е удалось вырваться. Если бы вы знали, какую массу вещей мне нужно было сделать, вместо того чтобы идти к вам. ("Ты обещаешь?" - спросила Марджори. И он ответил: "Обещаю". Но этот последний визит, это последнее объяснение с Люси в счет не идет.) Диван был широк. Люси отодвинулась к стене, освобождая место Уолтеру. Красная турецкая туфелька соскочила с ее ноги. - Идиотская у меня педикюрша, - сказала она, приподымая обнаженную ногу, чтобы рассмотреть ее, - вечно покрывает мне ногти этим ужасным красным лаком. Похоже на раны! Уолтер не ответил. Его сердце бешено колотилось. Аромат гардений, словно теплота ее тела, превращенная в запах, окутал его. Есть духи горячие и холодные, душные и свежие. Гардении Люси наполняли его горло и легкие сладким тропическим зноем. На сером шелке дивана ее нога была похожа на бледный цветок, на бледный мясистый бутон лотоса. Ноги индусских богинь, ступающих по лотосам, сами кажутся цветами. Время текло в молчании. Но оно не уходило в пустоту. Казалось, взволнованное биение сердца Уолтера накачивало его, удар за ударом, в какой-то замкнутый резервуар, где его поток будет все подыматься и подыматься за плотиной, пока наконец... Внезапно Уолтер протянул руку и сжал голую ногу Люси. Под давлением этих молча накапливавшихся секунд плотина прорвалась. Нога была длинная и узкая. Его пальцы сомкнулись вокруг нее. Он наклонился и поцеловал ступню. - Дорогой мой Уолтер! - Она рассмеялась. - Вы ведете себя слишком по-восточному. Уолтер ничего не ответил. Он встал на колени перед диваном и наклонился над ней. На его лице, тянувшемся к ее поцелуям, было написано отчаяние и безумие. Руки, прикасавшиеся к ней, дрожали. Она покачала головой и закрыла лицо руками. - Нет, нет. - Почему? ~ Не надо, - сказала она. - Почему? - Начать с того, что это слишком осложнит вам жизнь. - Ничуть не осложнит, - сказал Уолтер. Всякая сложность исчезла. Марджори перестала существовать. - К тому же, - продолжала Люси, - вы, кажется, вовсе не считаетесь со мной: я не хочу. Но его губы были нежными, его прикосновения были легкими. Предвестники наслаждения, крылья бабочек снова затрепетали под его поцелуями и ласками. Она закрыла глаза. Его ласки были как наркоз, одновременно опьяняющий и успокаивающий. Нужно только ослабить волю, и наркоз овладеет ею всецело. Она перестанет быть собой. От нее останется только оболочка, трепещущая от наслаждения, а под ней - пустота, теплая бездонная тьма. - Люси! - Ее ресницы вздрагивали и трепетали под его губами. Его рука коснулась ее груди. - Моя любимая! - Она лежала неподвижно, не открывая глаз. Внезапный пронзительный вопль вернул их обоих в мир времени. Точно за несколько шагов от них совершилось убийство, причем жертва воспринимала это как веселую, хотя и болезненную, шутку. Люси разразилась смехом: - Это Полли. Оба повернулись к клетке. Склонив голову набок, птица рассматривала их своим черным и круглым глазом. Пока они смотрели, пергаментное веко закрыло на мгновение, как временная катаракта, блестящий и невыразительный взгляд. Снова повторился предсмертный вопль веселого мученика. - Вам придется накрыть клетку, - сказала Люси. Уолтер снова повернулся к ней и злобно принялся целовать ее. Попугай завопил снова. Люси захохотала еще громче. - Ничего не выйдет, - произнесла она, задыхаясь. - Он не перестанет, пока вы не накроете клетку. Птица подтвердила ее слова новым воплем веселой агонии. Уолтер, разъяренный, оскорбленный, чувствуя себя идиотом, встал с колен и подошел к клетке. При его приближении птица возбужденно заплясала по жердочке; ее гребень встал, перья на голове и шее встопорщились, как чешуйки созревшей еловой шишки. "С добрым утром, - сказала она гортанным голосом чревовещателя, - с добрым утром, тетушка, с добрым утром, тетушка, с добрым утром, тетушка..." Уолтер развернул кусок розовой парчи, лежавшей на стуле рядом с клеткой, и потушил птицу. "С добрым утром, тетушка", - в последний раз донеслось из-под парчи. Потом наступило молчание. - Он - шутник, - сказала Люси, когда попугай исчез. Она закурила папиросу. Уолтер