хватило. Я следил. - Сорок рублей кило, - грустно молвил завхоз. - Ну, и что же из этого вытекает? - Вытекает, что одна икра станет нам двести рублей. - Я давно вам хотел сказать, что у вас, товарищ Кошачий, нет размаха. Банкет так банкет. Закуска, горячее, даже два горячих, пломбир, фрукты. - Зачем же такой масштаб? - пробормотал Кошачий. - Конечно, я не спорю, мы выполнили месячную программу. И очень хорошо. Можно поставить чаю, пива, бутербродов с красной икрой. Чем плохо? И, кроме того, на прошлой неделе был банкет по поводу пятидесятилетия управделами. - Я все-таки вас не понимаю, товарищ Кошачий. Извините, но вы какой-то болезненно скупой человек. Что у нас - бакалейная лавочка? Что мы, частники? Завхоз потупился, сраженный аргументами. - И потом, - продолжал Семен Семенович, - купите вы наконец приличный сервиз, а то вы подаете уже черт знает на чем. Какие-то разнокалиберные тарелки, рюмки разных размеров. В последний раз вино пили из чашек. Понимаете, что это такое? - Понимаю. - А раз понимаете, то пойдите в комиссионный магазин и купите все, что нужно. Нельзя же так. - Дорого очень в комиссионном, Семен Семенович. Ведь у нас определенный бюджет. - Я лучше вашего знаю про бюджет. Мы не воры, не растратчики и себе домой эту лососину в рукаве не таскаем. Но зачем нам прибедняться? Наши предприятия убытков не приносят. И если мы устраиваем товарищеский ужин, то пусть будет ужин настоящий. Надо нанять джаз, пригласить артистов, а не эту тамбовскую капеллу, как она там называется... - Ансамбль лиристов, - хрипло сказал завхоз. - Да, да, не надо больше этих балалаечников. Пригласите хорошего певца, пусть нам споет что-нибудь. "Спи, моя радость, усни, в доме погасли огни". - Так ведь такой артист, - со слезами в голосе сказал Кошачий, - с нас три шкуры снимет. - Ну какой вы, честное слово, человек! С вас он снимет эти три шкуры? И потом не три, а две. И для нашего миллионного бюджета это не играет никакой роли. - Такси для артиста придется нанимать, - тоскливо прошептал завхоз. Семен Семенович внимательно посмотрел на собеседника и проникновенно сказал: - Простите меня, товарищ Кошачий, но вы просто сквалыжник. Самый обыкновенный скупердяй. Такой, извините меня, обобщенный тип даже описан в литературе. Вы - Плюшкин! Гарпагон! Да, да, и, пожалуйста, не возражайте. У вас тяжелая привычка всегда возражать. Вы Плюшкин, и все. Вот и мой заместитель жаловался на вашу бессмысленную мещанскую скупость. Вы до сих пор не можете купить для его кабинета порядочной мебели. - У него хорошая мебель, - мрачно сказал Кошачий. - Все, что надо для работы: стульев шведских - шесть, столов письменных - один, еще один стол - малый, графин, бронзовая пепельница с собакой, красивый новый клеенчатый диван. - Клеенчатый! - застонал Семен Семенович. - Завтра же купите ему кожаную мебель. Слышите? Пойдите в комиссионный. - Кожаный, Семен Семенович, пятнадцать тысяч стоит. - Опять эти деньги. Просто противно слушать. Что мы, нищие? Надо жить широко,товарищ Кошачий, надо, товарищ Кошачий, иметь социалистический размах. Поняли? Завхоз спрятал в карман рулетку, которую вертел в руках, и, шурша кожаными леями, вышел из кабинета. Вечером, сидя за чаем, Семен Семенович со скучающим видом слушал жену, которая что-то записывала на бумажке и радостно говорила: - Будет очень хорошо и дешево. Четыре бутылки вина, литр водки, две коробочки анчоусов, триста граммов лососины и ветчина. Потом я сделаю весенний салат со свежими огурцами и сварю кило сосисок. - Здравствуйте. - Ты, кажется, что-то сказал? - Я сказал: здравствуйте. - Тебе что-нибудь не нравится? - забеспокоилась жена. - Да, кое-что, - сухо ответил Семен Семенович. - Мне, например, не нравится, что каждый огурец стоит один рубль пятнадцать копеек. - Но ведь на весь салат пойдет два огурчика. - Да, да, огурчики, лососина, анчоусы. Ты знаешь, во сколько все это станет? - Я тебя не понимаю, Семен. Мои именины, придут гости, мы уже два года ничего не устраивали, а сами постоянно у всех бываем, просто неудобно. - Почему неудобно? - Неудобно, потому что невежливо. - Ну, ладно, - сказал Семен Семенович томно. - Дай сюда список. Так вот, все это мы вычеркиваем. Остается... собственно, ничего не остается. А купи ты, Катя, вот что. Купи ты, Катя, бутылку водки и сто пятьдесят граммов сельдей. И все. - Нет, Семен, так невозможно. - Вполне возможно. Каждый тебе скажет, что селедка - это классическая закуска. Даже в литературе об этом где-то есть, я читал. - Семен, это будет скандал. - Хорошо, хорошо, в таком случае приобрети еще коробку шпрот. Только не бери ленинградских шпрот, а требуй тульских. Они хотя и дешевле, но значительно питательнее. - Можно подумать, что мы нищие! - закричала жена. - Мы должны строить свою жизнь на основах строжайшей экономии и