Рэй Брэдбери. Генрих Девятый
-----------------------------------------------------------------------
Ray Bradbury. Henry the Ninth. Пер. - Т.Шишкина
-----------------------------------------------------------------------
- Вот он!
Два человека подались вперед. Вертолет вместе с сидящими в нем людьми
наклонился. Линия берега стремительно приближалась.
- Нет. Только камень с пятнами мха.
Летчик поднял голову. Это был сигнал, что вертолет идет вверх,
разворачивается и быстро улетает. Меловые утесы Дувра исчезли. Они неслись
над зелеными лужайками, подаваясь вперед и назад, гигантская стрекоза,
пожелавшая обозреть подданных зимы, уже посеребривших свои торчащие
травинки.
- Стоп! Здесь! Снижаемся!
Вертолет пошел вниз. Стала видна трава. Второй человек с ворчаньем
толкнул в сторону прозрачный верх вертолета и, словно его самого
требовалось смазать, осторожно спустился на землю. Он побежал. От ветра у
него тотчас перехватило дыхание, замедлив бег, он с усилием выкрикнул:
- Гарри!
Его крик заставил бесформенную кучу впереди на склоне приподняться и
пуститься наутек.
- Я ничего не сделал!
- Это не полиция, Гарри! Это я! Сэм Уэллес!
Старик впереди побежал медленнее, потом остановился, застыв на круче
над морем, придерживая длинную бороду обеими руками в перчатках.
Сэмюэл Уэллес, задыхаясь, с трудом подтащился и встал сзади, но не
дотронулся до Гарри, опасаясь, что тот обратится в бегство.
- Гарри, дурень набитый. Сколько недель я гоняюсь за тобой. Боялся, не
найду.
- А я боялся, найдешь.
Гарри, глаза которого были плотно закрыты, теперь открыл их, со страхом
взглянув на свою бороду, перчатки, а потом и на своего друга Сэмюэла. Так
они и стояли здесь, два совсем седых старика, закоченев от холода, в
декабрьский день на голом каменистом склоне. Они так давно знали друг
друга, столько лет, что понимали друг друга с полувзгляда. И потому их
уста и глаза были схожи. Они могли быть умудренными годами братьями. Разве
что в человеке, только что отделившемся от вертолета, было нечто слегка
необычное. Под его темной одеждой угадывалась явно неуместная здесь
пестрая гавайская спортивная рубашка. Гарри старался не глядеть на нее.
В этот момент, как бы то ни было, глаза обоих увлажнились.
- Гарри, я прилетел предупредить тебя.
- Не стоит. Почему ты думаешь, что я прячусь? Сегодня последний день?
- Да. Последний.
Они стояли и думали об этом.
Завтра Рождество. А сегодня днем в канун Рождества уходят последние
корабли. И Англия, одинокая каменная скала в необозримой морской стихии,
станет мраморным монументом самой себе, где только дождь будет оставлять
свои следы, а мгла окутывать своей пеленой. Завтра только чайки будут
владеть островом. И мириады бабочек-данаид устремят в июне свой порхающий
полет к морю.
Гарри, неотрывно глядя на линию прибоя, сказал:
- Что, к заходу солнца все набитые дурни отчалят отсюда?
- Похоже, дела обстоят так.
- Страшные дела. А ты, Сэмюел, прилетел умыкнуть меня?
- Полагаю, что-то вроде этого.
- Полагаешь? О Господи, Сэм, неужели ты не узнал меня за пятьдесят лет?
Разве ты не мог догадаться, что я хотел бы остаться последним человеком во
всей Британии, хотя нет, ей больше подходит называться Великобританией.
Последний человек в Великобритании, думал Гарри, Господи, внемли! Он
звонит. Это большой колокол Лондона доносится все время сквозь моросящие
дожди до того странного дня и часа, когда последний, самый последний,
кроме одного, обитатель покинет этот отеческий холм, эту тронутую
умиранием зелень в море холодного света. Последний! Последний.
- Сэмюел, слушай. Моя могила готова. Я не хочу оставлять ее.
- Кто положит тебя в нее?
- Я сам, когда придет время.
- Кто засыплет тебя землей?
