какой гнусной ложью в душе! Как он всегда убеждал себя и других, что земля - это вовсе не земля, а либо небо, либо ад. А когда он спал с женщинами, так вы не подумайте, пожалуйста, что он спал с ними - как можно! Просто двое ангелов брались за ручки. Фу! Вспомните, как он обращался с женщинами. Возмутительно, просто возмутительно! Конечно, женщинам это нравилось - на первых порах. Они чувствовали себя такими духовными - по крайней мере до тех пор, пока у них не появлялось желание покончить с собой. Ужасно духовными! А на самом деле он был всегда только школьник: мальчику не терпится, вот он и уверяет сам себя и всех других, что он - это Данте и Беатриче в одном лице. Какая гнусность! Единственное оправдание - что это была не его вина. Он родился не мужчиной: он был эльфом из породы слизняков и с половыми потребностями школьника. А потом вспомните его полную неспособность назвать лопату лопатой. Ему непременно нужно было делать вид, что это ангельская арфа либо платоновская идея. Помните оду "К жаворонку"? "Здравствуй, легкое творенье! Ты не птица, светлый дух!" - Рэмпион декламировал с преувеличенным "выражением", пародируя профессионального чтеца. - Он, как всегда, делает вид, как всегда лжет. Разве можно допустить, что жаворонок - это только птица, с кровью, перьями, которая вьет себе гнездо и кушает гусениц? Ах, что вы! Это недостаточно поэтично, это слишком грубо. Нужно, чтобы жаворонок стал бесплотным духом. Без крови, без костей. Так, какой-то эфирный, летучий слизняк. Как и следовало ожидать, Шелли сам был своего рода летучим слизняком; а в конце концов писать можно только о самом себе. Если человек слизняк, он будет писать о слизняках, даже тогда, когда он воображает, будто пишет о жаворонках. Надеюсь только, - добавил Рэмпион со взрывом комически преувеличенного бешенства, - надеюсь, что у этой птицы хватило ума, как у воробьев в книге Товита, наложить ему как следует в глаза. Это проучило бы его за то, что он говорил, будто жаворонок - не птица. Светлый дух, действительно! Светлый дух! XI Вокруг Люси всегда становилось особенно шумно. Чем больше народу, тем больше веселья - таков был ее принцип; а если не веселья, то по крайней мере шума, суетни, возможности рассеяться. Через пять минут после ее приезда в уголок, где Спэндрелл и Рэмпионы просидели весь вечер за уединенной и спокойной беседой, хлынула шумная и пьяная компания из внутреннего зала. Самым громогласным и самым нетрезвым из всех был Касберт Аркрайт. Он шумел и пил из принципа и из любви к искусству, а также к спиртному. Он считал, что криком и агрессивным поведением он защищает искусство от филистеров. Нализавшись, он чувствовал себя воином, выступающим на стороне восставших ангелов, Бодлера, Эдгара Аллана По и де Куинси против тупой, бессмысленной толпы. А когда он хвастался своими прелюбодеяниями, он делал это потому, что респектабельные люди считали Блейка безумцем, что Баудлер редактировал Шекспира, что автор "Мадам Бовари" подвергался судебным преследованиям и что служащие Бодлианской библиотеки выдавали "Содом" графа Рочестера только по предъявлении документа, удостоверяющего, что данный читатель занимается исследовательской работой. Он зарабатывал себе на жизнь и считал, что "служит искусству", выпуская ограниченным тиражом и в роскошных изданиях наиболее скабрезные образчики отечественной и иностранной литературы. Белокурый, с красным, как сырое мясо, широким лоснящимся лицом и зелеными рачьими глазами, он приблизился, изрыгая приветствия. За ним жеманно следовал Вилли Уивер, вечно улыбающийся человечек с очками на длинном носу, искрящийся хорошим настроением и болтающий без умолку. За ним шел Питер Слайп, его близнец по росту, тоже в очках, но серый, тусклый, сутулый и молчаливый. - Они похожи на рекламу патентованного лекарства, - сказал, увидев их, Спэндрелл. - Слайп - пациент "до". Уивер - тот же пациент после первой бутылки, а Касберт Аркрайт иллюстрирует ужасающие результаты полного курса лечения. Люси все еще смеялась этой шутке, когда Касберт схватил ее за руку. - Люси! - закричал он. - Ангел мой! Скажите мне, ради Создателя, зачем вы всегда пишете карандашом? Я никогда не могу разобрать, что вы написали. Чистая случайность, что я сегодня здесь. "Ах, так она назначила ему здесь свидание, - подумал Уолтер. - Этому грубому, неотесанному балбесу!" Вилли Уивер обменялся рукопожатием с Мэри Рэмпион и Марком. - Мог ли я ожидать, что встречу здесь великих, - сказал он. - Равно как и прекрасных. - Он поклонился в сторону Мэри, которая разразилась громким мужским смехом. Вилли Уивер был скорее польщен, нежели оскорблен. - Ну прямо "Таверна Русалки", - не унимался он. - Все еще возитесь со своими безделушками? - спросил Спэндрелл, обращаясь через стол к усевшемуся возле Уолтера Питеру Слайпу. Питер работал в