рационального использования каждой копейки, - степенно ответил Семен Семенович. - Ты получаешь тысячу рублей в месяц. К чему нам прибедняться? - Катя, я не вор и не растратчик и не обязан кормить на свои трудовые деньги банду жадных знакомых. - Тьфу! - Я оставляю твой выпад без внимания. У меня есть бюджет, и я не имею права выходить за его рамки. Понимаешь, не имею права! - И в кого он такой сквалыга уродился? - сказала жена, обращаясь к стене. - Ругай меня, ругай, - сказал Семен Семенович, - но предупреждаю, что финансовую дисциплину я буду проводить неуклонно, что бы ты там ни говорила. - Говорю и буду говорить! - закричала жена. - Коля уже месяц ходит в рваных ботинках. - При чем тут Коля? - При том тут Коля, что он наш сын. - Ладно, ладно, не кричи! Купим этому пирату ботинки. С течением времени. Ну, что там еще надо? Говори уж скорее. Может быть, рояль надо купить, арфу? - Арфу не надо, а табуретку на кухню надо. - Табуретку! - завизжал Семен Семенович. - Зачем табуретку? Чего уж там! Купим для кухни сразу кожаную мебель! Всего только пятнадцать тысяч. Нет, Катенька, я наведу в доме порядок. И он долго еще объяснял жене, что пора уже покончить с бессмысленными тратами, пирами и тому подобным безудержным разбрасыванием и разбазариванием социалистической копейки. Спал он спокойно. 1935 Широкий размах. - Впервые опубликован в газете "Правда", 1935, э 101, 12 апреля. Печатается по тексту Собрания сочинений в четырех томах, т. III, "Советский писатель", М. 1939. В этом издании рассказ датируется 1934 годом. ЛЕНТЯЙ Ровно в девять часов утра небольшая комната сектора планирования наполнилась сотрудниками. Прогремел железный футляр, который сняли с ундервуда и поставили на подоконник, захлопали ящики письменных столов, и рабочий день начался. Последним явился Яков Иванович Дубинин. - Салют! - сказал он жизнерадостно. - Здравствуйте, Федор Николаевич, здравствуйте, Людмила Филипповна. Остальным - общий привет. Но, повернувшись к своему столу и увидев на нем большую кучу деловых папок, он сразу увял. Некоторое время он сидел, тупо глядя на бумаги, потом встрепенулся и развернул "Правду". - Ого! - сказал он минут через десять. - Немцы-то, а? "Эр нувель" пишет... Сектор безмолвствовал. Дубинин, конечно, понимал, что надо бы заняться планированием, но какая-то неодолимая сила заставила его перевернуть страницу и углубиться в чтение большой медицинской статьи. - Товарищи, - внезапно воскликнул он, высоко подымая брови, - вы только смотрите, что делается! Вы читали сегодняшнюю "Правду"? Трудолюбивые сотрудники подняли на него затуманенные глаза, а Людмила Филипповна на минуту даже перестала печатать. - Можно будет рожать без боли! Здорово, а? Он так взволновался, как будто бы сам неоднократно рожал и испытывал при этом ужасные страдания. Машинка снова застучала, а Яков Иванович принялся читать дальше. Он добросовестно прочитывал все по порядку, не пропуская ни одного столбца и бормоча: - А сев ничего. Сеют, сеют, засевают. Что-то в этом году в грязь не сеют? А может, сеют, но не пишут? Ну-с, пойдем дальше. Ого! Опять хулиганы! Я бы с ними не стеснялся, честное слово! Профессор Пикар приехал в Варшаву. Я бы лично никогда не полетел в стратосферу. Хоть вы меня озолотите... Ну-с, в Большом театре сегодня "Садко", билеты со штампом "Град Китеж" действительны на двадцать восьмое. Дальше что? Концерт Беаты Малкин... Вечер сатиры и юмора при участии лучших сил... Партколлегия вызывает в комнату э 598 товарища Никитина... Так, так... Телефоны редакции... Уполномоченный Главлита 22624... Дубинин озабоченно посмотрел на часы: было всего только одиннадцать. - Да, а "Известия" где? - деловито закричал он. - Дайте мне "Известия". Федор Николаевич, где "Известия"? Вечно эта проклятая курьерша куда-то их засовывает. - Сегодня "Известий" нет, - сухо ответил Федор Николаевич. - Как нет? - После выходного "Известий" никогда не бывает. Яков Иванович даже изменился в лице, когда понял, что читать больше нечего. В тоске он захрустел пальцами и четверть часа сидел, не будучи в силах пошевелиться. Потом собрался с духом и стал изготовлять картонный переплетик для своего паспорта. Он долго и старательно что-то резал, клеил и, высунув язык, выводил надпись: "Я.