ь на стол и подперев голову рукой, Уолтер смотрел в свой бокал. Блестящие пузырьки один за другим стремились вверх, словно изо всех сил стараясь освободиться и стать счастливыми. Он не смел поднять глаза. Он боялся, что при виде искаженного смехом лица Люси он сделает какую-нибудь глупость - закричит или разразится слезами. - Бедняжка! - повторила Люси. Слова вырывались вместе со взрывами веселого смеха. - От ужаса он едва мог говорить. Она перестала смеяться и, передразнивая низкий, приглушенный голос лорда Эдварда, изобразила, как он предложил ей сесть и сказал (запинаясь от великого смущения), что ему нужно кое о чем поговорить с ней. Она передразнивала изумительно. Сконфуженный призрак лорда Эдварда сидел рядом с ними за столом. - Замечательно! - восторгался Спэндрелл. Даже Уолтер рассмеялся, хотя продолжал чувствовать себя глубоко несчастным. - Добрых пять минут, - рассказывала Люси, - он ходил вокруг да около и никак не мог перейти к главному пункту. Можете себе представить, что я переживала! Но угадайте, что он хотел мне сказать! - Что? - Угадайте! - Вдруг Люси снова захохотала. Она закрыла лицо руками, все ее тело сотрясалось, точно от рыданий. - Это слишком хорошо! - простонала она, роняя руки и откидываясь на спинку стула. Она все еще не могла справиться со смехом; по ее щекам катились слезы. - Слишком хорошо! Она открыла расшитую бисером сумочку, лежавшую перед ней на столе, и, вынув платок, принялась вытирать глаза. Волна аромата пронеслась над столиком, усиливая то смутное воспоминание о гардениях, которое окружало ее, которое всюду следовало за ней, как ее призрачный двойник. Уолтер поднял глаза; сильный запах гардений коснулся его ноздрей; он вдыхал то, что казалось ему самой сущностью ее "я", символом ее власти и его собственных неистовых желаний. Он смотрел на нее с каким-то ужасом. - Он сказал мне, - снова заговорила Люси, все еще судорожно смеясь и вытирая глаза, - что он слышал, будто я иногда целуюсь с молодыми людьми и позволяю целовать себя после танцев в оранжереях. В оранжереях! - повторила она. - Изумительно, не правда ли? До такой степени в стиле эпохи. Восьмидесятые годы. Старый принц Уэльский. Романы Золя. Оранжереи! Бедный милый папа! Он сказал, что он надеется, что это больше не повторится. Моя мать была бы так огорчена, если бы она узнала. Вы только подумайте! - Она глубоко вздохнула. Смех наконец прекратился. Уолтер смотрел на нее и вдыхал ее запах, вдыхал свои желания и ее страшную власть над ним. Ему казалось, что он видит ее в первый раз. Да, в первый раз, и перед ней недопитый стакан, бутылка, пепельница с окурками; в первый раз видит ее, откинувшуюся на спинку стула, обессилевшую от смеха, вытирающую слезы на глазах. - Оранжереи, - повторял Спэндрелл. - Оранжереи. Да, это очень хорошо. Просто замечательно. - Чудесно, - сказала Люси. - Старики просто-таки чудесны. К сожалению, они редко бывают выносимы. За исключением, конечно, отца Уолтера. Джон Бидлэйк медленно взбирался по лестнице. Он очень устал. "До чего утомительны эти званые вечера", - думал он. Он зажег свет в спальне. Над камином одна из реалистически безобразных женщин Дега сидела в круглом металлическом тазу, стараясь отмыть себе спину. На противоположной стене ренуаровская девочка играла на рояле между видом Дьеппа работы Уолтера Сиккерта и пейзажем работы самого Джона. Над кроватью висели две карикатуры, изображавшие его самого; автором одной был Макс Бирбом, другой - Рувейр. На столе стояли бутылка бренди, сифон содовой и стакан. Под край подноса были подсунуты два конверта. Он вскрыл их. В первом были газетные вырезки: отзывы о его последней выставке. "Дейли мейл" называла его "ветераном британского искусства" и уверяла читателей, что "его рука не утратила прежнего мастерства". Он смял вырезку и сердито швырнул ее в камин. Следующая рецензия была вырезана из одного из передовых еженедельников. Тон ее был почти пренебрежительным. Его судили на основании его же более ранних вещей, и приговор был уничтожающий. "Трудно поверить, что произведения, построенные на таких дешевых и не достигающих цели эффектах, которые мы видим на этой выставке, принадлежат кисти художника, создавшего "Косцов" из Галереи Тейт и еще более замечательных "Купальщиц", находящихся теперь в Тэнтемаунт-Хаусе: напрасно стали бы мы искать в его последних бессодержательных и тривиальных вещах ту гармоническую композицию, ту ритмическую четкость, ту трехмерную пластичность, которые..." Какая пустая болтовня! Какая чушь! Он швырнул в камин всю пачку вырезок. Но презрение к рецензентам не могло полностью нейтрализовать неприятное впечатление, оставшееся от чтения этих рецензий. "Ветеран британского искусства" - это не лучше, чем "бедный старый Бидлэйк". А когда его поздравляли с тем, что его рука не потеряла прежнего мастерства, его тем самым снисходительно уверяли, что для