отделе ассириологии Британского музея. - Но зачем карандашом, зачем карандашом? - ревел Касберт. - Когда я пишу чернилами, я всегда пачкаю пальцы. - Я поцелуями стер бы с них чернила, - заявил Касберт и, нагнувшись над ее рукой, принялся целовать ее тонкие пальцы. - В таком случае я куплю стилограф! - рассмеялась Люси. Уолтер смотрел в полной растерянности. Как! Неужели этот шут гороховый?.. - Неблагодарная! - сказал Касберт. - Но мне еще нужно поговорить с Рэмпионом. И, отвернувшись, он ударил Рэмпиона по плечу и одновременно помахал Мэри рукой. - Какая вечеря! - точно чайник на огне, кипел Вилли Уивер. Теперь он повернулся носиком к Люси. - Какое пиршество! Какой... - он на мгновение запнулся, подыскивая полноценное, выразительное слово, - какой афинский размах! Какая более чем платоновская оргия! - А что такое афинский размах? - спросила Люси. Вилли сел и принялся объяснять: - Видите ли, я хотел противопоставить афинский размах нашей буржуазной и пекснифовской узости... - Почему вы не позволяете мне напечатать что-нибудь из ваших вещей? - вкрадчиво осведомился Касберт. Рэмпион неприязненно оглядел его. - Вы думаете, я добиваюсь чести, чтобы мои книги продавались на развале? - Они будут в хорошей компании, - сказал Спэндрелл. - Творения Аристотеля... Касберт громогласно запротестовал. - Сравните выдающегося англичанина эпохи Виктории с выдающимся греком эпохи Перикла, - сказал Вилли Уивер. Он улыбался, он был доволен собой и растекался в красноречии. На Питера Слайпа бургундское оказывало угнетающее, а не возбуждающее действие. Вино только усиливало свойственную ему тусклую меланхолию. - А как Беатриса? - спросил он Уолтера. - Беатриса Гилрэй? - Он икнул и сделал вид, что это кашель. - Вы, наверно, часто видитесь с ней теперь, когда она работает в "Литературном мире"? Уолтер виделся с ней три раза в неделю и всегда находил ее в добром здравии. - Когда увидите, передайте ей от меня привет, - сказал Слайп. - Громогласные борборигмы неудобоваримого Карлейля! - продекламировал Вилли Уивер и сияющим взглядом посмотрел сквозь очки. "Трудно было бы найти mot более восхитительно juste" {Словечко... точное (фр.).}, - подумал он с удовлетворением. Он слегка кашлянул, как он делал всегда после своих наиболее удачных изречений. В переводе на обычный язык это покашливание означало: "Я должен был бы смеяться, я должен был бы аплодировать, но мне не позволяет скромность". - Громогласные - что? - спросила Люси. - Не забывайте, что я очень необразованна. - О, простодушный щебет лиры! - сказал Вилли. - Разрешите налить себе еще этого благородного напитка. "Румяная Иппокрена". - Она обошлась со мной ужасно, совершенно ужасно, - жаловался Питер Слайп. - Но пусть она не думает, что я на нее в обиде. Вилли Уивер причмокнул над стаканом бренди. - "Лишь сыны Сиона знают твердь блаженства, влагу счастья", - переврал он цитату и снова самодовольно кашлянул. - Все несчастья Касберта, - говорил Спэндрелл, - в том, что он никак не может уловить разницу между искусством и порнографией. - Конечно, - продолжал Питер Слайп, - она имеет полное право делать все, что угодно, в собственном доме. Но выгонять меня без всякого предупреждения!.. В другое время Уолтер с наслаждением выслушал бы слайповскую версию этой занятной истории. Но сейчас он не мог отнестись к ней с должным вниманием, потому что рядом сидела Люси. - Иногда мне кажется, что в викторианскую эпоху жить было гораздо интересней, чем теперь, - говорила она. - Чем больше запретов, тем интересней жить. Если вы хотите посмотреть на людей, которые испытывают истинное наслаждение от пьянства, поезжайте в Америку. В викторианской Англии во всех областях царил "сухой закон". Например, девятнадцатый параграф о любви. Они нарушали его с таким же энтузиазмом, с каким американцы напиваются. Боюсь, что я не очень верю в "афинский размах" - во всяком случае, если вы его видите здесь. - Вы предпочитаете Пекснифа Алкивиаду, - заключил Вилли Уивер. Люси пожала плечами. - Мне никогда не приходилось иметь дело с Пекснифом. - Скажите, - говорил Питер Слайп, - вас когда-нибудь щипала гусыня? - Меня - что? - Уолтер вновь переключил внимание на Слайпа. - Щипала гусыня? - Насколько я помню, никогда. - Это очень неприятное ощущение. - Слайп потыкал в воздух указательным пальцем, потемневшим от табака. - Беатриса именно такая. Она щиплется; она любит щипаться. В то же время она очень добра. Но она желает быть доброй обязательно по-своему, а если вам не нравится, она вас щиплет. Она и щиплет-то из добрых чувств - так по крайней мере всегда казалось мне. Я не возражал. Но почему она вышвырнула меня из дому, словно я какой-нибудь преступник? А сейчас так трудно найти квартиру! Мне пришлось три недели жить в пансионе. Как там кормили!.. - Он весь передернулся. Уолтер не мог удержаться от