аще всего и тут и там одновременно. В этом слиянии мысли и реальности, в этом деловитом и неотвлеченном прагматизме и состоит сила и оригинальность взглядов Сталина... Следует добавить: упуская и недооценивая это качество его взглядов или формально подходя к его текстам, и догматики на Востоке, и многие серьезные исследователи Сталина на Западе затрудняют себе сегодня разгадку его личности и условий, в которых он пришел к власти. Необходимо еще раз повторить, что сталинский марксизм, сталинские взгляды никогда не проявляются - как будто их вовсе не существует, отдельно от нужд послереволюционного советского общества и советского государства. Это марксизм партии, жизненная необходимость которой - превращаться во власть, в "ведущую", господствующую силу. Свое отношение к Марксу и Энгельсу Сталин, разумеется, никогда открыто не высказывал. Это поставило бы под угрозу веру верных, а тем самым и его дело и власть. Он сознавал, что победил прежде всего потому, что наиболее последовательно развивал формы, соединяющие догматы с действием, сознание с реальностью. Сталину было безразлично, исказил ли он при этом ту или иную основу марксизма". /М.Джилас/ "Законченность, то есть "научность" марксизма, герметическая замкнутость общества и тотальность власти толкали Сталина на непоколебимое истребление идеологических еретиков жесточайшими мерами, - а жизнь вынуждала его самого "предавать", то есть изменять, самые "святые" основы идеологи. И.Сталин бдительно охранял идеологию, но лишь как средство власти, усиления России и собственного престижа. Естественно поэтому, что бюрократы, считающие, что они и есть русский народ и Россия, по сегодняшний день крутят шарманку о том, что Сталин, несмотря на "ошибки", "много сделал для России"... Кто знает, может, Сталин в своем проницательном и немилосердном уме и считал, что ложь и насилие и есть то диалектическое отрицание, через которое Россия и человеческий род придут наконец к абсолютной истине и абсолютному счастью?" /М.Джилас/ СЛОВО АХА В ЗАЩИТУ ИОСИФА: Итак, Иосифу досталось засыхающее, почти лишенное корней дерево, где, умирая, каждый лист, каждая ветвь пытались в агонии оттянуть соки на себя. А общественное мнение утверждало, что смешно и даже преступно /поскольку ущемляет права каждого отдельного листа/ работать на Целое. Что этого Целого вообще нет, и смысла ни в чем нет, и Истины нет. Что вообще искать Истину и Смысл - преступление и блажь, что Россия вечно "мутит воду", за что ее давно пора стереть с лица земли или, по крайней мере, надеть на нее смирительную рубашку и изолировать от "приличного общества". Как выразился изящно господин Парамонов с радио "Свобода" - "Автор продолжает искать истину, не подозревая, что истина в гонораре". - Так и сказал? - захлопал АГ черными ладошками. - Спиши мне эту песню! - Уже списал, дарю для Суда. Истина для таких господ если и есть, то она вроде пушкинской Золотой рыбки, должной служить у старухи - цивилизации "на посылках". Чем это кончилось - всем известно. Итак, Иосифу оставалось лишь одно - заставить засыхающее дерево функционировать в соответствии с Замыслом - все его части согласованно служить Целому. Это была основа его идеологии, он принуждал их это делать. Ну а иные, лучшие "листья" Иосифа, служили Замыслу жертвенно и радостно, хоть и не верили в божественное свое происхождение, зная, что скоро облетят и исчезнут, просто став удобрением для будущих листьев и жизни Дерева. Это делало их подвиг еще более прекрасным и трогательным - не ведающих, что Дерево растет к Небу, и давший кому-то жизнь сам становится жизнью. "Все да едины будут" во имя исполнения Замысла, который есть Жизнь - вот девиз царствия Иосифа. Так за что же им, листьям - и рабам, и сынам, и наемникам - судить его, спасшего их, избавившего от страшной участи бесполезных засохших ветвей, которые, по грозному Божию определению, "отсекают и бросают в огонь"? 3а что судить человека, который, увидав умирающее дерево, попытался спасти его? Пусть даже не строго по закону, неумело, порой варварскими методами, но все же СПАСТИ! Он прозрел Божий Замысел исторического процесса - формирование преображенного Нового Адама, богочеловека, способного жить в Царствии, где каждая животворящая клетка, /дающая другим жизнь/ станет необходимой составной частью этой единой вселенской души богочеловечества. Где каждая часть - вечна, неповторима и бесценна... Если осознает и исполнит на земле свое предназначение - животворить, сеять в жизнь. "А в общем, надо просто помнить долг, от первого мгновенья до последнего..." - как пелось в самом популярном советском сериале. Лучше не скажешь. Ты получил от Творца в долг жизнь, силы, здоровье, таланты, разум и должен, реализовав их, исполнить то, для чего призван. Помнить ДОЛГ, возвращать его "от первого мгновения до последнего" - таков путь в Царствие. Путь этот индивидуален, нельзя сказать, что государство Иосифа всех вело к Жизни. Но можно твердо сказать, что оно уводило от "смерти второй". "Выйди от нее, народ Мой"... Иосиф пытался "кроить новые мехи", самому быть "инженером человеческих