старого слюнтяя, впавшего в детство, он пишет не так уж плохо. Единственная разница между ругавшим и хвалившим его рецензентами заключалась в том, что первый напрямик говорил то, что другой снисходительно маскировал похвалами. Он готов был пожалеть, что когда-то написал своих купальщиц. Он вскрыл второй конверт. В нем было письмо от его дочери Элинор. Оно было помечено Лагором. Базары неподдельно восточны; они червивые. Они так кишат и так воняют, что кажется, будто пробираешься сквозь головку сыра. С точки зрения художника, самое грустное то, что все здесь как две капли воды похоже на восточные сцены на картинах французов середины прошлого столетия. Знаешь - гладкие и блестящие, как картинки на коробках с чаем. Когда попадаешь сюда, становится ясно, что Восток нельзя писать иначе. От того, что кожа смуглая, все лица кажутся одинаковыми, а пот придает коже блеск. На холсте они должны получаться такими же зализанными, как у Энгра. Он читал с удовольствием. Девчонка всегда умеет сказать в письмах что-нибудь забавное. У нее острый глаз. Вдруг он нахмурился. Как ты думаешь, кто посетил нас вчера? Джон Бидлэйк-младший. Мы думали, он в Вазиристане, но оказалось, что он приехал сюда в отпуск. Я не видела его с детства. Представь себе мое удивление, когда в комнату торжественно вошел высоченный седоусый джентльмен в мундире и назвал меня по имени. Фила он, конечно, никогда не встречал. В честь этого блудного брата мы заклали самых упитанных тельцов, каких только можно было найти в гостинице. Джон Бидлэйк откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Высоченный седоусый джентльмен в мундире был его сыном. Младшему Джону было пятьдесят лет. Когда-то пятьдесят лет казались ему возрастом Мафусаила. "Если бы Мане не умер так рано..." Он вспомнил слова своего старого учителя в парижском художественном училище. "Разве Мане умер молодым?" Старик покачал головой. ("Старик ли? - подумал Джон Бидлэйк. - Тогда он казался очень старым. Но вряд ли ему было больше шестидесяти".) "Мане был всего пятьдесят один год", - ответил учитель. Он с трудом удержался от смеха. А теперь его собственный сын достиг того возраста, в котором умер Мане. "Высоченный седоусый джентльмен в мундире". А его брат умер и погребен на другом конце света, в Калифорнии. Рак кишечника. Элинор встретила его сына в Санта-Барбаре: молодой человек, женатый на молодой богачке, он нарушал "сухой закон" под звон бутылок джина на расстоянии полуоборота земли от них. Джон Бидлэйк подумал о своей первой жене, матери джентльмена в мундире и калифорнийца, умершего от рака кишечника. В первый раз он женился двадцати двух лет. Розе еще не исполнилось двадцати. Они любили друг друга до самозабвения, с тигриной страстью. Они ссорились - да, и ссорились вначале довольно благополучно: ссоры кончались взрывами чувственности, столь же неистовой, как и ссора. Но очарование начало проходить, когда появились дети - двое детей в течение двадцати пяти месяцев. Они были недостаточно богаты и не имели возможности держать детей подальше от себя или нанимать для утомительной и грязной работы прислугу. Отцовство не было для Джона Бидлэйка синекурой. Его мастерская превратилась в детскую. Очень скоро последствия страсти - плач младенцев, мокрые пеленки, запахи - внушили ему отвращение к страсти. К тому же и объект страсти не был уже таким, как раньше. После рождения детей Роза начала толстеть. Ее лицо располнело, тело расплылось и обвисло. Теперь трудней стало мириться после ссор, которые к тому же участились: отцовство действовало Джону Бидлэйку на нервы. Работа послужила ему предлогом для поездки в Париж. Он отправился на две недели и провел там четыре месяца. После возвращения ссоры возобновились. Теперь Роза внушала только отвращение. Он утешался с натурщицами; у него была серьезная связь с одной замужней женщиной, заказавшей ему свой портрет. Домашняя жизнь была полна скуки, ее разнообразили только сцены. После одной особенно бурной сцены Роза упаковала вещи и переехала к родителям. Она взяла с собой детей; Джон Бидлэйк был только рад избавиться от них. А теперь старший из этих некогда оравших и пачкавших пеленки младенцев превратился в высоченного седоусого джентльмена в мундире. А другой умер от рака кишечника. Он не видел ни одного из них с тех пор, как они были младенцами - один пяти месяцев, другой двадцати. Сыновья жили с матерью. Она тоже умерла; вот уж пятнадцать лет, как она лежит в могиле. Пуганая ворона куста боится. После развода Джон Бидлэйк поклялся больше не жениться. Но что может сделать человек, если он по уши влюбился в добродетельную молодую женщину из хорошей семьи? Бидлэйк снова женился, и два коротких года с Изабель были самым необыкновенным, самым прекрасным, самым счастливым временем его жизни. А потом она бессмысленно погибла от родов. Он старался не вспоминать о ней: это было