подошел к дивану и, не говоря ни слова, взял у нее из рук папиросу и швырнул ее в камин. Люси подняла брови, но он не дал ей заговорить. Снова опустившись на колени, он принялся с озлоблением целовать ее. - Уолтер, - протестовала она, - не смейте! Что с вами? - Она пыталась высвободиться, но он оказался неожиданно сильным. - Вы как дикий зверь. - Его желание было немым и первобытным. - Уолтер! Перестаньте сейчас же. - Вдруг ее осенила нелепая мысль, и она расхохоталась. - У вас сейчас лицо словно из кинофильма! Огромный, оскаленный "крупный план". Однако насмешка, как и протест, не оказала никакого действия. А может быть, Люси и не хотела, чтобы насмешка оказала действие? Почему бы ей не отдаться? Правда, плыть по течению, подчиняться, а не диктовать свою волю - это унизительно. Ее гордость, ее воля сопротивлялись Уолтеру, сопротивлялись ее собственным желаниям. Но в конце концов, почему бы нет? Наркоз был сильным и упоительным. Почему бы нет? Она закрыла глаза. Но пока она колебалась, обстоятельства решили за нее. В дверь постучали. Люси открыла глаза. - Я скажу "войдите", - прошептала она. Он вскочил на ноги; стук повторился. - Войдите! Дверь открылась. - Мистер Иллидж, мадам, - сказала горничная. Уолтер стоял у окна, делая вид, что он глубоко заинтересован грузовиком, остановившимся у дома на противоположной стороне улицы. - Попросите его сюда, - сказала Люси. Когда дверь закрылась за горничной, Уолтер повернулся к Люси. Лицо его было бледно, губы дрожали. - Я совсем забыла, - объяснила она. - Вчера вечером или, вернее, сегодня утром я пригласила его к себе. Он отвернулся и, не говоря ни слова, подошел к двери, открыл ее и вышел. - Уолтер! - крикнула она ему вдогонку. - Уолтер! - Но он не вернулся. На лестнице он встретил Иллиджа, подымавшегося вслед за горничной. Уолтер рассеянно поклонился в ответ на его приветствие и быстро прошел мимо. Он боялся, что, заговорив, он выдаст свое волнение. - Наш друг Бидлэйк, видимо, очень торопился, - сказал Иллидж, поздоровавшись с Люси. Он преисполнился ликующей уверенности, что именно он выжил Уолтера. Она заметила торжество на его лице. "Как пряничный петушок", - подумала она. - Он что-то потерял, - туманно объяснила она. - Надеюсь, не свою голову? - игриво осведомился он. А когда она засмеялась, не столько над его шуткой, сколько над его лицом, преисполненным мужского тщеславия, он внутренне раздулся от самоуверенности и самодовольства. Вращаться в лучшем обществе было, оказывается, так же легко, как играть в кегли. Чувствуя себя вполне непринужденно, он вытянул ноги, он оглядел комнату. Ее богатая и в то же время сдержанная элегантность произвела на него самое благоприятное впечатление. Он одобрительно втянул ноздрями надушенный воздух. - А что скрыто там, под таинственной красной материей? - спросил он, показывая пальцем на занавешенную клетку. - Это - какаду, - ответила Люси. - Кукарекаду, - поправилась она, внезапно разражаясь беспокоящим и необъяснимым смехом. Есть страдания, в которых можно признаться, которыми можно даже гордиться. Поэты не раз воспевали тяжелую утрату, разлуку, сознание греха и страх смерти. Эти переживания вызывают сочувствие. Но есть и позорные терзания; они не менее мучительны, но о них мы не смеем, не можем говорить. Например, муки неудовлетворенного желания. С этим чувством в сердце Уолтер вышел на улицу. Боль, гнев, досада, стыд, несчастье - все было тут. У него было такое чувство, точно его душа умирает под пыткой. А между тем причина была такова, что в ней нельзя сознаться: она низменна, даже смешна. Предположим, он встретится с каким-нибудь приятелем, и тот спросит, отчего у него такой несчастный вид. - Я пытался овладеть женщиной - и мне помешали, сначала крики какаду, а потом приход гостя. Ответом был бы оглушительный издевательский хохот. Его признание прозвучало бы как скабрезный анекдот. А между тем даже смерть матери не причинила бы ему больше страданий. Целый час бродил он по улицам и по Риджент-Парку. Белый туманный день постепенно переходил в вечер. Уолтер успокоился. Это урок, думал