утся в никуда. Метеоры прочерчивают свои орбиты, пыль путешествует, отдельные комочки массы простреливают безвоздушное пространство-- отбившись от роя, словно старые волки, которых прогнали из стаи и теперь они блуждают по лесам, не в силах умереть. То, что происходит в космосе, совершенно не соответствует событиям в жизненном пространстве человека. Эта пустота чужда ему, она враждебна его жизни, смертельна для него, эти регионы настолько удалены от надежного убежища--Земли, что даже время открывает свои бездны. И все же человек вторгается в трудно вообразимое, в необъяснимое. Он запускает свои зонды--радарные и световые импульсы, он вслушивается в безмолвие Вселенной, всматривается в темноту, посылает своих гонцов, корабли и ракеты, где разыгрывается судьба отдельной личности, смехотворно ничтожная в сравнении с великими событиями, но единственно существенная для самого человека... Корабль пожирает просторы Вселенной. Световой палец ощупывает пространство позади него. Энергия газа, состоящего из мезонов и антимезонов, образует некую материю, отделяющую людей от вечности, и в этом-- жизнь, надежда, страх. На своих койках они были надежно защищены, свободны от силы тяготения, от каких-либо физических ощущений,-- и в то же время беззащитны. С каждой минутой они уносились все дальше от опасности, однако в любой момент их могло настичь смертельное дыхание, которое превратит их в пыль--так, что они даже не заметят этого. И все же они отключались от действительности только на время, необходимое для сна,--словно боялись что-то упустить или все вместе опасались, что пропустят тот миг, когда их настигнет последний удар. Но время шло, а они продолжали жить, и все сильнее разгоралась в них искра надежды. Мортимер испытывал то же, что и все остальные: никогда еще людям не удавалось передавать свои мысли так ясно и четко, никогда еще не находились они столь долго в непрерывном контакте между собой--крошечные составные большого, высшего мышления. Они учились пользоваться средствами коммуникации, учились приноравливать скорость своего мышления к скорости восприятия партнера, учились запирать те возбуждения, которые они хотели сохранить для себя как самое личное, в самом отдаленном уголке мозга, учились понимать друг друга не только с помощью слов, но и с помощью невыраженных понятий. На смену хаосу разнородных чувств, угрожавшему поначалу подавить их, пришла абсолютная ясность. И еще одно: у них было время для того, чтобы продумать собственную жизнь, чтобы осмыслить суждения других, воспринять их знания, сравнивать с собственными воззрениями, формировать и совершенствовать их. Каждый в отдельности, все они были разными, и разными оставались их свойства и побуждения, но теперь все они приобретали способность понимать суждения и помыслы остальных. Для Мортимера этот период осмысления приобретал еще одно, очень важное значение: он впервые давал ему возможность вслушаться в себя самого, воскресить воспоминания, относящиеся к двум разным судьбам, и привести их к одному знаменателю. Без сомнения, ему приданы научные познания Бараваля, его знание местности, его образ поведения --и его тело, чтобы он мог играть свою роль безупречно. Но система взглядов, желания и идеалы, сила воли, характер и все черты личности были унаследованы от Мортимера Кросса -- он хотел бы остаться самим собой, лишь вооружившись маской, маской чужой личности. Впрочем, оказалось, что значения невозможно передать в отрыве от всего остального, нельзя отделить представления от их эмоциональной окраски и оценок. Так что и личность Бараваля не была вытеснена полностью-- какие-то ее черты продолжали жить в Мортимере. Точнее говоря, не было больше прежнего Мортимера, он был принесен в жертву -- ради идеала свободы. Теперь это был совершенно новый человек, Мортимер Кросс и Стэнтон Бараваль одновременно, и опять же, ни один из них -- в цельном виде, это было скорее раздваивающееся существо, в котором возобладали неуемная преданность и воодушевление, одержимость и фанатизм. Но самосознание принадлежало все же Мортимеру Кроссу. Однако последние события привели к тому, что все эти порывы пришлось зажать в рамки, и постепенно складывалась более спокойная, но твердая позиция, в которой несомненно сказывался трезвый ум Бараваля. Поначалу Мортимер сопротивлялся этому навязанному ему сознанию, в нем нередко боролись противоречивые чувства, но в конце концов он с удовлетворением приходил к выводу, что нет и не должно быть в его сознании никаких противоречий, и был готов акцептировать себя самого в новой форме. Но и это еще было не все из того, что было необычным в его существовании. Не только с самим собой он достиг согласия, но и с другими установил тесную взаимосвязь, неповторимую, не поддающуюся описанию и зачастую просто непостижимую. Конечно, каждый понимал теперь