не выдержу. Фауст поставил откупоренную бутылку на стол и сказал: - "Наполеон", выдержка шестьдесят лет. Это бренди вполне подходит для рюмочки на ночь. Мы с Лиз ошеломленно уставились друг на друга. - Подходит? - переспросила она. - Вы преуменьшаете. Я не представляю себе, что может быть лучше. - Я могу, - сухо заметил Фауст. - Я должен был подать "Ниерштайне Клостергартен Сильванер унд Хкж-сельребе Трокенбееренауслезе" урожая 1971 года вместо "Шато д'Икем" к шоколаду. Увы... - Он вздохнул и посмотрел так, словно просил прощения. - Было разлито всего двести пятьдесят бутылок этого отборного сухого вина, и последнее мы подали императору Японии. Я не уверен, что он смог оценить его, однако... в дипломатических интересах... ладно, не обращайте внимания. Каждый старается как может. И он удалился. Мы с Лиз больше не могли сдержаться и расхохотались ему вслед. А потом посмотрели на капитана Харбо. - Спасибо вам, спасибо и еще раз спасибо за обед - и развлечение. Он изумителен! - Он адекватен, - поправила капитан Харбо. - Я и сама думаю, что ему не следовало упоминать этот "Тро-кенбееренауслезе", но... в наше время так трудно найти хорошего помощника. - Она говорила это совершенно серьезным тоном, но в ее глазах мерцал озорной огонек. - Я собираюсь оставить вас одних. Это ваша первая брачная ночь. Наслаждайтесь видом сколько хотите. Когда пожелаете вернуться в свою каюту, Шон проводит вас. Если понадобится что-нибудь еще, позвоните в этот колокольчик. Пошли, Генри. Обещаю, что генерал Тирелли не нанесет оскорбления твоему шоколадному буйству. Возможно даже, тебе придется отвозить ее в каюту на тележке. Когда они ушли, я посмотрел на Лиз. - Потрясающая леди. - Ты тоже заметил, да? Открой-ка рот. Попробуй вот это... - М-мф. С-см-т. Гм-мд.. - После долгих секунд смакования я произнес: - Ты была права. Я только что пережил свой первый оральный оргазм. Чуть в стороне от веранды виднелись три ступеньки, ведущие вниз, к уединенной скамейке, на которую мы и сели, допивая кофе и глядя в темную амазонскую ночь. Лиз положила голову на мое плечо, и мы просто отдыхали, отдавшись приятному чувству, оставшемуся от фантастического вечера. - Я даже не представляла, что можно получить такое удовольствие не раздеваясь, - сказала Лиз. - Как ты думаешь, почему они все это устроили? - спросил я. Лиз ответила не сразу. Она знала ответ, просто ей не хотелось говорить об этом. - Я думаю... Думаю, что им просто хотелось разделить наше счастье. Вокруг не так уж много счастья. То маленькое, что случилось здесь, должно быть разделено. - М-м. Но это - это сверхубийственно. - Сверхубийства не существует. Мертвый он и есть мертвый. - Она уютно прижалась ко мне. - Интересно, не было ли здесь чего-то большего?.. - сказал я. - По-моему, все они боятся, что наступает конец. И таким способом отметили это. Отпраздновав собственное величие. - Я не жалуюсь, - прошептала Лиз. - Мы заслуживаем этого. - Честно говоря, моя сладкая маленькая шоколадка, мы действительно заслуживаем. Ты и я, возможно, являемся последней надеждой человечества сохранить то, что когда-то было на этой планете великим. Мы те, кто может переломить войну. Я думаю, они помогли нам очень сильно прочувствовать, за что мы сражаемся. - Ну, тогда они преуспели, - с наслаждением вздохнула она. - Но мне не нравится, что в твоих устах это звучит так серьезно. - Это и есть серьезно. Зато теперь я видел, что ты можешь сделать с целой тележкой шоколада. Леди, вы убьете любого, кто встанет между вами и шоколадным мороженым. Лиз презрительно фыркнула: - Неправда. Сначала я предупреждаю. Я обнял ее покрепче. - Я обещал тебе шоколад. Ты обещала мне детей. Надеюсь, что все наши обещания будут сбываться так же легко. Лиз снова погрузилась в молчание. Бывали моменты, когда она замыкалась в собственных мыслях, Я знал, что есть веши, которыми она, наверное, никогда не поделится со мной, но так и должно быть. Однако если она делилась, то делилась до конца. - Завтра будет длинный день, - сказала она. - Нам предстоит масса работы. - Большей частью она будет заключаться в ожидании, - заметил я. - Все оборудование готово. Каждый знает, что ему делать. Тебе и мне в основном придется стоять и смотреть, хорошо ли мы подготовили людей к работе. Мы вступим в дело только в том случае, если что-то пойдет не так. Сказав об этом, я тут же пожалел. Мне не хотелось даже предполагать такое. Но все оказалось в порядке. Лиз просто пожала мне руку, как бы утешая. Потом села прямо и сказала: - Наверное, нам надо принять перед сном что-нибудь отрезвляющее. Я искоса взглянул на нее. Хватит на сегодня экспериментов с отрезвляющим. - Если мы это сделаем, придется, вероятно, заниматься весьма причудливым сексом. - Хорошо, - согласилась она. - Я буду хористкой, а ты датским догом. - Нечестно. Ты всегда хочешь быть