он, это наказание: он обещал и не исполнил. Для его собственного блага и для блага Марджори - больше никогда. Он посмотрел на часы и, увидев, что уже восьмой час, направился домой. Он пришел туда усталый и в покаянном настроении. Марджори шила; лампа ярко освещала ее худое, измученное лицо. На ней тоже был халатик, бледно-лиловый и безобразный: Уолтер всегда находил, что вкус у нее неважный. В квартире пахло стряпней. Он ненавидел кухонные запахи, но это еще не причина, чтобы изменять Марджори; наоборот: честь и долг заставляют его именно поэтому оставаться верным. То, что гардении он предпочитает капусте, еще не дает ему права причинять Марджори боль. - Как ты поздно, - сказала она. - У меня была масса дел, - объяснил Уолтер, - а потом я пошел пешком. - Это по крайней мере правда. - Как ты себя чувствуешь? - Он положил руку ей на плечо и нагнулся. Марджори выпустила шитье из рук и обняла его. "Какое счастье, - думала она, - он снова со мной!" Он снова принадлежит ей. Какое блаженство! Но, прижавшись к его груди, она поняла, что она снова обманута. Она отшатнулась от него. - Уолтер, как ты мог? Кровь прилила к его лицу; но он попытался сделать вид, что ничего не понимает. - Что мог? - спросил он. - Ты опять был у этой женщины? - О чем ты говоришь? - Он продолжал притворяться, хотя и знал, что теперь это бесполезно. - Не лги. - Она встала так порывисто, что ее рабочая корзинка перевернулась и ее содержимое рассыпалось по полу. Не обращая на это внимания, она направилась в другой конец комнаты. - Уйди! - воскликнула она, когда он пошел за ней. Уолтер пожал плечами и повиновался. - Как ты мог? - повторила она. - Приходишь домой, а от тебя несет ее духами. - (Ах, вот оно что: гардении. Какой он дурак! Нужно было подумать об этом...) - После всего, что ты сказал вчера ночью... Как ты мог?! - Ты не даешь мне объяснить, - оправдывался он тоном жертвы, раздраженной жертвы. - Объяснить, почему ты лгал, - сказала она с горечью, - объяснить, почему ты нарушил обещание? Ее презрение и гнев пробудили в Уолтере ответный гнев. - Дай мне объяснить, - сказал он с жесткой и угрожающей вежливостью. Как она скучна со своими сценами ревности! Как нестерпимо скучна! - Что ж, продолжай лгать, - насмешливо сказала она. Он снова пожал плечами. - Если вам угодно понимать это так, - вежливо сказал он. - Презренный лжец - вот кто ты такой! - И, отвернувшись от него, она закрыла лицо руками и зарыдала. Уолтер не смягчился. Вид ее вздрагивающих плеч только раздражал его и нагонял на него скуку. Он смотрел на нее с холодным и усталым раздражением. - Уходи, - воскликнула она сквозь слезы, - уходи! - Она не хотела, чтобы он оставался и торжествовал, видя ее слезы. - Уходи! - Вы в самом деле хотите, чтобы я ушел? - спросил он с той же холодной, уничтожающей вежливостью. - Да, уходи, уходи. - Очень хорошо. - Он открыл дверь и вышел. В Кэмден-Таун он взял такси и подъехал к дому на Брютонстрит как раз в ту минуту, когда Люси собиралась ехать куда-то на обед. - Вы едете со мной, - заявил он очень спокойно. - Увы! - Да, со мной. Она посмотрела на него с любопытством. Он, улыбаясь, посмотрел ей прямо в глаза. Лицо у него было странное: оно выражало одновременно любопытство и упрямое безжалостное сознание своей силы. Раньше она никогда не видела его таким. - Идет, - сказала она наконец и позвонила горничной. - Позвоните леди Старлет, - распорядилась она, - передайте ей, что я прошу меня извинить, но у меня разболелась голова, и я не смогу приехать. - Горничная вышла. - Ну как, вы довольны? - Начинаю быть довольным, - ответил он. - Только начинаете? - Она изобразила негодование. - Мне нравится ваше чертовское нахальство. - Я знаю, что вам это нравится, - со смехом сказал Уолтер. Ей действительно оно нравилось. В эту ночь Люси стала его любовницей. Был четвертый час дня. Спэндрелл только что встал с постели; он еще не побрился. Поверх пижамы он надел халат из грубой темной ткани, похожий на монашескую рясу. (Этот монастырский штрих не был случайным: он любил напоминать себе об аскетах; он несколько по-ребячески