побудительные мотивы другого лучше, чем когда-либо, и потому их отношения с самого начала строились на основе дотоле невиданной толерантности. Однако порой совсем рядом брезжило ощущение чего-то большего, более объемного. Были моменты, когда они думали и чувствовали себя как некое возвеличенное целое, как единый организм, своего рода плюральное существо, которое хотя и не свободно от некоторой противоречивости, но обладает чем-то вроде сверхволи, сверхсознания или сверх-"я". У них складывалось впечатление, будто человеческое существование предоставляет варианты следствий, граничащие с чудом. Но, для того чтобы они проявились, Должны были представиться благоприятные возможности. Совершенно своеобразным было отношение Мортимера к обеим девушкам, с которыми он перед этим вступил в контакт. Его радовало то, что в нем теперь не было ничего ангельского, абсолютно духовного, что он способен на естественные, человеческие чувства. Конечно, разлуки избежать было невозможно, зато мысли не знали границ, и партнер мог соглашаться или нет, мог откровенничать или быть скрытным, мог приспосабливаться к другому и вообще держаться фривольнее, чем это допускалось в обычной жизни. От Майды исходили волны страсти такой интенсивности, какую он никак не ожидал от женщины. С Люсин все было лишь игрой, флиртом, скорее платоническим, нежели плотским, скорее светлым, чем трагичным, и тем не менее иной раз и здесь прорывалась симпатия, в основе которой было нечто большее, чем простое взаимопонимание и доверие. Мортимер не мог бы сказать, какую из девушек он предпочел бы: меланхоличную Майду или жизнерадостную Люсин, но этот вопрос тоже его пока не занимал. Возможно, потом... Но они жили отнюдь не по принципу, что не будет никакого "потом". Им нередко приходилось взвешивать все возможности, однако ни к какому окончательному результату они не пришли. Да они и не могли к нему прийти, ибо будущее их было неопределенно. Приборы все еще отмечали вспышки лучей, вероятность попадания уменьшалась, но она еще не дошла до нулевой отметки, частота понизилась, но все еще находилась в диапазоне рентгена и по своей интенсивности была далеко не безопасна. Им не оставалось ничего другого, кроме как продолжать наращивать ускорение, отчего они все больше выпадали из своего пространства и своего времени. Намного четче, чем будущее, поддавалось анализу прошлое. Это не означало, что они достигли полного единства мнений, но они воспринимали различия во взглядах вовсе не как непреодолимые противоречия, просто это были проекции различных точек зрения--так их обычно воспринимает каждый отдельно взятый человек. Из всех этих "разговоров" особенно два врезались в память Мортимера. Первый "разговор": Деррек: Мортимер Кросс, ты наверняка помнишь меня-- мы ведь были первыми, кто установил контакт. Мортимер: Да, помню. Деррек: Мне немного странно с тобой беседовать, так как я вижу в тебе моего друга Стэнтона Бараваля. Мортимер: Я долго боролся с этим, но теперь верю, да, теперь я действительно верю, что Бараваль жив. Он живет во мне. Деррек: Мне трудно это осознать. Два человека объединились в одном. С кем я говорю? Кто отвечает мне? Мортимер: Оба. Деррек: Чье мнение я слышу? Мортимер: Мнение обоих. Более совершенное, чем мнение каждого в отдельности,-- ведь оно базируется на более полной информированности. Мнение, которое ближе к правде. Деррек: Ты--а теперь я говорю с тобой, Стэнтон,-- ты трезво мыслящий человек. У тебя мощный интеллект, ты признанный специалист в области социологии. Любое нарушение порядка, равновесия должно быть тебе противно. А ты--теперь я говорю с Мортимером,--ты человек чувства, порыва, ты -- мечтатель. Ты веришь в предназначение, в судьбу, в идеалы. Ты хочешь сделать людей счастливыми,--пусть даже путем насилия. А теперь я спрашиваю: как это все уживается в одном человеке? В событиях, которые свели нас здесь, в попытке переворота ты участвовал в двойном качестве--как жертва, которую похитили и обезличили, и как организатор, несущий большую часть вины за происшедшее. Что ты теперь думаешь об этом? Кто мне ответит, Стэнтон или Мортимер? Мортимер: Я буду отвечать, я, Мортимер. Я чувствую себя Мортимером, несмотря на это чужое тело. Я чувствую себя Мортимером, несмотря на некоторые чуждые мне побуждения. Я чувствую себя Мортимером, правда более зрелым и даже постаревшим. Я чувствую себя Мортимером, и если я ныне думаю о чем-либо иначе, чем прежде, то только потому, что кое-чему научился. Деррек: И каков же твой ответ? Мортимер: Я думаю, что жизнь человеческая утратила всякую ценность. Надо было что-то предпринимать. Деррек: Но то, что предприняли вы... Мортимер: Это было, пожалуй, ошибкой. Но ведь все должно было получиться. Деррек: Только поэтому ошибка? Мортимер: Тогда это оправдало бы принесенные жертвы. Деррек: А какие практические