слишком болезненно. Пропасть между настоящей минутой и теми счастливыми днями, какими они сохранились в воспоминании, была глубже и шире, чем всякая другая пропасть между прошлым и настоящим. При сравнении с тем прошлым, которое он делил с Изабель, всякое настоящее тускнело; ее смерть была ужасным напоминанием о том будущем, которое ожидало его самого. Он никогда не говорил о ней, он уничтожил или продал все, что могло бы напомнить ему о ней, - ее письма, ее книги, обстановку ее комнаты. Он хотел бы не знать ничего, кроме "здесь" и "сейчас", чувствовать себя только что пришедшим в мир и долженствующим жить вечно. Но воспоминание не умирало, хотя он сознательно заглушал его и хотя вещи, принадлежавшие Изабель, были уничтожены; отгородиться от случайных напоминаний он не мог. Сегодня вечером случай нашел много брешей в стенах его крепости. Самую широкую брешь пробило письмо Элинор. Погрузившись в кресло, Джон Бидлэйк долго сидел не двигаясь. Полли Логан сидела перед зеркалом. Проводя гребнем по волосам, она слышала тонкий легкий треск электрических искр. - Маленькие искры, словно крошечная битва, крошечные призраки битвы и стрельбы. Полли произносила слова звучно и монотонно, точно она декламировала перед зрителями. Она любовно задерживалась на них, с рокотом произнося "р", со свистом "с", с мычанием "м", растягивая гласные, делая их круглыми и чистыми. - Призраки стреляют, призрачные ружья, маленькая-маленькая призрачная канонада. Милые слова! Ей доставляло особенное удовольствие перекатывать их, как камешки, слушать ухом знатока или даже гурмана рокот слогов, тонувших в молчании. Полли всегда любила разговаривать сама с собой. Она не могла отделаться от этой детской привычки. "Но раз это меня забавляет, - протестовала она, когда над ней смеялись, - кому от этого плохо?" Несмотря на все насмешки, она не сдавалась. - Электрические, электрические, - продолжала она, понижая голос до сценического шепота. - Электрические мушкеты, метрические боскеты. Ох! - Гребень запутался в волосах. Она подалась вперед, чтобы получше рассмотреть себя в зеркале. Ее отражение приблизилось. - Ma chere, - воскликнула Полли на другом языке, - tu as l'air fatigue, tu es vieille! {Моя дорогая... у тебя усталый вид. Ты стара! (фр.).} Стыдись! В твоем возрасте! Тц, тц! - Она неодобрительно прищелкнула языком и покачала головой. - Это не годится, никуда не годится. Впрочем, на вечере ты выглядела недурно. "Дорогая, как вы милы в белом платье!" - Она передразнила выразительный голос миссис Беттертон. - Чего и вам желаю. Как ты думаешь, буду я в шестьдесят лет похожа на слона? Впрочем, тебе, пожалуй, следовало бы быть благодарной даже за слоновьи комплименты. "Сосчитай все то, чем мир тебя дарил, - тихонько произнесла она нараспев, - и Создателя за все благодари". Ай, ай, какой ужас! - Она положила гребень, она вздрогнула и закрыла лицо руками. - Какой ужас! - Она почувствовала, как запылали ее щеки. - Это gaffe {Бестактность (фр.).}. Дикая, немыслимая бестактность! - Она вдруг подумала о леди Эдвард. - Конечно, она слышала. И нужно мне было говорить, что она из Канады! - Полли застонала, охваченная поздним раскаянием и смущением. - Вот что выходит, когда во что бы то ни стало стараешься быть остроумной. А перед кем ты расточала свое остроумие? Перед Норой! Норой! Боже мой, Боже мой! - Она вскочила и, подбирая полы халатика, побежала по коридору к комнате матери. Миссис Логан уже легла в постель и потушила свет. Полли открыла дверь и вошла в темноту. - Мама, - позвала она, - мама! - Тон ее был настойчивым и тревожным. - Что такое? - испуганно спросила из темноты миссис Логан. Она села и пошарила по стене в поисках выключателя. - Что такое? - Выключатель щелкнул, и загорелся свет. - Что такое, детка? Полли бросилась на кровать и спрятала лицо в коленях матери. - Мама, если бы ты знала, что я ляпнула при леди Эдвард! Если б ты знала! Я забыла тебе рассказать. Миссис Логан готова была рассердиться из-за того, что ее тревога оказалась напрасной. Когда напрягаешь все силы, чтобы поднять предмет, казавшийся очень тяжелым, и вдруг обнаруживаешь, что гиря-то картонная и ее можно поднять двумя пальцами, это всегда раздражает. - Неужели было так необходимо приходить и будить меня из-за этого? - недовольным тоном спросила она. Полли посмотрела снизу вверх на лицо матери. - Прости, мама, - сказала она с раскаянием в голосе. - Но если б ты знала, чт_о_ я сегодня ляпнула! Миссис Логан не могла удержаться от смеха. - Я не могла лечь, пока тебе не рассказала, - оправдывалась Полли. - А я не должна спать, пока ты не расскажешь, да? - Миссис Логан старалась придать своему голосу строгое и саркастическое выражение. Но ее глаза, ее улыбка выдавали ее. Полли взяла руку матери и поднесла ее к губам. - Я знала, что ты не рассердишься, - сказала она. - Но я сержусь. И очень. - Так я и поверила! - сказала