разыгрывал роль отшельника-сатаниста.) Он налил в котелок воды и поставил его на газовую плиту. Вода не вскипала беззастенчиво долго. Во рту у него пересохло, и его преследовал вкус нагретой меди. Бренди оказывало свое обычное действие. - "Как лань желает к потокам воды, - сказал он себе, - так желает душа моя..." опохмелиться. Жаль, что благодать не продается в бутылках, как минеральная вода. Он подошел к окну. За пределами ближайших пятидесяти шагов вселенная тонула в белом тумане. Но как упорно, как многозначительно торчал этот фонарный столб перед соседним домом справа! Весь мир был разрушен, и только фонарный столб, как Ной после потопа, уцелел в этом мировом катаклизме. Раньше Спэндрелл не замечал этого фонарного столба; он просто не существовал до этого момента. А теперь только он один и существовал. Спэндрелл смотрел на него с напряженным интересом, затаив дыхание. Этот фонарный столб, одинокий в тумане, - или он когда-то уже видел что-то похожее на это? Ему было знакомо это странное ощущение, когда видишь перед собой единственного, кто пережил всемирный потоп. Пристально глядя на фонарный столб, он старался припомнить, или, вернее, он затаил дыхание и не старался: он сдерживал свою волю и свое сознание, как полисмен сдерживает толпу вокруг женщины, упавшей без чувств на улице; он сдерживал свои мысли, чтобы вокруг его воспоминания образовалось свободное пространство, где оно могло бы, очнувшись, вытянуться во весь рост, вздохнуть, вернуться к жизни. Глядя на фонарный столб, Спэндрелл ждал напряженно и терпеливо, как человек, готовый чихнуть, взволнованно ожидает предвкушаемого события, - ждал, чтобы воскресло давно умершее воспоминание. И вдруг оно вскочило на ноги, пробужденное от своей летаргии, и Спэндрелл с чувством огромного облегчения увидал себя взбирающимся по утоптанному снегу крутой дороги, ведущей от Кортины к перевалу Фальцарего. Холодное белое облако закрыло долину. Гор больше не было. Фантастические коралловые башни Доломитов исчезли. Больше не было высот и глубин. Весь мир ограничивался пространством в пятьдесят шагов - белый снег под ногами, белый туман вокруг и над головой. Время от времени среди этой белизны возникала какая-нибудь темная форма - ком или телеграфный столб, дерево, или человек, или сани, - зловещая в своей уединенной неповторимости, единственная пережившая всеобщую катастрофу. Это было жутко, но в то же время увлекательно - ново и странно прекрасно. Прогулка казалась путешествием по неизведанному миру. Спэндрелл был взволнован, и какая-то тревога усиливала ощущение блаженства, становившееся почти невыносимым. - Посмотри на этот домишко слева, - крикнул он матери. - В прошлый раз его здесь не было. Честное слово, не было. - Он отлично знал дорогу; десятки раз он подымался и спускался по ней и ни разу не видел его. А теперь домишко пугающе нависал над ними - единственный темный и определенный предмет среди белизны этого смутного мира. - Да, я тоже не замечала его раньше, - сказала мать, - что лишний раз доказывает, - добавила она с той интонацией нежности, которая всегда появлялась в ее голосе, когда она говорила о своем покойном муже, - как прав был твой отец. Не верьте показаниям очевидцев, говаривал он, даже своим собственным. Он взял ее за руку, и они молча пошли рядом, таща за собой санки. Спэндрелл отвернулся от окна. Котелок кипел. Он наполнил чайник, налил себе чашку чая и выпил. Его жажда - почти символически - осталась неутоленной. Он задумчиво пил чай, вспоминая свое блаженное детство, которое теперь казалось совершенно неправдоподобным: зима в Доломитах, весна в Тоскане, Провансе или Баварии, лето у Средиземного моря или в Савойе. После смерти отца и до поступления в школу они с матерью почти все время жили за границей: это было дешевле. А после он почти всегда проводил каникулы вне Англии. С семи до пятнадцати лет он ездил по всем самым живописным местам Европы, наслаждаясь их красотой, - маленький мальчик в роли Чайльд Гарольда. После этого Англия казалась слишком обыденной. Он вспомнил другой зимний день. На