душ", способных жить в "будущем веке" и отчаянно призывал, а то и принуждал служителей культуры, обладающих даром слова, стать его соратниками. Они это делали плохо, с кукишем в кармане, и Иосиф втайне презирал и ненавидел их, предающих не столько его лично, но Дело. * * * Варя оказалась, как всегда, права. После нескольких младенчески- светлых, беззаботных и умиротворенных дней придет предотъездная суета и суматоха, на тридцатое августа уже была заказана машина, Варе надо было готовить детей к школе, срочно что-то выкапывалось, солилось, консервировалось, закатывалось. Выдохшийся в погоне за недосягаемым Фавором Ганя бросил кисти и то спал, то впадал в отчаянье, раздражался, взрываясь по малейшему поводу, и бывал совершенно несносным, терпя только общество Иоанны. Благо свою работу она благополучно сдала. Теперь они практически не разлучались, спасаясь от непривычного разора вокруг, всех этих ящиков, корзин, банок, крышек, одуряющих запахов, беготни и криков. Уходили в лес или на озеро, захватив с собой хлеб, яблоки и книжки, и все вроде бы было по-прежнему, но нет. ЭТО, темно-душное и жаркое, как предгрозовое дыхание, надвигалось на них, выжидало, и оба его ощущали все острей. Уже не сплетали гуляя, по-детски руки, старались не касаться друг друга, прятали взгляды, но чем более они отодвигались, тем неудержимее их тянуло друг к другу, и бросало в жар, каждая клетка трепетала, казалось, от случайного взгляда или прикосновения. Как плюс и минус. Ближе, ближе... Предвкушение огненного, как молния, соединения и смертельного стремительно-блаженного падения в бездну. Оба понимали, что это совершенно невозможно, они стали бояться друг друга и самих себя и в глубине души радовались, что приближается тридцатое, когда все, кроме деда, уедут. А следом и Иоанна отвезет свои и ганины вещи в Москву, картины- на квартиру к Златовым, а сам Ганя поедет в Лавру, где начинаются занятия. И видеться они будут крайне редко, и их отношения снова обретут неземную чистоту и бесплотность, и можно будет при слове "Ганя" не замирать в смертельно-сладкой истоме сползания в пропасть, а как прежде, будто два крыла одной птицы, невесомо парить над этой пропастью. Был еще некто третий, заметивший перемену в их отношениях. Последние несколько дней Иоанна часто ловила на себе до неприличия неотвязный сумрачный взгляд Глеба. Глеб тоже не принимал участия в предотъездных хлопотах, которые его заметно раздражали, демонстративно сидел на скамье в глубине сада у калитки. Иоанна с Ганей вынуждены были всякий раз проходить мимо, он едва откликался на приветствие, сверлил взглядом, а накануне отъезда, поймав Иоанну одну, жестом приказал сесть рядом. - Ехала бы ты сама, Иоанна. А Игнатий с нами, на машине. - Там ведь кузов открытый... - Ничего картинам не сделается, погоду обещают хорошую, пленкой прикроем. Уезжай, Иоанна. Она все поняла, молчала растерянно. - Не обижайся, ты же умница, сама все знаешь. Дай ему свободу, слышишь? Игнатий принадлежит Господу. - Я это знаю лучше тебя. И вообще... Может, ты позволишь нам самим... - Не позволю! - рявкнул Глеб, - Знаю, ты на все согласишься, и мужа бросить, и матушкой стать, и сама в монашки... Но нет, никогда! Пусть хоть он вырвется! Нет, уж ты погоди, послушай... Ты знаешь, я люблю Варю, детей, но один Господь знает, как я завидую Игнатию... Что он свободен, принадлежит лишь Небу... Избранничество, царский путь... И я бы мог... Господь иначе распорядился, у меня свой крест, жаловаться грех, но... Смотри, Игнатий возненавидит тебя!.. Возможность ганиной к ней ненависти была настолько нелепой, что Иоанна усмехнулась невольно, чего, видимо, не стоило делать, ибо Глеб, окончательно рассвирепев, хотел выкрикнуть что-то совсем уж непотребное в ее адрес, но сдержался и ринулся к дому. Бедный Глеб в роли Пигмалиона! Ученик превзошел учителя. О эта жажда свободы и полета... Как несовместима она с необходимостью "в поте лица зарабатывать хлеб свой", выращивать детей в каждодневной суете, несовместима с этим Божьим проклятием - "смертию умрешь"... Продолжить род... и исчезнуть с лица земли. Иоанна прекрасно понимала Глеба и не обижалась. "Материя" опутала его по рукам и ногам. Многие из лужинцев с многочисленными детьми, грядками, вареньями и соленьями, многословными обязательными, зачастую формальными холодными молитвами и бухгалтерским подсчетом грехов, - они придавлены к земле, - думала Иоанна. Вот почему ее не влекло к ним. Суровый приговор: в поте лица хлеб, в муках дети, терние и волчцы... Угодная Богу жизнь - терпеливое несение креста. В этом послушании родовой необходимости - их путь к спасению, к вечности. Потому что там, в миру - игры. Будь то "чистое искусство" или игры политические, где вместо карт и шахматных фигурок - судьбы людские. Или примитивные утехи плоти, ярмарка тщеславия, обладания - все это дерзкие опасные игры, ведущие в никуда. "И вырвал грешный мой язык, и празднословный, и лукавый...". "И если глаз твой соблазняет тебя - вырви его"... Вырви! Если не можешь быть сыном, будь рабом, но не ослушником... Земная жизнь с ее страданиями