И. Дубинин". К часу дня грандиозный труд был закончен. Приближалась роковая минута, когда придется все-таки заняться планированием. Яков Иванович отвернулся от письменного стола брезгливо, как кот, которому пьяный шутник сует в нос дымящуюся папиросу. Он даже фыркнул от отвращения. За окном шумели голые весенние ветки. - Сегодня солнечно, но ветрено, - сообщил Яков Иванович, набиваясь на разговор. - Не мешайте работать, - ответила Людмила Филипповна. - Я, кажется, всем здесь мешаю, - обидчиво сказал Дубинин. - Что ж, я могу уйти. И он ушел в уборную, где сидел сорок минут, думая о нетоварищеском, нечутком отношении к нему сотрудников сектора планирования, о профессоре Пикаре и о том, что билеты на "Град Китеж" действительны на двадцать восьмое. "Вот черт, - думал он, - ходят же люди по театрам. Времени у них сколько угодно, вот они и шляются". В свой сектор Дубинин вернулся томный, обиженный. - К вам посетитель приходил, - сказала Людмила Филипповна. - Относительно запланирования стеклянной тары. Он ждет в коридоре. - Знаю без вас, - сурово сказал Яков Иванович. - Сейчас я с ним все вырешу. Уж, извините за выражение, человеку в уборную сходить нельзя. Но в эту минуту его позвали к начальнику. - Слушайте, товарищ Дубинин, - сердито сказал начальник. - Оказывается, вы сегодня опять опоздали на десять минут к началу служебных занятий. Это что ж получается? Не планирование, а фланирование. Вы понимаете, что такое десять минут, украденные у государства? Я вынужден объявить вам выговор в приказе. Я вас не задерживаю больше, товарищ Дубинин. Можете идти. "Не задерживаю", - горько думал Яков Иванович, медленно идя по коридору. - "Фланирование"! Скажите пожалуйста, какой юморист. Тут работаешь как зверь, а он... бюрократ паршивый! Городовой в пиджаке!" - Нет, я этого так не оставлю, - кричал он в отделе, заглушая шум машинки. - Да, я опоздал на десять минут. Действительно, на десять минут я опоздал. Ну и что? Разве это дает ему право обращаться со мной, как со скотом? "Я вас не задерживаю!.." Еще бы он меня задержал, нахал. "Можете идти!" Что это за тон? Да, и пойду! И буду жаловаться! Он хватал сотрудников за руки, садился на их столы и беспрерывно курил. Потом сел на свое место и принялся сочинять объяснительную записку. "Объяснительная записка", - вывел он посредине листа. Он сбегал в соседний сектор, принес оттуда красных чернил и провел под фиолетовым заглавием красивую красную черту. - Товарищ Дубинин, - сказал тихий Федор Николаевич, - готовы у вас плановые наметки по Южному заводу? - Не мешайте работать! - заревел Яков Иванович. - Человека оскорбили, втоптали в грязь! Что ж, ему уже и оправдаться нельзя, у него уже отнимают последнее право, право апелляций? Федор Николаевич испуганно нагнул голову и притаился за своим столом. - Я им покажу! - ворчал Дубинин, приступая к созданию объяснительной записки. "25-го сего месяца я был вызван в кабинет товарища Пытлясинского, где подвергся неслыханному..." Он писал с громадным жаром, разбрызгивая чернила по столу. Он указывал на свои заслуги в области планирования. Да, именно планирования, а не фланирования. "Конечно, острить может всякий, но обратимся к непреложным фактам. Инкриминируемое мне опоздание на десять минут, вызванное трамвайной пробкой на площади имени Свердлова..." - Пришел товарищ Дубинин? - раздался голос. - Я, собственно говоря, поджидаю его уже два часа. - Что? - сказал Дубинин, обратив к посетителю страдающий взгляд. - Я, товарищ, по поводу стеклянной тары. - Вы что, слепой? - сказал Яков Иванович гнетущим шепотом. - Не видите, что человек занят? Я пишу важнейшую докладную записку, а вы претесь со своей стеклянной тарой. Нет у людей совести и чувства меры, нет, честное слово, нет! Он отвернулся от посетителя и продолжал писать: "Десятиминутное опоздание, вызванное, как я уже докладывал, образовавшейся на площади имени Свердлова пробкой, не могло по существу явиться сколько-нибудь уважительной причиной для хулиганского выступления тов. Пытлясинского и иже с ним..." В половине пятого Дубинин поднялся из-за стола. - Так и есть, - сказал он. - Полчаса лишних просидел в этом проклятом, высасывающем всю кровь учреждении. Работаешь как дикий зверь, и никто тебе спасибо не скажет. Объяснительную записку он решил дописать и окончательно отредактировать на другой день. 1935 Лентяй. - Впервые опубликован в журнале "Крокодил", 1935, э 12. Печатается по тексту Собрания сочинений в четырех томах, т. 111, "Советский писатель", М. 1939. В этом издании рассказ датируется 1934 годом. ИНТРИГИ С товарищем Бабашкиным, освобожденным секретарем месткома, стряслась великая беда. Десять лет подряд членская масса выбирала Бабашкина освобожденным секретарем месткома, а сейчас, на одиннадцатый год, не выбрала, не захотела. Черт его знает, как это случилось! Просто непонятно. Поначалу все шло хорошо. Председатель докладывал о деятельности месткома, членская масса ему внимала, сам Бабашкин помещался в президиуме и моргал белыми ресницами. В зале стоял привычный запах эвакопункта, свойственный профсоюзным помещениям. (Такой запах сохранился еще только в залах ожидания на отсталых станциях, а больше нигде уже нет этого портяночно-карболового аромата.) Иногда Бабашкин для виду водил карандашом по бумаге, якобы записывая внеочередные мысли, пришедшие ему на ум в связи с речью председателя. Два