хористкой... Несмотря на другие проявления, ясно, что нервные паразиты прежде всего - симбионты гастропод. Гастропода предоставляет симбионту среду, пригодную для его роста, а сеть симбионтов внутри гастроподы создает дополнительные сенсорные входы в примитивный мозг животного. Некоторые исследователи считают, что без дополнительных сенсорных связей, которые обеспечивает сеть симбионтов, гастроподы станут не более чем безмозглыми слизнями, не способными контролировать даже собственные отправления. К сожалению, существует очень много аспектов физиологии гастропод, которые до сих пор недостаточно исследованы и поняты, так что совет безоговорочно согласиться с этим тезисом будет плохим советом. Читатель должен помнить об этом при чтении последующих разделов. "Красная книга" (Выпуск 22. 19Л) 14. В КУРЯТНИКЕ Высшее проявление творчества - это изобретение новой разновидности секса. Соломон Краткий Я проснулся, чувствуя себя намного лучше, чем, возможно, заслуживал. Честно говоря, просто превосходно. Мягко, шелковисто. А?.. Что-то случилось с простынями. Ощущение было такое, словно я одет... Я поднял одеяло и посмотрел. Да, так и есть. Однако минуту. Как это могло случиться? Я был одет в голубую ночную рубашку Лиз. Длинную. Из натурального мягкого шелка. Я почувствовал себя ужасно. Она была надета задом наперед. Этикетка оказалась на моем горле. Я представлялся себе полным идиотом, и в то же время настроение было невероятно приподнятое. - Помимо воли я рассмеялся. Интересно, это и есть ощущения. извращенца? К такому можно привыкнуть. Я выполз из-под одеяла и растянулся на спине, вспоминая, усмехаясь и отсутствующе улыбаясь в потолок. Погладил сквозь мягкую ткань свой напрягшийся член. Я думал о моей жене, моей любовнице, матери моих детей... Сначала ночная рубашка была на Лиз. Честное слово. Она знала, что я люблю смотреть на нее в возбуждающем нижнем белье, - и любила надевать его. Она говорила, что в нем она чувствует себя хорошенькой. Я начал понимать, что она имела в виду. Прошлой ночью была... потеха. Удивительная и смешная. Неожиданная и восхитительная. Когда она вышла из ванной, я уже лежал в постели, ничего не подозревая, поджидая, листая брошюру с инструкциями, не то чтобы вчитываясь - даже не рассматривая рисунки. Сначала я даже не поднял головы, просто повернулся и, положив книжку на ночной столик, выключил ночник. Но потом до меня дошло, что она не двигается. Я поднял глаза и увидел, что она ждет, когда я на нее посмотрю. Лиз стояла в двери ванной с распущенными волосами, рассыпавшимися по ее плечам, окруженная нежным персиковым ореолом. Специально обработанная ткань ее рубашки светилась и переливалась, как радуга. Еще более яркой радугой сверкали волосы. Высокая и гибкая, Лиз казалась золотистым ангелом, от коего исходило неземное сияние. Усевшись в кровати, я ошеломленно смотрел на нее. Она подошла к открытой стеклянной двери балкона. Прохладный и сухой ночной бриз пахнул свежей зеленью. Сладкие испарения джунглей поднимались от крон деревьев и окутывали беззвучно плывущий по небу корабль. Воздух вокруг нас слабо светился отблеском прожекторов дирижабля, у ночи был золотой оттенок. Мы плыли в промежутке между темными джунглями и светлыми облаками. Янтарные лучи полной луны, вышедшей из-за далекого горизонта, косо падали через окна, окутывая все шелковой паутиной. - Если бы мы могли плыть так вечно, - сказала Лиз. - Просто уплывать за пределы мира в бесконечное небо. Навсегда... Она вглядывалась в ночь, словно видела свою самую сокровенную мечту. Потом наконец снова повернулась ко мне. Быстрым, чисто женским движением откинула волосы со лба, пригладила их рукой. Ее запястье было таким тонким, пальцы такими изящными; вся она была ангельски прекрасна. - Знаешь что? - неожиданно сказала она. - Что? - Ты милый. - Ее лицо осветила улыбка. Я не знал, что ответить. Горло вдруг сдавил спазм. Поэтому я просто сглотнул и позволил себе понежиться в захлестнувшей меня волне смущения и счастья. Она подошла ко мне, как восхитительное видение, как богиня из сновидений. Ее глаза сияли. На лице отражалась удивительная смесь невинности, радости, чистоты, здоровья, доброты и старомодного вожделения. Я точно знал, кого она мне напоминает... - Ты ведь голубая фея, да? - прошептал я. - Я то, что ты хочешь во мне видеть, - с хрипотцой прошептала она. - Я не могу говорить неправду, - медленно произнес я. - Увеличивается у меня не нос. Генерал Лизард Тирелли, самая прекрасная женщина, которую я когда-либо знал, или любил, или поклонялся, стащила с меня легкое летнее одеяло, обнажив мое голое тело и полную меру моего влечения к ней. - М-м, - с восхищением протянула она. - Это явно десять. - Ну, не совсем. В действительности всего лишь семь, но работают они, как все десять. Она рассмеялась, забравшись ко мне в постель. - Почему