и неизбежной смертью имеет смысл лишь как некая исправительная темница, иначе был бы правомерен бунт Ивана Карамазова против замкнутой злой темницы, не имеющей выхода в Небо. Все правильно. Кто не в послушании Богу, тот служит дьяволу, - говорят святые отцы, - "Кто не с нами, тот против нас", ибо человеческая воля - воля бесовская. Есть рабы, есть сыны, подобные Гане... А она? Кто теперь ты, Иоанна? Уже не "внешняя", как они называли чужих, но еще даже не раба. Теплохладная и бескрылая, умершая /как ей самой казалось/ для земли, но не родившаяся для Неба. И поэтому Глеб всерьез думает, что она способна причинить вред Гане... Неужели он не понимает, что это немыслимо, что она скорее умрет? Однако паника Глеба передалась и ей. Может, он действительно прав и им грозит опасность? Может, в самом деле, лучше мигом собраться, завести машину и удрать? Ганя все поймет и будет благодарен, наверное... Но Боже, какой позор! Неужели она и вправду собой не управляет? И потом - это, скорее всего, их последние часы вдвоем - вечер, ночь и завтрашняя поездка вместе в Москву, о которой она так мечтала... Картины на заднем сиденье, все прочее в багажнике, а впереди - они с Ганей, плечом к плечу. И скорость - не более семидесяти, а лучше вообще шестьдесят, чтоб, не дай Бог, не тряхнуло картины. Несколько лужинских пейзажей, этюдов, портретов, включая замечательный портрет Егорки, где тот ей особенно кого-то напоминал. И Ганину муку - так и не завершенный "Свет Фаворский". Она будет ехать еле- еле, и остановится время... И теперь от всего этого отказаться из-за каких-то глупых глебовых фантазий? Ни за что! И она отправилась помогать паковать вещи, которых со всякими банками- склянками оказалось неправдоподобно много. Потом наскоро поужинали, потом таскали тюки и коробки в машину, и все помогали, и Ганя помогал, и стал накрапывать дождик /"Вот видишь, Глеб, а ты хотел картины везти, да и куда бы ты их поставил?"/. И Глеб кивнул, соглашаясь, отмахнулся, ему уже было не до них с Ганей, он рассаживал в кузове детей, совал кому кусок пленки, кому брезент. Потом что-то забыли, потом, наконец, тронулись, перекрестившись на дорожку, замахали весело из-под пленки и брезента, хлопнула дверца кабины и... Ловушка захлопнулась. Ловушка захлопнулась. Иоанна осознала это как-то сразу, глядя на неестественно застывшую ганину улыбку вслед удаляющейся машине. И откровенно облегченный зевок дяди Жени, означающий, что он сейчас посмотрит "Время" и отправится спать с одним из подаренных Иоанной детективов - несколько обязательных страничек перед сном. А может, и сразу заснет после трудного дня. Дядя Женя любил пору, когда все уезжали, и задерживался иной раз до морозов. Дождик, слава Богу, продолжал капать, что исключало прогулку. Ганя пробормотал, что идет паковать картины, а Иоанна с дедом пошли к дому, скучному и непривычно пустынному на фоне серого промокшего неба и голого обобранного сада. - Спокойной ночи, дядя Женя, завтра рано вставать. - Спокойной ночи. Она пошла к себе наверх, тоскливо осознавая, что ее твердо- благоразумное намерение сейчас же лечь спать абсолютно неосуществимо, что стук захлопывающейся дверцы кабины, ладошки и мордашки из-под брезента, деревянная ганина улыбка, голый сад, голый парник, трепещущий обрывками пленки в такт колдовскому бормотанию дождя, - все это означает лишь одно - они с Ганей только вдвоем. Может, в последний раз в земной жизни, на клочке вселенной в 15 соток, огороженном дощатым забором. Им дарована ночь с тридцатого на тридцать первое августа, в последней четверти двадцатого века, и невыносимо провести ее врозь. Но еще невозможнее - вместе, потому что проклятая память упорно увлекала ее в ту ночь между Москвой и Ленинградом, в пропахшее мандаринами и винными парами купе. Их когда-то рассеченные и спустя вечность вновь соприкоснувшиеся тела в блаженно-смертельной агонии иллюзорного соединения, ее пальцы в спутанной ганиной гриве, его аспидно- черные зрачки в разорвавшем тьму свете проносящейся станции, зажавшая ей рот рука, запрокинутое лицо в белесом ореоле видавшей виды эмпээсовской подушки... И нещадно чавкающая лязгающая качка - будто сама преисподняя заглатывает жадно, дробит, молотит зубами их одну на двоих плоть, гибнущую в последней муке вселенской катастрофы. Начала конца и конца начала... Она помнила только это, все отчетливее и ярче, каждое мгновение, каждую деталь, и колдовское бормотание дождя внушало ей, что сейчас все повторится и никуда от этого не уйти. Тот крик летящей в бездну, воссоединившейся на миг и снова рвущейся надвое плоти, встречи жизни со смертью, муки с блаженством, благословения с проклятием. Снова испытать это и умереть. Нет, не умереть, смерть - это слишком легко, если под этим понимать небытие. В ад, в пекло... "Будто ты знаешь, что такое пекло!" - пробовала она себе возражать, тут же отметая возражение, потому что пеклом - всепожирающим, нестерпимым, адским был терзающий ее сейчас огонь, от которого корчилось в муках тело, рвущееся к Гане. Она шагнула на балкон, но дождь не принес облегчения, он казался