улыбки. - Она, вероятно, спешила водворить на ваше место Барлепа. - Но к чему такая спешка? - Когда на смену старой любви приходит новая... - Но какое отношение имеет к Беатрисе любовь? - спросил Слайп. - Огромное, - вмешался Вилли Уивер. - Колоссальное! Перезрелые девы всегда самые страстные. - Но у нее за всю жизнь не было ни одной любовной связи. - Поэтому-то она такая неистовая, - торжествующе заключил Вилли. - Предохранительный клапан закрыт слишком плотно. Жена уверяет, что белье она носит такое, что хоть самой Фрине впору. Это угрожающий симптом. - Может быть, она просто любит хорошо одеваться? - предположила Люси. Вилли Уивер покачал головой. Это предположение казалось ему слишком простым. - Подсознание этой женщины подобно черной пропасти. - На мгновение Вилли замолчал. - На дне которой копошатся жабы, - заключил он и скромно кашлянул, поздравляя себя с очередным достижением. Беатриса Гилрэй чинила розовую шелковую кофточку. Ей было тридцать пять лет, но она казалась моложе; вернее сказать, она казалась женщиной без возраста. Кожа у нее была чистая и свежая. Блестящие глаза смотрели из неглубоких, без единой морщинки орбит. Ее лицо нельзя было назвать некрасивым, но было что-то комическое в форме ее вздернутого носика, что-то немножко нелепое в ее глазах, похожих на яркие бусинки, в ее пухлых губах и круглом, вызывающем подбородке. Но смеяться с ней было так же легко, как над ней: рот у нее был веселый, а выражение круглых удивленных глаз было насмешливым и лукаво-любопытным. Она делала стежок за стежком. Часы тикали. Движущееся мгновение, которое, согласно сэру Исааку Ньютону, отделяет бесконечное прошлое от бесконечного будущего, неумолимо продвигалось вперед сквозь измерение времени. Или, если прав Аристотель, какая-то частица возможного ежесекундно становилась действительностью; настоящее стояло неподвижно и втягивало в себя будущее, точно человек, втягивающий в себя бесконечную макаронину. Время от времени Беатриса реализовывала потенциальный зевок. В корзине у камина лежала черная кошка; она мурлыкала, ее сосали четверо слепых пегих котят. Стены комнаты были желтые, как первоцвет. На верхней полке книжного шкафа пыль скапливалась на книгах по ассириологии, приобретенных тогда, когда верхний этаж снимал Питер Слайп. На столе лежал раскрытый томик "Мыслей" Паскаля с карандашными пометками Барлепа. Часы продолжали тикать. Хлопнула входная дверь. Беатриса положила розовую шелковую кофточку и вскочила. - Не забудьте выпить молоко, Денис, - сказала она, выглядывая в холл. Голос у нее был звонкий, резкий и повелительный. Барлеп повесил пальто и подошел к двери. - Зачем вы меня дожидались? - сказал он с нежным упреком, даря ей одну из своих строгих и тонких улыбок в стиле Содомы. - У меня была работа, которую мне хотелось кончить, - солгала Беатриса. - Это страх как мило с вашей стороны. - Разговорные выражения, которыми Барлеп любил уснащать свою речь, звучали в его устах довольно чудно. "Он употребляет простонародные выражения, - сказал однажды Марк Рэмпион, - как иностранец, прекрасно владеющий английским языком, но все-таки иностранец. Не знаю, приходилось ли вам когда-нибудь слышать, как индус называет кого-нибудь "дельным парнем"? Простонародный язык Барлепа напоминает мне именно это". Для Беатрисы, однако, это "страх как мило" прозвучало как нечто вполне естественное и отнюдь не иностранное. Она покраснела радостно и застенчиво, как молодая девушка. Но вслух она повелительно протрещала: - Входите и закрывайте дверь. Мягкая девическая робость скрывалась под жесткой оболочкой; внешняя часть ее "я" щипалась и была деловита. - Садитесь здесь, - приказала она; и, проворно орудуя кувшином молока и кастрюлей у газовой плиты, спросила, понравился ли ему вечер. Барлеп покачал головой. - Fascinatio nugacitatis {Очарование болтовни (лат.).}, - сказал он. - Fascinatio nugacitatis. - Всю дорогу от Пиккадилли-серкус он пережевывал тему об очаровании болтовни. Беатриса не знала латыни, но по лицу Барлепа она поняла, что эти слова выражают неодобрение. - Эти вечера - пустая трата времени, не правда ли? - сказала она. Барлеп кивнул головой. - Пустая трата времени, - отозвался он своим тягучим голосом жвачного животного, пристально глядя пустым, озабоченным взором на незримого демоненка, стоявшего слева от Беатрисы. - Человеку сорок лет, человек прожил больше половины жизни, мир полон чудес и тайн. А человек проводит четыре часа, болтая ни о чем в Тэнтемаунт-Хаусе. Почему пошлость так чарует нас? Или человека привлекает туда не пошлость, а нечто иное? Может быть, смутная фантастическая надежда, что там встретишь мессию, которого искал всю жизнь, или услышишь слова откровения? - Барлеп мотал головой в такт словам, словно мускулы его шеи вдруг ослабели. Беатриса настолько привыкла к этому