последствия имела бы ваша революция? Немного хаоса, а потом новое правительство. Не больше. Мортимер: Больше! Это означало бы свободу для всех. Деррек: А что оказалось в итоге? Режим насилия Кардини. Мортимер: Это то, о чем я сожалею больше всего! Деррек: Не стоит жалеть. Ведь не имеет ни малейшего значения, кто возглавляет правительство диктатор или либеральная партия,-- через некоторое время все неизбежно встают на один путь. Мортимер: А в чем причина? Деррек: Это же так просто! Шестьдесят миллиардов человек, за немногим исключением, теснятся на Земле. Тот, кто хочет править миром, должен справиться с ними. Кто хочет помешать распаду мирового государства, должен держать в своих руках огромную организацию. Для этого он нуждается в институтах, которые мы, ученые и техники, создавали в течение столетий: органы надзора, статистические бюро, ОМНИВАК. Ну скажи, какое правительство в состоянии хоть на шаг отойти от намеченного пути? Мортимер: Да не желаем мы никакого центрального правительства. Каждый человек должен быть достаточно мудрым, чтобы самостоятельно выбирать верный путь. Мы уничтожим систему надзора, ликвидируем статистические данные и выбросим ОМНИВАК на свалку. Деррек: Ты и сам, наверное, уже знаешь, что твои друзья не очень-то спешили с уничтожением этих инструментов власти. Мортимер: Теперь я понимаю, что это было бы слишком опасно. В течение переходного периода нам пришлось бы прибегать к их помощи. Деррек: И постепенно вы убедились бы, что не можете отказаться от прежней системы, вплоть до мелочей. Так было до сих пор со всеми правительствами -- демократическими, социалистическими, теократическими, марксистскими и прочими. Любое правительство идет этим путем. Мортимер: Потому что каждый из них думает только о власти, а не о благе простого человека. Деррек: Напротив: правительство идет по этому пути только потому, что его долг--стремиться к благополучию простого человека. Это основа деятельности любого стабильного правительства. Мортимер: Ты хочешь сказать, что состояние невежества и апатии, в коем пребывает ныне человек, его благо? Деррек: Да, это относительно благоприятное состояние среди прочих возможных. Мортимер: Но это же смешно! Деррек: Это однозначно. ОМНИВАК все рассчитал. Мортимер: И все же. Если бы государственные органы отчисляли больше денег на индивидуальное воспитание, у нас больше было бы людей волевых, способных должным образом организовать свою жизнь. Деррек: Чтобы в сегодняшнем мире организовать свою жизнь, не обойтись без ОМНИВАКа. Даже гений не располагает и частью той информации, какая имеется в распоряжении компьютера. Это значит, что суждение этого гения основано на меньшем количестве данных и, следовательно, оно менее дальновидно, явно недостаточно и в конечном счете неверно. А этого мы допустить не можем. Если даже два процента людей действуют обособленно, но неверно, то есть идут против общих интересов, вся наша система рушится. Мортимер: Как могут оказаться менее верными Решения, если все больше добросовестности вкладывается в дело воспитания каждого человека? Деррек: Пока за всех решает ОМНИВАК, а он учитывает влияние сомнительных действий на общество более полно, чем отдельно взятая личность. Если ты хочешь построить стабильную систему на решениях отдельных людей, тебе придется всех их превратить в обладателей супермозга. Сомневаюсь, что это сделает их счастливее. Мортимер: Мне кажется, мы не понимаем друг друга. Ты думаешь о государстве типа муравейника, когда образ мыслей и поведение каждого отдельно взятого человека подчинены бесчисленным зависимостям. Я же думаю об образованных людях, отдающих все свои силы важным проблемам, о людях с независимым образом мыслей, которые создают ценности, неважно какие -- в области искусства или науки, но делают это не так, как вы в коллективе, с помощью композицирующих роботов и парков машин. Я вижу людей, имеющих глубокие познания, но не с помощью автоматов, а благодаря работе интеллекта, благодаря созерцательному мышлению. Вот тебе конкретный пример: представь себе семьи, которые живут в собственных домах, по утрам ходят на работу, а вечером сажают в садах растения, читают книги, ставят пьесы или поют. Я всегда вспоминаю об одном репортаже в старом иллюстрированном журнале, который мой отец сохранил со времен своей юности. Ферма на одном из островов в Средиземном море, побеленная ограда, оросительные канавы, ветряк, миндальные и лимонные деревья, жизнь на природе среди растений и животных, в условиях вечной весны, когда залитый солнцем пейзаж радует глаз и нежный солоноватый ветерок дует с моря. Ты видишь все это. Человек живет в ладу с самим собой, со своим миром, в стороне от больших городов с их автострадами и спортивными аренами. До полудня он возделывает свое поле, собирает плоды, которые дарит ему земля, а после полудня