горячим. Невидимые капли обжигали и без того раскаленное тело, казалось, превращаясь в кипяток, в пар. И было лишь одно спасение - смутное пятно света в глубине сада, окно ганиной мастерской. Хуже всего было знание, что на том же огне сейчас сгорает Ганя, глядя сквозь колдовскую дождевую стену на застекленную дверь балкона. Или не глядя, но все равно видя лишь ее запрокинутое лицо в ореоле эмпээсовской подушки, в пляске огней проносящейся станции, вдыхая запах мандаринов и слыша лишь ее крик под своей ладонью. Они были одно, она не только рвалась к нему, но и желала себя его глазами, желала первозданной полноты бытия, сознавая одновременно, что это искус, обман. И горела, как и он, обоюдным огнем. Невозможно было преодолеть этот безудержный порыв к воссоединению предназначенных "в предвечном совете" друг другу половинок некогда рассеченной плоти. Она тщетно попробовала молиться, от слов молитвы пламя лишь на мгновение утихало, чтоб тут же снова взметнуться до небес, терзая взбесившееся тело. И она знала, что так же тщетно пытается молиться Ганя, и так же не в силах вырваться из адского плена. - Иди же ко мне, иди! - неотступно звал ганиным голосом, кажется, зарядивший на всю ночь дождь. Ей стало совершенно ясно, что не в человеческих силах выстоять. Но еще невозможнее было не выстоять. И тогда подвернулось решение совершенно экстравагантное и дикое, вернее, не решение, а инстинкт отравленного зверя, находящего вслепую и ползком нужную травку. На одном дыхании она кинулась вниз на кухню к дяди жениному заветному шкафчику, достала литровую бутыль с настоенным на калгановом корне самогоном, плеснула в стоящую на столе немытую чашку золотистую жидкость и стараясь не смотреть на входную дверь, глотнула залпом вместе со всплывшими чаинками. Запила прямо из чайника заваркой, прислушалась к себе, плеснула еще. Допила заварку и плюхнулась на табуретку, откусив от почему-то оказавшегося в руке неправдоподобно кислого яблока. Все. Из-за двери дяди жениной комнаты доносился, слава Богу, храп. А ведь он мог и не спать с очередным детективом и выйти на шум... Она представила себе ту еще сценку, но улыбнуться не получилось - лицо одеревенело, стены комнаты, все предметы вокруг и сама Иоанна сдвинулись с мест, словно катастрофически пьянея вместе с ней. Теперь скорее наверх! Только б не упасть. Так, молодец... Теперь дверь изнутри на ключ. А ключ вниз с балкона на дорожку. Она услыхала, как он звякнул о бетонную плитку. Все. Золотое ганино окно медленно уплывало в вечность, покачиваясь на волнах мироздания, и качалась вместе с балконом комната, и одураченный колдовской дождь в бессильной ярости плевал в стекло балконной двери. - Все! - неизвестно кому в третий раз сказала Иоанна и рассмеялась. Платье, лицо были мокрыми - то ли от слез, то ли от дождя. Боже, какая она пьяная, никогда столько не пила... Почему-то в комнате уже не было света - может, она сама и выключила, но до койки теперь не добраться. Славный самогон у дяди Жени! И опять, как зверь, она слонялась по темной комнате, борясь с дурнотой, пока не ткнулась носом в связку засушенной мяты. Вдох, еще, еще... И отступила дурнота, постепенно угомонилась вселенская качка, наконец-то проступили в кромешной тьме очертания койки-пристани, на которой так и проспала она до утра мертвецким сном. Одетая, в обнимку с колючим мятным снопом из лужинского леса. Славный был самогон у дяди Жени, славная мята в Лужине... Наутро у нее совсем не болела голова, только слегка пошатывало, и тело казалось уязвимо- хрупким, будто из тонкого стекла. Дождя как не бывало, сверкал каплями, греясь на последнем летнем солнце, умытый сад. Дед внизу гремел ведрами, таская дождевую воду из полных бочек в дом. Иоанна крикнула, что уронила ключ, и он ничуть не удивился, освободил пленницу, сказав, что поставил чайник и чтоб она сходила за Ганей. Ганя крепко спал на диване среди упакованных вещей, тоже одетый, и Иоанна подумала, какое счастье, что можно просто сесть рядом, провести рукой по волосам, по щеке и позвать пить чай, потому что все прошло... И услышать его светлое, как солнце из-за туч: - Иоанна... И содрогнулась, что все могло быть иначе. Никогда они не расскажут друг другу, как преодолели последнюю свою лужинскую ночь. Последнюю, они оба знали, что она - последняя. Они победили, наваждение прошло. К Москве, как и мечталось, она старалась ехать как можно медленнее, Ганя дремал у нее на плече. И, дивная награда - райская первозданность единения, будто чья-то невидимая рука перенесла их в тот самый незакатный сад. Остановилось время, остановился ее жигуленок, остановились и облака над подмосковной трассой и поток машин. Рабски-греховная, тяжко придавленная к земле плоть уже не довлела над ними. Они преодолели ее, они были свободны - два крыла птицы, соединенные в свободном полете друг с другом и с Небом. И если верно, что браки совершаются на небесах, то в то прекрасное мгновение между Лужиным и Москвой само Небо благословило их. ПРЕДДВЕРИЕ 50 "...