- Ну, прах покроется прахом. А ветер поможет. О Господи! - вырвалось у
него против воли. Он был изумлен, почувствовав, как слезы льются из его
моргающих глаз. "Что мы здесь делаем? К чему все это прощание? Почему
последние корабли в Ла-Манше, а последние самолеты улетели? Куда
подевались люди, Сэм? Что случилось? Что случилось, Сэм?"
- Ну, - сказал Сэм Уэллес тихо, - все просто, Гарри. Климат здесь
плохой. И всегда был таким. Никто не решался говорить об этом, поскольку
тут ничего не поделаешь. Но теперь Англии конец. Будущее принадлежит...-
Они одновременно посмотрели в сторону Юга.
- Проклятым Канарским островам?
- Самоа.
- Бразильскому побережью?
- Не забывай о Калифорнии, Гарри.
Оба чуть улыбнулись.
- Калифорния. Все эти шуточки. Ничего себе веселенькое местечко. И все
же, ведь живет же сейчас миллион англичан между Сакраменто и
Лос-Анджелесом?
- И еще миллион во Флориде.
- И два миллиона на другом конце света, в Австралии и Новой Зеландии,
лишь за последние четыре года.
Называя цифры, они согласно кивали головами.
- Знаешь, Сэм, человек говорит одно, а солнце другое. И человек
поступает согласно тому, что его шкура велит его крови. А та в конце
концов указывает: на Юг. Она твердит об этом уже две тысячи лет. Но мы
предпочитали ничего не слышать. Человек, впервые загоревший на солнце,
подобен влюбленному вновь, знает он о том или нет. В результате он
обосновывается под каким-нибудь чужим роскошным небом и, обращаясь к
слепящему свету, молит:
"Побалуй меня, о Бог, побалуй немножко".
Сэмюэл с восхищением покачал головой. "Продолжай в том же духе, и я не
умыкну тебя".
- Нет, солнце могло избаловать тебя, Сэмюэл, но вовсе не меня. Хотел
бы, чтобы так было. Правда в том, что одному здесь совсем не весело. А
что, может, останешься, Сэм, будет старая компания, ты и я, как когда-то в
детстве, ну?
Он по-дружески крепко поддел Генри под локоть.
- Господи, ты заставляешь меня думать, будто я предаю короля и
отечество.
- Нет. Никого ты не предаешь, ведь тут никого нет. Когда мы были совсем
мальчишками, кто мог подумать, что в один прекрасный день обещание вечного
лета разбросает англичан по всему свету?
- Я всегда был мерзляком, Гарри. Слишком много лет напяливал на себя
слишком много одежек, а в ведерке оставалось лишь чуть-чуть угля. Слишком
много лет первого июня на небе не показывалось даже голубой полоски,
первого июля не было и намека на запах сена и вообще на сухой день, а зима
начиналась первого августа. И так год за годом. Я не могу больше выносить
этого, Гарри, просто не могу.
- Да тебе и не нужно. Вы достойны, все вы заслужили этот долгий покой
на Ямайке, в Порт-о-Пренсе и Пасадене. Дай мне руку. Снова обменяемся
крепким рукопожатием! Это величайший момент в истории. Ты и я! Мы
переживаем его!
- Да, с Божьей помощью.
- Теперь послушай, Сэм. Когда вы приедете и обоснуетесь на Сицилии, в
Сиднее или в Нейвл-Ориндж, Калифорния, расскажи об этом газетчикам. Они
могут упомянуть о тебе в газете. А учебники истории? Разве не должно там
быть полстранички о тебе и обо мне, о последнем уехавшем и последнем
оставшемся? Сэм, Сэм, у меня сердце разрывается на части! Но крепись! Будь
тверд! Это наша последняя встреча.
Тяжело дыша, со слезами на глазах они оторвались друг от друга.
- Теперь, Гарри, не проводишь ли меня до машины?
- Нет. Боюсь этой штуковины. В такой мрачный день мысль о солнце может
заставить меня вскочить в вертолет и улететь вместе с тобой.
- Разве это плохо?
- Плохо! Как же, Сэм, ведь я должен охранять наш берег от вторжения.