ты не позволяешь мне быть судьей? - О? Меня оценивают согласно рейтингу? Я повернулся на бок, опершись на локоть, чтобы смотреть на нее. Она с наслаждением вытянулась, медленным грациозным движением разгладив на себе ночную рубашку. - Квалифицируют согласно рейтингу, - поправила она. - Сегодня финал. - Ясно, - сказал я. - Пусть лучше это будет не финал, а старт. Я сполз к ее ногам и приподнял рубашку, оценивая открывшееся мне зрелище. Под любым углом зрения она была неотразима. - Ну-ка, что там у нас? В ночной рубашке хватало места для двоих. Я начал в шутку заползать в нее. Одно цеплялось за другое, и... - М-м-м, сделай так еще раз. И я гарантирую, что ты достигнешь промежуточной отметки. - Угу. Я не намерен останавливаться. И не собираюсь оставлять никаких отметок. По крайней мере, там, где они заметны. - М-м-м, - повторила она. - Я ожидаю, что ты уделишь самое пристальное внимание всем деталям... по пути наверх. - Я уже наверху. Привет. - Просунув голову в широкий вырез ночной сорочки, я поцеловал ее в нос, в губы и подбородок. - Нам здесь просторно, не так ли? - Я специально ее выбрала, потому что в ней хватает места и для моего дружка. - Я очень дружелюбен, - отпарировал я. Она повернулась, чтобы получше нацелить моего дружка. - Это намного больше, чем обычное дружелюбие, - заметила она. - Это восторг. - Я в полном восторге от... - М-м, лучше бы тебе быть в восторге в... Мы устроились поудобнее в объятиях друг друга, она расправила рубашку вокруг нас, и потом в течение какого-то времени ни один не мог сказать ничего вразумительного. Кровать энергично покачивалась, и то, что происходило внутри ночной сорочки, вызывало массу восторженного хихиканья и простодушного удивления. Позже... когда мы плыли над землей умиротворения, ночная рубашка по- прежнему обволакивала нас чувственной амниотической оболочкой. Я принялся зачесывать ей волосы назад, убирая их с глаз и подбородка, чтобы видеть линию ее шеи, нежное горло и дальше - до изгибов грудей. Мы лежали обнявшись, в то же время оба удивительно расслабленные, и по очереди вздыхали, благодарно и блаженно. Ее щеки были мокрыми от слез радости. Она дотронулась кончиком пальца до моего носа. - Ты не забыл сказать Богу: "Привет"? - проказливо спросила она. - Ага - на обратном пути. - Я тоже. Я сказала спасибо. Зато, что мне позволено провести это время с тобой. За этот подарок. Я никогда не думала, что снова буду такой счастливой. - И я никогда не думал, что буду таким счастливым - когда-нибудь. Закрыв глаза, я зарылся лицом в ее шею, ее волосы, вдыхая ее восхитительный запах. Неожиданно Лиз схватила меня, перекатила на спину и начала выползать из рубашки. - Что ты делаешь? - Постережешь мое местечко? - Прежде чем я успел ответить, она сказала: - Ладно, не беспокойся, я помечу свое место. Где тебе оставить засос? Не бойся, я буду бесстрастной, как гермафродит. - Это не засос... Она прервалась только для того, чтобы сказать: "Мне все равно", - и продолжила свое занятие. Я корчился в экстазе. Внезапно она остановилась. - Ну вот, теперь у тебя есть кое-что, чтобы не забывать меня. - И выползла из-под подола ночной рубашки со злодейской ухмылкой. - А? Что ты говоришь? - Кажется, я потерял сознание, когда кровь отлила от мозга. Она рассмеялась и пошлепала в ванную. В мягком лунном свете она казалась привидением. У нее были самые длинные ноги. Она была высокая, атлетически сложена, выше меня ростом и почти такая же мускулистая, как и я. И при этом - сексуальна. Мне нравилось быть в постели с человеком, который не боялся и не стеснялся возвращать ласки. Я любил ее агрессивность, ее энтузиазм и готовность трудиться сразу за двоих, которой она делилась только со мной. Только с Лиз я мог полностью расслабиться и позволить кому-то еще контролировать ситуацию, не ощущая при этом опасности. Осознание того, как сильно я ее люблю, захлестывало меня волнами, накатывающими одна за другой. Может быть, поэтому нам было так хорошо вместе. Иногда это был даже не секс, а борцовский матч. Она любила быть сильной, а я любил ее такой - обволакивающей и сильной. Я растворялся в ее физическом превосходстве. А иногда бывало наоборот, и я становился суперменом, скользящим на серфе по огромной розовой волне океана женственности, проваливаясь и взлетая на крутых "русских горках" потрясающего секса, мощный и сильный, стремящийся вперед сквозь влажный экстаз, словно ревущий дракон, пока мир не взрывался вокруг нас обоих. А иной раз была просто... нежность. Молчаливая, без единого слова... просто тихое пространство между нашими глазами. Стояла тишина, потому что ничего не надо было говорить. Когда я смотрел в ее глаза, мир исчезал. Исчезали различия между мужчиной и женщиной. Исчезал секс. И все те глупые роли, которые мы вынуждены играть. Все это существовало где-то еще. А мы