отдается искусству--свободный от бремени суеты, на много миль удаленный от шумных городов. В такие часы человек создает великие произведения, преодолевающие границы столетий, и не имеет значения, что висят они за белыми известковыми стенами среди вывешенных для просушки початков кукурузы и освещает их свет керосиновых ламп,-- потому что он знает, что подлинное искусство так или иначе пробьет себе дорогу и без помощи менеджеров, это неотвратимо как сама судьба. Деррек: Картина, которую ты создаешь, подкупает своей идиллической красотой. Я вижу ее, вижу эти краски, эту белую россыпь цветов в траве, вижу желтые пятна лимонов в зелени листвы и синий иней кактусов. Любой скажет, что эта картина сказочно прекрасна. Но что из этого следует? Простой расчет показывает, что мы не можем дать каждому из шестидесяти миллиардов человек так много пространства, такую свободу передвижения. Вот уже несколько столетий прошло--а именно к этому времени относится издание иллюстрированного журнала твоего отца,--как богатства Земли, были поделены между людьми, и поделены неравномерно: две трети населения земного шара было обречено на голодание, причина этого--недостаток технической организации. Тогда люди еще обрабатывали поля, чтобы получать пищу, и разводили скот, чтобы забивать его,--невероятное расточительство! Мортимер: Что же принесла техника человеку? Может, он счастливее стал? Деррек: Странное желание--ждать от технического прогресса счастья! Не лучше ли подумать о большей безопасности, об избавлении от голода, болезней и нужды! Я знаю, что ты собираешься ответить, можешь не формулировать: безопасность, избавление от голода и так далее немногого стоят в твоих глазах, ты ведь имеешь в виду свободу духа. Но ты должен однажды почувствовать, что означает нехватка этих примитивных форм свободы, чтобы узнать их цену. Но это -- не единственный довод. Ты считаешь, что мы с двадцать пятого столетия не достигли никакого прогресса, что и сейчас не меньше голода и нужды, чем в те давние времена? Ты прав--с двадцать пятого века существует мировое государство. С той поры весь мир технизирован. Жизненный уровень Европы распространился на весь мир, это значит--люди избавились от эпидемий, никаких вспышек голода, никаких актов насилия, никаких зон нищеты и безграмотности. В нашем ретроспективном анализе это не имеет большого значения, для больных же, голодных и угнетенных это был огромный прогресс. А потом власть взяло в свои руки мировое правительство, не стало больше войн. Для людей прошлого это нечто непостижимое. Но такие перемены происходят медленно, они требуют столетий. За время жизни одного человеческого поколения этого почти не заметишь. Вот и получается: никто не воздает должное добру, которое свершилось. Мортимер: Свершилось не только добро. Ты считаешь добром то, что ныне все население мира живет одним стадом? Пусть даже они получили все блага цивилизации, но чем они заплатили за это? Своей свободой! Они оказались под игом технической организации, которое душило их. Ты ведь не будешь оспаривать факт, что технический прогресс ограничивает нашу свободу? Деррек: Да, буду спорить, и весьма решительно. Если технический прогресс и достиг чего-то, так это прорыва к еще большей свободе. Техника прежде всего дала возможность человеку бороться с врагами уже не голыми руками, а более действенным оружием. Теперь для того, чтобы справляться с животными, уже не требуется быстрота ног и грубая физическая сила. С помощью огня человек стал готовить пищу, которая усваивается лучше. Он научился консервировать продукты, сохранять их для дальнейшего использования. Технические достижения помогли ему избавиться от случайностей во время охоты и собирания даров природы. Разведение животных и сельское хозяйство требуют понимания естественнонаучных законов и четкой организации. Мортимер: Я не называю это техническим прогрессом. Какое это имеет отношение к нашей сегодняшней форме бытия? Деррек: А где ты хочешь провести границу, что, по-твоему, должно стать рубежом развития? Строительство домов? Ремесла? Ткацкий станок? Порох? Паровая машина? Энергетика? Атомный реактор? Компьютер? Клеточные культуры? Космические полеты? Мозговой фокус? Это ведь все ступени одной лестницы. Мортимер: Садоводство и разведение животных, гончарное и ткацкое дело, строительство и кузнечное ремесло -- это естественные вещи; тут человек связан с продуктами Земли, он видит, как создается дело его рук. Деррек: Это тебе сегодня так кажется. Лао-Цзы, китайский мыслитель, был иного мнения. Любое ремесло, движение лодок, строительство улиц и мостов он считал явлениями отрицательными, свидетельствующими о вырождении человека, и охотно запретил бы все это. Как видишь, точка зрения зависит от личной позиции. Невозможно искусственно прервать развитие цивилизации, столь же