раза он громко сказал: "Правильно". Первый раз, когда речь коснулась необходимости активной борьбы с недостаточной посещаемостью общих собраний, и второй раз, когда председатель заговорил об усилении работы по внедрению профзнаний. Никто в зале не знал, что такое профзнания, не знал и сам Бабашкин, но ни у кого не хватило гражданского мужества прямо и откровенно спросить, что означает это слово. В общем, все шло просто чудесно. На Бабашкине были яловые сапоги с хромовыми головками и военная гимнастерка. Полувоенную форму он признавал единственно достойной освобожденного члена месткома, хотя никогда не участвовал в войнах. - А теперь приступим к выборам, - сказал председатель, делая ударение на последнем слоге. Профсоюзный язык - это совершенно особый язык. Профработники говорят: выбора, договора, средства, процент, портфель, квартал, доставка, добыча. Есть еще одна особенность у профработника. Начиная свою речь, он обязательно скажет: "Я, товарищи, коротенько", а потом говорит два часа. И согнать с трибуны его уже невозможно. Приступили к выборам. Обычно председатель зачитывал список кандидатов. Бабашкин вставал и говорил, что "имеется предложение голосовать в целом"; членская масса кричала: "Правильно, давай в целом, чего там!"; председатель говорил: "Позвольте считать эти аплодисменты..."; собрание охотно позволяло; все радостно бежали по домам, а для Бабашкина начинался новый трудовой год освобожденного секретарства. Он постоянно заседал, куда-то кооптировался, сам кого-то кооптировал, иногда против него плели интриги другие освобожденные члены, иногда он сам плел интриги. Это была чудная кипучая жизнь. А тут вдруг начался кавардак. Прежде всего собрание отказалось голосовать список в целом. - Как же вы отказываетесь, - сказал Бабашкин, демагогически усмехаясь, - когда имеется предложение? Тем более что по отдельности голосовать надо два часа, а в целом - пять минут, и можно идти домой. Однако членская масса с каким-то ребяческим упрямством настояла на своем. Бабашкину было ужасно неудобно голосоваться отдельно. Он чувствовал себя как голый. А тут еще какая-то молодая, член союза, позволила себе резкий, наглый, безответственный выпад, заявив, что Бабашкнн недостаточно проводил работу среди женщин и проявлял нечуткое отношение к разным вопросам. Дальше начался кошмарный сон. Бабашкина поставили на голосование и не выбрали. Еще некоторое время ему представлялось, что все это не всерьез, что сейчас встанет председатель и скажет, что он пошутил, и собрание с приветливой улыбкой снова изберет Бабашкина в освобожденные секретари. Но этого не произошло. Жена была настолько уверена в непреложном ходе событий, что даже не спросила Бабашкина о результатах голосования. И вообще в семье Бабашкиных слова "выборы, голосование, кандидатура" хотя И часто произносились, но никогда не употреблялись в их прямом смысле, а служили как бы добавлением к портфелю и кварталу. Утром Бабашкин побежал в областной профсовет жаловаться на интриги, он ходил по коридорам, всех останавливал и говорил: "Меня не выбрали", - говорил таким тоном, каким обычно говорят: "Меня обокрали". Но никто его не слушал. Члены совета сами ждали выборов и со страхом гадали о том, какой процент из них уцелеет на своих постах. Председатель тоже был в ужасном настроении, громко, невпопад говорил о демократии и при этом быстро и нервно чесал спину металлической бухгалтерской линейкой. Бабашкин ушел, шатаясь. Дома состоялся серьезный разговор с женой. - Кто же будет тебе выплачивать жалованье? - спросила она с присущей женщинам быстротой соображения. - Придется переходить на другую работу, - ответил Бабашкин. - Опыт у меня большой, стаж у меня тоже большой, меня всюду возьмут в освобожденные члены. - Как же возьмут, когда надо, чтоб выбрали? - Ничего, с моей профессией я не пропаду. - С какой профессией? - Что ты глупости говоришь! Я профработник. Старый профработник. Ей-богу, даже смешно слушать. Жена некоторое время внимательно смотрела на Бабашкина и потом сказала: - Твое счастье, что я умею печатать на машинке. Это была умная женщина. Вечером она прибежала домой, взволнованная и счастливая. - Ну, Митя, - сказала она, - я все устроила. Только что я говорила с соседским управдомом, как раз им нужен дворник. И хорошие условия. Семьдесят пять рублей в месяц, новые метлы и две пары рукавиц в год. Пойдешь туда завтра наниматься. А сегодня вечером Герасим тебя выучит подметать. Я уже с ним сговорилась за три рубля. Бабашкин молча сидел, глядя на полку, где стояло толстое синее с золотом Собрание сочинений Маркса, которое он в суматохе профсоюзной жизни так и не успел раскрыть, и бормотал: - Это интриги! Факт! Я этого так не оставлю. 