Эйв Дэвидсон. Феникс и зеркало ----------------------------------------------------------------------- Avram Davidson. The Phoenix and the Mirror (1969) ("Vergil Magus" #1). Пер. - А.Левкин. Авт.сб. "Феникс и зеркало". СпБ., "Северо-Запад", 1993. OCR & spellcheck by HarryFan, 3 October 2001 ----------------------------------------------------------------------- 1 Впервые он встретился с ней случайно. Он давно уже заплутал в нескончаемом подвальном лабиринте - мантикоры, казалось, это почуяли и стали подбираться ближе. Он уже ощущал их горькое, едкое зловоние, слышал гортанное кулдыканье, которым те переговаривались между собой. Сверху, через равномерные промежутки, падали разрезанные решетками лучи света. Не останавливаясь, человек обернулся и увидел, что мантикоры разделились на группы и двумя цепочками двигаются вдоль стен в рассеянном свете солнца, попадавшем в подземелье. До него доносились шепчущие, скользящие, торопливые звуки... скрежет когтей о камень... клик-клик-клик... Мантикоры ненавидят солнце. Он спешил. Но быстрее идти было нельзя - мантикоры пока не решались броситься на него. Благоговейный трепет перед человеком (равно как и ненависть к нему - их инстинктивные свойства) еще удерживал тварей от действий. Он шел, не прибавляя шага, - так, как ходил обычно по улицам Неаполя, среди которых бывали и потемней, чем эта, другие же были ничуть ее не шире, не говоря уже о том, что там, наверху, сыскалось бы множество ничуть не менее опасных. За ним, на постоянном отдалении, следовали мантикоры. Обликом они напоминали гигантских обрюзгших ласок, обросших космами рыжевато-желтой, похожей на козлиную, шерсти. Выпученные глаза тварей блестели в полумраке, и в них читался ум - конечно, далекий от человеческого, но заведомо превосходящий звериный. Гривы, похожие на брыжи из свалявшихся перьев, обрамляли лица, которые можно увидеть только в ночных кошмарах: почти человеческие, но уменьшенные и извращенно вытянутые - носы сделались плоскими, глаза превратились в щелочки, рот занимал всю нижнюю часть лица, но был совершенно безгубым. Человек взглянул наверх, но, чтобы не привлекать внимания преследователей, не поднимая головы, - одними глазами. Кто бы ни соорудил эти подземелья, тоннели, отводящие дождевую воду к берегу моря - Титаны или греки, карфагеняне или древние жители страны, этруски или кто угодно (если бы это было вообще известно, то Клеменс бы ему сказал, но он сказал лишь то, что тоннелей следует избегать - поэтому-то его тут сейчас и не было), но они предусмотрели и ходы наверх. Когда бы он сумел найти одну из таких лестниц, смог бы ее открыть до того, как твари бросятся на него, да если еще и верхний выход окажется открытым... Он знал многие такие выходы. Чтобы открыть некоторые из них, потребовалась бы целая неделя - столь крепко их замуровали кирпичом и цементом, наложив поверх знак Митры Инвиктуса или иного служебного божества. Другие выходы охранялись тяжелыми дверями, разумеется - запертыми, но ключи от них сохранились, а замочные скважины регулярно смазывались маслом - такие выходы использовали люди, иной раз предпочитающие быстро попасть в нужное им место, не привлекая ничьего внимания. А еще должны быть ходы, людям неизвестные... по крайней мере такие, которые ими не охраняются... Должен существовать хотя бы тот проход, через который пришли мантикоры, - точно так же, как пришли столетие назад, чтобы похитить ребенка. Об этом на смертном одре рассказала его мать, и этот рассказ сделался уже легендой. Впрочем, несмотря на весь ужас произошедшего, в эту легенду можно и поверить. Но почему мантикоры не убили ребенка, а держали его у себя целых сорок лет? И почему потом отпустили на свободу? Никто не задумался об этом - кроме одного человека. И сколь мало людей - кроме обремененной тайной семьи "ребенка" - знали, что этот "ребенок" прожил потом (хотя они и уверяли себя, что он умер) лет на сто больше, чем ему было положено, оставайся он обыкновенным человеком. Но сколько лет он мог бы прожить еще? Что было ему известно? Что за тайны умерли вместе с ним? Где находится сокровищница его знания? И что правдоподобнее предположения, что находится она именно тут, где-то внутри этого тусклого и смрадного лабиринта? Впереди из почвы вытекала струйка воды, и в этом колене лабиринта было сыро и слякотно, а стены поросли мхом. Собственно, было и сухое место, точнее - два, с каждой стороны лужи. Человек предпочел обойти ее слева. Где-то в стороне неожиданно залаяла собака, и звуки за спиной моментально смолкли. На мгновение воцарилась тишина. Собака залаяла снова, тявкнула еще раз и еще. Наконец замолкла - словно ей приказали замолчать или бросили в нее камень. Сверху виднелась очередная решетка. Увы, выбраться через нее невозможно - если только кто-нибудь сверху ее не откроет и не кинет вниз веревку. В луче света медленно плавали пылинки, и тут