этот раз нетуманный, но ясный - горячее солнце в безоблачном небе, коралловые вершины Доломитов, переливающиеся розовым, оранжевым и белым над лесами и снежными косогорами. Они шли на лыжах по обнаженным лиственничным лесам. Снег, исполосованный тенями деревьев, расстилался у них под ногами, как огромная белая с синим тигровая шкура. Солнечный свет был оранжевым среди безлиственных ветвей, сине-зеленым в свешивавшихся с деревьев бородах мха. Порошистый снег шипел под лыжами, воздух был одновременно теплым и щиплющим. А когда он вышел из леса, он увидел перед собой огромные круглые склоны, похожие на контуры чудесного тела, и девственный снег был как гладкая кожа, тонкозернистая в низких лучах вечернего солнца, мерцающая алмазными блестками. Он ушел вперед. На опушке он остановился, ожидая мать. Обернувшись, он увидел, как она пробирается между деревьями. Крепкая, высокая фигура, все еще молодая и подвижная; улыбка морщила ее молодое лицо. Она подошла к нему, и она была самым прекрасным и в то же время самым близким, знакомым и родным из всех существ. - Ну! - сказала она со смехом, подъехав к нему. - Ну! - Он посмотрел на нее, потом на снег, и на тени деревьев, и на большие голые скалы, и на синее небо, а потом опять на нее. И вдруг острое ощущение необъяснимого счастья овладело им. "Я никогда больше не буду так счастлив, - сказал он себе, когда она поехала дальше, - никогда больше, хотя бы я прожил до ста лет". Тогда ему было всего пятнадцать лет, но в то время он думал и чувствовал именно так. Его слова оказались пророческими. Это были последние дни его счастья. А после... Нет, нет! Лучше не думать о том, что было после. По крайней мере не сейчас. Он налил себе еще чаю. Пронзительно задребезжал звонок. Он подошел к двери и открыл. Это была его мать. - Вы? - Потом он вдруг вспомнил, что Люси что-то говорила ему. - Тебе не передали, что я приду? - с тревогой спросила миссис Нойль. - Да, но я совсем забыл. - А я думала, тебе нужны... - начала она. Она испугалась, что пришла к нему не вовремя: у него было такое неприветливое лицо. Уголки его рта иронически задергались. - Да, мне они очень нужны, - сказал он. Он вечно сидел без денег. Они прошли в другую комнату. Миссис Нойль сразу заметила, что окна посерели от грязи. На книжной полке и на камине густым слоем лежала пыль. Закопченная паутина свисала с потолка. Когда-то она просила Мориса, чтобы он разрешил ей два или три раза в неделю присылать женщину для уборки. Но он ответил: "Пожалуйста, без благотворительности. Я предпочитаю валяться в грязи: грязь - моя стихия. К тому же я не занимаю видного положения в военном мире, и мне незачем поддерживать декорум". Он беззвучно рассмеялся, обнажая большие, крепкие зубы. Это было сказано специально для нее. Больше она не решалась повторять своего предложения. Но комната в самом деле нуждалась в уборке. - Хотите выпить чаю? - спросил он. - Я как раз завтракаю, - добавил он, нарочно обращая ее внимание на свой беспорядочный образ жизни. Она отказалась, воздержавшись от замечаний по поводу такого необычно позднего завтрака. Спэндрелл был слегка разочарован, что ему не удалось вызвать ее на упреки. Наступило долгое молчание. Изредка миссис Нойль украдкой взглядывала на своего сына. Он пристально смотрел в пустой камин. "Он выглядит старше своих лет, - подумала она, - и вид у него больной и запущенный". Она старалась узнать в нем ребенка, долговязого школьника, каким он был в то далекое время, когда они были счастливы вдвоем, вместе. Она вспоминала, как он огорчался, когда она была недостаточно элегантна или выглядела не очень хорошо. Они оба относились друг к другу с ревнивой гордостью. Но ответственность за его воспитание казалась ей очень тяжелой. Будущее всегда пугало ее, она не умела принимать решения; она не верила в свои силы. К тому же после смерти ее мужа у них осталось не очень много денег; и она не любила и не умела вести денежные дела. Хватит ли у нее средств, чтобы послать его в университет, чтобы ему было с чем начинать жизнь? Вопросы мучили ее. Она проводила бессонные