Явление Сталина весьма сложно и касается не только коммунистического движения и тогдашних внешних и внутренних возможностей Советского Союза. Тут поднимается проблема отношений идеи и человека, вождя и движения, роли насилия в обществе, значения мифов в жизни человека, условий сближения людей и народов. Сталин принадлежит прошлому, а споры по этим и схожим вопросам если и начались, то совсем недавно. Добавлю еще, что Сталин был, насколько я заметил - живой, страстной, порывистой, но и высокоорганизованной и контролирующей себя личностью. Разве, в противном случае, он смог бы управлять таким громадным современным государством и руководить такими страшными и сложными военными действиями? Поэтому мне кажется, что такие понятия, как преступник, маньяк и тому подобное, второстепенны и призрачны, когда идет спор вокруг политической личности. При этом следует опасаться ошибки, в реальной жизни нет и не может быть политики, свободной от так называемых низких страстей и побуждений. Уже тем самым, что она есть, сумма человеческих устремлений, политика не может быть очищена ни от преступных, ни от маниакальных элементов. Поэтому трудно, если не невозможно, найти общеобязательную границу между преступлением и политическим насилием. С появления каждого нового тирана мыслители вынуждены наново производить свои исследования, анализы и обобщения. При разговоре со Сталиным изначальное впечатление о нем как о мудрой и отважной личности не только не тускнело, но и, наоборот, углублялось. Эффект усиливала его вечная, пугающая настороженность. Клубок ощетинившихся нервов, он никому не прощал в беседе мало-мальски рискованного намека, даже смена выражения глаз любого из присутствующих не ускользала от его внимания... Но Сталин - это призрак, который бродит и долго еще будет бродить по свету. От его наследия отреклись все, хотя немало осталось тех, кто черпает оттуда силы. Многие и помимо собственной воли подражают Сталину. Хрущев, отрицая его, одновременно им восторгался. Сегодняшние вожди не восторгаются, но зато нежатся в лучах его солнца. И у Тито, спустя пятнадцать лет после разрыва со Сталиным, ожило уважительное отношение к его государственной мудрости. А сам я разве не мучаюсь, пытаясь понять, что же это такое мое "раздумье" о Сталине? Не вызвано ли и оно живучим его присутствием во мне? Что такое Сталин? Великий государственный муж, "демонический гений", жертва догмы или маньяк и бандит, дорвавшиеся до власти? Чем была для него марксистская идеология, в качестве чего использовал он идеи? Что думал он о деяниях своих, о себе, своем месте в истории? Вот лишь некоторые вопросы, искать ответы на которые понуждает его личность. Обращаюсь к ним как к задевающим судьбы современного мира, особенно коммунистического, так и ввиду их, я бы сказал, расширенного вневременного значения." /М.Джилас/ "До сих пор выглядит несколько фантастическим, что - в дополнение к другим своим заботам и постам - Сталин возложил на себя обязанности Верховного Литературного Критика. Но он и на самом деле читал рукописи большинства известных писателей до их публикации, частью по соображениям политическим, но, очевидно, и из чистого интереса тоже. Удивительно, где он время находил? И тем не менее достоверных свидетельств - не перечесть. Сталин аккуратно вносил в рукописи исправления зеленым и красным карандашом. ...Нам, на Западе, нелегко уяснить, что писатели - и слово письменное - в России имеют куда более важное значение. И это одна из причин, по которой Сталин взял на себя роль верховного цензора: если вы считаете, что письменное слово воздействует на поведение людей, то упускать его из виду не станете. Цена нашей полной литературной свободы на Западе та, что в реальности, коль скоро доходит до дела, никто не верит, будто литература имеет какое-то значение. Русские же со времен Пушкина убеждены, что литература непосредствен но сопряжена с делом, поэтому место и функция их писателей в обществе разительно отличается от того, что выпадает на долю западных коллег. За свое место и за свое значение советским писателям приходится расплачиваться: частенько- ущемлением гражданских прав, порой - жизнью. Писатель у них - это глас народа до такой степени, какую мы чаще всего абсолютно не способны ни постичь, ни оценить. В царской России, где не существовало никаких иных легальных средств оппозиции, многие писатели возложили ее функции на себя, сделалась средством протеста. Белинский, Чернышевский, Толстой, Горький - все они занялись делом, которое в нашем обществе творилось бы политиками". /Чарльз П. Сноу/ "Мы не можем сказать, что его поступки были поступками безумного деспота. Он считал, что так нужно было поступать в интересах партии, трудящихся масс, во имя защиты революционных завоеваний. В этом - то и заключается трагедия!" /Н.Хрущев/ "Тогда Черчилль подробно раскрыл секретный план англо-американокого наступления в районе Средиземноморья под кодовым названием "Факел". Сталин слушал внимательно, с растущим интересом. "Да поможет вам Бог в этом деле", - сказал он. Он задал много вопросов, потом кратко охарактеризовал важное значение этой операции. "Данная им замечательная характеристика этого плана произвела на меня глубокое впечатление, - писал Черчилль, - Она показала, как быстро и полно русский диктатор овладел проблемой, до того не известной ему. Немногие люди могли бы за несколько минут так глубоко понять причины и мотивы, над которыми мы так долго бились. Он моментально разобрался во всем". /Я.