Полли. - А теперь я должна тебе рассказать. Миссис Логан вздохнула, стараясь изобразить покорность судьбе, и, делая вид, что ее одолевает сон, закрыла глаза. Полли говорила. Она вернулась к себе в спальню в третьем часу ночи. Они обсудили не только "ляпсус" Полли, но и леди Эдвард, и ее вечер, и всех гостей. Вернее сказать, обсуждала Полли, а миссис Логан слушала, смеялась и со смехом протестовала, когда ком- ментарии ее дочери становились чересчур смелыми. - Но, Полли, Полли, - сказала она, - нехорошо говорить о человеке, что он похож на слона. - Что я могу сделать, если миссис Беттертон в самом деле похожа на слона? - ответила Полли. - Это сущая правда. - И она добавила своим сценическим шепотом, переходя к еще более фантастическому гротеску: - У нее даже нос похож на хобот. - Но у нее короткий носик. Шепот Полли стал еще более мелодраматичным: - Ампутированный хобот. Ей обрубили его, когда она была слоненком. Как щенятам - хвосты. XII Для ценных клиентов ресторан Сбизы был открыт всегда. Они могли сидеть, не считаясь с законом, и поглощать опьяняющие яды до такого позднего часа, до какого им хотелось. Для обслуживания клиентов, желавших нарушать закон, после полуночи приходил особый официант. Зато и цены были соответствующие. Спиртные напитки стоили у Сбизы еще дороже, чем в "Ритце". Было около половины второго, "всего половина второго", как выразилась Люси, когда она с Уолтером и Спэндреллом вышла из ресторана. - Она еще молода, - так выразился о ночи Спэндрелл. - Молода и довольно пресна. Ночи как человеческие существа: они становятся интересными только с наступлением зрелости. Половая зрелость наступает у них около полуночи. Вскоре после часу они становятся совершеннолетними. От двух до половины третьего они во цвете лет. Через час они начинают бесноваться, как пожирательницы мужчин и мышиные жеребчики, которые стараются прыгнуть выше головы, чтобы убедить себя, что они еще не стары. После четырех начинается разложение. Их смерть ужасна. Особенно ужасен рассвет, когда бутылки пусты, а люди похожи на трупы, а исчерпавшее себя желание сменяется отвращением. Должен признаться, я питаю некоторую слабость к сценам у смертного одра, - добавил Спэндрелл. - Не сомневаюсь, - сказала Люси. - Но помните, что о начале и середине можно судить лишь к концу. Ночь только что достигла совершеннолетия. Остается посмотреть, как она умрет. До тех пор мы не можем судить о ней. Уолтер знал, как умрет для него ночь - среди слез Марджори и взрыва ненависти к себе и к женщине, к которой он был жесток, ненависти, смешанной с жалостью к себе и раздражением. Он знал, но не хотел признаться самому себе, что знает это, и что сейчас уже половина второго, и что Марджори не спит и беспокойно спрашивает себя, почему он не возвращается. Без пяти час Уолтер посмотрел на часы и объявил, что ему пора идти. Какой смысл оставаться? Спэндрелл не уходил. Не было никакой надежды, что ему удастся хоть на минуту остаться наедине с Люси. Он заставлял Марджори страдать, и у него отсутствовало даже это единственное оправдание. Он истязал ее не ради того, чтобы почувствовать себя счастливым, а ради того, чтобы почувствовать себя утомленным, больным, скучающим, безнадежно несчастным. - В самом деле, мне пора идти, - сказал он, вставая. Но Люси протестовала, упрашивала, приказывала. В конце концов он остался. С тех пор прошло более получаса; теперь они вышли на Сохо-сквер, и вечер, по мнению Люси и Спэндрелла, Только что начался. - По-моему, вам пора полюбоваться на революционеров-коммунистов. Люси хотелось этого больше всего на свете. - Есть нечто вроде клуба. Я тоже вхожу в него, - объяснил Спэндрелл. Он предложил им отправиться туда вместе с ним. - Думаю, даже сейчас мы застанем там нескольких врагов общества, - продолжал он, когда они окунулись в освежающую темноту. - В общем, славные ребята. Но до ужаса инфантильны. Некоторые искренне верят, что революция сделает людей счастливее. Это очаровательно, это прямо-таки умилительно. - Он беззвучно рассмеялся. - Но я эстет в такого рода делах. Динамит ради динамита. - Но какой смысл в динамите, если вы не верите в идеальное общество? - спросила Люси. - Какой смысл? Да оглянитесь вокруг! Люси осмотрелась. - Не вижу ничего особенно ужасающего. - "Имеющие глаза да увидят". - Спэндрелл остановился, взял ее за руку, а другой указал на здания, окружавшие площадь. - Бывший консервный завод, превращенный в дансинг; родильный дом; ресторан Сбизы; редакция ежегодника "Кто есть кто". Раньше здесь был дворец герцога Монмута. Представляете, какие привидения посещают эти места. Знаете портрет, где он изображен после казни, лежащий в постели и закрытый простыней до самого подбородка, чтобы не было видно перерезанной шеи? Работа, кажется, Неллера. А может быть, Лили, Монмут и консервы, родильный дом, и "Кто есть кто", и дансинг, и шампанское