1935 Интриги. - Впервые опубликован в журнале "Крокодил", 1935, э 26-27. Печатается по тексту Собрания сочинений в четырех томах, т. III, "Советский писатель", М. 1939. В этом издании рассказ датируется 1934 годом. КОЛУМБ ПРИЧАЛИВАЕТ К БЕРЕГУ - Земля, земля! - радостно закричал матрос, сидевший на верхушке мачты. Тяжелый, полный тревог и сомнений путь Христофора Колумба был окончен. Впереди виднелась земля. Колумб дрожащими руками схватил подзорную трубу. - Я вижу большую горную цепь, - сказал он товарищам по плаванию. - Но вот странно: там прорублены окна. Первый раз вижу горы с окнами. - Пирога с туземцами! - раздался крик. Размахивая шляпами со страусовыми перьями и волоча за собой длинные плащи, открыватели новых земель бросились к подветренному борту. Два туземца в странных зеленых одеждах поднялись на корабль и молча сунули Колумбу большой лист бумаги. - Я хочу открыть вашу землю, - гордо сказал Колумб. - Именем испанской королевы Изабеллы объявляю эти земли принадлежа... - Все равно. Сначала заполните анкету, - устало сказал туземец. - Напишите свое имя и фамилию печатными буквами, потом национальность, семейное положение, сообщите, нет ли у вас трахомы, не собираетесь ли свергнуть американское правительство, а также не идиот ли вы. Колумб схватился за шпагу. Но так как он не был идиотом, то сразу успокоился. - Нельзя раздражать туземцев, - сказал он спутникам. - Туземцы как дети. У них иногда бывают очень странные обычаи. Я это знаю по опыту. - У вас есть обратный билет и пятьсот долларов? - продолжал туземец. - А что такое доллар? - с недоумением спросил великий мореплаватель. - Как же вы только что указали в анкете, что вы не идиот, если не знаете, что такое доллар? Что вы хотите здесь делать? - Хочу открыть Америку. - А публисити у вас будет? - Публисити? В первый раз слышу такое слово. Туземец долго смотрел на Колумба проникновенным взглядом и наконец сказал: - Вы не знаете, что такое публисити? - Н-нет. - И вы собираетесь открыть Америку? Я не хотел бы быть на вашем месте, мистер Колумб. - Как? Вы считаете, что мне не удастся открыть эту богатую и плодородную страну? - забеспокоился великий генуэзец. Но туземец уже удалялся, бормоча себе под нос: - Без публисити нет просперити. В это время каравеллы уже входили в гавань. Осень в этих широтах была прекрасная. Светило солнце, и чайка кружилась за кормой. Глубоко взволнованный, Колумб вступил на новую землю, держа в одной руке скромный пакетик с бусами, которые он собирался выгодно сменять на золото и слоновую кость, а в другой - громадный испанский флаг. Но куда бы он ни посмотрел, нигде не было видно земли, почвы, травы, деревьев, к которым он привык в старой, спокойной Европе. Всюду были камень, асфальт, бетон, сталь. Огромная толпа туземцев неслась мимо него с карандашами, записными книжками и фотоаппаратами в руках. Они окружали сошедшего с соседнего корабля знаменитого борца, джентльмена с расплющенными ушами и неимоверно толстой шеей. На Колумба никто не обращал внимания. Подошли только две туземки с раскрашенными лицами. - Что это за чудак с флагом? - спросила одна из них. - Это, наверно, реклама испанского ресторана, - сказала другая. И они тоже побежали смотреть на знаменитого джентльмена с расплющенными ушами. Водрузить флаг на американской почве Колумбу не удалось. Для этого ее пришлось бы предварительно бурить пневматическим сверлом. Он до тех пор ковырял мостовую своей шпагой, пока ее не сломал. Так и пришлось идти по улицам с тяжелым флагом, расшитым золотом. К счастью, уже не надо было нести бусы. Их отобрали на таможне за неуплату пошлины. Сотни тысяч туземцев мчались по своим делам, ныряли под землю, пили, ели, торговали, даже не подозревая о том, что они открыты. Колумб с горечью подумал: "Вот. Старался, добывал деньги на экспедицию, переплывал бурный океан, рисковал жизнью - и никто не обращает внимания". Он подошел к туземцу с добрым лицом и гордо сказал: - Я Христофор Колумб. - Как вы говорите? - Христофор Колумб. - Скажите по буквам, - нетерпеливо молвил туземец. Колумб сказал по буквам. - Что-то припоминаю, - ответил туземец. - Торговля портативными механическими изделиями? - Я открыл Америку, - неторопливо сказал Колумб. - Что вы говорите! Давно? - Только что. Какие-нибудь пять минут тому назад. - Это очень интересно. Так что же вы, собственно, хотите, мистер Колумб? - Я думаю, - скромно сказал великий мореплаватель, - что имею право на некоторую известность. - А вас кто-нибудь встречал на берегу? - Меня никто не встречал. Ведь туземцы не знали, что я собираюсь их открыть. - Надо было дать кабель. Кто же так поступает? Если вы собираетесь открывать новую землю, надо вперед послать телеграмму, приготовить несколько веселых шуток в письменной форме, чтобы раздать репортерам, приготовить сотню фотографий. А так у вас ничего не выйдет. Нужно публисити. - Я уже второй раз