мотанию, что не находила в нем ничего странного. Ожидая, пока вскипит молоко, она восторженно слушала, она смотрела на него, и у нее было такое лицо, точно она сидит в церкви. На человека, чьи путешествия в салоны богачей были лишь этапами неустанного духовного паломничества, по справедливости можно смотреть как на эквивалент воскресной церковной службы. - Тем не менее, - добавил Барлеп, взглядывая на нее с неожиданной лукавой усмешкой уличного мальчишки, которая была совершенно не похожа на его недавнюю улыбку в стиле Содомы, - икра и шампанское были просто замечательные. - Демоненок нарушил философическую жвачку ангела. Барлеп позволил ему подать голос. Почему бы и нет? Он любил сбивать собеседников с толку. Он посмотрел на Беатрису, Беатриса, как и следовало ожидать, была сбита с толку. - Еще бы, - сказала она, меняя благолепное выражение лица в соответствии с усмешкой Барлепа. Она отрывисто засмеялась и отвернулась, чтобы налить молоко в чашку. - Вот вам молоко, - протрещала она, маскируя смущение повелительным тоном. - Извольте пить, пока оно горячее. Наступило долгое молчание. Барлеп медленно потягивал горячее молоко, а Беатриса, сидя на пуфе перед холодным камином, ждала, затаив дыхание, сама не зная чего. - Вы похожи на крошку мисс Муффе, которая сидела на пуфе, - сказал наконец Барлеп. - К счастью, здесь нет большого паука, - улыбнулась Беатриса. - Благодарю вас, если это комплимент. - Да, это комплимент, - сказала Беатриса. "Самое замечательное в Денисе то, - подумала она, - что с ним чувствуешь себя так спокойно. Другие мужчины вечно набрасываются, стараются облапить и поцеловать. Это ужасно, совершенно ужасно!" Беатриса до сих пор не оправилась от потрясения, пережитого ею, когда она была молодой девушкой. Однажды деверь ее тети Мэгги, к которому она привыкла относиться как к дяде, принялся обнимать ее, когда они ехали вместе в закрытом экипаже. Она испытала такой страх и такое отвращение, что, когда Том Филд, который ей очень нравился, сделал ей предложение, она отказала - просто потому, что он был мужчиной, как ужасный дядя Бен, и потому, что она боялась проявлений любви и приходила в панику всякий раз, когда к ней прикасались. Теперь ей было за тридцать, но она ни разу не позволила никому прикоснуться к себе. Нежная и трепетная девочка, скрывавшаяся под скорлупой деловитости, не раз влюблялась. Но страх перед объятиями, перед прикосновениями всегда одерживал верх над любовью. При первых признаках опасности она отчаянно щипалась, она пряталась в свою жесткую скорлупу, она спасалась бегством. Когда опасность проходила, испуганная девчонка глубоко вздыхала: благодаренье небесам! Но в большом вздохе облегчения всегда заключался маленький вздох разочарования. Ей хотелось, чтобы страха не было; ей хотелось, чтобы блаженная близость, существовавшая до объятий, продолжалась вечно. Иногда она сердилась на себя, но чаще она думала, что в любви есть что-то нехорошее, что в мужчинах есть что-то гнусное. Денис Барлеп был необыкновенный человек, он безусловно не был ни нахалом, ни приставалой. Беатриса могла обожать его без всяких опасений. - Сьюзен любила сидеть на пуфе, как крошка мисс Муффе, - проговорил Барлеп после долгой паузы. В его голосе звучала грусть. Последние несколько минут он пережевывал свое горе о покойной жене. Прошло почти два года с тех пор, как эпидемия гриппа унесла Сьюзен, - почти два года, но боль, уверял он себя, не уменьшилась, чувство потери оставалось столь же острым. "Сьюзен, Сьюзен, Сьюзен!" - снова и снова повторял он про себя ее имя. Он не увидит ее больше, даже если проживет миллион лет. Миллион лет, миллион лет! Пропасти разверзались вокруг слов. - Или на полу, - продолжал он, стараясь как можно живей воссоздать ее образ. - Пожалуй, она больше любила сидеть на полу. Как дитя. - "Дитя, дитя, - повторял он про себя. - Такая юная!" Беатриса молчала, глядя в пустой камин. Она чувствовала, что взглянуть теперь на Барлепа было бы нескромно, почти неприлично. Бедный! Когда она наконец посмотрела на него, она увидела, что по его щекам текут слезы. Их вид наполнил ее страстной материнской жалостью. "Как дитя", - сказал он. Но он сам как дитя. Как бедное обиженное дитя. Нагнувшись, она ласково провела пальцами по его бессильно повисшей руке. - Копошатся жабы! - со смехом повторила Люси. - Это прямо-таки гениально, Вилли. - Все мои изречения гениальны, - скромно сказал Вилли. Он играл самого себя; он был Вилли Уивером в его коронной роли Вилли Уивера. Он артистически пользовался своей любовью к красноречию, страстью к закругленной и звучной фразе. Ему следовало бы родиться по крайней мере тремя столетиями раньше. В дни юности Шекспира он стал бы знаменитым литератором. В наше время его эвфуизмы вызывали только смех. Но он наслаждался аплодисментами даже тогда, когда