Норманны, викинги, саксы. В грядущие годы я обойду весь остров, буду нести
караульную службу, начиная от Дувра, затем к северу, огибая рифы и
возвращаясь назад через Фолкстон.
- Уж не Гитлер ли вторгнется, приятель?
- Он и его железные призраки вполне могут.
- А как ты будешь воевать с ним, Гарри?
- Ты думаешь, я один? Нет. По пути на берегу я могу встретить Цезаря.
Он любил эти места и потому проложил одну или две дороги. По ним я и
пойду, прихватив лишь призраки отборных завоевателей, чтобы их убоялись
недостойные. Ведь от меня будет зависеть, призвать или не призвать их, что
выбрать, а что презреть в проклятой истории этой страны?
- Да. Да.
И последний англичанин повернулся лицом к северу, потом к западу, потом
к югу.
- И когда я увижу, что все в порядке, от замка здесь до маяка там,
услышу орудийную пальбу в заводи Ферта, когда обойду всю Шотландию с
видавшей виды убогой волынкой, то каждый раз в канун Нового года, Сэм,
буду спускаться вниз по Темзе и там до конца дней моих, да-да, это я,
ночной дозорный Лондона, стану обходить старинные церковные колокольни,
повторяя про себя вызванивание колоколов. Об апельсинах и лимонах поют
колокола церкви Сент-Клемент. Не знаю, не знаю, подпевает колокол на
Ле-Боу. Звонкий голос церкви Сент-Маргарет. Гудение колокола собора
Сент-Пол. Сэм, я заставлю веревки колоколов плясать для тебя, и, надеюсь,
холодный ветер, став теплым на юге, коснется седых волосков в твоих
загорелых ушах.
- Я буду вслушиваться, Гарри.
- Так слушай же дальше! Я буду заседать в палате лордов и палате общин
и вести дебаты, где-то тратя попусту время, а где-то и нет. Буду
вспоминать там, как горстка людей осчастливила чуть ли не все
человечество, чего не бывало во веки веков. А еще буду слушать старые
шлягеры и всякие там литературные предания. А за несколько секунд до
Нового года я взберусь наверх и вместе с мышкой на Биг- Бене услышу, как
он возвещает Новый год.
И конечно, когда-нибудь не упущу случая посидеть на Скуиском камне.
- Ты не посмеешь!
- Не посмею? Во всяком случае, положу на то место, где он был, пока его
не переправили на юг, в Саммерс-Бэй. И вручу себе что-нибудь вроде
скипетра, замерзшую змею, погребенную под снегом где-нибудь в декабрьском
саду. И водружу на голову бумажную корону. И назовусь свояком Ричарда,
Генриха, изгоем, доводящимся родней Елизаветам, Первой и Второй. Один в
безжизненной пустыне Вестминстера, где и Киплинг не вымолвит словечка и
история лежит под ногами, одряхлевший, а может, и свихнувшийся, разве я,
монарх и подданный, не могу сподобиться провозгласить себя королем этих
туманных островов?
- Можешь, и кто тебя осудит?
Сэмюэл Уэллс снова стиснул его в объятиях. Затем оторвался от него и
почти побежал к ожидавшему его вертолету. Полуобернувшись назад, он
крикнул:
- Боже правый! Мне только сейчас пришло в голову. Ведь тебя же зовут
Гарри. Какое королевское имя!
- Неплохое.
- Прости, что я уезжаю.
- Солнце простит всех, Сэмюел. Езжайте туда, где оно.
- Но простит ли Англия?
- Англия там, где ее народ. Со мной остается ее прах. С тобой, Сэм,
отправляется ее молодая кровь и плоть с красивой загорелой кожей. Уходи!
- Храни тебя Бог.
- И тебя тоже, тебя и твою желтую спортивную рубашку!
Ветер дул со страшной силой, и, хотя оба просто надрывались от крика,
никто из них больше ничего не слышал. Они помахали друг другу, и Сэмюэл
втащил себя в эту машину, которая загребала воздух и улетела, похожая на
большой белый летний цветок.