они внезапно дернулись в сторону - мантикоры ринулись вперед с пронзительным визгом, быть может ответом на все их предыдущее вопросительное кулдыканье. Нет, они еще не нападали, но лишь торопливо догоняли его вдоль правой стены, намереваясь, по-видимому, взять в клещи. Исходя из того, что он знал о мантикорах (а знал он немного), человек понял - они не повели бы себя так, когда бы впереди не было чего-то неожиданного и, очевидно, весьма удобного для атаки на него. Вновь залаяла собака. Та же или другая? Нет, собак было две, одна - спереди, другая - позади, но обе - невидимые и находились они где-то в тоннеле. Мантикоры замерли, а человек бросился бежать. Да, так оно и есть! Из стены коридора выступил гигантский, отбрасывающий длинную тень выступ скалы. Коридор отходил вправо, чтобы скалу обогнуть, и шириной здесь был лишь вполовину прежнего. Собственно, сам проход тут образовывала трещина в скальном основании почвы. Да, лучшего места для нападения мантикоры избрать не могли. Увидев его бегущим, твари принялись завывать и кудахтать, но вновь залаяли собаки, раздался человеческий голос, потом еще один и еще. Человек ощутил, что преследователями овладела нерешительность. Собаки заходились в лае - несомненно, они почуяли острый и едкий запах мантикор. Тут послышался звук металла, царапающего по металлу, резкий щелчок, и слева хлынул поток света. Человека позвали, и он мигом взлетел по сырым невысоким ступеням. Едва он оказался внутри, дверь за ним закрылась, лязгнул засов, и оставшиеся ни с чем дьявольские твари взвыли, в пронзительном вое избывая разочарование и ярость. - А остальные? И где собаки? - весьма требовательно осведомился седобородый - тот, что впустил человека внутрь. - Я один. Никаких собак не было. Место, куда он попал, чем-то походило на грот. Из скальной стены выступали деревянные скамьи. - Но я слышал, - настаивал седобородый. Лицо его было узким и осторожным. Собаки залаяли снова, послышались мужские голоса. Взгляд седобородого метнулся по направлению звуков, но тут же вновь уперся в лицо вошедшему. - Вы это слышали? - осведомился тот, разглядывая дверь, на которой было изображено неизвестное ему божество, похожее на Трасианского Всадника, но в женском обличье. На голове женщины был какой-то невиданный убор. Что касается дел насущных, то дверь выглядела весьма надежной, а гигантские болты намертво прикрепили косяк к скале. - Мерзкие твари, - бормотал седобородый. - Почему дож не отправит вооруженных людей с факелами сюда и не очистит от них всю эту клоаку? Раз и навсегда! Говорят, у мантикор здесь столько ходов и нор, что гора изъедена ими, словно старый сыр, в этом все дело? - Видимо, да, - ответил человек и сделал шаг от двери. Но его спаситель преградил ему путь. - А это правда, что за ними нельзя идти следом? Что тогда многие пропадают навечно, не находя обратной дороги? - Да, это в самом деле так. Я благодарен вам, - сказал тот, что был моложе, и попытался обойти седобородого. - Но почему тогда вы оказались здесь? - Рука легла на локоть и сжала его. - По глупости. Они взглянули друг на друга. Рука сдавила локоть еще сильнее, а затем отпустила. - Нет... вы - не глупец. И я тоже не глупец. Так что... - Откуда-то донесся короткий и чудный звук, похожий на голос какой-то неизвестной птицы. Седобородый переместил свою руку за спину человека и легонько подтолкнул его вперед. - Пойдемте повидаемся с нею. Два лестничных марша вывели их на поверхность, и они оказались в саду, слишком громадном, чтобы тот мог найти себе место в городе. Неподалеку стоял гигантский дуб, оплетенный лозами винограда, в нему вела кипарисовая аллея. Чуть поодаль цвел миндаль, и его благоухание разливалось по воздуху. Снова раздался странный звук. - Я иду, госпожа, - сказал седобородый. - Мы идем. Я спросил у него: во имя Посейдона, повелителя морских валов, ответьте, что вы делали в этой дьявольской клоаке? Как вы там очутились? А он ответил: по глупости. И... - Помолчи, Туллио! - резко оборвала его женщина. Лицо Туллио расцвело такой широкой улыбкой, будто он услышал комплимент. Повернувшись к гостю, он кивнул, словно приглашая его разделить удовольствие. Впрочем, дойдя до дуба, он вполне успокоился и поклонился крайне почтительно. Сидевшая в тени дуба женщина выглядела теперь, пожалуй, даже милей, чем в дни своего девичества. Вряд ли в ее жизни было время, когда ее можно было счесть просто красивой, и несомненно, что никогда ее не считали всего лишь хорошенькой. За ее спиной, на невысоком холме, виднелась просторная вилла, позади ее кресла стояли слуги, другие - расположились на земле, подле ее ног. Но все равно она держалась так, словно пребывала в полном одиночестве. На ее коленях лежала золотая свистулька, сверкавшая на солнце подобно ее золотистым волосам. - Вы ушиблись? - озабоченно осведомилась она, в голосе, впрочем, слышалось скорее смущение, чем