Грей/ "Когда я уходила, отец отозвал меня в сторону и дал мне деньги. Он стал делать так в последние годы, после реформы 1947 года, отменившей бесплатное содержание семей Политбюро. До тех пор я существовала вообще без денег, если не считать университетскую стипендию, и вечно занимала у своих "богатых" нянюшек, получавших изрядную зарплату. После 1947 года отец иногда спрашивал в наши редкие встречи: "Тебе нужны деньги?" - на что я отвечала всегда "нет". - "Врешь ты, - говорил он, - сколько тебе нужно?" Я не знала, что сказать. А он не знал ни счета современным деньгам, ни вообще сколько что стоит, - он жил своим дореволюционным представлением, что сто рублей - это колоссальная сумма. И когда он давал мне две-три тысячи рублей, - неведомо, на месяц, на полгода, или на две недели, - то считал, что дает миллион... Вся его зарплата ежемесячно складывалась в пакетах у него на столе. Я не знаю, была ли у него сберегательная книжка, - наверное нет. Денег он сам не тратил, их некуда и не на что было ему тратить. Весь его быт, дачи, дома, прислуга, питание, одежда, - все это оплачивалось государством, для чего существовало специальное управление где-то в системе МГБ, а там - своя бухгалтерия, и неизвестно, сколько они тратили... Он и сам этого не знал. Иногда он набрасывался на своих генералов из охраны, на Власика, с бранью: "Дармоеды! Наживаетесь здесь, знаю я, сколько денег у вас сквозь сито протекает!" Но он ничего не знал, он только интуитивно чувствовал, что улетают огромные средства... Он пытался как-то провести ревизию своему хозяйству, но из этого ничего не вышло - ему подсунули какие-то выдуманные цифры. Он пришел в ярость, но так ничего и не мог узнать. При своей всевластности он был бессилен, беспомощен против ужасающей системы, выросшей вокруг него как гигантские соты, - он не мог ни сломать ее, ни хотя бы проконтролировать... Генерал Власик распоряжался миллионами от его имени, на строительство, на поездки огромных специальных поездов, - но отец не мог даже толком выяснить где, сколько, кому..." /Св. Аллилуева/ "Дармоедкой живешь, на всем готовом?" - спросил он как-то в раздражении. И узнав, что я плачу за свои готовые обеды из столовой, несколько успокоился. Когда я переехала в город, в свою квартиру, - он был доволен: хватит бесплатного жительства... Вообще никто так упорно как он не старался привить своим детям мысль о необходимости жить на свои средства. "Дачи, казенные квартиры, машины, - все это тебе не принадлежит, не считай это своим", - часто повторял он". /Св.Аллилуева/ "Вот какой разговор состоялся у Джиласа со Сталиным в 1944 году, в то время, когда Рузвельт и Черчилль поздравляли друг друга с ловкостью, с какой они ладят с Дядюшкой Джо: "Вы, может, полагаете - на том только основании, что мы союзники англичан, - будто мы забыли, кто они такие и кто такой Черчилль. Им ничто не доставляет большего удовольствия, как обвести своих союзников вокруг пальца. Во время первой мировой войны они постоянно обманывали русских и французов. А Черчилль? Черчилль - это человек, который у вас из кармана копейку утащит, если вы за ним не будете приглядывать. Да, да, копейку утащит из кармана! А Рузвельт? Рузвельт не таков. Этот руку запускает только за крупной монетой. А вот Черчилль - Черчилль и за копейку готов..." /Чарльз П.Сноу/ "С его точки зрения, России предстояло самой позаботиться о себе: спасать ее некому. Советской системе суждено либо выжить в России, либо погибнуть в ней. Стране необходимо полагаться на себя самое. Эту точку зрения он завуалированно изложил задолго до революции. Высказаться до конца откровенно ему так и не пришлось, но, несомненно, что внутренняя логика его политической жизни основывалась именно на этом. С годами Сталин все больше убеждался в том, что ни одно развитое общество не допустит революции. Централизованная государственная власть год от года делалась все более неколебимой. По-видимому, произвела на него впечатление и приспособляемость капиталистических структур. Изначальное суждение Сталина оказалось верным. Суждение это /или точнее - это интуитивное провидение/ наделяло Сталина целеустремленностью и силой... Страну предстояло силой втащить в современное индустриальное государство за половину жизни поколения, иначе она отстала бы безнадежно. Что бы Сталин ни натворил, в этом он был явно прав. Решения абсолютные не принимались им до тех пор, пока не была выиграна битва за власть. Начать с того, что почти все время, пока был жив Ленин, Сталин действовал осторожно. Тихой сапой он прибрал к рукам аппарат партии, пока другие либо не замечали, что он творил, либо считали это рутинной организационной работой, к какой он был пригоден. Сталин понимал больше. Он завладел партийной кадровой машиной, ибо сознавал: тот, кто