Сбизы - подумайте-ка над этим, подумайте-ка. - Я думаю над этим, - сказала Люси, - думаю изо всех сил. - И вы все еще спрашиваете, какой смысл в динамите? Они подошли к двери маленького домика на Сент-Джайлс-стрит. Спэндрелл остановился. - Подождите минутку, - сказал он, отводя своих спутников в тень. Он позвонил. Дверь сейчас же открылась. Поговорив с открывшим ему человеком, Спэндрелл обернулся и подозвал своих спутников. Они последовали за ним через темный холл, вверх по лестнице и вошли в ярко освещенную комнату на втором этаже. Двое мужчин стояли у камина: индус в тюрбане и маленький рыжеволосый человечек. Услышав шаги, они обернулись. Рыжеволосый человечек был Иллидж. - Спэндрелл? Бидлэйк? - Он удивленно поднял свои почти невидимые брови песочного цвета. "А что нужно здесь этой женщине?" - изумился он про себя. Люси подошла к нему с протянутой рукой. - Мы с вами старые знакомые, - сказала она с дружеской улыбкой. Иллидж, собиравшийся придать своему лицу холодное и враждебное выражение, неожиданно для самого себя улыбнулся ей в ответ. Автомобиль въехал на улицу, внезапно и грубо нарушив тишину. Марджори села на постели и прислушалась. Гудение мотора становилось все громче и громче. Это такси Уолтера: на этот раз она уверена, она знает. Машина подъезжала все ближе и ближе. У основания холма, справа от дома, шофер изменил скорость. Мотор загудел пронзительно, как рассерженная оса. Ближе и ближе. Вся ее душа, все ее тело были охвачены беспокойством. Она едва дышала, и сердце ее стучало сильно и неравномерно - стук, стук, стук, а потом точно останавливалось; она не чувствовала следующего удара - словно люк открывался под ней в пустоту; она ощущала ужас пустоты, она падала, падала - и следующий задержавшийся удар был ударом ее тела о твердую землю. Ближе, ближе. Она почти боялась его возвращения, по которому так томилась. Она боялась чувств, которые вспыхнут в ней при его появлении, слез, которые она прольет, упреков, которыми она разразится против своей воли. А что он скажет и сделает? Каковы будут его мысли? Она боялась об этом подумать. Ближе, звук мотора слышался уже под самыми окнами; он удалялся, он затихал. А она была так уверена, что это такси Уолтера. Она легла опять. Если бы она могла заснуть! Но ее встревоженное тело не засыпало. Кровь стучала в ушах. Кожа была горячая и сухая. Глаза болели. Она лежала на спине не двигаясь, скрестив руки на груди, как покойница, собранная для похорон. "Спи, спи", - шептала она себе. Она старалась увидеть себя успокоенной, умиротворенной, уснувшей. И вдруг словно чья-то злобная рука провела по ее натянутым нервам. Судорога свела ее тело; она вздрогнула, как вздрагивают от страха. Физическая реакция страха пробудила это чувство и в ее сознании; а это чувство в свою очередь усилило и обострило тревогу и боль, которые, несмотря на все ее усилия, не давали ей успокоиться. "Спи, спи, успокойся". Бесполезно пытаться успокоить себя, забыть, уснуть. Ее охватила жалость к самой себе. "Для чего он делает мне больно?" Она повернула голову. Светящиеся стрелки часов на столике у ее кровати показывали без четверти три. Без четверти три - а ведь он знает, что до его прихода она все равно не заснет. "Он знает, что я плохо себя чувствую, - сказала она вслух, - или ему все равно?" Внезапно новая мысль осенила ее. "Может быть, он хочет, чтобы я умерла?" Умереть, не быть, не видеть больше его лица, оставить его с этой женщиной... Слезы подступили к ее глазам. Может быть, он сознательно добивается ее смерти. Он обращается с ней жестоко, несмотря на то что она больна; больше того: именно потому, что она так страдает, именно потому, что она больна. Его жестокость не бесцельна. Он надеется, он хочет, чтобы она умерла; умерла и оставила его с той, другой женщиной. Она прижалась лицом к подушке и зарыдала. Никогда не видеть его больше, никогда больше! Мрак, одиночество, смерть - навсегда. Навсегда. И самое худшее, что это так несправедливо. Разве ее вина, что у нее нет денег на туалеты? "Если бы я могла позволить себе покупать такие платья, какие покупает она". Шанель, Ланвэн - страницы "Бог" вспыхивали перед ее глазами, - Молине, Гру... В одном из этих вульгарных магазинчиков около Шэфтсбери-авеню, где покупают себе платья кокотки, она видела модель за шестнадцать гиней. "Он любит ее, потому что она привлекательна. Если бы у меня были деньги..." Это несправедливо. Он заставляет ее расплачиваться за то, что она не может хорошо одеваться. Ей приходится страдать, потому что он зарабатывает слишком мало и не может покупать ей хорошие платья. А потом ребенок. Он заставляет ее расплачиваться и за это. Его дитя. Она наскучила ему, он разлюбил ее, потому что она вечно больная и утомленная. Это самая большая несправедливость из всех. Клетка размножилась и стала червем, червь стал рыбой, рыба постепенно превращалась в зародыш