слышу это странное слово- публисити. Что это такое? Какой-нибудь религиозный обряд, языческое жертвоприношение? Туземец с сожалением посмотрел на пришельца. - Не будьте ребенком, - сказал он. - Публисити - это публисити, мистер Колумб. Я постараюсь что-нибудь для вас сделать. Мне вас жалко. Он отвел Колумба в гостиницу и поселил его на тридцать пятом этаже. Потом оставил его одного в номере, заявив, что постарается что-нибудь для него сделать. Через полчаса дверь отворилась, и в комнату вошел добрый туземец в сопровождении еще двух туземцев. Один из них что-то беспрерывно жевал, а другой расставил треножник, укрепил на нем фотографический аппарат и сказал: - Улыбнитесь! Смейтесь! Ну! Не понимаете? Ну, сделайте так: "Га-га-га!" - и фотограф с деловым видом оскалил зубы и заржал, как конь. Нервы Христофора Колумба не выдержали, и он засмеялся истерическим смехом. Блеснула вспышка, щелкнул аппарат, и фотограф сказал: "Спасибо". Тут за Колумба взялся другой туземец. Не переставая жевать, он вынул карандаш и сказал: - Как ваша фамилия? - Колумб. - Скажите по буквам. Ка, О, Эл, У, Эм, Бэ? Очень хорошо, главное - не перепутать фамилии. Как давно вы открыли Америку, мистер Колман? Сегодня? Очень хорошо. Как вам понравилась Америка? - Видите, я еще не мог получить полного представления об этой плодородной стране. Репортер тяжело задумался. - Так. Тогда скажите мне, мистер Колман, какие четыре вещи вам больше всего понравились в Нью-Йорке? - Видите ли, я затрудняюсь... Репортер снова погрузился в тяжелые размышления: он привык интервьюировать боксеров и кинозвезд, и ему трудно было иметь дело с таким неповоротливым и туповатым типом, как Колумб. Наконец он собрался с силами и выжал из себя новый, блещущий оригинальностью вопрос: - Тогда скажите, мистер Колумб, две вещи, которые вам не понравились. Колумб издал ужасный вздох. Так тяжело ему еще никогда не приходилось. Он вытер пот и робко спросил своего друга-туземца: - Может быть, можно все-таки обойтись как-нибудь без публисити? - Вы с ума сошли, - сказал добрый туземец, бледнея. - То, что вы открыли Америку, - еще ничего не значит. Важно, чтобы Америка открыла вас. Репортер произвел гигантскую умственную работу, в результате которой был произведен на свет экстравагантный вопрос: - Как вам нравятся американки? Не дожидаясь ответа, он стал что-то быстро записывать. Иногда он вынимал изо рта горящую папиросу и закладывал ее за ухо. В освободившийся рот он клал карандаш и вдохновенно смотрел на потолок. Потом снова продолжал писать. Потом он сказал "о'кей", похлопал растерявшегося Колумба по бархатной, расшитой галунами спине, потряс его руку и ушел. - Ну, теперь все в порядке, - сказал добрый туземец, - пойдем погуляем по городу. Раз уж вы открыли страну, надо ее посмотреть. Только с этим флагом вас на Бродвей не пустят. Оставьте его в номере. Прогулка по Бродвею закончилась посещением тридцатипятицентового бурлеска, откуда великий и застенчивый Христофор выскочил, как ошпаренный кот. Он быстро помчался по улицам, задевая прохожих полами плаща и громко читая молитвы. Пробравшись в свой номер, он сразу бросился в постель и под грохот надземной железной дороги заснул тяжелым сном. Рано утром прибежал покровитель Колумба, радостно размахивая газетой. На восемьдесят пятой странице мореплаватель с ужасом увидел свою оскаленную физиономию. Под физиономией он прочел, что ему безумно понравились американки, что он считает их самыми элегантными женщинами в мире, что он является лучшим другом эфиопского негуса Селасси, а также собирается читать в Гарвардском университете лекции по географии. Благородный генуэзец раскрыл было рот, чтобы поклясться в том, что он никогда этого не говорил, но тут появились новые посетители. Они не стали терять времени на любезности и сразу приступили к делу. Публисити начало оказывать свое магическое действие: Колумба пригласили в Голливуд. - Понимаете, мистер Колумб, - втолковывали новые посетители, - мы хотим, чтобы вы играли главную роль в историческом фильме "Амернго Веспуччи". Понимаете, настоящий Христофор Колумб в роли Америго Веспуччи - это может быть очень интересно. Публика на такой фильм пойдет. Вся соль в том, что диалог будет вестись на бродвейском жаргоне. Понимаете? Не понимаете? Тогда мы вам сейчас все объясним подробно. У нас есть сценарии. Сценарий сделан по роману Александра Дюма "Граф Монте-Кристо", но это не важно, мы ввели туда элементы открытия Америки. Колумб пошатнулся и беззвучно зашевелил губами, очевидно читая молитвы. Но туземцы из Голливуда бойко продолжали: - Таким образом, мистер Колумб, вы играете роль Америго Веспуччи, в которого безумно влюблена испанская королева. Он в свою очередь так же безумно влюблен в русскую княгиню Гришку. Но кардинал Ришелье подкупает Васко де Гаму