любопытство. - Что случилось? Кто вы такой? - Я не ушибся, госпожа. - Гость поклонился. - Я заблудился, меня преследовали, попытались напасть. Я спасся, благодаря вашему слуге. Зовут меня - Вергилий. Он почувствовал дуновение ветра и не удивился, когда крупная ирландская борзая, до того тыкавшаяся носом в руки хозяйки, насторожилась и, чуть рявкнув, поднялась на ноги. Вергилий издал короткий горловой звук, и собака успокоилась, но шерсть на ней продолжала топорщиться. - С вашего позволения, госпожа, я побыл бы у вас недолго, - произнес Вергилий. - Переждал бы. Ветер доносит сюда запах этих тварей. - Да, такое иногда случается, - отчужденно кивнула хозяйка. - Так бывает, когда воздух покоен и душен. В дни, предшествующие землетрясениям, или когда начинает сердиться Везувий. Острый запах, острый и крепкий. Такие мерзкие твари, и все же... все же они чувствуют красоту, вам не кажется? Они ищут изумруды и прочие редкие камни, добывают их, складывают из них целые горы - чтобы только любоваться их красотой. Мне доводилось слышать об этом. - И господин Вергилий тоже об этом слышал, уверяю вас, - захихикал Туллио. Впрочем, улыбались лишь его губы, но не глаза. - Готов ручаться - именно потому он, похоже, и заблудился в лабиринте. Не правда ли, сударь? Вергилий промолчал. - Туллио... - с явным неодобрением произнесла хозяйка, - лучше предложи человеку подкрепить силы. Нет, нет, Туллио, именно ты. Щеки Туллио по обе стороны от узкой бороды зарделись. Пожав плечами и столь же демонстративно улыбнувшись, он взял поднос из рук молчаливого слуги и передал его Вергилию, а девушка-служанка, было поднявшаяся на ноги, снова села у ног госпожи. На подносе были хлеб, вино, блюдечко с маслом, тарелочка с медом, мягкий сыр, минога, нарезанная ломтиками. Вергилий благодарно поклонился, наполнил бокал и принялся за еду. - Но где остальные? - спросила хозяйка. - Мы слышали их голоса... нам казалось... Вергилий прожевал, запил глотком вина. Воздух в тени гигантского дуба был прохладен. В его голове толкалось множество вопросов, но он был готов подождать, пока отыщутся ответы. Гость чуть приподнял голову. Внезапно с верхушки ближайшего миндального дерева прозвучал мужской голос. Все обернулись туда. Но там не оказалось никого, хотя голос и продолжал звучать. И тут с самой верхушки дуба залаяла собака. - Я поняла, - кивнула хозяйка. - В таких вещах, я немного смыслю. Это не просто шарлатанство. Теперь я поняла, - продолжила она, поигрывая золотой свистулькой, - вы - тот самый Вергилий. Гость поклонился. На него глядели глубоко посаженные фиалковые глаза. Хозяйка прищелкнула своими белыми, с просвечивающими синими жилками пальцами - так, что простое колечко зацепилось за колечко с печаткой. - Маг, - выдохнула она, - вы можете сделать мне зерцало? - Нет, госпожа, - ответил гость, чуть помедлив. - Вы меня поняли? - Она хлопнула в ладоши от досады. - Я говорю о зерцале из девственной бронзы, что изготавливается по правилам Великой Науки, в которой вы достигли высочайшего искусства?! Ветер стих. Молоденькая служанка, сидевшая на траве возле кресла госпожи и державшая в руках пяльцы с длинной иглой, продетой сквозь недоконченную вышивку (изображавшую странную птичку сижант, сидящую на кучке хвороста), безучастно поглядела на Вергилия карими глазами. - Я понял вас, госпожа. Да, теоретически я могу изготовить зерцало. Но на деле, при нынешнем положении вещей, это невозможно. В отчаянии хозяйка сделала резкий жест руками, складки мантии чуть разошлись и открыли взгляду несколько дюймов каймы. Словно внезапная вспышка осветила угол, дотоле темный, - теперь у Вергилия был ключ к отгадке. Но улучшить его настроение это не могло - лучше и так было некуда. - Надеюсь, госпожа, - произнес он спокойно, - мой отказ не будет воспринят вами как отсутствие доброй воли с моей стороны. Отчаяние на ее лице мгновенно сменилось румянцем. - Нет, - пробормотала она, - нет, нет... к тому же - вы ели мой хлеб... пили мое вино... Снова что-то шевельнулось в его уме. - И не только здесь, - добавил он вполголоса. - Что? Он подошел ближе и заговорил так тихо, что услышать его могла только она: "_Я, изнывающий от жажды, пью воды памяти, пью из цимбал, ем из ладоней_..." Она, вспоминая, вздрогнула, лицо ее озарилось. "_В тот раз ты видел, и как ночью всходит солнце_, - тихо и медленно произнесла она. - _И Элевсийские мистерии (*1). Мы с тобой - брат и сестра, но мы_..." Она посмотрела по сторонам, протянула ему свою тонкую руку, и он помог ей подняться. - Не здесь. Они вышли из тени дуба и, миновав миндальные деревья, по кипарисовой аллее направились в дом. Руку Вергилия она не отпускала, держалась за нее, пока они не пришли в комнату, стены которой были обшиты тускло блестящим деревом; пахло здесь мускусом и мастикой из пчелиного воска, на стенах во множестве висели гобелены, изображающие грифонов и дракона, вся