становились половинками нашего "я". Когда Лиз вернулась, она не стала забираться ко мне в рубашку, а просто скользнула под одеяло, прижалась ко мне и, обвив меня своими длинными гибкими ногами и руками, замурлыкала: - Отдать тебе рубашку? - Нет, мне и так удобно. А тебе? Я слишком хорошо чувствовал себя, чтобы пошевелиться. Мне не хотелось вылезать из рубашки. - Со мной все прекрасно. Некоторое время она нежно поглаживала меня, ее рука скользила вверх и вниз по моему бедру, спине, боку. - Тебе хорошо. - Тебе тоже. - Твоя кожа как шелковая, - хихикнула она. - По-моему, это полагалось бы сказать мне, - возразил я. - А может, какому-нибудь из твоих мальчиков? - О, даже так? - сказал я. Это навело меня на-одну мысль. - Эй, у меня к тебе вопрос. Мой тон был достаточно серьезен, чтобы движение ее руки вниз по моему телу остановилось. Я поднес ее руку к своему лицу, чтобы поцеловать кончики ее пальцев. - Что? - спросила она. - Какая разница между половым извращением и чувственностью? - Очень простая, - ответила Лиз. - Перо чувственно. А целая курица - это уже извращение. - Да, но как узнать, когда переходишь грань? Она задумалась. Отвела глаза, словно надеялась найти в пространстве бегущую строку с подсказкой, но явно ничего там не увидела. - Я не знаю. Не думаю, что это вообще можно заметить, пока не перейдешь. - И потом добавила: - Мне все равно. Я люблю заниматься извращениями с тобой. - Значит, мы извращенцы? - По-моему, да. Мне кажется, что мы опустошили целый курятник. С тобой все в порядке? Ответ был очевиден для нас обоих. Но тем не менее я заявил: - Даже не могу представить себя говорящим тебе "нет". Что бы ты ни захотела, дорогая, мой ответ будет: да. Мне нравится заниматься половыми извращениями с тобой. - М-м-м-м, - одобрительно промурлыкала Лиз и обмякла в моих руках. - Отлично. Давай поизвращаемся еще немножко. В конце концов мы исчерпали до конца свои силы и заснули. А потом было утреннее солнце, золотое и бодрящее, заливавшее комнату нестерпимо ярким светом. Лиз вышла из ванной обнаженная, вытирая полотенцем волосы. - Доброе утро, соня. Я зевнул и оглянулся вокруг в поисках своих часов. - Который час? - Не беспокойся, Шон перенес все наши встречи на полдень. - Почему ты меня не разбудила? - спросил я, сев на кровати, скрестив руки на груди, стыдясь показаться ей в своей/ее ночной сорочке. Потом понял, что я делаю, и, смутившись, опустил руки. Она засмеялась. - Ты выглядел таким хорошеньким, когда спал в ней, что мне не хотелось тебя будить. - Она подошла к кровати и поцеловала меня, только слегка мазнув губами. Я схватил ее за руку и повалил на себя. - У меня возникла идея, - сказал я. - Если ты пообещаешь не кричать об этом во все горло, я покажу тебе, как сильно могу высунуть язык. Насмеявшись вдоволь, она обняла меня и поцеловала - на этот раз как полагается. Она прижималась ко мне и целовала меня до тех пор, пока последняя капля крови не отлила от моего мозга. Полотенце упало на пол, забытое, а она легла в постель рядом со мной, и мы обвились вокруг друг друга. Какое-то время говорили только наши пальцы. - У нас есть время? - Молчи и целуй меня. Я подчинился превосходящей силе. Ну, превосходящей идее, во всяком случае. После еще более продолжительного молчания мы остановились, чтобы отдышаться. - Вот теперь я могу ответить на твой вопрос. - Какой? - Помнишь, однажды ты спросил, почему я люблю тебя? - Я очень боялся за тебя. За нас. - Не бойся, - сказала она, радостно пришпилив меня к кровати. - Потому что теперь я наконец знаю ответ. Настоящий ответ. Ты готов? Я назову истинную причину, почему так сильно люблю тебя, мой сладкий маленький мальчик в мамочкиной ночной рубашке. Частично потому, что мне нравится, как ты краснеешь, но в основном потому, что с тобой лучше играть, чем с кем бы то ни было. Я ошеломленно уставился на нее. - Ты не шутишь? - Нет, не шучу. - И она поцелуем поставила точку - Ты не боишься и не стыдишься. Ты так же сильно любишь играть, как и я. - Она застенчиво улыбнулась. - Иногда у меня возникают глупые, извращенные желания - они ничего не значат, но мне все равно хочется их удовлетворить. Ты единственный мужчина из всех, кого я знаю, который хочет разделить их со мной. Ты прелесть, Джим, потому что не боишься показаться глупым. Поэтому я тоже могу быть глупой рядом с тобой. А кроме того, ты выглядишь лучше меня в моей ночной сорочке. - Нет, хуже, - возразил я. - На тебе она оттопыривается в двух местах, а на мне только в одном. - Это дело вкуса, - сказала Лиз, и по какой-то причине это показалось нам таким смешным, что мы начали смеяться и не могли остановиться. Мы хохотали так сильно, что едва не задохнулись. Пароксизм веселья унес нас безнадежно далеко. Каждый раз, когда кто-нибудь останавливался, чтобы перевести дыхание, смех другого снова заражал обоих. Она