управляет кадрами, управляет львиной долей государственных структур. Назначения, продвижения, смещения, понижения - тому, на чьем столе собраны все эти личные дела, и принадлежит реальная власть... Припоминаю, как-то раз в конце 40-х годов мне довелось позвонить приятелю-чиновнику /с тех пор он сам стал важной персоной/ по поводу назначения, которое касалось нас обоих. Я упомянул Казначейство. Голос приятеля в телефонной трубке упал до почтительного шепота: "Они знают об этом ужасно много". Что ж, Сталин знал ужасно много о подающих надежды назначенцах в коммунистической партии". /Чарльз П. Сноу/ "Не теряя времени, он приступил (в какой-то мере был вынужден к тому, ибо ход подобных процессов неумолим и неизбежен, тут одна из причин, почему его враги оказались столь слабы) к величайшей из промышленных революций. "Социализм в одной стране" должен был заработать. России в десятилетия предстояло сделать примерно то же, на что у Англии ушло 200 лет. Это означало: все шло в тяжелую промышленность, примитивного накопления капитала хватало рабочим лишь на чуть большее, чем средства пропитания. Это означало необходимое усилие, никогда ни одной страной не предпринимавшееся. Смертельный рывок! - и все же тут Сталин был совершенно прав. Даже сейчас, в 60-е годы, рядом с техникой, не уступающей самой передовой в мире, различимы следы первобытного мрака, из которого приходилось вырывать страну. Сталинский реализм был жесток и лишен иллюзий. После первых двух лет индустриализации, отвечая на мольбы попридержать движение, выдержать которое страна больше не в силах, Сталин заявил: "Задержать темпы - это значит отстать. А отсталых бьют. Но мы не хотим оказаться битыми. Нет, не хотим! Старую Россию... непрерывно били за отсталость. Били монгольские ханы. Били турецкие беки. Били шведские феодалы или польско-литовские паны. Били англо-французские капиталисты. Били японские бароны. Били все - за отсталость. За отсталость военную, за отсталость культурную, за отсталость государственную, за отсталость промышленную, за отсталость сельскохозяйственную. Били потому, что это было доходно и сходило безнаказанно. Помните слова дореволюционного поэта: "Ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и бессильная, матушка Русь". ...Мы отстали от передовых стран на 50 - 100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут". Доныне на это никому из умеренно беспристрастных людей возразить нечего. Индустриализация сама по себе означала лишения, страдания, но не массовые ужасы. Коллективизация сельского хозяйства дала куда более горькие плоды. Осуществление грандиозной индустриализации требовало больше продуктов для городов и меньше работающих на земле. Крестьянское хозяйство для того не подходило... В Советском Союзе оба процесса приходилось осуществлять в одни и те же месяцы, в те же самые два-три года. С чудовищными человеческими потерями. Целый класс богатых крестьян /кулаков, то есть фермеров, использовавших наемных рабочих/ был стерт с лица земли... Трудно не признать: некий вид коллективизации, действительно, диктовался ходом событий. Старое российское крестьянское сельское хозяйство, по западным меркам, пребывало в средневековье. Так что провести в ней с совершеннейшим мастерством и человечностью коллективизацию было бы непросто. На деле же ее провели из рук вон плохо, хуже некуда, и современная Россия по сей день расплачивается за это. ...Только не надо думать, будто Сталин, несмотря на признание Черчиллю, воспринимал эти события как личное страдание. Люди дел и свершений, даже склонные к доброте /чего у него никто не замечал/, сделаны не из того теста - иначе они не стали бы людьми свершений и дел. Решения, затрагивающие тысячи или миллионы жизней, принимаются без особых эмоций или, если воспользоваться более точной технической терминологией, без аффекта... Так поступил Асквит, необычайно сердечный человек, утверждая решение о наступлении при Сомме в 1916 году, так поступил Черчилль во вторую мировую войну, так поступил Трумэн, подписывая приказ о применении атомной бомбы". /Чарльз П.Сноу/ * * * Она отвезет благополучно Ганю с картинами к Варе, назавтра Ганя уедет учиться в Лавру, они уже не будут видеться. Иоанна снова с головой окунется в суету, сценарные и семейные дела, лишь по ночам ей будет сниться Лужино, рыжие стволы закатных лужинских сосен, рыжий дух Альмы трется о мокрые от росы ноги, и она с Ганей бредут рука об руку и разговаривают молча, без слов. Она будет мечтать, что весной опять напросится к дяде Жене в мансарду, и собирала для него все детективные бестселлеры, но в феврале деда внезапно увезут в больницу с инсультом. Варя будет самоотверженно выхаживать его, не отходя от койки, и вроде бы поставит на ноги, но на восьмое марта несознательные больные раздобудут спирта и устроят женский праздник. В результате - повторный инсульт. На похороны Иоанна поехать не смогла, была на сороковины, где узнала, что дядя Женя оставил неожиданное завещание, определив полдачи в Лужине племяннику Глебу. Что многочисленная прямая родня в ярости, считает, что выжившего