млекопитающего. Марджори чувствовала тошноту и усталость. Через пятнадцать лет мальчик пойдет на конфирмацию. Огромный в своем облачении, как судно в полной оснастке, епископ скажет: "Повторяешь ли ты здесь, в присутствии Бога и собравшихся людей, торжественное обещание, данное от твоего имени при твоем крещении?" И бывшая рыба ответит со страстным убеждением: "Да". В тысячный раз ей захотелось не быть беременной. Уолтеру, может быть, не удастся убить ее. Но умереть можно при родах. Доктор сказал, что ей будет трудно рожать: у нее узкий таз. Смерть снова возникла перед ней; темная пропасть снова разверзлась у ее ног. Послышался звук, заставивший ее вздрогнуть. Кто-то поспешно открыл дверь дома. Скрипнули петли. Послышались заглушенные шаги. Снова скрип, еле уловимое щелканье пружинного замка, осторожно отпускаемого, и снова шаги. Снова щелканье, и под дверью, разделявшей их комнаты, показалась желтая полоса света. Неужели он ляжет спать, не пожелав ей спокойной ночи? Она лежала неподвижно, широко открыв глаза, напряженно прислушиваясь к звукам, доносившимся из другой комнаты, и к частому, испуганному биению своего сердца. Уолтер сидел на постели, расшнуровывая ботинки. Он спрашивал себя, зачем он не вернулся домой тремя часами раньше, зачем он вообще поехал. Он ненавидел толпу, от алкоголя ему делалось плохо, спертый воздух, чад и табачный дым в ресторане действовали на него как яд. Он страдал бесцельно; если не считать тех болезненно раздражающих мгновений в такси, за весь вечер он ни разу не оставался наедине с Люси. Часы, проведенные с ней, были часами скуки и нетерпения - бесконечно долгой, медленной пыткой. Пытка желанием и ревностью была тем более жестокой, что к ней прибавлялось сознание собственной виновности. Каждая минута, проведенная у Сбизы, каждая минута среди революционеров оттягивала исполнение его желаний и обостряла чувство стыда, потому что она обостряла страдания Марджори. Было больше трех часов, когда они наконец вышли из клуба. Может быть, она отошлет Спэндрелла и позволит Уолтеру проводить ее домой? Он посмотрел на нее красноречивым взглядом. Он желал. Он требовал. - У меня дома есть сандвичи и вино, - сказала Люси, когда они вышли на улицу. - Приятно слышать, - сказал Спэндрелл. - Едемте с нами, Уолтер, милый. - Она взяла его руку, она нежно пожала ее. Уолтер покачал головой. - Мне пора домой. Если бы страдание могло убивать, он свалился бы мертвый тут же, на улице. - Но вы не имеете права покидать нас теперь, - протестовала она, - теперь, когда вы зашли так далеко, вы должны быть с нами до конца. Едемте. - Она потянула его за руку. - Нет, нет. - Но она сказала правду. Теперь все равно: более несчастной Марджори не станет. "Если бы ее не было, - подумал он, - если бы она умерла - преждевременные роды, заражение крови..." Спэндрелл посмотрел на часы. - Половина четвертого. Сейчас начнется агония. - Уолтер с ужасом слушал: что, этот человек читает его мысли? - Munie des conforts de notre sainte religion {Напутствуемая утешениями святой церкви (фр.).}. Ваше место у смертного одра, Уолтер. Не оставляйте ночь умирать в одиночестве, как собаку в канаве. "Как собаку в канаве". Эти ужасные слова звучали для него приговором. - Я должен идти. Теперь, с опозданием на три часа, он был тверд. Он ушел. На Оксфорд-стрит он взял такси. Надеясь (напрасно - он это знал), что ему удастся незаметно проникнуть в дом, он расплатился с шофером у станции Чок-Фарм и прошел пешком последние двести шагов до двери дома, в котором они с Марджори занимали два верхних этажа. Он на цыпочках поднялся по лестнице, он открыл дверь с предосторожностями, словно убийца. Из комнаты Марджори - ни звука. Он раздевался, он умывался так, точно эти действия были опасны для жизни. Он потушил свет и лег в постель. Полная темнота и полное молчание. Он в безопасности. - Уолтер! С чувством осужденного, которого тюремщик будит утром в день казни, он ответил, стараясь придать своему голосу удивленное выражение: - Ты не спишь, Марджори? Он поднялся с постели и пошел, точно из камеры на эшафот, в ее комнату. - Ты хочешь, чтобы я умерла, Уолтер? Как собака в канаве, одна. Он сделал движение, словно желая обнять ее. Марджори оттолкнула его. Страдание мгновенно превратилось в гнев, любовь - в ненависть и обиду. - Не лицемерь, - сказала она. - Почему ты не скажешь мне откровенно, что ты ненавидишь меня, что ты хочешь от меня избавиться, что ты будешь рад, если я умру? Почему ты не можешь быть честным и не скажешь мне? - Зачем я буду говорить тебе то, чего нет на самом деле? - оправдывался он. - Ты еще, пожалуй, скажешь, что ты любишь меня? - саркастически спросила она. Он почти верил в свои слова; к тому же оно и на самом деле было так - в известном смысле. - Да, я люблю тебя. То, другое, - это какое-то безумие. Я этого не хочу. Но я ничего не могу поделать. Если бы ты