лежала на мне и ничего не могла поделать с собой, а истерические спазмы накатывали на нас волна за волной. Мы смеялись, хихикали, хохотали, икали, задыхались, изнемогая от беспричинного смеха. А потом, когда мы наконец пришли в себя, не имея даже сил отдышаться, я глупо ухмыльнулся и сообщил: - А знаешь, мне нравится в твоей рубашке. Я имел в виду сразу обе причины. - Мне тоже нравится в моей рубашке. Она позволила своим пальцам заняться исследованием, они прошлись вниз и вверх, потом внутрь, пока она не обнаружила единственную часть моего тела с гладкой кожей и ласково проследила ее по всей длине. Ее пальцы были как бархат. - Если ты будешь продолжать стоять на своем, - простонал я, - мне придется вылезти из рубашки. - Если ты будешь продолжать стоять, - со значением заметила Лиз, - то мне придется влезть в рубашку. - Давай! А ну-ка рискни! И она рискнула. И я рискнул. Мы оба рискнули. Целых два раза. Потом Лиз заказала завтрак прямо в постель. Его принес Шон. Свежие яйца, взбитые с маслом! Апельсиновый сок! И настоящий кофе! Подарок от капитана. Шон показал себя безукоризненным джентльменом. Он подавал еду, не замечая моего наряда. Возможно, ему доводилось видеть гораздо больше, чем я мог себе представить. Но я был слишком хорошо воспитан, чтобы спросить. Он, впрочем, намекнул, что рубашка надета задом наперед. - Лучше, если этикетка будет сзади. Позовите меня, когда потребуется еще что-нибудь. Лиз сумела удержаться от смеха, пока дверь за ним не закрылась. А потом едва не прыснула кофе на одеяло. - О господи, - задохнулась она. - Ну и репутация у тебя будет. - В тебе говорит ревность, - фыркнул я. - Как ты думаешь, в розовом я был бы таким же хорошеньким? "Горячее кресло", передача от 3 апреля (продолжение): РОБИНСОН.... Хорошо, доктор Форман. Давайте вернемся к этой вашей "сердцевинной группе". Хторран-ское заражение - идеальное прикрытие для ваших замыслов. У вас же есть секретный план, не так ли? ФОРМАН. Если я вам скажу, каким же он будет секретным? РОБИНСОН. Ага! ФОРМАН. Это шутка, Джон. Вы помните, что такое шутки, а? РОБИНСОН. Но у вас все-таки есть секретный план, не так ли? ФОРМАН. Это никакой не секрет. Просто план. РОБИНСОН. А?.. ФОРМАН. Секретный план заключается в том, что нет никакого секретного плана. Сердцевинную группу интересует не власть, а операционный контекст. Если я могу позволить себе маленький каламбур, то контекст - это текст и все остальное тоже. РОБИНСОН (бросает скептический взгляд в камеру}. Кончайте трепаться, док. Если хотите поговорить о том, как сражаться с червями, я к вашим услугам. Но когда вы начинаете толковать о контекстуальных сферах сознания, я просто засыпаю. Все, что вы говорите, по сути сводится к одному: нам не победить червей, пока мы не выработаем правильного мировоззрения. Вы используете это как предлог, чтобы исподволь влиять на выборных лиц, принимающих решения. Ладно, хотел бы я знать, кто выбирал вас? ФОРМАН. Вот оно! Вам мешает скептицизм. Вы продолжаете считать, что находитесь вне сферы самосознания. Вы не осознаете, что вы, и ваше шоу, и наша дискуссия - все это составные части процесса. Потому и ведете себя так, словно не несете ответственности за все остальное, что происходит в этой сфере самосознания. РОБИНСОН. Перестаньте, перестаньте сейчас же - помните, о чем мы договорились? Если вы собираетесь жить на этой планете, то должны говорить на нашем языке. А сейчас вы что сказали? Можете перевести это на нормальный человеческий язык? ФОРМАН. Виноват, я все время забываюсь. Прошу прошения, что переоценил ваш интеллект. Давайте немного помедленнее. Представьте себе круг, хорошо? Смотрите, для вас я рисую его в воздухе. Проводя линию, человек делает различие. Отделяет одну совокупность понятий от другой совокупности понятий. Как только вы провели линию, вы начали сортировать: эти идеи будут по эту сторону от нее, внутри круга, а эти останутся за его пределами. Теперь все, лежащее внутри данной области, является составными частями процесса победы над хтор-ранским заражением и восстановления Земли, а все вне ее к этому не относится. Вы реагируете на нашу дискуссию так, словно находитесь за пределами круга, но это не так. Вы - в том же самом круге, что и все мы, потому что тоже хотите поражения хторран и восстановления Земли, даже если считаете меня шарлатаном и болтуном. Так что мы спорим в действительности не о различиях, Джон, а о том, как найти что-то общее, чтобы действовать заодно. РОБИНСОН. Остроумно. Хорошо, у вас есть круг, битком набитый идеями. Что будет, если я приду в этот ваш круг со своей идеей, которая покажется вам неподходящей? Меня "отсортируют", как Дороти Чин, верно? ФОРМАН. Это не мой круг. Это наш круг. Он принадлежит всем нам. Я не могу отсортировать вас, вы сделаете это сами. Смотрите, круг - контекст - это то различие, которое