непреодолимое, как тяга человека к технике. Тогда надо было остановить того самого первого, кто обтесывал камень, чтобы сделать из него скребок для снятия шкур убитых животных, или загнать обратно в пещеру того первого, что додумался соорудить шалаш. Но это вне наших сил. Мортимер: Ну а где же тогда подаренная техническим прогрессом большая свобода? Деррек: Она могла быть использована в двух направлениях. Первое: выигрыш в труде и времени делится на неизменное количество людей. Тут мы уже ближе к твоему идеалу -- и как раз с помощью техники, ибо где еще есть области, в которых человек может прожить плодами своего труда? Он нуждается в энергии для освещения и отопления, для расчистки джунглей, для защиты от вредных и опасных животных, от каверз природы. Технический прогресс -- это значит "больше", но с меньшими усилиями. При остающемся неизменным числе людей и растущей технизации каждый получил бы больше -- вдвое, втрое, в пять, в десять раз. А с сегодняшним уровнем техники -- в двести раз. Техника могла бы сделать из Земли рай. Мортимер: Но она не сделала этого. Деррек: Подожди минуту! Теперь рассмотрим вторую возможность: достигнутый выигрыш распределяется не на неизменное число людей, благодаря чему каждый получает все большее количество благ, а на постоянно растущую массу потребителей. Представь себе: прирост населения настолько велик, что каждый достигнутый в результате технического прогресса выигрыш тотчас же идет на то, чтобы обеспечить выживание очередного человека, потом еще одного, и еще одного, и так далее -- так, что в конце концов для каждого в отдельности останется не больше, чем было восемьсот лет назад. Представь себе все это зримо: кусок отвоеванной у моря суши, на котором немедленно появляется новый пришелец и завладевает им. Снова идет работа, снова достигается успех, но тут приходит следующий, чтобы использовать и его. И так бесконечно. Ты в состоянии это увидеть? Таково наше положение-- положение человечества. Вот тебе и ответ на вопрос, почему технический прогресс не делает нас счастливее. Мортимер: В таком свете я еще ни разу не рассматривал это. Деррек: Но это так! Сегодня на Земле шестьдесят миллиардов человек, но мощности наших технических средств исчерпаны. Добавить к ним уже почти нечего. Так что пока все останется в таком виде, никому на Земле лучше не станет. Мортимер: Тогда людей должно быть меньше! Деррек: Ловлю тебя на слове! А ты не подумал, к чему ведет эта идея? Меньше людей! Каким образом ты согласуешь это требование с твоей свободой? Либеральная партия обиделась на правительство, когда оно двести лет назад ввело практику разрешений на роды. Она осудила это как посягательство на основные права человека и требовала здесь полной свободы. Но как, по-твоему, выглядела бы сегодня Земля, если бы либералам удалось добиться своего? Уже через одно поколение на Земле стало бы столько людей, что она не могла бы их прокормить. Голодные и отчаявшиеся попытались бы силой заполучить то, чего им не хватало. Это был бы возврат к нищете, возврат к естественному отбору, который намного более жесток, чем наше планирование, которое дает столько свободы, сколько возможно, но распределяет ее справедливо. А теперь ты говоришь о необходимости сократить количество населения. Разве ты не понимаешь, что это возможно лишь при торжестве индивидуализма! Если ты хочешь достигнуть этого, ты должен больше заниматься планированием, чем мы, вмешиваться в большее число прав, шире применять принуждение, а то и прибегать к насилию. Мортимер: Но ведь... должен же быть какой-то выход! Деррек: Его нет. И я открою тебе тайну, почему: ОМНИВАК запрограммирован на основе принципа максимальной свободы. Любое отклонение от этого курса означает лишение свободы. Мортимер: Значит, мы живем в лучшем из всех миров? Деррек: Да. Второй "разговор": Мортимер: Профессор ван Стейн, могу я вас побеспокоить? Ван Стейн: Ты -- это человек с двойным мозгом, не так ли? Мортимер: Да, можно и так назвать. Ван Стейн: Интересный случай, хотя и вовсе не сенсация. Потенциальные возможности серого вещества головного мозга допускают четырехкратную информационную нагрузку. Мортимер: И наверняка мыслительные способности разных людей уже нельзя снова разделить? Ван Стейн: Это то, что ты хотел узнать? Нет, биты не поддаются маркировке. Это не индивидуумы, так же как и элементарные частицы квантовой статистики. Мортимер: Поначалу я хотел вернуться к своей прежней сущности, но сейчас я уже смирился с этим. Ван Стейн: И правильно. Это соединение, безусловно, обогатило тебя, хотя это и не оптимальный вариант, как, скажем, при переносе учебного материала. Мортимер: Но я не об этом хотел спросить. Я многое узнал в последнее время об уровне познаний, которого достигли вы и ваши сотрудники. К этому выводу меня привел корабль, который ведь являет собой нечто