рался из залитых водою развалин и побрел по туманным улицам в поисках кофе. Подобно иным богам, я никогда не предавался размышлениям; все мои действия возникали сами собой. Остановившись, чтобы подумать, я тут же совершал ошибку. В течение следующего года я выиграл на бегах в Париоли целое состояние. Я ударился в спекуляции африканской пшеницей, занялся производством синематографических картин. Я увлекся журналистикой, и посеянные мной превратные толкования задержали восстановление послевоенной Европы на много десятков лет. Мне нравился разлад и между людьми, и между богами. Я постоянно был счастлив. Я вообще счастливейший из богов. В Рим меня призвали с тем, чтобы я стал посланцем и секретарем богов, но прошло больше года, прежде чем я познакомился хотя бы с одним из них. Церковь Санта-Мария сопра Минерва построена поверх древнего храма этой богини, здесь я однажды и встретил ее. Мне так не терпелось отыскать остальных, что я, вопреки законам своей природы, повел настоящую охоту на них. Я часами слонялся вокруг вокзала, надеясь повстречаться с кем-либо из только что прибывших богов. Однажды ночью, ожидая парижского экспресса, я прохаживался по платформе. Я трепетал от предчувствий. На мне был цилиндр и все, что он подразумевает, коралловая камелия украшала меня и аккуратные светлые усики. Вея синеватым плюмажем и испуская чудесные крики, поезд влетел под своды вокзала. Из всех купе стали сходить в море fachini(*1) и встречающих родственников пассажиры. Я поклонился скандинавскому дипломату и вагнеровской примадонне. Оба, поколебавшись, вернули поклон; по выражению их глаз я понял, что они существа хоть и блестящие, но не сверхъестественные. Среди студентов Оксфорда, приехавших на каникулы, не было начинающего Бахуса; как и среди прибывших паломницами бельгийских монахинь не обнаружилось Весты. С полчаса я всматривался в лица, затем перрон опустел и появилась вереница женщин с ведрами. Остановившись у паровоза, я спросил служителя, будет ли дополнительный поезд, и обернувшись, увидел странную физиономию, уставившуюся меня из окошечка локомотива -- уродливую, покрытую угольной пылью, лоснящуюся от пота и блаженства, ухмыляющуюся от уха до уха физиономию Вулкана." --------------------------------------------------------------- 1) грузчики, носильщики (ит.) --------------------------------------------------------------- Тут мисс Грие подняла голову. -- Дальше идут пятьдесят страниц, рассказывающих о его встречах с другими. У вас есть что сказать? Вам ничего не показалось знакомым? -- Но, мисс Грие, у меня не болит голова! И я не получаю того, что хочу! -- Нет? -- Как это все понимать? Вы меня только сильнее запутали. Объясните же хоть что-нибудь. -- Дальше он говорит, что боги боятся насмешек над собой -- из-за того, что они многое потеряли. Способность летать, например, незримость, всеведение, свободу от забот. Люди забывают, что боги все же сохранили кое-какие завидные качества: удивительный душевный подъем, власть над материей, способность жить или умереть по собственному выбору, причем жить за гранью добра и зла. И так далее. -- Что с ним стало потом? -- В конце концов, он решил умереть, как решают все они. Все боги и герои по природе своей -- враги христианства, принесшего свои упования и свое раскаяние, веры, перед лицом которой каждый человек -- неудачник. Только сломленный внидет в Царство Небесное. Под конец, изнуренные служением самим себе, они сдаются. И уходят. Отрекаясь от себя. Безутешность, прозвучавшая в ее голосе, поразила меня и удержала от настойчивых требований разъяснить все сказанное на примере Каббалы. Мы перешли в смежную комнату, где музыканты мисс Грие ожидали возможности предложить нашему вниманию кое-какие английские мадригалы. Эти разъяснения и до сих пор приходят мне в голову, особенно когда я чем-то подавлен. Они сдаются. И уходят. Ночь, когда мой пароход вышел из Неаполитанского залива, я провел без сна, до самого утра пролежав в шезлонге на палубе. Почему я покидал Европу без особенных сожалений? Как мог я лежать на палубе, повторяя строки из "Энеиды" и томясь по камням Манхаттана? Мы шли по морю Вергилия, самые звезды в небе принадлежали ему: Арктур и пышные Гиады, обе Медведицы и Орион в золотых доспехах. Созвездия проходили передо мной в безоблачном небе, а по воде, мурлыкавшей что-то под легким ветром, скользили изломанные их отражения. Меркурий не только посланник богов, он также и проводник мертвых. Если мне досталась хоть малая часть его власти, я должен уметь выкликать духов. Быть может, Вергилий объяснит мне мое настроение, -- и подняв обе ладони, я негромко (так, чтобы слова не достигли открытых иллюминаторов у меня за спиной) произнес: -- Князь поэтов, Вергилий, один из твоих гостей и последний из варваров призывает тебя. На миг мне почудилось, будто я вижу мерцающие одежды и звездный свет, отраженный глянцевой стороной лаврового листа. Я поспешил развить успех: -- O anima cortese mantovana(*1), величайший из римлян, расстанься с вечным лимбом, в который, быть может, ошибочно тебя поместил Флорентиец, и удели мне крупицу времени. --------------------------------------------------------------- 1) "О мантуанца чистая душа" -- слова, с которыми по рассказу Вергилия обратилась к нему Беатриче, прося придти на помощь заблудившемуся в горах Данте (Данте. "Ад", II.58, перевод М.