знала, каким презренным я себе кажусь, каким гнусным животным! - При этих словах все, что он выстрадал от подавленных желаний, от угрызений совести, стыда и ненависти к самому себе, как бы слилось в одну острую боль. Он страдал и жалел самого себя. - Если бы ты знала, Марджори! - И внезапно что-то как бы оборвалось в нем. Невидимая рука сжала его горло, слезы ослепили его, и какая-то сила, бывшая в нем, но не бывшая им, сотрясла все его тело и выдавила из него, помимо его воли, заглушенный нечеловеческий крик. Когда Марджори услышала в темноте, возле себя, этот рыдающий звук, гнев ее сразу погас. Она знала только одно: он несчастен, а она любит его. Ей даже стало стыдно своего гнева и тех горьких слов, которые она произнесла. - Уолтер! Милый! - Она протянула руки, она привлекла его к себе. Он лежал, как дитя, в ее утешающих объятиях. - Вам доставляет удовольствие мучить его? - осведомился Спэндрелл, когда они шли по направлению к Чаринг-Кросс-роуд. - Мучить кого? - спросила Люси. - Уолтера? Я не мучаю его. - Но вы ведь не позволяете ему спать с вами? - спросил Спэндрелл. Люси покачала головой. - И после этого вы говорите, что не мучаете его! Бедный мальчик! - Но с какой стати мне это делать, раз мне не хочется? - Действительно, с какой стати? Неужели вы не понимаете, Люси, что, позволяя ему бегать за вами, вы тем самым мучаете его. - Мне он нравится, - сказала Люси. - С ним интересно. Конечно, он слишком молод; но все-таки он очень приятный. К тому же я вовсе не мучаю его. Он сам себя мучает. Спэндрелл на минуту перестал смеяться и свистом подозвал машину, которую он увидел в конце улицы. Машина подъехала и остановилась перед ними. Он все еще смеялся своим беззвучным смехом, когда они садились в такси. - Конечно, он получает должное, - произнес Спэндрелл из своего темного угла. - Он типичная жертва. - Жертва? - Для убийства нужны двое. Существуют прирожденные жертвы; они рождаются специально для того, чтобы им перерезали горло, так же как те, которые режут им горло, рождаются для того, чтобы быть повешенными. Это написано у них на лицах. Существуют типичные преступники и типичные жертвы. Уолтер принадлежит к последнему типу: он прямо напрашивается на Дурное обращение. - Бедный Уолтер! - И долг каждого, - продолжал Спэндрелл, - доставлять ему это. - А почему не избавить его от мучений? Бедный ягненочек! Олдос Хаксли - Следует помогать судьбе. Уолтер рожден для того, чтобы с ним плохо обращались. Наш долг - подать руку помощи его судьбе. Я с удовлетворением вижу, что вы так и поступаете. - Какой вздор! Спички есть? Спэндрелл зажег спичку. Держа папиросу в тонких губах, Люси наклонилась вперед, чтобы выпить пламя. Наклоняясь, она сделала то же быстрое, грациозное и хищное движение, каким она когда-то наклонялась к нему, чтобы пить его поцелуи. И лицо, приблизившееся к нему, было таким же напряженным и устремленным к пламени, каким он его видел, когда оно напряженно устремлялось к внутреннему пламени близящегося наслаждения. Мысли и переживания разнообразны, но жестов очень немного, а для того чтобы передать тысячи различных оттенков, у человеческого лица есть всего лишь десять-пятнадцать выражений. Она откинулась на сиденье; Спэндрелл выбросил спичку в окно. Красный кончик папиросы то разгорался, то затухал во тьме. - Помните то забавное время, когда мы были в Париже? - спросил он, все еще думая о ее напряженном и жадном лице. Когда-то, года три назад, он в течение месяца был ее любовником. Люси кивнула. - Помню. Недурное было время. Но вы оказались ужасно ветреным. - Иными словами, я отнесся чересчур спокойно к вашему роману с Томом Триветом. - Ничего подобного! - возмутилась Люси. - Вы ушли от меня, когда Том мне еще и не снился. - Что ж, пусть будет по-вашему. По правде сказать, на мой вкус, вы недостаточно жертва. - Люси меньше всего была похожа на жертву; он часто думал, что и на обыкновенную женщину она мало похожа. Она искала наслаждения, как ищет его мужчина, не испытывая угрызений совести, неуклонно стремясь к своей цели, не позволяя своим мыслям и чувствам служить препятствием. Спэндрелл не любил, чтобы кто-нибудь пользовался им для собственного развлечения; он хотел пользоваться сам. Но с Люси это было невозможно. - Я похож на вас, - добавил он. - Мне нужны жертвы. - Следовательно, подразумевается, что я - преступник? - Насколько мне помнится, вы и сами давным-давно согласились с этим, дорогая Люси. - Никогда в жизни я ни с чем не соглашалась, - запротестовала она, - и никогда не буду соглашаться. По крайней мере не больше, чем на полчаса каждый раз. - Это было в Париже, помните? В ресторане "Шомьер". За соседним столиком какой-то юноша красил губы. - У него был платиновый браслет с бриллиантами. - Она с улыбкой кивнула. - И вы назвали меня ангелом или еще чем-то. - Падшим ангелом, - уточнил он. - От рождения падшим