мы сделали, когда согласились с целью. Мы равняемся на контекст. А сейчас сложная часть: люди не соглашаются не с целями, если они достаточно широки, чтобы включать их личные устремления. Они бывают несогласны с методами. Призыв к действию почти всегда увязает в трясине разногласий. И вместо результатов мы имеем политические партии. РОБИНСОН. Значит, если я правильно вас понимаю, вы за ликвидацию всех оппозиционных точек зрения... ФОРМАН. Опять вы за свое. РОБИНСОН. О, я выражаюсь не так многословно, конечно, но разве не правда, что ваши тренировки создают замкнутый менталитет? Группа людей совместно переживает очень интенсивное промывание мозгов. Разумеется, выжившие должны ощущать своего рода братство. ФОРМАН (поощряя). И я думаю?.. РОБИНСОН. И я думаю, что не важно, как много прекрасных слов вы произносите и как вы нацелены на достижение потрясающих результатов - видите, я тоже могу выражаться на вашем жаргоне, - на самом деле вы занимаетесь созданием элитного класса тех, кто принимает решения, исключая остальных из процесса, насаждаете сепаратизм, злоупотребления, чувство обиды и даже еще большее отчуждение между людьми, отчего выиграть войну становится еще труднее, чем когда-либо. ФОРМАН. Факты говорят об обратном... РОБИНСОН. О? Вы считаете, что мы и в самом деле побеждаем? ФОРМАН. Мы выживаем. И множим варианты выживания. Мы наконец-то мобилизуемся до такой степени, что начинаем задумываться над большим, чем каждодневное выживание. Мы больше не бежим. Теперь мы начинаем окапываться на оборонительных рубежах. Да, это победа. Большая победа... Нервные симбионты присоединяются к любой функционирующей части нервной системы. Это неизменно подтверждается аутопсией гастропод, равно как и зараженных земных организмов. Опыты с живыми земными организмами показали необычайное увеличение их чувствительности. Особи с самым толстым слоем меха демонстрировали повышенную чувствительность к свету, цветам, вкусовым оттенкам, запахам и звукам. В Сан-Францисском стаде, как и в других человеческих стадах, зараженных нервными симбионтами, мы наблюдали значительный сдвиг в поведении индивидуумов: повышенную сексуальность у женщин, повышенную раздражительность и агрессивность у мужчин и повышенную чувствительность к малейшим изменениям в окружающей среде. Инфицированные индивидуумы также демонстрировали способность обмениваться информацией на значительно большем расстоянии и при помощи намного меньшего количества вербальных и физических сигналов. "Красная книга" (Выпуск 22. 19А) 15. СУМЕРКИ Разумеется, этот мир лучший из всех миров, ибо в нем - я. Соломон Краткий Расписание Лиз было заполнено брифингами, планированием и всевозможными процедурными делами. Большую часть дня я провел припаркованным у компьютерного терминала, лазая по закоулкам баз данных в поисках прецедентов, наблюдавшихся в природе, просматривая отчеты - и в сыром, и в уже отредактированном виде, разыскивая гипотезы, играя с моделями, занимаясь мозговыми штурмами вместе с сетью Чарли и, наконец, просто возясь с главной идеей, лежащей в сердцевине вопроса. Я не мог забыть вчерашние догадки. Все сводилось к песням червей. Новый допуск дяди Аиры открыл мне доступ к более высокому уровню информации, но при этом я испытал странную неудовлетворенность. Здесь было очень мало того, чего бы я уже не знал о червях. Честно говоря, большую часть материалов собрал я сам в течение последних шести лет. Новой оказалась информация о политической ситуации в мире. Но больше всего меня поразили все новые и новые свидетельства развивающегося симбиоза людей и хторров в гнездах- мандалах. Откуда взялась такая информация? Все сильно смахивало на материалы Т- корпуса, но источник указан не был. Интересно, проникла ли группа дяди Аиры в Т- корпус или существует какой-то окольный путь? Лиз как-то доверительно упомянула о весьма напряженных отношениях между двумя ведомствами. Возвращаясь к своему вопросу, я вдруг обнаружил, как удручающе мало внимания уделялось песням гнезд. О, мы записывали песни. Мы трудились над этим до смерти. В буквальном смысле. У нас имелись тысячи часов записей. Мы преобразовывали ее в цифровой код и прокручивали то так, то эдак, пока хватало мощности приборов. Составляли графики и диаграммы, сравнивали и анализировали звуки до тех пор, пока не научились безупречно их синтезировать. Но никто никогда не задался тремя вопросами. Что это? Зачем оно? И почему гнезда-мандалы производят эти звуки? Песнь гнезда. Гм. Интересная фраза. Хотел бы я знать... Четырьмя часами позже косые солнечные лучи освещали уже всю комнату, а к боли в спине прибавилась боль в глазах, угрожая мне слепотой, если только раньше я не превращусь в идиота. В ушах ломило, а мозг отупел от прослушивания песен семи разных гнезд. Они отличались между собой, но я понятия не имел, что