из ума деда охмурили "проклятые сектанты" и грозит судом. Судиться отец Киприан не благословил и повелел от наследства отказаться, что и было исполнено к величайшему огорчению Иоанны. Хотя она в глубине души и восхищалась послушанием Глеба Закону свыше, не позволяющему судиться. Наследники, видимо, не очень-то веря в твердость глебовых намерений, да и не питая особого желания проводить каждое лето в совместных скандалах и препирательствах, решили дачу продать, а деньги поделить. Прошли весна, лето. Поправки, худсоветы, съемки, магазины, ссоры с окончательно отбившимся от рук Филиппом и свекровью, которая к старости совсем оборзела, затем в сентябре три недели с Денисом в Пицунде в доме Кинематографистов. Денис видел - что-то с ней творится, но предпочитал ни о чем не спрашивать и не будить спящую собаку. Прогрессирующая потеря интереса к жизни. К киноновинкам, книгам, разговорам, прежним знакомствам и связям. Она будто исправно играла давно надоевшую роль, с покорным равнодушием ожидая, когда же прозвучит ее последняя реплика и можно будет уйти со сцены. После лужинской библиотеки Иоанна начисто охладела к так называемой "светской культуре". Однажды Денис увидел, что она читает на пляже ксерокс - "Лествицу" преподобного отца Иоанна. Прочел наугад: "Нередко червь, достигнув совершенного возраста, получает крылья и уносится в высоту; так тщеславие, достигнув своей полноты, рождает гордость, сию начальницу и совершительницу всех зол". - Ну вот, жена в монастырь собирается, а этот - вообще графоман... "Графоманом" был Кравченко, отдыхавший с ними в Пицунде с женой Ниной и сыновьями-близнецами, мастерами спорта по плаванию. Сыновья целыми днями штурмовали море, Нина штудировала зарубежные научные журналы, а остепенившийся, сидящий на диете Кравченко /он в последнее время стал раздаваться/, глотал вместо еды какие-то американские порошки и запоем сочинял детские стишки из жизни насекомых, рыб и млекопитающих. Все были при деле, но Дениса это ужасно раздражало, он считал это "закидонами", мешающими делу. Их общему делу. - Червь получает крылья и уносится в высоту... Здорово! Тщеславие рождает гордость, сию начальницу и совершительницу всех зол... Разве гордость - такое уж зло? Иоанна ответила, что за гордость сатана был низвержен с неба, возомнив себя вторым богом, отключив мир бесплотный, а потом и людей от единственного Источника Жизни и ввергнув мироздание во тьму, катастрофу и смерть. Она сказала, что все, что мы имеем, - дары от Бога, и гордиться этим - безумие. - Разве от нас ничего не зависит? Иоанна сослалась на Евангельскую притчу о талантах, данных отлучающимся из дома господином нескольким рабам. Можно талант приумножить и заслужить от Господина похвалу, можно зарыть в землю и просто сохранить, но какой от этого сохранения прок? А можно, что еще хуже, и врагу служить данными Богом талантами. Здесь у нас свобода выбора. Тогда Денис спросил, кому же, по ее просвещенному мнению, служат они? Иоанна уже привыкла к неприятию обществом разговоров на религиозные темы, порой прямые усмешки. Они считались чем-то неприличным, вроде разговоров о смерти. Поначалу это обижало, возмущало, изумляло. Как всякой неофитке ей казалось, что стоит лишь заговорить о том, что вдруг стало ясней ясного и важней важного для нее самой, окружающие будут слушать, разинув рот, и побегут если не в церковь, то по читальням и букинистическим в поисках столь труднодоступной тогда духовной литературы. Но семя редко попадало на благодатную почву, люди чаще всего отмахивались, переводили разговор на другую тему, самые просвещенные привычно отшучивались, иные раздражались. Или откровенно намекали, что она "малость того". Иногда, правда, выслушивали, разинув рот, залпом прочитывали, ахали, восхищались и... продолжали спокойненько жить, как жили. "Мои овцы знают Мой Голос"... А она - разве идет на Зов? Разве ведет христианскую жизнь? Она по-прежнему теплохладная, между Небом и землей. Она все более изнемогала от этой вроде бы нормальной, как у всех, жизни, и опять ненавидела себя. Особенно худо становилось во время так называемого "отдыха", когда, освобожденная от суеты и работы, она оказывалась наедине со своими бичующими мыслями. - Ну, а мы кому служим, а, Жанна? Этот денисов вопрос насчет их совместного творчества она не раз себе задавала и, как ни странно, тут ее совесть молчала. Они обличали пороки, высвечивая в людях темную, греховную сторону, учили мужеству, честности, добру, справедливости, любви к Родине, защите слабого... Формально далекие от религии, их фильмы были христианскими по сути. Почти вся так называемая культура соцреализма взяла на деле на вооружение христианскую этику. И Кольчугин - вовсе не Джеймс Бонд, хоть и супермен. Бонд защищает совсем другую цивилизацию, мышление, образ жизни. Даже Господь сказал: "Милости хочу, а не жертвы"... То есть не надо Мне ваших подношений, люди. Дайте спасти вас, оказать милость... Так примерно Иоанна ответит Денису, и это ему понравится. Едва приехав, уже в середине октября, она позвонит Варе и заодно с информацией о Гане, который