совсем другое, чем ракета межпланетных сообщений,--это не улучшение прежней модели, как предположили наши люди, а нечто принципиально новое. Чтобы достичь этого, ваши предшественники должны были десятилетиями накапливать познания, которые намного превосходят все известное на Земле. Ван Стейн: Предшественники--неточное выражение. Скорее наши коллеги, работавшие до нас в лабораториях. Каждому из нас время от времени, чтобы идти вперед в своей собственной области, приходится ждать результатов в каких-либо смежных областях. С тех пор, как мы овладели гормонной биологией и электрохимическими процессами, управляющими функциями человеческого организма, консервация жизнедеятельности тела при сохранении мозговой активности стала испытанным видом научного исследования. Мортимер: Именно в биологии и в медицине вы решительно продвинулись вперед. И отсюда мой вопрос: почему вы не употребите ваши знания на благо всего человечества? Почему вы держите их в тайне, хотя используете деньги, заработанные обществом? Ван Стейн: Ты заблуждаешься! Все результаты обнародованы! Все до единого: и существенные, и несущественные; и численные значения, и формулы--все было заложено в ОМНИВАК. Мортимер: А почему же их не использовали на благо человечества? Ведь это один из способов сделать людей счастливыми. Отчего же вы не пошли этим путем? Ван Стейн: Ты опять заблуждаешься. Всему, что пригодно для использования, что служит всеобщему благу, разумеется, дан ход. Мортимер: Как же так получилось, что самые популярные технические вспомогательные средства устарели на века? Ван Стейн: Нет, они таковыми вовсе не являются. Ведь не устарел же способ передвижения пешком -- если расстояние не превышает нескольких шагов, когда использование какого-либо транспорта нерационально. Мортимер: Вы открыли новые источники энергии, разработали новые методы операций, создали новые лекарства. Разве можно помнить о каком-то рационализме, если речь идет об избавлении от страданий? Ван Стейн: Абсолютно извращенная мысль! Ведь именно когда речь заходит о страданиях, высшая этическая обязанность--мыслить и поступать рационально. Мортимер: Но разве люди прежде всего не нуждаются в сердечности и любви? Ван Стейн: Никоим образом! Поддаваться настроениям, когда речь идет о социальных нуждах, означает идти на поводу у собственных эмоций. Нужда и страдания -- слишком серьезные вещи. Сердечность и любовь! Стоит ли расходовать на это общественные силы? Мортимер: Вы действительно полагаете, что в подобном случае теоретические расчеты скорее приведут к успеху? Ван Стейн: Только трезвые расчеты. Само собой разумеется, проблемы слишком сложны, чтобы можно было передоверять их решение несовершенным людям. Мы поручили это ОМНИВАКу. Насколько я помню, он ни разу не дал осечки. Я на выборку проверял отдельные операции. ОМНИВАК так запрограммирован, что минимизирует нужду, страдание и боль. Это означает, что любой другой метод увеличил бы их. Мортимер: Здесь я усматриваю противоречие. Если существуют медицинские методы, которые действеннее прочих, как может быть нерациональным их применение? Ван Стейн: Когда расходы по применению столь велики, что исключаются все другие способы лечения... Мортимер: Можно было бы выкроить деньги из других статей расходов. Скажем, из средств на дорожное строительство. Ван Стейн: Если мы будем строить меньше дорог, чем это необходимо для оптимизации--а больше мы и не строим,-- мы где-нибудь будем работать с убытками. А так как наш земной бочонок битком набит людьми, это означает, что где-то кто-то вынужден страдать от этого. Мортимер: Тогда можно позаимствовать из денег на связь и рекламу! Ван Стейн: Система информации является инструментом, помогающим нам поддерживать порядок. Если мы изымем из этого сектора деньги, это приведет к повышению социальной энтропии, иначе говоря, еще большему беспорядку. А беспорядок приведет к убыткам, а так как ресурсы Земли мы уже исчерпаем, кто-то вынужден будет в дальнейшем отказываться от самого необходимого. Такую роскошь мы не можем себе позволить. Мортимер: А огромные расходы индустрии развлечений-- это вы не считаете роскошью? Ван Стейн: Вовсе нет! Вся индустрия развлечений служит, чтобы дать выход наклонностям. Я имею в виду не что-то низкопробное, а потребность в деятельности, любознательность, страсть к открытиям и так далее. Ну и, конечно, все, что обыкновенно понимается под инстинктами. Они имеют определенный смысл в природе человека-- как импульсы, управляющие его поведением. Разумеется, мы могли бы подавить их с помощью медикаментов, но это означало бы подавление личной свободы, мы легко достигаем тех же целей более дешевыми способами: сооружая спортивные площадки, создавая фильмы, устраивая игры, празднества, религиозные собрания и тому подобное. Стоит нам лишить людей одного из этих развлечений, начнутся