они были издевательскими. К тому же смех никогда не был злобным: все любили Вилли Уивера за его добродушие и услужливость. Он играл свою роль перед насмешливо одобряющими зрителями; и, чувствуя одобрение сквозь насмешку, он играл, не щадя сил. "Все мои изречения гениальны". Реплика явно из его роли. А может быть, это правда? Вилли паясничал, но в глубине души он был серьезен. - И помяните мои слова, - добавил он, - в один прекрасный день жабы вырвутся на поверхность. - Но почему жабы? - спросил Слайп. - По-моему, Беатриса меньше всего похожа на жабу. - А почему они должны вырваться на поверхность? - вставил Спэндрелл. - Жабы не щиплются. Но тонкий голос Слайпа был заглушен голосом Мэри Рэмпион. - Потому, что рано или поздно все всплывает на поверхность! - воскликнула она. - Всплывает, и все тут. - Отсюда - мораль, - заключил Касберт. - Не прячьте ничего в себе. Я никогда этого не делаю. - Но, может быть, всего веселей тогда, когда это вырывается на поверхность, - сказала Люси. - Извращенный и парадоксальный поборник запретов! - Конечно, - говорил Рэмпион, - в человеке происходят такие же революции, как в обществе. Там бедные восстают против богатых; здесь - угнетаемое тело и инстинкты - против интеллекта. Мы возвели интеллект в ранг высшего класса; низший класс восстает. - Слушайте, слушайте! - воскликнул Касберт и стукнул кулаком по столу. Рэмпион нахмурился. Одобрение Касберта он воспринимал как личное оскорбление. - Я контрреволюционер, - сказал Спэндрелл. - Свой низший класс надо держать в узде. - Если речь не идет о вас самих, - сказал ухмыляясь Касберт. - Неужели мне нельзя немного потеоретизировать? - Люди угнетали свое тело в течение многих столетий, - сказал Рэмпион, - а каковы результаты? Возьмите хоть его. - Он посмотрел на Спэндрелла; последний беззвучно рассмеялся, откинув голову. - А каковы результаты? - повторил он. - Революции внутри человека и как следствие - социальные революции в обществе. - Ну, ну! - сказал Вилли Уивер. - Вы говорите так, словно уже слышится грохот термидорианских повозок. Англия все такая же, как была. - А что вы знаете об Англии и англичанах? - возразил Рэмпион. - Вы никогда не бывали вне Лондона и вне вашего круга. Поезжайте на север. - Боже меня избави! - благочестиво воскликнул Вилли. - Поезжайте в страну угля и железа. Поговорите со сталеварами. Там это не будет революция ради какой-нибудь определенной цели. Это будет революция как самоцель. Разгром ради разгрома. - Звучит приятно, - сказала Люси. - Это чудовищно. Это просто бесчеловечно. Все человеческое выжато из них цивилизацией, выжато тяжестью угля и железа. Это будет революция стихийных духов, чудовищ, первобытных чудовищ. А вы закрываете глаза и делаете вид, будто все в порядке. - Подумайте, какая диспропорция, - говорил лорд Эдвард, покуривая трубку. - Это положительно... - Ему не хватало слов. - Возьмите, например, уголь. Сейчас человечество потребляет угля в сто десять раз больше, чем в тысяча восьмисотом году. Но народонаселение увеличилось за это время всего в два с половиной раза. У остальных животных... совсем иначе: потребление пропорционально количеству. - Но, - возразил Иллидж, - когда животные могут получить больше, чем им требуется для поддержания жизни, они это берут, не правда ли? После битвы или чумы гиены и коршуны пользуются случаем и объедаются. Не так ли поступаем и мы? Несколько миллионов лет тому назад погибло большое количество лесов. Человек выкапывает из земли их трупы, использует их и позволяет себе роскошь обжираться, пока не истощатся запасы падали. Когда запасы истощатся, он перейдет на голодный паек, как гиены в перерывах между войнами и эпидемиями. - Иллидж говорил со смехом. Он испытывал какое-то особое удовлетворение, говоря о человеческих существах так, словно они ничем не отличаются от червей. - Вот открыто месторождение угля, забил нефтяной фонтан. Возникают города, строятся железные дороги, взад и вперед плывут корабли. Если бы с луны нас могло наблюдать какое-нибудь очень долговечное существо, это кишение и ползание, вероятно, показалось бы ему похожим на суету муравьев и мух вокруг дохлой собаки. Чилийская селитра, мексиканская нефть, тунисские фосфориты - при каждом новом открытии новое скопление насекомых. Можно представить себе комментарий лунных астрономов: "У этих существ наблюдается удивительный и, вероятно, единственный в своем роде тропизм к окаменевшей падали". - Как страусы, - сказала Мэри Рэмпион. - Вы ведете себя как страусы. - И не только тогда, когда дело идет о революции, - сказал Спэндрелл, а Вилли Уивер вставил что-то насчет "строфокамилловского мировоззрения". - Нет, вы прячете голову под крыло всякий раз, как затрагивается что-нибудь существенное, но неприятное. А ведь было время, когда люди не старались делать вид, будто смерть и порок не существуют. "Au detour d'un sentier une charogne infame" {"У тропки гнусную разваленную падаль" (фр.).