ночи, раздумывая, что же ей делать. Жизнь пугала ее. Она обладала детской способностью быть счастливой, но ей были свойственны также детские страхи, детская беспомощность. Когда жизнь состояла из одних праздников, она как никто умела быть беззаветно счастливой, но, когда приходилось заниматься делами, строить планы, принимать решения, она терялась и впадала в уныние. И что еще хуже, когда Морис поступил в школу, ей стало очень одиноко. Они бывали вместе только во время каникул. Девять месяцев из двенадцати она жила одна, и ей было некого любить, кроме ее старой таксы. Потом даже такса ее покинула - бедный пес заболел, и его пришлось усыпить. Именно тогда, вскоре после смерти бедного старого Фрица, она познакомилась с майором Нойлем (в то время он был еще в чине майора). - Вы, кажется, сказали, что принесли деньги? - спросил Спэндрелл, прерывая долгое молчание. - Да, вот они. - Миссис Нойль покраснела и открыла сумочку. Наступил благоприятный момент для разговора. Ее долгом было увещевать его, и пачка кредиток давала ей право на это и власть. Но этот долг был ненавистен ей, и она не хотела пользоваться своей властью. Она подняла глаза и умоляюще посмотрела на него. - Морис, - сказала она, - неужели ты не можешь вести себя разумней? Это такое безумие, такая нелепость! Спэндрелл поднял брови. - Что именно? - спросил он, притворяясь, будто не понимает. Придя в замешательство от этого требования уточнить свои туманные упреки, миссис Нойль покраснела. - Ты знаешь, что я хочу сказать, - ответила она. - Твой образ жизни. Это дурно и глупо. И это такая пустота, такое самоубийство. К тому же ты несчастлив. Я это вижу. - А может быть, я хочу быть несчастным? - иронически спросил он. - Но разве ты хочешь, чтобы я тоже была несчастной? - спросила она. - Если так, то знай, Морис, что тебе это удалось. Ты причиняешь мне много горя. - Слезы выступили у нее на глазах. Она достала из сумочки платок. Спэндрелл встал со стула и принялся шагать по комнате. - Когда-то вы не слишком заботились о моем счастье, - сказал он. Мать ничего не ответила и продолжала беззвучно плакать. - Когда вы выходили замуж за этого человека, - продолжал он, - вы думали о моем счастье? - Я думала, что так будет лучше, и ты это отлично знаешь, - ответила она разбитым голосом. Она уже столько раз объясняла ему это; не было сил начинать все сначала. - Ты отлично знаешь, - повторила она. - Я знаю только то, что я чувствовал и говорил в то время, - ответил он. - Вы не послушались меня, а теперь говорите, что заботились о моем счастье. - Но ты был так безрассуден, - возражала она. - Если бы ты привел какие-нибудь доводы... - Доводы, - медленно повторил он. - И вы в самом деле ожидали, что пятнадцатилетний мальчик приведет доводы, почему он не хочет, чтобы его мать спала с чужим мужчиной. Он думал о той книге, которая ходила по рукам среди мальчиков в его школе. С отвращением и стыдом, но не в силах оторваться, он читал ее по ночам, накрывшись с головой одеялом, при свете карманного фонарика. Она носила невинное заглавие: "Парижский пансион для девиц", но это была чистейшая порнография. В нем стилем героической поэмы описывались сексуальные подвиги военных. Вскоре после этого мать написала ему, что выходит замуж за майора Нойля. - Зачем вспоминать, мама, - сказал он вслух. - Давайте поговорим о чем-нибудь другом. Миссис Нойль порывисто вздохнула, в последний раз вытерла глаза и спрятала платок в сумочку. - Прости меня, - сказала она, - это вышло очень глупо. Пожалуй, я пойду. Втайне она надеялась, что он станет удерживать ее, попросит ее остаться. Но он молчал. - Вот деньги, - добавила она. Он взял свернутые кредитки и засунул их в карман халата. - Простите, что я обратился к вам за деньгами, - сказал он. - Но я сел на мель. Постараюсь больше не делать этого. Несколько мгновений он, улыбаясь, смотрел на нее, и вдруг сквозь потрепанную маску она увидела его таким, каким он был в отрочестве. Нежность, как мягкое тепло, разлилась в ней, мягко, но непреодолимо. Ее нельзя было сдержать. Она положила руки ему на