беспорядки. Дело кончится асоциальными действиями, продиктованными инстинктами,-- я имею в виду разрушения и боль, причиняемые другим. Мортимер: И из этого нет никакого выхода? Ван Стейн: Никакого. Ты же сам знаешь. Как человек, находившийся на государственной службе, ты ведь сталкивался с такими проблемами. Ты же дал задание ОМНИВАКу рассчитать воздействие максимального потребления алкоголя на определенное количество участников общественных мероприятий. Ты ведь как раз об этом думаешь сейчас. То, что все находится во взаимосвязи, еще не доказательство плохой государственной структуры. У системы не бывает холостого хода, не бывает ненужной избыточности. Мортимер: Однако значение некоторых этических норм так велико, что они должны действовать определяюще даже в рациональной системе. Я, к примеру, думаю о тех болезнях, что сегодня стали настоящим бичом человечества,--разрушение костей, распад крови, ведь чтобы справиться с ними, придется принести немало жертв Ван Стейн: Свыше десяти веков назад бичом была другая болезнь, главная причина смерти стариков и людей, предрасположенных к ней,-- это рак. С тех пор как мы научились контролировать обмен веществ, происходящий в клетке, мы имеем средство, которое возвращает куда надо рулевое колесо в механизме жизнедеятельности клетки, неожиданно повернувшее на безудержный бурный рост,-- мы открыли сложное соединение из Сахаров и нуклеиновых кислот, матричный РНК. И чего же мы этим достигли? Продолжительность жизни человека растянулась еще на пять лет. Но зато на первый план вышли другие болезни--мышечная атрофия, старческая дегенерация. Как только мы справимся с этими явлениями, болезни станут атаковать в других местах--в сердце, в легких, в почках. Мы могли бы посадить пациентов на искусственное сердце, легкие, почки. И тогда в организме снова выявятся слабые места--и нам придется заняться трансплантацией органов. В конце концов останется один мозг, и как только и в нем обнаружатся дефекты, мы вынуждены будем перенести весь потенциал на электрический накопитель. Таким образом, спустя одно человеческое поколение на Земле осталось бы не только шестьдесят миллиардов людей, но еще и шестьдесят миллиардов накопителей мозга, шестьдесят миллиардов машин, которые могли бы по своему усмотрению двигаться, испытывать любые эмоции и осязать все, что они хотят: цвета будут ощущаться с помощью телевизионных кинескопов, шумы--с помощью микрофонов, запахи--через химические анализаторы, и даже радость, воодушевление, любовь, разочарование, печаль и ненависть мы будем испытывать с помощью приборов. Вы считаете, что это было бы хорошо? Мортимер: Не знаю. Ван Стейн: ОМНИВАК однозначно говорит "нет". Мортимер: Тогда почему вы еще занимаетесь наукой? Ван Стейн: Не вижу причин, почему мы должны перестать это делать. Конечно, все в меньшей степени те знания, что мы получаем в результате своих экспериментов, пригодны для использования. Но это вовсе не означает, что когда-нибудь мы снова не продвинемся вперед в областях, из которых кое-что, а возможно, даже и очень многое, окажется весьма полезным. Мортимер: Что бы это могло быть? Ван Стейн: Есть масса вопросов, на которые мы не знаем ответов, некоторые из них ты задал. Например, каково назначение человека. Куда мы должны вести его? Должны ли мы оставить его таким, какой он есть, или должны попытаться усовершенствовать? Для этого есть немало средств--евгеника, генное программирование, хирургия, углубление чувств с помощью лекарств. Пока мы поставили простую задачу -- свести к минимуму боль и страдания. Но очень может быть, жизнь без забот -- не такое уж благо для человека. Возможно, именно заботы и направляют его к совершенству. Мортимер: Что вы имеете в виду? У вас есть конкретные примеры? Ван Стейн: Ну конечно. Возьмите хотя бы нашу новую коммуникационную систему. Давно уже стало возможным замораживать организмы, замедлять их обмен веществ настолько, что они могут длительное время существовать не старея. И при этом, как известно, можно поддерживать деятельность мозга. Нужно лишь следить за тем, чтобы сопротивление ионов в синапсах не становилось слишком сильным -- энергии даже пониженного обмена веществ вполне достаточно, чтобы вызвать слабое электрическое возбуждение нервных волокон. Люди могли во время сна оставаться в сознании, к примеру, продолжать думать в нормальном темпе. Одновременно, правда, они были отключены от любого информационного влияния, они не могли задавать вопросов, или, точнее говоря, не получали никаких ответов. Они были изолированы, и по истечении определенного времени их контроль за мышлением более не функционировал. Их мысли перемешивались, они впадали в мир фантазии, в мир сюрреализма, из которого они лишь с трудом, а иногда и вообще не могли выбраться. Поэтому не имело смысла, даже было вредным