}, - процитировал он. - Бодлер был последний поэт средневековья и первый поэт современности. "Et pourtant..." - продолжал он, с улыбкой глядя на Люси и поднимая свой бокал: Et pourtant vous serez semblable a cette ordure, A cette horrible infection, Etoile de mes yeux, soleil de ma nature, Vous, mon ange et ma passion!.. Alors, o ma beaute, dites a la vermine, Qui vous mangera de baisers... {*} {* Нет, все-таки и вам не избежать распада, Заразы, гноя и гнилья, Звезда моих очей, души моей лампада, Вам, ангел мой и страсть моя!.. Но сонмищу червей прожорливых шепнете, Целующих, как буравы... (фр.).} - Дорогой мой Спэндрелл! - Люси в знак протеста подняла руку. - Ваша некрофилия переходит границы! - сказал Вилли Уивер. "Все та же ненависть к жизни, - думал Рэмпион, - выбор только в том, какой смертью умереть". Он внимательно посмотрел Спэндреллу в лицо. - А как подумаешь, - говорил Иллидж, - так окажется, что частное от деления времени, необходимого для образования угля, на продолжительность человеческой жизни немногим больше частного, которое мы получим, если разделим продолжительность жизни секвойи на продолжительность жизни одного поколения бацилл. Касберт посмотрел на часы. - Боже милосердный! - воскликнул он. - Двадцать пять минут первого! - Он вскочил. - А я обещал, что мы еще заглянем на вечер к Виддикумам. Питер! Вилли! Марш скорей! - Не уходите, - взмолилась Люси. - Кто же уходит так рано? - Совесть нас призывает, - объяснил Вилли Уивер. - "Гласа Божья суровая дщерь". - Он издал свое легкое одобрительное покашливание. - Но это смешно, это немыслимо! - Она переводила взгляд с одного лица на другое в какой-то тревоге. Она панически боялась одиночества. Ей всегда казалось, что, если люди останутся еще на пять минут, тут-то наконец и произойдет что-нибудь забавное. К тому же невыносимо, когда люди поступают не так, как хочется ей. - Боюсь, и нам пора, - сказала Мэри Рэмпион, вставая. "Наконец-то!" - подумал Уолтер. Он надеялся, что и Спэндрелл последует общему примеру. - Но это невозможно! - кричала Люси. - Рэмпион, я не могу этого допустить! Марк Рэмпион только засмеялся. "Ох, уж эти профессиональные сирены!" - подумал он. Она оставляла его совершенно холодным, она внушала ему отвращение. В отчаянии Люси взмолилась, обратившись даже к присутствовавшей здесь женщине. - Миссис Рэмпион, вы должны остаться. Еще на пять минут! Всего на пять минут, - упрашивала она. Напрасно. Официант открыл боковую дверь. Они поспешно выскользнули в темноту. - Почему им так хочется уйти? - жалобно спросила Люси. - А почему нам так хочется остаться? - отозвался Спэндрелл. Сердце Уолтера упало: значит, он остается. - Это гораздо менее понятно. Совсем непонятно! Духота и алкоголь начинали оказывать на Уолтера свое обычное действие. Он чувствовал себя больным и несчастным. Какой смысл безнадежно сидеть здесь, в этом отравленном воздухе? Почему не уехать сразу домой? Как обрадуется Марджори! - Вы один верны мне, Уолтер. - Люси улыбнулась ему. Он решил пока не уезжать. Наступило молчание. Касберт и его спутники взяли такси. Отклонив все приглашения, Рэмпионы пошли пешком. - Наконец-то! - сказала Мэри, когда машина уехала. - Ненавижу этого Аркрайта! - Но эта женщина еще хуже, - сказал Рэмпион. - Меня мороз по коже подирает, когда я на нее смотрю. Бедный, глупый мальчик этот Бидлэйк! Точно кролик перед хорьком. - Мужская солидарность. А мне так даже нравится, как она издевается над вами, мужчинами. Так вам и надо. - Тебе, может, и кобры нравятся? - Зоология Рэмпиона была всегда глубоко символична. - Ну, если уж на то пошло, то что ты скажешь о Спэндрелле? Он похож на химеру, на беса. - Просто глупый школьник, - резко сказал Рэмпион. - Он до сих пор не вырос. Неужели ты не понимаешь? Он вечный подросток. Ломает себе голову над теми вопросами, которые занимают подростков. Он не способен жить, потому что он слишком занят мыслями о смерти, о Боге, об истине, о мистицизме и так да- лее, слишком занят мыслями о грехе и старается грешить - и огорчается тому, что у него ничего не выходит. Жалкое зрелище. Он нечто вроде Питера Пэна, пожалуй, он даже отвратительней жалкого выкидыша, воспетого Барри, потому что он перестал расти в еще более глупом возрасте. Он Питер Пэн a la Достоевский, плюс Мюссе, плюс модерн, плюс Беньян, плюс Байрон и маркиз де Сад. Невыносимо жалкое зрелище! Тем более что у него все задатки вполне порядочного человека. Мэри расхохоталась: - Тут уж приходится верить тебе на слово. * * * - Кстати, - сказала Люси, обращаясь к Спэндреллу. - Ваша мать поручила мне... - И она передала Спэндреллу просьбу его матери. Спэндрелл кивнул головой и ничего не ответил. - А генерал? - осведомился он, когда Люси