ангелом. - Странно, Морис, человек вы умный, а несете такую чепуху. Неужели вы действительно верите, что есть вещи хорошие и дурные? Спэндрелл взял ее руку и поднес к губам. - Дорогая Люси, - сказал он, - вы великолепны. И вы не должны зарывать свои таланты. Хвалю тебя, суккуб мой верный. - Он снова поцеловал ее руку. - Так продолжай же выполнять свой долг и дальше. Вот все, чего желает небо от тебя. - Я просто пытаюсь развлекаться. - Машина подъехала к ее дому на Брютон-стрит. - И видит Бог, - добавила она, выходя из такси, - без особого успеха. Не надо, у меня есть деньги. - Она протянула шоферу десятишиллинговую бумажку. Бывая с мужчинами, Люси старалась по возможности платить за себя сама. Платя, она чувствовала себя независимой, она могла сама задавать тон. - И от вас ото всех я не много вижу помощи, - продолжала она, возясь с ключом. - Вы все невероятно скучны. В столовой их ожидал красочный натюрморт из бутылок, фруктов и сандвичей. Их отражения фантастически бродили по неевклидовой вселенной блестящего вакуум-аппарата. Профессор Дьюар открыл способ приготовления жидкого водорода для того, чтобы суп Люси не остывал до самого рассвета. Над сервантом висела картина Джона Бидлэйка, изображавшая театр. Изгиб галереи, гроздья лиц, кусочек ярко освещенной авансцены. ~ Как хорошо! - сказал Спэндрелл, прикладывая руку ко лбу, чтобы лучше видеть. Люси не ответила. Она рассматривала себя в старинном тусклом зеркале. - Что я буду делать, когда состарюсь? - вдруг спросила она. - Почему бы не умереть? - предложил Спэндрелл, набив рот хлебом и страсбургским паштетом. - Вероятно, я займусь наукой, как Старик. Интересно, есть такая наука - человеческая зоология? Лягушки мне быстро надоели бы. Кстати, о лягушках, - добавила она. - Мне понравился этот рыжий человечек - как его там? - да, Иллидж. Как он ненавидит нас за то, что мы богаты! - Не зачисляйте меня в одну компанию с богатыми. Если бы вы знали... - Спэндрелл покачал головой. "Будем надеяться, что она принесет мне завтра денег". Он вспомнил слова матери, которые передала ему Люси. Перед этим он написал ей, что положение у него отчаянное. - Мне нравятся люди, умеющие ненавидеть, - продолжала Люси. - Да, Иллидж умеет. Он начинен теориями, желчью и завистью. Он жаждет взорвать нас всех на воздух. - Тогда почему он этого не сделает? Почему не делаете этого вы? А для чего же тогда существует ваш клуб? Спэндрелл пожал плечами. - Видите ли, между теорией и практикой есть некоторая разница. А если ты убежденный коммунист, или ученый-материалист, или поклонник русской революции, то теории у тебя весьма и весьма странные. Послушали бы вы, как наш юный друг рассуждает об убийстве! Конечно, особенно интересует его политическое убийство; но он не видит большой разницы между различными отраслями этого ремесла. С его точки зрения, один вид убийства столь же безвреден и морально безразличен, как другой. Наше тщеславие заставляет нас преувеличивать значительность человеческой жизни; индивид есть ничто; природа заботится только о виде - и так далее, и тому подобное. Странно, - добавил Спэндрелл в скобках, - до чего старомодны и даже примитивны новейшие течения в искусстве и политике! Юный Иллидж рассуждает как смесь лорда Теннисона в "In Memoriam", мексиканского индейца или малайца, взвинчивающего себя перед тем, как впасть в амок. Он обосновывает самое примитивное, дикое, животное безразличие к жизни и человеческой личности устарелыми научными аргументами. Очень, очень странно. - Но почему научные аргументы устарелые? - спросила Люси.- Ведь он и сам ученый... - Но кроме того, он коммунист. А это означает, что он погряз в материализме девятнадцатого столетия. Не может быть коммуниста без механистического взгляда на мир. Ты должен верить, что единственная реальность - это пространство, время и масса, а все остальное - чепуха, одна лишь иллюзия, причем иллюзия буржуазная. Бедняга Иллидж! Его так тревожат Эйнштейн и Эддингтон. А как он ненавидит Анри Пуанкаре! Как яростно сражается со стариком Махом. Они подрывают его незамысловатую веру. Они утверждают, что законы природы - лишь удобные условности, созданные самим человеком, и что пространство, время и масса как таковые, да и вся вселенная Ньютона и его последователей - всего лишь наше собственное изобретение. Эта мысль так же возмущает и огорчает его, как мысль о небытии Божием возмущала бы христианина. Действительно, он ученый, но его убеждения заставляют его восставать против любой научной теории менее чем полувековой давности. Забавно, не правда ли? - Не сомневаюсь, - сказала Люси, зевая. - Конечно, если вас интересуют теории; меня лично они не интересуют. - А меня интересуют, - отпарировал Спэндрелл, - поэтому я не прошу у вас прощения. Впрочем, если вам угодно, я могу примером пояснить его непоследовательность на практике. Недавно я совершенно случайно обнаружил, что Илли