и при помощи леди Гамильтон добивается посылки вас в Америку. Его адский план прост и понятен. В море на вас нападают пираты. Вы сражаетесь, как лев. Сцена на триста метров. Играть вы, наверно, не умеете, но это не важно. - Что же важно? - застонал Колумб. - Важно публисити. Теперь вас публика уже знает, и ей будет очень интересно посмотреть, как такой почтенный и ученый человек сражается с пиратами. Кончается тем, что вы открываете Америку. Но это не важно. Главное - это бой с пиратами. Понимаете, алебарды, секиры, катапульты, греческий огонь, ятаганы, - в общем, средневекового реквизита в Голливуде хватит. Только вам надо будет побриться. Никакой бороды и усов! Публика уже видела столько бород и усов в фильмах из русской жизни, что больше не сможет этого вынести. Значит, сначала вы побреетесь, потом мы подписываем контракт на шесть недель. Согласны? - О'кей! - сказал Колумб, дрожа всем телом. Поздно вечером он сидел за столом и писал письмо королеве испанской: "Я объехал много морей, но никогда еще не встречал таких оригинальных туземцев. Они совершенно не выносят тишины и, для того чтобы как можно чаще наслаждаться шумом, построили во всем городе на железных столбах особые дороги, по которым день и ночь мчатся железные кареты, производя столь любимый туземцами грохот. Занимаются ли они людоедством, я еще не выяснил точно, но, во всяком случае, они едят горячих собак. Я своими глазами видел много съестных лавок, где призывают прохожих питаться горячими собаками и восхваляют их вкус. От всех людей здесь пахнет особым благовонием, которое на туземном языке называется "бензин". Все улицы наполнены этим запахом, очень неприятным для европейского носа. Даже здешние красавицы пахнут бензином. Мне пришлось установить, что туземцы являются язычниками: у них много богов, имена которых написаны огнем на их хижинах. Больше всего поклоняются, очевидно, богине Кока-кола, богу Драгист-сода, богине Кафетерии и великому богу бензиновых благовоний - Форду. Он тут, кажется, вроде Зевеса. Туземцы очень прожорливы и все время что-то жуют. К сожалению, цивилизация их еще не коснулась. По сравнению с бешеным темпом современной испанской жизни американцы чрезвычайно медлительны. Даже хождение пешком кажется им чрезмерно быстрым способом передвижения. Чтобы замедлить этот процесс, они завели огромное количество так называемых автомобилей. Теперь они передвигаются со скоростью черепахи, и это им чрезвычайно нравится. Меня поразил один обряд, который совершается каждый вечер в местности, называемой Бродвей. Большое число туземцев собирается в большой хижине, называемой бурлеск. Несколько туземок по очереди подымаются на возвышение и под варварский грохот тамтамов и саксофонов постепенно снимают с себя одежды. Присутствующие бьют в ладоши, как дети. Когда женщина уже почти голая, а туземцы в зале накалены до последней степени, происходит самое непонятное в этом удивительном обряде: занавес почему-то опускается, и все расходятся по своим хижинам. Я надеюсь продолжить исследование этой замечательной страны и двинуться в глубь материка. Моя жизнь находится вне опасности. Туземцы очень добры, приветливы и хорошо относятся к чужестранцам". 1936 Колумб причаливает к берегу. - Опубликован в журнале "Крокодил", 1936, э 20. Печатается по тексту Собрания сочинений в четырех томах, т. III, "Советский писатель", М. 1939. Рассказ написан Ильфом и Петровым во время путешествия по Америке. В письме к жене от 25 октября 1935 года Ильф сообщал: "Написали фельетон для американского журнала, довольно смешной. Называется он "Колумб причаливает к берегу" (письмо хранится у М.Н. Ильф). ДОБРОДУШНЫЙ КУРЯТНИКОВ Мы впервые увидели Василия Петровича Курятникова лет десять тому назад в редакции одной профсоюзной газеты. Он ходил из комнаты в комнату вместе с секретарем редакции, который представлял ему сотрудников. - Пожалуйста, товарищи, познакомьтесь, - говорил секретарь. - Это наш новый редактор, товарищ Курятников. Редактор произвел на сотрудников впечатление человека добродушного и симпатичного. На нем был новый синий костюм. Голова у редактора была круглая, короткие черные волосы блестели, как у морского льва. Газета в то время была хорошая, популярная. И редакция работала слаженно и дружно. Новый редактор начал с того, что заперся в своем кабинете, где стояла сделанная из фанеры огромная профсоюзная членская книжка - подарок редакции от какой-то читательской конференции, и уже не выходил оттуда. Увидеться с ним было почти невозможно. Только иногда сотрудникам удавалось поймать его в коридоре, когда он направлялся в уборную. Но в таких случаях он, естественно, спешил и на вопросы сотрудников отвечал весьма кратко. Хорошо налаженная газета месяца два проработала автоматически, а потом стала вдруг разваливаться. Те