кончила. Он не хотел, чтобы говорили о его матери. - Ах, генерал! - Люси скорчила гримасу. - Сегодня вечером я получила солидную дозу контрразведки. Положительно, его следовало бы запретить. Не учредить ли нам Общество борьбы с генералами? - Можете меня первого записать действительным и почетным членом. - Или, может быть, Общество борьбы со стариками? - продолжала Люси. - Старики решительно невыносимы. За исключением вашего отца, Уолтер. Он - совершенство. Просто совершенство. Единственный приемлемый старик. - Если бы вы ближе его знали, вы бы сказали, что он самый неприемлемый из всех. - Среди Бидлэйков того поколения, к которому принадлежал Уолтер, невыносимость старого Джона стала почти аксиомой. - Вы не считали бы его таким совершенством, будь вы его женой или дочерью. - Произнося эти слова, Уолтер вдруг вспомнил о Марджори. Кровь прилила к его щекам. - Конечно, если вы выберете его себе в мужья или в отцы, - сказала Люси, - чего же еще можно ожидать! Он - приемлемый старик именно потому, что он такой неприемлемый супруг и отец. Большинство стариков совершенно задавлено чувством ответственности. Ваш отец никогда не позволял ответственности задавить его. У него были жены и дети и тому подобное. Но он всегда жил, словно мальчик на каникулах. Допускаю, что для жен и детей это не очень приятно. Зато как приятно для всех остальных! - Возможно, - сказал Уолтер. Он всегда считал себя совсем не похожим на отца. А теперь он ведет себя совершенно так же, как отец. - Судите о нем не с точки зрения сына. - Попробую. - А с какой точки зрения он, Уолтер, должен судить себя самого? - Попробуйте - и увидите, что я права. Один из немногих приемлемых стариков. Сравните его с другими. - Она покачала головой. - Старики ужасны; ни с кем из них нельзя иметь дела. Спэндрелл засмеялся: - Вы говорите о стариках так, словно они кафры или эскимосы. - А как же еще о них говорить? Конечно, у них золотые сердца и все такое. И они удивительно разумны - по-своему, конечно, и принимая во внимание, и так далее. Но они не принадлежат к нашей цивилизации. Они - чужие. Никогда не забуду, как однажды несколько арабских дам пригласили меня к себе на чай в Тунисе. Они были так милы, так гостеприимны... Но они угоща- ли меня такими несъедобными пирожными, и они говорили на таком ужасном французском языке, и с ними совершенно не о чем было разговаривать, и они приходили в такой ужас от моей короткой юбки и от того, что у меня нет детей. Старики всегда напоминают мне этих арабских дам. Неужели в старости мы станем такими же арабскими дамами? - Да, и, пожалуй, еще хуже, - сказал Спэндрелл. - Все дело в утолщении кровеносных сосудов. - Но если старики превращаются в арабских дам, то ведь виной этому их взгляды. Никогда не поверю, что утолщение сосудов заставит меня верить в Бога, в нравственность и во все остальное. Я вышла из куколки во время войны, когда со всего были сорваны покровы. Не думаю, чтобы наши внуки смогли сорвать еще какие-нибудь покровы. Тогда откуда же возьмется взаимное непонимание? - Может быть, они снова набросят на все покровы, - предположил Спэндрелл. Несколько мгновений Люси молчала. - Об этом я никогда не думала. - А может быть, вы сами их набросите. Набрасывать на все покровы - одно из излюбленных занятий людей старшего поколения. Пробило час, и, точно кукушка, выскакивающая из часов, в кабинете появился Симмонс с подносом в руках. Симмонс был пожилой человек, исполненный того важного достоинства, которое свойственно всем, кому приходится постоянно держать язык за зубами и скрывать свое настроение, никогда не высказывать свои мысли и соблюдать этикет, то есть дипломатам, коронованным особам, государственным деятелям и лакеям. Он бесшумно накрыл стол на два прибора, объявил, что ужин его светлости подан, и удалился. Была среда, и, когда лорд Эдвард поднял серебряную крышку, под ней обнаружились две бараньи котлеты. По понедельникам, средам и пятницам подавались котлеты. По вторникам и четвергам - бифштекс с жареной картошкой. По субботам в качестве лакомства Симмонс готовил рагу. По воскресеньям он бывал свободен, и лорду Эдварду приходилось довольствоваться холодной ветчиной или копченым языком и салатом. - Странно, - сказал лорд Эдвард, передавая Иллиджу котлету. - Странно, что число баранов не увеличивается. Во всяком случае, не настолько быстро, как число людей. Можно было бы ожидать... принимая во внимание тесный симбиоз... - Он продолжал молча жевать. - Очевидно, баранина вышла из моды, - сказал Иллидж, - совершенно так же, как Бог, - добавил он вызывающе, - и бессмертная душа. - Но лорд Эдвард не шел на приманку. - Не говоря уже о викторианских романистах, - не унимался Иллидж. Он помнил, как он поскользнулся на лестнице. А Диккенс и Теккерей были единственные писатели, которых читал лорд