комната была в золоте и пурпуре, алых и малиновых тонах. Хозяйка села на кушетку, и, повинуясь ее жесту, Вергилий присел на мягкую крашеную овечью шерсть подле нее. - Теперь мы одни, - промолвила она, коснувшись холодными пальцами его щеки. - Я стану говорить с вами не как человек одного положения с человеком иного, но - как мистагог с мистагогом. Мне хотелось бы разговаривать вовсе без слов, без речи... _но только с помощью неизреченных тайн мистических существ, крылатых колесниц, слуг-драконов, брачного схода Прозерпины под землю, с помощью страстного желания отыскать свою дочь, посредством всех иных святынь, которые аттические посвященные скрывают пологом тайны_. - Да. Голос ее был так тих, что она и в самом деле говорила словно без слов и без речи. - Я ведь тоже мать, - выдохнула она. - И у меня есть дочь, и, подобно Церере, я не знаю, где она теперь. Церера узнала все от Гелиоса, ярчайшего, бессмертного и непобедимого Солнца. А я узнала бы от зерцала - как солнце круглого. А если мне придется искать ее в темных закоулках ада - с факелом в руке или в кромешной темноте, то, ради дочери, я готова и на это, и пусть сам ад трепещет. - Но вы не знаете о сложностях работы, - возразил он. - Если допустить даже, что зерцало действительно можно сделать, то займет это не меньше года. А потратить целый год на это я не могу. Дело, приведшее меня сюда, потребует меня и завтра, и в следующие дни, а есть ведь и иные дела - давно уже откладываемые. И исполнить их мне необходимо, и я не могу, госпожа, не могу, не могу - несмотря на все святые узы, связующие нас... И даже ради самой Тайны... Хотя я бы желал помочь вам. Но теперь, после этих слов Вергилия, на ее лице не было видно ни смущения, ни отчаяния. Фиалковые глаза оставались спокойными и, казалось, светились тусклым огнем, вызванным вовсе не его ответом, но какими-то иными, более глубокими чувствами. - Но есть ведь и другие Тайны, скрытые за этой, - произнесла она почти шепотом. - Вы были... - Она назвала одно имя, потом другое, затем - еще одно. - Да, - ответил он, и его голос перешел в шепот. - Да, да... - Он понимал то, что и она понимает, - его ответ был и подтверждением ее слов, и согласием. Он обнял ее и коснулся ее губ своими. - Пойдем, жених мой, отпразднуем нашу свадьбу, - сказала она через мгновение, и слова ее не были даже шепотом, но лишь дыханием. Комната, только что выглядевшая мрачной, теперь, казалось, заполняется светом, постоянно меняющим свои цвета, - между розовым заката, какого никогда не бывает на земле, и розовым рассвета, какой никогда не увидишь над морем. Цвет начал чуть рябить, пульсировать, медленно, медленно... в размеренном порядке, оставаясь постоянным в своих постоянных переменах. Корнелия лежала рядом с ним, он знал об этом, и это знание казалось ему самым существенным в сравнении с любым иным. Корнелия была в его объятиях и, не смущаясь от несовмещения и раздвоения, он глядел на то, как Корнелия возвышается над ним на своем троне, нагая, обернувшись к нему в профиль, милая, серьезная, спокойная, торжественная и прекрасная. Бедра и грудь ее были подобны бедрам и груди ни разу не рожавшей женщины; волны розового света мягко опадали к ее ногам, разбивались в пыль и окутывали подножие ее трона; хрустальные сферы двух Миров вращались от движений ее протянутой руки. Вергилий смотрел на нее, видел ее и знал, что она - Царица Мира. Все вокруг оставалось неизменным, постоянно меняясь: он видел ее служанкой в зеленых лесах севера, с волосами, заплетенными в косу и невыразимо древней улыбкой, блуждающей на ее устах; она играла на загадочных музыкальных инструментах, и эта музыка звучала странно и щемяще обворожительно; он видел ее юной и он видел ее старой, он видел ее женщиной и видел ее мужчиной и - любил ее в любом обличий. На любом из наречий и языков он произносил одни и те же слова: "_Все лишь Корнелия, отныне и навсегда... навсегда... навсегда_..." Всякое касание и любое движение было наслаждением, наслаждением, все было наслаждением... Так сильный порыв ветра обрушивает с дерева плод - созревший, сладкий и сочный; так ветер колышет нивы осенью, наполняя слух шумом и сердце - ожиданием урожая; так ветер - буйный и неистовый - гонит корабль стрелой к горизонту... И потом, как последняя отчаянная вспышка огня в сердце, все кончается. Все кончилось, и не осталось ничего, только холод и тьма. - Где это?! - закричал Вергилий от боли и отчаяния. - Ведьма! Колдунья! Верни мне это! Корнелия не отвечала и не шевелилась. Он глядел, как медленно, очень медленно она раскрывает свои ладони и резко схлопывает их снова - с улыбкой победительницы на устах, почти невольной. Он успел увидеть между ее ладоней собственное уменьшенное подобие, беловатое, как слоновая кость, мертвенно-бледное и покорное, бледное - будто даже дух цвета покинул его навсегда. Прозрачный, просто контур, тень, осколок... - _Верни мне это!