, даже Интернационал для Иосифа - лишь средства. Позволь тебе по этому поводу напомнить про жезл Моисея: "И сказал ему Господь: что это в руке у тебя? Он отвечал: жезл. - Господь сказал: брось его на землю. Он бросил его на землю, и жезл превратился в змея, и Моисей побежал от него. И сказал Господь Моисею: простри руку твою и возьми его за хвост. Он простер руку свою и взял его; и он стал жезлом в руке его." /Исх.4,2-4/ Сам змей, заклятый враг человека, по Воле Божьей может стать жезлом, помогающим в пути. "Он сойдет, как дождь на скошенный луг, как капли, орошающие землю. Во дни его процветет праведник, и будет обилие мира, доколе не престанет луна. Он будет обладать от моря до моря и от реки до концов земли. Падут пред ним жители пустынь, и враги его будут лизать прах. И поклонятся ему все цари; все народы будут служить ему. Ибо он избавит нищего, вопиющего, и угнетенного, у которого нет помощника. Будет милосерд к нищему и убогому, и души убогих спасет. От коварства и насилия избавит души их, и драгоценна будет кровь их перед очами его. Будет обилие хлеба на земле, на верху гор; плоды его будут волноваться как лес на Ливане, и в городах размножатся люди, как трава на