И последний англичанин остался один, задыхаясь от рыданий, громко
жалуясь самому себе:
- Гарри! Ты ненавидишь перемены? Ты против прогресса? Ты же видишь,
разве не так, в чем причина всего этого? Эти корабли, и реактивные
лайнеры, и обещание погоды, подтолкнувшее людей к отъезду? Я понимаю, -
говорил он, - я понимаю. Как могли они противиться, если после
бесконечного ожидания оказались в преддверии вечного августа? Да, да!
Он рыдал, скрежетал зубами и привстал над обрывом, чтобы погрозить
кулаками вслед удаляющемуся в небе вертолету.
- Предатели! Вернитесь!
Не можете же вы покинуть старую Англию, не можете отринуть Пипа и всю
эту галиматью, Железного Герцога и Трафальгар, Хорсгардс под дождем,
Лондонский пожар 1666 года, самолеты-снаряды и сигналы воздушной тревоги
во второй мировой войне, новорожденного короля Эдуарда Второго на
дворцовом балконе, траурный кортеж на похоронах Черчилля, который все еще
на улице, дружище, все еще на улице! И Цезарь пока не направился в сенат,
и таинства, которые сегодняшней ночью совершаются в Стоунхендже. Отринуть
все это, это, это?!
Стоя на коленях над обрывом, Гарри Смит рыдал в одиночестве, последний
король Англии.
Вертолет уже улетел, влекомый полуденными островами, где лето поет свою
сладостную песню голосами птиц.
Старик обернулся, чтобы обозреть окрестности, и подумал: ведь здесь все
так же, как и сто тысяч лет назад. Великое безмолвие и великая девственная
природа, а теперь еще и опустевшие мертвые города и король Генрих, старик
Гарри, Девятый.
Он почти вслепую пошарил в траве и нашел свою затерявшуюся сумку с
книгами и кусочки шоколада в мешке и поднял свою Библию и Шекспира, а
кроме того, захватанного Джонсона и словоохотливого Диккенса, Драйдена,
Попа и вышел на дорогу, огибавшую всю Англию.
Завтра Рождество. Он желал благополучия миру. Люди, живущие в нем, уже
одарили себя солнцем, и так они поступили везде. Швеция необитаема.
Норвегия опустела. Никто больше не живет в холодных краях Господа Бога.
Все греются у континентальных очагов в самых прекрасных его владениях, при
теплом ветре, под ласковым небом. Нет больше отчаянной борьбы за
выживание. Люди, обретшие новую жизнь в южных пределах, подобно Христу, в
такой день, например, как завтрашний, поистине вновь припадают к вечным и
младенческим яслям...
Сегодня вечером в какой-нибудь церкви испросит он прощения за то, что
назвал их предателями.
- Еще одно напоследок, Гарри. Голубое.
- Голубое? - спросил он себя.
- Где-нибудь там, на дороге, найди голубой мелок. Разве англичане не
разрисовывали себя когда-то такими?
- Голубые люди, да, с головы до ног!
- Наш конец в нашем начале, а?
Он плотно натянул свой картуз. Дул холодный ветер. Он почувствовал, как
первые колючие снежинки коснулись его губ.
- О, замечательный мальчик! - сказал он, высовываясь из воображаемого
окна в золотое Рождественское утро, старик, рожденный заново и
задыхающийся от радости. - Изумительный ребенок! А не знаешь ли ты,
продали они уже большую индюшку, что висела в окне курятной лавки?
- Она и сейчас там висит, - ответил мальчик.
- Так сбегай и купи ее, да возвращайся с приказчиком. Получишь от меня
шиллинг. А обернешься в пять минут, дам полкроны.
И мальчик отправился в путь.
И, застегнув куртку, захватив книги, старик Гарри Эбинизер Скрудж Юлий
Цезарь Пиквик Пип, вкупе с еще полутысячей других, зашагал по зимней
дороге. Дорога была долгой и прекрасной. Волны с орудийным грохотом
обрушивались на берег. Ветер задул в свою волынку на севере. Десять минут
спустя, когда он, напевая, скрылся за холмом, казалось, вся английская
земля затаилась в ожидании новых людей, которые в один уже недалекий
теперь день в истории могут ступить...
Last-modified: Thu, 10 Oct 2002 08:25:10 GMT