плечи. - Прощай, сынишка, - сказала она, и Спэндрелл уловил в ее голосе ту интонацию, с какой она говорила о его покойном отце. Она подалась вперед, чтобы поцеловать его. Отвернувшись, он подставил ей щеку. XIV Мисс Фулкс поворачивала глобус до тех пор, пока перед их глазами не остановился малиновый треугольник Индии. - Вот Бомбей, - сказала она, показывая карандашом. - Здееь папочка и мамочка сели на пароход. Бомбей - большой город в Индии, - поучительно добавила она. - Все это - Индия. - А почему Индия красная? - спросил маленький Фил. - Я уже говорила тебе. Постарайся вспомнить. - Потому что она принадлежит Англии? - Фил, конечно, помнил, но это объяснение его не удовлетворяло. Он надеялся получить на этот раз другое, получше. - Вот видишь, ты отлично можешь вспомнить, когда постараешься, - сказала мисс Фулкс, занося себе в счет маленький триумф. - А почему все, что английское, то красное? - Потому что красное - это цвет Англии. Посмотри-ка: вот маленькая Англия. - Она повернула глобус. - Видишь - тоже красная. - Мы ведь живем в Англии, да? - Фил посмотрел в окно. На него посмотрела лужайка с веллингтонией и подстриженными вязами. - Да, мы живем вот здесь. - И мисс Фулкс ткнула красный остров в животик. - Но где мы живем - все зеленое, - сказал Фил, - а вовсе не красное. Мисс Фулкс начала объяснять ему - в который раз, - что такое карта. В саду миссис Бидлэйк прогуливалась среди цветов, выпалывая сорные травы и размышляя. Ее палка оканчивалась маленькой зубчатой цапкой; можно было полоть не нагибаясь. Сорняки на клумбах были молодые и хрупкие; они без борьбы поддавались цапке. Более опасными врагами были одуванчики и подорожники на лужайке. Корни одуванчиков походили на длинных, белых, сужавшихся к хвосту змей. Подорожники же отчаянно цеплялись за землю, когда она пыталась вырвать их. Цвели тюльпаны. "Дюк фан-Толь" и "Кейзерс Кроон", "Прозерпина" и "Томас Мур" стояли навытяжку на клумбах, лоснясь от света. Атомы солнца вибрировали, и их колебания наполняли пространство. Глаза воспринимали эти колебания, как свет; атомы тюльпанов поглощали или отражали те или иные колебания, создавая оттенки, ради которых гарлемские бюргеры семнадцатого столетия охотно расставались с накопленными гульденами. Красные тюльпаны и желтые, белые и пестрые, гладкие и махровые - миссис Бидлэйк блаженно разглядывала их. Они напоминают, подумала она, веселых и нарядных юношей на фресках Пинтуриккьо в Сиене. Она остановилась и закрыла глаза, чтобы подумать как следует о Пинтуриккьо: миссис Бидлэйк умела думать по-настоящему только с закрытыми глазами. Приподняв лицо к небу, опустив тяжелые веки цвета белого воска, она стояла, погруженная в воспоминания и неясные мысли. Пинтуриккьо, Сиена, огромный торжественный собор. Тосканское средневековье проходило перед ней пышной и неясной процессией. Она была воспитана на Рескине. Уотс написал ее портрет, когда она была девочкой. Позже, взбунтовавшись против прерафаэлитов, она стала восторгаться полотнами импрессионистов. Ее восторг перед ними в первое время обострялся сознанием его кощунственности. Она вышла за Джона Бидлэйка именно потому, что она любила искусство. Когда художник, написавший "Косцов", начал ухаживать за ней, она вообразила, будто обожает его, тогда как на самом деле она обожала его картины. Он был на двадцать лет старше ее; как супруг он пользовался дурной славой; ее семья энергично протестовала против этого брака. Она не посчиталась ни с чем. Джон Бидлэйк олицетворял для нее Искусство. Он выполнял священное назначение. Именно это произвело неотразимое впечатление на ее туманный, но пламенный идеализм. Джон Бидлэйк решил жениться еще раз отнюдь не из романтических соображений. Путешествуя по Провансу, он схватил тиф. ("Вот что получается, когда пьешь воду, - говорил он впоследствии. - Если бы я держался все время бургундского и коньяка!") Пролежав месяц в авиньонском госпитале, он вернулся в Англию исхудалый и еле держась на ногах. Через три недели грипп, осложнившийся воспалением легких, снова привел его к порогу смерти. Он выздоравливал