_ - выдохнул он истошно. И почувствовал, что она только сильнее сжала ладони и сошла с него, бессильно лежащего под ее нагим телом. Она сошла с него легко, до Вергилия донесся звук ее босых шагов; у двери она остановилась и долго, ровно вглядывалась в него. И ушла. А в комнате появился Туллио. - Вставай, - сказал он. - Вставай, Вергилий маг. Отправляйся в свой дом и приступай к изготовлению зерцала, девственного зерцала. Ты все тот же маг, что и прежде... - Ты ошибаешься, - ответил Вергилий мрачно. - И было совершенно необязательно... - Что ж, даже если я и ошибаюсь и ты действительно не тот маг, что прежде, поскольку перестал быть прежним мужчиной, то - это твои сложности, а не наши. Но если ты получаешь задания, неподвластные тебе и твоему волшебству, то пусть именно это станет для тебя источником желания их исполнить. Поэтому тебе не уклониться от работы, которую ты получил от нас. И не пытайся меня переубедить, это задание - именно такое. Как вы называете то, что взяла у тебя госпожа и что теперь держу в руках я? - продолжил Туллио. - Это не Ка, это не Ба (*2), и не... впрочем, какая разница. У меня есть сама вещь, и зачем мне знать ее имя. Я знаю, что это - одна из твоих душ, и мне этого вполне хватает. Без нее ты только часть мужчины, и без нее ты навсегда останешься лишь частью и никогда не познаешь более женскую плоть. Сделай работу, и я возвращу ее тебе. Откажешься или не сумеешь - я уничтожу это. Станешь медлить - накажу. Будешь зря терять время... Но, - сказал он совершенно бесстрастно и уверенно, - не думаю, что ты будешь зря терять время. Нет, нет, мой маг. Не думаю, что ты будешь терять его зря. 2 Улица Драгоценной Сбруи находилась в старом квартале Неаполя, но была куда шире остальных улиц. По этой причине, верно, она и дала приют ремеслу, в соответствии с которым была прозвана. Ни один конь, мул, осел в Неаполе не обходился без украшений, изготавливаемых здесь: без ожерелий из гигантских голубых бусин - дабы уберечь от порчи и сглаза; без медных, начищенных до сияния талисманчиков (полумесяцы, звезды, руки Фортуны, рог Асмодея, солнце с лучами и множество прочих); без шерстяных или даже шелковых попон и кисточек разнообразнейших цветов; без тех странных штуковинок, которые торчат на загривках коней, подобно маленьким замкам или стройным башенкам. Что уж говорить о колокольчиках всех размеров, форм и звучаний, о застывших каплях янтаря для седел! Ну а чтобы заниматься подобным ремеслом, улица Драгоценной Сбруи обязана быть достаточно просторной, дабы оседланные лошади, упряжки и повозки могли на ней разместиться. Однако же упряжка из двух лошадей развернуться тут все равно не могла, даже в самом широком месте - возле фонтана Клео, но улица не сужалась до самой Королевской дороги. Тележник по имени Аполлонио держал свою мастерскую в доме, располагавшемся на половине подъема от Площади Фонтана; в подвале дома имелась винная лавка, торжественно нареченная "Феб и колесница", но известная среди местных обитателей как "Повозка и солнце". В бытность свою молодым человеком, Вергилий проезжал через Неаполь из своего родного Бриндизи, направляясь в Афины учиться в Академии Илириодора, Тогда три верхних этажа строения принадлежали трем поднанимателям, сдававшим отдельные квартиры кому попало: наемникам, шлюхам, астрологам, возничим, неудачливым фехтовальщикам и еще менее удачливым воришкам, торговцам старьем, бедным путешественникам - таким, например, как студенты. Так это было в дни молодости Вергилия, так дела обстояли и нынче. И даже на крыше, в хибарке, сооруженной из щебня и камыша, по-прежнему обитала безумица, дававшая приют то ли пятнадцати, то ли двадцати котам и кошкам. К дому, расположенному по соседству с этим, тоже подходил прежний хозяин - только ставший старше, с черной как деготь бородой, с зелено-серыми глазами, смуглый и сухопарый, как борзая. Вечерело. И лишь возле этого дома никто не слонялся, без дела, никто не попрошайничал, не ужинал, присев на корточки возле стены и развернув на коленях свои припасы, никто тут не снюхивался со шлюхами, никто не обмахивал, окунувшись в дым от древесного угля, жаровни, на каких торговцы дешевым съестным готовят еду на продажу. Даже дети не останавливались возле этого дома, чтобы справить маленькую нужду или разрисовать соблазнительно чистую и ровную бледно-желтую стену. В нише по левую руку, на высоте трех ступенек, виднелась бронзовая голова. Едва человек с усталой медлительностью преодолел эти три ступеньки, как глаза ее открылись, губы разошлись и голова произнесла: - _Кто идет? Кто идет? Кто идет?