сотрудники, которым все-таки удавалось прорваться в кабинет Курятникова, выходили оттуда, ошеломленно пожимая плечами и бормоча: - Худо, товарищи, худо. - А что такое? - спрашивали товарищи. - Просто дуб. Ничего не понимает. Еще через месяц все в редакции твердо знали, что Курятников - глупый, бесталанный человек. Но что было делать? Идти в профсоюз жаловаться на редактора? Но ведь он ничего конкретно плохого не сделал. Жаловаться на его глупость? Это - неопределенно, расплывчато, слишком общо. У нас любят факты. А фактов не было и не могло быть, потому что Курятников ничего не делал. Началось бегство из редакции. Постепенно стал падать тираж. Когда почти все сотрудники перекочевали в соседние органы, к более расторопным и деятельным редакторам, а тираж газеты с четырехсот тысяч упал до пятидесяти, - в профсоюзе медленно заворочались. И после целого года размышлений Курятникова сняли. Но он не огорчился. Он сам не раз за время своего редактирования говорил, что газетная работа - это не его стихия, что она ему не нравится. Через полгода стало известно, что Курятников управляет консервным заводом. А еще через полгода в "Правде" появилась коротенькая, но леденящая душу заметка под названием "Баклажаны товарища Курятникова". В конце заметки сообщалось, что за полное пренебрежение вопросами качества продукции управляющий заводом снят с работы. Все-таки Василий Петрович продержался год, прежде чем общественность удостоверилась в том, что консервы не были его стихией. Некоторое время Курятников ходил в запасе, таинственный и гордый. При встречах с знакомыми он говорил, что его зовет к себе заместителем Коля Саботаев. - Но нема дураков, - говорил Василий Петрович. - В заместители я не пойду. Подожду чего-нибудь более подходящего по моему положению. И, представьте себе, дождался. Не прошло и двух месяцев, как Московскому комнатному театру срочно понадобился директор взамен старого, перешедшего на другую работу. Художественный руководитель театра безумно боялся, что ему подкинут какого-нибудь серьезного и умного человека. Ему посчастливилось: достался Курятников. В Комнатном театре Василий Петрович продержался очень долго - два года. Конечно, должность была менее ответственная, зато спокойная. Сиди себе в кабинете среди бронзовых подсвечников да знай снимай себе трубку телефона. - Слушаю. Нет, нет, по вопросам репертуара обратитесь, пожалуйста, к художественному руководителю, заслуженному деятелю искусств товарищу Тицианову. Нет, по вопросам контрамарок тоже не ко мне. Это вы обратитесь к главному администратору товарищу Передышкину. Хорошая была жизнь. Вечером Василий Петрович заходил в директорскую ложу и с удовольствием смотрел на сцену. Потом вызывал машину, садился рядом с шофером и ехал домой. И все-таки он не удержался даже на этом тихом месте. Комнатный театр и до Курятникова не блистал свежестью репертуара и гениальностью художественных замыслов, а при нем дело совсем расползлось. Пьесы шли какие-то особенно глупые, актеры перестали учить роли, даже занавес заедал и не опускался донизу, так что зрителям отлично видны были сапоги театральных рабочих, перетаскивавших декорации. Продуктивно работал только товарищ Передышкин, главный администратор. Ежевечерне он выдавал около тысячи контрамарок, так как зрители совсем перестали покупать билеты. Изгнанный из театра Курятников на некоторое время исчез. Мы потеряли его из виду. Однажды началась ожесточенная кампания в газетах. Мишенью этой кампании была фабрика дачно-походных кроватей, так называемых раскладушек. Пресса открыла ужасные неполадки в раскладушечном деле. Тысячи дачников и дачниц, которые приобрели эти прохвостовы ложа, ругались очень крепкими словами. Раскладушки ломались в первую же ночь. Была назначена ревизия. Пахло судом. - Тут не могло обойтись без Курятникова, - решили мы. - Такой развал, да притом в такие сжатые сроки, мог вызвать один только Василий Петрович. Мы почти угадали. Курятников оказался заместителем директора фабрики. Это его спасло, хотя он был правой рукой директора именно по линии раскладушек. Он отделался только выговором и снятием с работы. Опять он ходил в запасе, гордый и загадочный. Опять его звал к себе верный Коля Саботаев, и, на горе этого Коли, Курятников пошел к нему и в феерически короткий срок - в две шестидневки - развалил большой, недурно налаженный завод граммофонных иголок. Вместо иголок стали получаться почему-то подковные гвозди. Дело пошло своим путем - снимали, судили и так далее. Курятников пошел на другую работу. Так и двигался по стране Василий Петрович Курятников, неторопливо переходя с места на место. А чего с ним только не делали! Уже и перемещали, и смещали, и пытались учить. Вся беда заключалась в том, что он был хороший человек. Никогда ничего не крал, вовремя при