Эдвард. Но старик спокойно пережевывал пищу. - И невинных девушках. - Лорд Эдвард как ученый интересовался сексуальными функциями аксолотлей и кур, морских свинок и лягушек; но всякое упоминание о тех же функциях у людей повергало его в смущение. - И целомудрии, - продолжал Иллидж, пронзительно смотря в лицо Старика, - и девственности, и... - Телефонный звонок прервал его и спас лорда Эдварда от дальнейших измывательств. - Я подойду, - сказал Иллидж, вскакивая с места. Он приложил трубку к уху: - Алло! - Это ты, Эдвард? - сказал низкий голос, очень похожий на голос самого лорда Эдварда. - Это я. Эдвард, я только что открыл замечательное математическое доказательство существования Бога или, вернее... - Но это не лорд Эдвард, - закричал Иллидж. - Подождите. Я сейчас его позову. - Он обернулся к Старику. - Говорит лорд Гаттенден, - сказал он. - Он только что открыл новое доказательство существования Бога. - Он не улыбнулся; тон его был серьезен. В данном случае наихудшим издевательством была именно серьезность. Утверждение лорда Гаттендена само по себе было слишком забавным. Смех не усилил бы, а только ослабил комическое впечатление. Потрясающий старый болван! Иллидж почувствовал себя отомщенным за все унижения сегодняшнего вечера. - Математическое доказательство, - добавил он еще более серьезно. - Господи! - воскликнул лорд Эдвард, точно произошло какое-нибудь несчастье. Телефонные звонки всегда выводили его из равновесия. Он бросился к аппарату. - Чарлз, это ты?.. - Ах, Эдвард, - кричал бестелесный голос главы семьи за сорок миль отсюда, в Гаттендене, - какое замечательное открытие! Я жажду услышать твое мнение. Относительно Бога. Ты знаешь формулу: m, деленное на нуль, равно бесконечности, если m - любая положительная величина? Так вот, почему бы не привести это равенство к более простому виду, умножив обе его части на нуль? Тогда мы получим: m равно нулю, умноженному на бесконечность. Следовательно, любая положительная величина есть произведение нуля и бесконечности. Разве это не доказывает, что вселенная была создана бесконечной силой из ничего? Разве не так? - Мембрана телефонного аппарата, казалось, разделяла волнение находившегося за сорок миль лорда Гаттендена. Она выбрасывала слова взволнованно и торопливо; она вопрошала строго и настойчиво. - Разве не так, Эдвард? - Всю жизнь пятый маркиз провел в погоне за Абсолютом. Это был единственный доступный калеке вид спорта. В течение пятидесяти лет катился он в своем подвижном кресле по следам неуловимой дичи. Неужели теперь он наконец изловил ее, так легко и в таком неподходящем месте, как элементарный учебник теории пределов. Было от чего прийти в волнение. - Как, по-твоему, Эдвард? - Ну... - начал лорд Эдвард. И на другом конце провода, за сорок миль отсюда, его брат понял по тону, каким было произнесено это единственное слово, что дело не выгорело. Ему так и не удалось насыпать соли на хвост Абсолюту. - Кстати, о стариках, - сказала Люси. - Рассказывала я вам когда-нибудь совершенно замечательную историю про моего отца? - Какую историю? - Насчет оранжерей. - Люси улыбнулась при одном воспоминании. - Нет, насчет оранжерей я, кажется, не слышал, - сказал Спэндрелл; Уолтер тоже покачал головой. - Дело было во время войны, - начала Люси. - Мне, кажется, исполнилось восемнадцать. Меня только что стали вывозить в свет. На одном ужине кто-то запустил в меня бутылкой шампанского - в буквальном смысле запустил. Если вы помните, веселье в те дни было довольно-таки бурным. Спэндрелл кивнул, Уолтер - тоже, хотя, разумеется, во время войны он еще учился в школе. - В один прекрасный день, - продолжала Люси, - мне передали, что его светлость просит меня прийти к нему в кабинет. Этого раньше никогда не бывало. Я даже встревожилась. Вы знаете, какие у стариков странные представления о нашей жизни и как они расстраиваются, узнав, что все совсем не так, как они думали. Одним словом, арабские дамы. - Она рассмеялась, и для Уолтера ее смех срывал покровы иллюзии с ее жизни в те годы, когда он ее не знал. Представлять себе их отношения в виде юной невинной любви было для него утешением. Теперь ее смех лишал его возможности утешаться подобными фантастическими измышлениями. Спэндрелл кивнул. - И вы пошли наверх, чувствуя себя так, словно поднимаетесь на эшафот... - И нашла отца в кабинете. Он делал вид, что читает. Мой приход привел его в замешательство. Бедняжка! Никогда не видела такой невероятной растерянности и смущения. Можете себе представить, насколько его вид усилил мой страх. Чем могли быть вызваны такие переживания? Что бы это могло быть? Он ужасно мучился. Если бы не чувство долга, он, вероятно, сразу же отослал бы меня обратно. Вы бы видели его лицо! - Комические воспоминания снова нахлынули на Люси. Она не могла больше сдерживать смех. Облокотившис