_ - Тот, кто тебя сделал, - ответил человек. - Я хочу войти. - _Входи, хозяин_, - произнесла бронзовая голова. Дверь наверху лестницы подалась внутрь. - Стереги меня хорошенько, - напутствовал привратника человек и, без паузы, но перекосив лицо, добавил: - Как обычно. - _Слышу тебя и отвечаю, что всегда буду охранять тебя бдительно... Как обычно... Как обычно_... - повторила бронзовая голова. Казалось, металл ее голоса отдается эхом: обычно... обычно... обычно... Бронзовые глаза вращались по кругу, рот продолжал бормотать. Наконец умолк. Веки сомкнулись. Человек сделал еще два шага и покачнулся на пороге. Потом медленно вошел в прихожую. - Ванну, - скомандовал в пустоту и чуть позже: - Обед. Раздался звоночек... еще один... мягкие звуки затихли. Вошедший прижал ладонь к двери, украшенной рельефом, на которой кузнец Тубал-Кайн передавал что-то благословенному Гипатусу, дверь открылась. Где-то неподалеку побежала вода. Комната была залита светом, исходившим из сияющего шара, установленного на мраморной пилястре такого темно-зеленого цвета, что он казался черным. "Драконья зелень" - так называли этот цвет фригийцы. Он подошел к ближайшей из пилястр, окружавших комнату по периметру, и снял колпак из черного эмалированного металла, установленный на золоченых подпорках, - открылся новый сияющий шар. Раздался голос: - Я обнаружил, что слишком яркое освещение отрицательно сказывается на работе моего внутреннего глаза - того, что расположен позади пупка, вот я их и прикрыл... Приветствую тебя, Вергилий, - произнес тот же голос через секунду, но с оттенком приятного удивления. - Здравствуй, Клеменс, - вздохнул Вергилий, медленно идя по кругу и освобождая светильники. - Знаю я, что там у тебя за третий глаз позади пупка, - произнес он с усилием. - На него влияет не просто свет, но лишь свет, прошедший сквозь бокалы, с помощью которых ты самолично исследовал пятую сущность вина... дабы заключить ее ради большей надежности также позади своего пупка. - Он замолчал, скинул одежду и направился в ванную. Алхимик пожал плечами, почесал свою широченную, лохматую бороду, издал не слишком приличный утробный звук и возразил: - Но квинтэссенция вина, принятая правильным образом человеком высокой психики и умственных качеств, подобным мне например, лишь способствует чувствительности. Кстати, ознакомлю тебя с некоторыми соображениями, возникшими у меня в ходе комментирования трудов Галена. Знаешь, это просто восхитительно, мои поразительные изыскания полностью подтверждают его предписания об игре на флейте с целью излечения подагры - тонально, в миксолидийском ладе... (*3) Вергилий продолжал лежать в ванне, но полное отсутствие какой-то реакции с его стороны, казалось, совершенно ускользнуло от алхимика; он продолжал рассуждать вслух и, разгромив к своему полному удовлетворению всю прежнюю геленистику (араба Алгиброниуса - в особенности), перескочил на другую тему, при этом напялив на шапку своих буйных кудрей маленький фетровый колпак. - Вергилий?! А тебе доводилось слышать о металле, еще более легкоплавком, чем свинец? Вергилий, занятый омовением, помедлил и наконец сказал, что нет. - Ох... - Клеменс, казалось, расстроился. - Такое впечатление, что это может быть особо чистым оловом, совершенно избавленным от примесей и окислов. Я видел только пару капелек этого металла, но он плавится даже от тепла лампы. А если такая капля упадет на кожу, то совершенно ее не повредит... замечательно... И он глубоко погрузился в мысли. Вергилий вышел из ванны, обернулся в громадный квадрат мягкого белого полотна (быстро подавив дрожь), дошел до стола и сел. Столешница отошла в сторону, снизу медленно выехал поднос. Вергилий принялся было за еду, но руки внезапно задрожали и пришлось усмирить их, подняв кубок крепкого и сладкого темного пива. Запрокинув голову, он осушил кубок маленькими глотками. Какое-то время Клеменс молча разглядывал Вергилия, затем нахмурился: - Похоже, ты встретился с мантикорами, и тебе удалось от них улизнуть. - Только не благодаря тебе. Да, улизнул... - Внезапная мысль пришла ему на ум: "_А может, лучше было не спасаться?_" Он пробормотал снова: - Только не благодаря тебе. - Ты хотел, чтобы я рассказал о мантикорах. - Клеменс оттопырил нижнюю губу. - Я рассказал тебе самое важное, а именно то, что от них лучше держаться подальше. А остальное лишь основательно запутало бы тебя. Вергилий задумался. Время шло так, словно сегодняшний вечер был ничем не примечательным вечером, по своему обыкновению следующим за таким же обыкновенным днем. Но что делать? Открыть все Клеменсу, просить его о помощи? Первое было для него невыносимым, что до второго, то подобная помощь могла оказаться не слишком продуктивной. Он вспомнил собственные слова, сказанные Корнелии: "_Вы не знаете, о чем говорите... это может занять год_..." И все громче и громче в мозгу звучало: "_Я не могу тратить год!