Лозинского) --------------------------------------------------------------- Теперь и вправду прямо над палубными перилами возник стоящий в воздухе призрак. Мерцали звезды, мерцала вода, и гневно мерцала огромная тень, окруженная облаком искр. Но мне требовалась большая ясность обличия. Был один титул, который мог польстить ему пуще звания римского поэта. -- О, величайшая душа древнего мира и пророк мира нового, в счастливом озарении предсказавший приход Того, Кто допустит тебя в Свои горние выси, ты, первый христианин Европы, побеседуй со мной! Вот тогда возвышенный дух, ставший отчетливо зримым в пульсациях золотого и серебристого света, заговорил: -- Будь краток, докучливый варвар. Когда б не последнее из приветствий, коим ты тронул единственную мою гордость, я б не помедлил здесь. Не отрывай меня от высоких забав, коими тешатся равные мне. Там Эразм спорит с Платоном, и Августин спустился с холма и сидит среди нас, хоть воздух и сер. Будь краток, молю тебя, и следи за своей латынью. К этой минуте я сообразил, что не могу предложить моему гостю какого-то определенного вопроса. Чтобы протянуть время и не дать прерваться столь редкостному интервью, я решил вовлечь его в разговор: -- Значит, я оказался прав, о Учитель, и Данте не был осведомлен обо всех замыслах Божиих? Негодование шафранным пятном полыхнуло изнутри благородной, серебряной с золотом фигуры. -- Где, где эта уксусная душонка, возжелавшая карать умерших со строгостью большей, нежели Божия? Поведай ему, что и я, каким бы я ни был язычником, я также узрю благодать. И ничего, что сначала мне придется отбыть наказание сроком в десять тысяч лет. Ты видишь, я в этот миг согрешил, ибо прогневался; но где же он, повинный в грехе гордыни? С некоторым потрясением осознав, что ни гениальность, ни смерть не избавляют нас от соблазна сказать о ближнем худое слово, я спросил: -- Учитель, встречался ли ты с поэтами, писавшими по-английски, приходили ль они в ваши рощи? -- Будем кратки, мой друг. Приходил один, бывший прежде слепым, приходил и оказал мне немалые почести. Он говорил на благородной латыни. Те, что стояли с ним рядом, уверяли меня, что в строках его нередко отражались мои. -- Мильтон и вправду был твоим сыном. -- Но до него явился другой, превосходящий его величием, автор пиес для театра. Этот был горд и встревожен, и ходил среди нас незрячим. Он не обратился ко мне с приветствием. Тщеславия более нет между нами, но все же приятно, когда поэты здороваются друг с другом. -- Он мало знал по-латыни, Учитель, и возможно, не прочел ни единой твоей страницы. Сверх того, при жизни он не был ни врагом, ни сторонником благодати, и когда он явился в ваши края, разум его, должно быть, снедали тревожные мысли о том, где ему предстоит провести вечность. Он по-прежнему среди вас? -- Он сидит в стороне, прикрыв ладонью глаза, и поднимает главу, лишь когда долгими зелеными вечерами Казелла поет для нас, или ветер доносит к нам из чистилища хор, составленный некиим Палестриной. -- Учитель, я провел год в городе, в котором была вся твоя жизнь. Прав ли я, покидая его? -- Будем кратки. Это мир, где Время томит меня. Сердце мое едва опять не забилось -- о ужас! Знай же, докучливый варвар, что я прожил жизнь в великом заблуждении -- полагая, что Рим, а с ним и род Августа, вечен. Ничто не вечно, кроме Небес. Рим существовал до Рима, и когда Рим обратится в пустыню, воздвигнется новый Рим, и не один. Ты же ищи себе город, который молод. Смысл в том, чтобы строить город, а не вкушать в нем покой. Когда же отыщешь такой, упивайся иллюзией, будто и он вечен. Что говорить, я о твоем городе слышал. Его основания возносятся выше наших кровель, а тень от башен его лежит на сандалиях ангелов. И Рим был когда-то велик. О, в пору как город твой в славе его также начнет порождать великих людей, не забудь о моем. Но когда же иссякнет в сердце моем любовь к этому городу? Мне не взойти на Сион, пока я не забуду Рим. -- Отпусти же меня мой друг, умоляю тебя. Эти никчемные чувства изнуряют меня... (Внезапно поэт осознал, что вокруг Средиземное море.) О, сколь прекрасны эти воды. Взгляни! За многие годы я почти позабыл, каков этот мир. Он прекрасен! Прекрасен! -- Но нет! сколько ужаса, сколько боли! И ты еще жив? Ты жив? Как можешь ты это сносить? Все твои мысли -- догадки, в теле твоем трепещет дыхание, чувства твои неверны и разум вечно наполнен парами какой-нибудь страсти. О, что за мука -- быть человеком. Поспеши умереть! -- Прощай, Вергилий! Мерцающий призрак растаял чуть раньше звезд, и двигатели подо мной нетерпеливо забились, стремясь к новому берегу, к последнему, величайшему из всех городов.