бы это могло значить, если вообще что-то значило. Тем не менее... появилась идея эксперимента. Я не знал, сработает ли он и сможет ли что-то доказать, но такие веши надо просто делать и смотреть, что получится. И все-таки следовало посоветоваться с Лиз, получить ее разрешение. Я с трудом поднялся, потянулся, застонал, выслушал, как хрустит тело, словно ваза, полная сердитых рисовых чипсов, и отправился на поиски моего занятого генерала. Как выяснилось, мой занятой генерал оказался еще более занятым, чем я думал. Она, разумеется, не дергала людей по мелочам, однако множество вопросов - из тех, что возникают в последнюю минуту, - требовали ее непосредственного участия. Она выделила мне строго пять минут, потом кивнула, что при желании можно было понять как знак согласия, рассеянно чмокнула меня и снова с головой ушла в решение остальных шести задач. Ничего. Мы соединимся позже. Я задержался в ресторане воздушного корабля, только чтобы перехватить сандвич и кока-колу, и направился в носовой салон. И оказался лицом к лицу с заражением. Внезапно оно стало реальным. Амазония умирала. Не надо быть ученым, чтобы понять это. Один только размах происходящего оглушал. Картина тянулась до самого горизонта, и конца-краю ей не было. У окна группками стояли люди, замершие, словно свидетели авиакатастрофы - слишком напуганные, чтобы смотреть, и слишком напуганные, чтобы отвернуться. Все - техники, ассистенты, члены научных подразделений, руководители групп, аналитики - застыли в оцепенении. Это были люди, для которых весь предыдущий опыт общения с хторранским заражением сводился к отдельным экземплярам, изучаемым по случаю. Особи, что они видели, были надежно заперты в клетках, разделены, изолированы, неспособны продемонстрировать весь вред, который они действительно могли причинить. Не видя этого собственными глазами, где-то в глубине души все равно отрицаешь страшную реальность. Но здесь отрицанию не оставалось места. Под нами, в тени огромного воздушного корабля, неотрицаемо, неумолимо, вширь и вдаль цвет листвы изменялся с зеленого на коричневый и красный. Люди с размаху врезались в твердую, как кирпичная стена, реальность конца мира. Это было видно по их угнетенным позам. Они опирались на перила, смотрели вниз на опустошенные джунгли, и их тела словно оплывали. Казалось, что из них по каплям уходит жизнь. Мы приближались к мандале Коари. Земля внизу гнила. А там, где гниения не было, она была изломана и пережевана. Серия глубоких шрамов разрезала листву подобно отметинам клешней. Это черви оставили оголенные полосы, изогнутые наподобие турецких ятаганов. Сломанные деревья валялись на земле, словно поваленные ураганом. Кругом виднелись огромные кучи пережеванной и срыгнутой древесной пульпы, но ни куполов, ни гнезд не было - только загадочные серые холмы. Ни один. человек в группе визуального наблюдения и ни один из команды слежения за сетью дистанционных датчиков не знал, как это расценить. Биологические фабрики? Возможно. Раньше подобного не встречалось. Но даже помимо шрамов и куч, общая картина опустошения от красной чумы была бесспорной. Наконец мы воочию наблюдали прямое воздействие мельчайших существ хторранской экологии на Амазонский бассейн: ослабляющих вирусов, прожорливых бактерий и орд насе-комоподобных созданий, которые выедали сердцевину деревьев. Земля безмолвствовала. Деревья поникли. Упадок ощущался повсюду. Мы плыли в глубь пустыни. Покрывало смерти окутывало мир. Молодая женщина, незнакомая мне, отвернулась от окна и зарыдала. Другая женщина повела ее в передний салон - чтобы помочь? Или ей тоже стало невмоготу? Какая разница. Сегодня будет много слез - и много истерик, прежде чем экспедиция завершится. Это ожидалось, И не возбранялось. Впереди заходящее солце разбухло и покраснело. Оно погружалось в голубовато-серую дымку, как раздувшийся труп утопленника, тонущий в промозглом мрачном болоте. Его тусклый свет был коричневым и отвратительным. Последнее горячее дыхание джунглей обдавало стоящих на смотровом балконе "Босха" зловонием. Проплешины на земле тянулись и разрастались в длинные полосы распаханной пустыни. Виднелись бледные пятна, словно выжженные. Земля была взрыхлена, удобрена золой и оставлена обнаженной для красной заразы. То там, то здесь из почвы выступали кости Земли: твердые когти скал торчали, словно клешни чудовища, пытающегося выкарабкаться в запятнанные кровью сумерки. Черные тени сворачивались по краям неровностей земли, образуя мрачные закоулки на дне каждого ручейка, каждой долины. Изредка на фоне кошмарного пейзажа появлялся червь. Он замечал нас и замирал в изумлении. Потом махал руками и выл, или бросался в панике прочь, или гнался за нами, пытаясь удержаться в тени дирижабля. Теперь внизу стояли лишь редкие стволы деревьев, голые и одинокие. Остатки подлеска