_" Год! Целый год. И, Боже, если еще придется провести этот год с нею! - Хорошо, не будем об этом, - сказал Вергилий. - Когда-нибудь и тебе потребуется моя помощь. А я спущусь в лабиринт еще раз, и спущусь глубже. И отыщу то, что, как мне кажется, там скрыто. Оно обязано находиться там. И, во имя Великой Науки, я его отыщу. Я не буду спешить, это меня подождет. Но, Клеменс, у меня есть для тебя головоломка. Кто живет на окраине Неаполя в роскошном доме, говорит совершенно по-неаполитански, но одевается как иностранка, хотя и имеет пурпурную кайму на мантии? - Вот уж головоломка, - пожал плечами Клеменс. - Конечно, это Корнелия, дочь старого дожа. Она вышла замуж за Винделициана из Карса, приятного малого - больше о нем ничего не скажешь. Он всю жизнь болтался при дворах средней руки и изображал из себя претендента на престол в изгнании. Дож Амадео обращал на него не слишком много внимания, в отличие от своей дочки. Ну вот, они поженились, и старик отдал им виллу в предместье, а еще - несколько деревенек в Тоскане и Умбрии. А тут вдруг король Карса внезапно гибнет от несчастного случая на охоте. Ну да, "несчастного"! И два его сына, близнецы, затевают премилую гражданскую войну, которая знай себе тянется и тянется. Да, я не могу откушать твоих голубков? Ты, похоже, не слишком до них охоч? Вергилий отошел от стола, чтобы взглянуть на карту Ойкумены. Клеменс принялся уплетать голубей и продолжал рассказывать: - Ну вот, эти претендентики на престол так разорили страну, что Великий Совет Карса тайно обратился к Императору, а тот, отчего-то вспомнив о Винделициане, дал ему три когорты, консула по имени Туллио впридачу и отправил в Каре, дабы "восстановить мир и процветание, дабы прекратить разбой и позволить вновь жертвенному дыму невозбранно клубиться над мирными алтарями". Но близнецы моментально установили перемирие и соединили силы против вторжения. Тогда Туллио именем Корнелии (так, во всяком случае, излагал дело Клеменс) послал каждому из них по конфиденциальному письму, в котором предлагал убить брата, после чего Корнелия выдаст оставшемуся в живых Винделициана и выйдет за "настоящего" короля замуж, поставив Императора перед фактом и приобретя его поддержку и почет. План сработал прекрасно. Близнецы подослали друг к другу убийц, оставшиеся без вождей армии капитулировали, и Винделициан без малейшего сопротивления был избран королем. Но до самой его смерти заправлял всем Туллио. Вергилий отошел от карты. Дурацкая история о никчемной стране, да и то рассказывающая больше о Туллио, чем о Корнелии. Каре был дальней провинцией, расположенной в горах, не слишком богатой ресурсами и совершенно ему неинтересной. В конце концов, какое ему было дело до того, где именно Корнелия обучалась своему коварному искусству, продемонстрированному сегодня Вергилию? Зачем ему это знать? Хватает и того, что она этим искусством владеет и его применила. Лучше бы ему избавиться от болезненной усталости, которую не преодолеешь даже сном - пока находишься в этом состоянии неполноты себя. Да, ему приходилось слышать о людях, которые продолжают ощущать боль в ампутированных членах, - что же, теперь он знает, как это. И все же то, что было до этого, было столь великолепным, таким непередаваемо прекрасным... неописуемо лживым. _Все лишь Корнелия, отныне и навсегда... навсегда... навсегда_... - А почему же она вернулась на свою виллу? Клеменс, покончивший разом и с голубями и с рассказом, рыгнул и обтер пальцы о тунику: - Она вдова, вот почему. А по законам Карса вдова короля, если, конечно, сама она не царствует - к Корнелии, понятно, это не относится, не может оставаться в стране после смерти мужа. Из опасения, что она немедленно примется участвовать в интригах. Такие эти карсийцы осторожные. Туллио, понятное дело, отдыхает на пенсии. Но нимало не сомневаюсь - затаился, дожидается своего времечка. Вергилий слушал не перебивая, серо-зеленые глаза выразительно блестели на смуглом лице. Руки, почти машинально, перебирали книги, лежавшие на его огромном столе, трогали их переплеты. Сам же стол был круглым, вращающимся от толчка руки справа налево. В центре его стоял шкафчик, вращающийся с той же скоростью, но в противоположном направлении. Таким образом, если возникала нужда заняться сразу несколькими делами или получить какие-то справки, одного толчка было достаточно, чтобы все нужное оказалось под рукой. Часть шкафчика в центре занимали книги. Там были свитки из одного рулона бумаги, из двух и длинные листы пергамента, вовсе не требовавшие, чтобы их накрутили на ролик. Были рукописи, составленные из отдельных листов папируса, скрепленных между собой, книги, написанные на странных языках Нижнего Востока и на материалах, в Ойкумене неизвестных; листы их были зажаты между витиевато и пышно украшенными резьбой досками. Были и "книги", называемые так за отсутствием более верного определения, - нацарапанные на сухих листьях, вырезанные на расщепленных веточках и прутьях, написанные на коре и начертанные на пластах дерева... и, конечно, записные книжки из слоновой кости и черного дерева, из бука, покрытые воском, дабы царапать их стилом - в спешке либо, напротив, среди безмятежной лени. Вергилий перебрал книги на полке и опустил руки. - Нет, - пробормотал он. - Не здесь. Надо идти в библиотеку. - Но не двинулся с места. Только теперь, когда он окончательно понял, насколько сложно, насколько невозможно то, что ему предстоит исполнить, им овладело холодное и глубочайшее оцепенение, почти стершее даже ту боль, которую ему принесла потеря Корнелии (точнее - ее человечности). Он машинально повторил: - Надо идти в библиотеку. - Зачем утруждать себя? Я же здесь. - Клеменс насмешливо поднял брови. Слабейшая изо всех слабых улыбок коснулась губ хозяина. Оцепенение начало проходить. - Я вечно страдаю от твоей самонадеянности, Клеменс, - вздохнул Вергилий. - Увы, это повторяется постоянно. Да, дорогой мой Клеменс, я вижу, что ты тут. Вот только зачем? Стоявшая на подставке уменьшенная копия головы из лестничной ниши приоткрыла рот. Внутри бронзовой головы возник глухой звук, похожий на удар барабана. Тугой, настойчивый и неотвязный, он наконец обратил на себя внимание хозяина - собственно, затем и был предусмотрен. - Говори, - приказал он. - Что там стряслось? - Словно это не было ему безразлично. - _Пришла беременная женщина, хозяин. Ей требуется зелье, дабы разрешиться ребенком_. - У меня нет ничего, - утомленно ответил Вергилий, не обращая внимания на фырканье Клеменса. - Скажи ей, что если ей требуется зелье, то пусть идет к Антонине Мудрой. Но если она хочет разродиться удачно, то пусть не идет ни к ней, ни к кому иному и не добывает себе никаких зелий. Ты слышишь? - _Слышу и скажу ей, хозяин, и всегда буду верно тебя охранять_. - Голос замолк. - А ведь теперь твои слова, - презрительно произнес Клеменс, - будут восприняты не как проявление здравого смысла, доступного любому мало-мальски образованному ребенку, теперь их будут произносить во всяком доме, во всякой хибаре, подвластной дожу... Как парадокс, отягченный мудростью, как эта безмозглая дуреха - своим ребенком. - Ты слишком мало общался с женщинами, чтобы отзываться о них столь уничижительно. Алхимик взял стило и сунул его в копну своих посейдоновых кудрей. - Именно то, что я отзываюсь о них так, и является причиной, по которой я стараюсь с ними не общаться, - хмыкнул он, почесываясь. - Но речь о другом... о том, почему я здесь. Так вот, я захотел узнать у тебя что-либо по поводу сурьмы. Тебя не было, и я остался поразмышлять в тишине. К тому же я поел и теперь переполнен пищей, как знанием... лень двигаться. Вергилий резко встал, запахнул края туники и направился к туалетному столику. Он добавил в таз с водой несколько капель бальзама, горстку айвовых семян и омыл лицо и руки. Вытираясь, он вспомнил: - Как ты сказал? Сурь... - Сурьма. Я предполагаю, что это именно тот металл, что плавится легче свинца. - Он зевнул, взял в руки лиру и коснулся струн плектрой из черепашьего панциря. - Устал я от философии... Давай я лучше сыграю тебе мою "Элегию на смерть Сократа"... Нет? Ну и ладно... Но я знаю, что ты мне хочешь сказать, - продолжил он, опустив лиру на пол. - Сюда я пришел потому, что начал о тебе беспокоиться. Расскажи, что от тебя хочет Корнелия? Вергилий застыл в молчании. Потом обвязал тунику поясом и туго затянул его. Сел, надел на ноги мягкую обувь, высокую, закрывающую икры. - Ничего особенного, - пробормотал он. - Она хочет, чтобы я изготовил ей магическое зерцало. - Да, чего уж проще. - Алхимик поджал губы и задрал голову. - Пустяки, вроде как залезть на лунные горы и принести оттуда небесных камешков. Или добыть парочку золотых яблок Гесперид на ужин. Нет чтобы действительно что-нибудь простое - рог Единорога, павлина Гермеса; нет, дожская дочка, королева Карса хочет всего-навсего магическое зерцало! Вроде того, что сделала однажды Мария Египетская, но - лишь единственное за всю свою жизнь! Во имя Нокса и Нумы, почему? Зачем ей? - От Великого Властителя Высокогорья у нее есть дочь. Сама она приехала сюда и теперь беспокоится за ее безопасность, хочет знать, что с ней... поздний ребенок... - О, где моя винная эссенция, пятижды прогнанная сквозь мой волшебный куб?! - Клеменс оттопырил губу и принялся вращать глазами. - Нет, лишь пригубив ее и обретя власть духа над плотью, я смогу найти убежище от этой женщины, от этих невозможных... невозможных... невозможных - слов не хватает. А что дальше? Ей не захочется сжечь Неаполь, чтобы чуть-чуть погреть свои ножки? Ну ладно. Вот же дуреха... Надеюсь, ты все ей так и объяснил? Маг выставил руку вперед. В комнате было тихо, и сначала они слышали лишь шум в собственных ушах. А затем - кап-кап-кап - закапала вода. Вергилий указал рукой вправо, Клеменс проследил за жестом: там стояла статуэтка Ниобеи, окруженной своими детьми. Они глядели, как из глаз Ниобеи (*4) стекает слезинка, еще одна... набухли, сбежали вниз, упали в углубление подле ее ног. Когда упала последняя слезинка, п