поддерживать их в таком состоянии. Но ныне мы уже достигли определенных успехов в экстрасенсорных переносах. Я имею в виду обмен информацией, который происходит без помощи голосовых связок или других органов, служащих той же цели, без помощи глаз или ушей. Правда, для этого необходимо пунктировать проводками нервные волокна сквозь черепную крышку, а это очень тяжелая и неприятная манипуляция. С другой стороны, существует еще один, более благоприятный способ. Мыслительные процессы -- электрической природы, и, следовательно, они создают электрические переменные поля. Токами мозга занимаются уже давно, но то, что мы принимали, было импульсами вторичного характера, а именно импульсами снабжения энергией для непосредственного мышления. Мы пробовали их отфильтровать, и когда нам это удалось, стало совсем не трудно с помощью модуляторов и антенны направить их в другой мозг. Самой сложной оказалась проблема фокусировки -- необходимость запеленговать то место, которое должно служить приемником или передатчиком. Но мы справились и с этим. Мортимер: Мозговой фокус? Ван Стейн: Да! Как видишь, и в последние десятилетия сделаны открытия, которые были практически использованы. Мортимер: Использованы в преступных целях! Ван Стейн: Ты называешь преступным обращение с асоциальными заговорщиками? Можно спасти жизнь других людей, если мы сумеем вовремя узнать об их намерениях. Или ты имеешь в виду обезличивание? Мы удаляем по каким-либо причинам неблагоприятно скомбинированные информации и заменяем их новыми, взятыми из накопителя, из модельного мозга. Возникает новая, социально ориентированная личность. Что в этом плохого? Ведь раньше вырожденцев убивали. Мортимер: Возможно, вы правы. Но где же поступательное развитие, движение по пути к чему-то более высокому? Ван Стейн: Как раз к этому я и перехожу. Разве ты не ощущаешь, какой существенный шаг вперед можно сделать, если соединить множество людей в процессе мышления высшей категории? Возможно, здесь заложено нечто такое, что приведет нас к высшей и доселе неизвестной ступени биологической организации. Я говорю -- возможно, ибо здесь я нахожусь вне науки. Вероятно, когда-нибудь мы сможем точно ответить на эти вопросы. Сегодня это еще невозможно, и нам придется еще немного подождать, прежде чем начать действовать. Мортимер: Такова, значит, причина, по которой проводятся научные исследования? Ван Стейн: Не только она -- во всяком случае, это одна из многих. Истинная причина в том, что мы считаем это своим долгом. Может быть, наш труд не принесет заметного результата, может, когда-нибудь однажды он ничем не кончится и все уйдет в песок. Но до этого еще далеко. Пока что белые пятна на карте наших познаний еще велики. Каждый шаг в неведомое открывает перед нами новые возможности видения. И все более волнующим представляется то новое, что получается в результате. Мортимер: Мозговой фокус. Инструмент умственного насилия. Ван Стейн: Давайте не будем намеренно извращать слова друг друга! Я говорил сейчас не о пригодном для использования знании, а о существенном расширении нашего горизонта, расширении, которое позволит нам более осмысленно воспринимать вещи вокруг нас. Мортимер: Вы имеете в виду людей, чьи потаеннейшие мысли вы сейчас можете подслушивать? Ван Стейн: Вот это как раз невозможно--как мы теперь знаем, человек способен запереть свои мысли, для этого нужно лишь немного опыта. Но возьмем животных! Что мы знали до последнего времени об их образе мышления, об их чувствах, ощущениях, их сознании? Сегодня можно узнать все это. Мы не только подслушивали их--мы закладывали также человеческую информацию в свободные ячейки памяти в мозгу животного и таким образом смогли проводить эксперименты. Мортимер: Люди в животных, как Бараваль во мне. Ван Стейн: Примерно так. Мы также закладывали информацию, которой располагали животные, в человеческий мозг--животное в человеке, как ты сказал бы. Но я тебе могу признаться, что благодаря этому мы многому научились--тому, в частности, что ценно с этической точки зрения. Мы знаем теперь, как животное страдает и отчего оно страдает. Нам известна интенсивность его чувств--она сильнее, чем мы предполагали. Кто участвовал в таких экспериментах, никогда уже не сможет обходиться с животным жестоко. Но никогда не станет и видеть в нем игрушку, предмет забавы, что не менее жестоко, так как нарушает природную систему инстинктов. Здесь сердечность тоже не приводит к желанному результату. Мортимер: Что меня интересует еще, так это ваш статус в государстве. Вы, как ученый, явно занимаете особое положение. Соотносится ли это с равномерным распределением радостей и страданий? Ван Стейн: Соотносится! Разумеется, наши занятия несколько иного рода, чем у прочих людей, интересы которых ограничиваются боксом, жизнью телезвезд, играми и развлечениями. Но наша задача-