выглядели болезненными и слабыми и встречались все реже и реже, пока совсем не исчезли. По контрасту хторранская растительность становилась все более зрелой и торжествующей. Сочная, богатая и поразительная, пробивающаяся повсюду буйными мазками насыщенного цвета, она радостно расползалась по земле. Мы летели над складчатым радужным ковром - обнаженные джунгли были теперь исчерчены зловещими пурпурными перелесками смерти, розовыми и голубыми полями чего-то светящегося, как замерзший цианид, полосами ярко-оранжевой отравы и возвышающимися черными башнями волочащихся рощ, затканных красными и серебристыми кружевами, - они напоминали разряженных шлюх. Появились первые купола. Они выпячивались круговыми розовыми группами - большие в центре, а вокруг них теснились малые. Между ними растопыренными пальцами торчали тотемные столбы, похожие на оплывшие свечи. Проспекты, покрытые красной и пурпурной листвой, вились и петляли между гнезд, кружа и извиваясь, как змеи. Затем пошли загоны, пустые и полные. Внутри копошились животные. Тысяченожки, кролико-собаки, либбиты и твари, которых я раньше не видел, - похожие на мелких ярких червей. И люди. Там были и люди. Они тупо смотрели на нас. Даже не махали. Из-под земли с шипением и ревом выскочили первые черви. Они уставились вверх, размахивая руками и мигая глазами в попытках сфокусировать зрение, воспринять размеры огромного тела, заслонявшего от них небо. Они устремились следом, стараясь оставаться в нашей тени. Теперь мандала стала гуще. Мы видели сады - они были разбиты с той же аккуратностью, что и гнезда, - строгие окружности пурпурного, красного и голубого цветов. Мне просто не терпелось узнать, что же в них растет - и кто или что пользуется плодами. Сеть каналов, вьющихся вокруг гнезд и питающих сады, образовывала вместе с колодцами сложную систему орошения. Потом загонов и гнезд стало еще больше - пошел следующий круг манда-лы, от которого наружу тянулось еще больше ответвлений - к еще более многочисленным садам, кододцам, полям. Купола стали больше, теснились плотнее, сильнее выпячивались вверх и приобрели более сферическую форму. Проспекты стали шире. Мандала зрела. А черви по-прежнему скользили следом, их становилось все больше и больше, визжащих и кричащих. Кричали они от ужаса или звали нас? Не имею понятия. Мы беззвучно скользили над кроваво-красным дном преисподней. Воздушный корабль огромным розовым облаком плыл все дальше к центру кошмара. Водоворот расширялся. Он засасывал нас. Внизу кричали черви. В их криках звучал голод. Возможно, из-за сопутствующего усиления чувственного восприятия одним из заметных результатов присутствия нервных симбионтов в теле человека является снижение речевой активности. Согласно нашей рабочей гипотезе, мозг зараженного человека перестает выполнять многие из своих высших функций, а присутствие нервных симбионтов просто блокирует способность этого органа функционировать. Альтернативная, хотя и менее вероятная гипотеза предполагает, что присутствие нервных симбионтов превращает кожный покров человека в сверхэффективный орган чувств и мозг инфицированного просто не в состоянии справиться с огромным потоком информации, поступающим из этого источника. Для зараженного человека это означает примерно то же, что обзор в триста шестьдесят градусов и диапазон видения от ультрафиолетовой части спектра до инфракрасной, восприятие звуков от 0 до 160 децибел плюс равноценные обоняние, осязание, вкусовая и температурная чувствительность, ощущение атмосферного давления, а также реакция на любой раздражитель, который способны воспринимать нервные симбионты. Как. предполагается, мозг инфицированного человека может захлестнуть такая широкая волна восприятия, что спустя некоторое время речевые функции перегружаются, перегорают или затопляются. Или, возможно, по сравнению с раскаленной баней расширенного видения, слышания, вкуса и т. д., любой язык становится настолько несущественным, что зараженный индивидуум просто отказывается от маловажной детали. Эта гипотеза по-прежнему остается непроверенной. "Красная книга" (Выпуск 22. 19А) 16. НАБЛЮДАТЕЛЬНЫЙ ТРЮМ Большая проблема заключается не в том, что люди действуют не по инструкции, а в том, что ни один из них даже не заглядывает в инструкцию. Соломон Краткий Мы наблюдали. Люди прилипли к окнам, не в силах оторваться от них. Сзади нас жужжали и чирикали мониторы, записывая все подряд. Техники тихо бормотали в головные телефоны, но их голоса звучали приглушенно, а выражение лиц было мрачным. Не слышалось добродушных шуток, комментариев - отсутствовал обычный фон. Никто не был готов к этому - в таком масштабе. Не было слов, чтобы описать глубину изолированности и одиночества, которые мы внезапно ощутили, всю бездну заброшенности и бессилия. Его запах явственно ощущался в воздухе по всему "Босху