медленно. Доктор поздравлял его с тем, что он вообще выздоровел. "Вы это называете выздоровлением? - ворчал Джон Бидлэйк. - У меня такое чувство, словно три четверти меня лежат в могиле!" Привыкнув быть всегда здоровым, он панически боялся болезни. Он видел перед собой жалкую, одинокую жизнь инвалида. Брак облегчит его печальную участь. Он решил жениться. Само собой разумеется, девушка должна быть красива. Но, кроме того, она должна быть серьезной, не ветреной, преданной и к тому же домоседкой. В Джэнет Пестон он нашел все эти качества. У нее было лицо святой; она была серьезна, даже излишне серьезна; ее преклонение перед ним льстило ему. Они поженились, и, если бы Джон Бидлэйк действительно стал инвалидом, каким он себя видел в будущем, брак мог бы оказаться удачным. Правда, она не умела ухаживать за больными, но этот недостаток она возместила бы своей преданностью; с другой стороны, его беспомощность сделала бы ее необходимой для его счастья. Но здоровье вернулось к нему. Через полгода после женитьбы Джон Бидлэйк снова обрел свое прежнее "я". Прежнее "я" принялось вести себя на прежний лад. Миссис Бидлэйк утешалась по-своему, погружаясь в бесконечные фантастические размышления, которых не могло прервать даже рождение, а потом воспитание двоих детей. Так продолжалось уже четверть века: высокая, величественная пятидесятилетняя дама, вся в белом, с белой вуалью, свисавшей со шляпы, она стояла среди тюльпанов, закрыв глаза, думая о Пинтуриккьо и средних веках, а время текло и текло, и Бог сидел неподвижно на своей вечной скамье. Пронзительный лай заставил ее покинуть высшие сферы. Она неохотно открыла глаза и оглянулась. Крошечная шелковистая пародия на дальневосточное чудовище, ее маленький китайский мопс лаял на кота. Он с истерическим тявканьем носился взад и вперед по окружности, радиус которой был пропорционален его ужасу перед фыркающим и выгибающим спину котом. Его хвост развевался по ветру, как перо, его глаза готовы были выскочить из черной головки. - Т'анг! - позвала миссис Бидлэйк. - Т'анг! - Все ее китайские мопсы за последние тридцать лет носили имена династий. Т'анг I царствовал до рождения ее детей. Т'анг II сопровождал ее, когда она вместе с Уолтером навещала больного Уэзерингтона. Теперь кухонный кот фыркал на Т'анга III. В промежутках маленькие Минги и Сунги жили, дряхлели и в смертной камере подвергались обычной участи всех наших любимых зверьков. - Т'анг, сюда! - Даже в этот критический момент миссис Бидлэйк не забывала об апострофе. Не то чтобы она специально об этом помнила: она произносила его инстинктивно - природа и воспитание сделали ее такой, что она не умела произнести это слово без апострофа даже тогда, когда с ее любимца вот-вот готова была полететь шерсть. Наконец песик послушался. Кот перестал фыркать, его шерсть пришла в нормальное состояние, и он величественно отошел прочь. Миссис Бидлэйк вернулась к выпалыванию сорных трав и к своим бесконечным туманным размышлениям. Бог, Пинтуриккьо, одуванчики, вечность, небо, облака, ранние венецианцы, одуванчики... Наверху, в классной комнате, окончились уроки. По крайней мере так считал маленький Фил, потому что теперь он занимался своим самым любимым делом - рисованием. Правда, мисс Фулкс называла это "искусством" и "развитием фантазии"; она отпускала на это занятие по полчаса ежедневно - с двенадцати до половины первого. Но для маленького Фила это было просто развлечением. Он сидел, склонившись над листом бумаги, высунув кончик языка, с напряженным, серьезным лицом, и рисовал, рисовал в каком-то вдохновенном исступлении. Его маленькая смуглая рука, сжимавшая непропорционально большой карандаш, работала без устали. Твердые и в то же время неровные линии ребячьего рисунка ложились на бумагу. Мисс Фулкс сидела у окна, глядя на залитый солнцем сад и не видя его. Она видела нечто совсем иное. Она видела себя в том прелестном платье от Ланвэна, которое было изображено в последнем номере "Вог", с жемчугами на шее; она танцевала в дансинге Сиро, который был странным образом похож (она ведь никогда не была в дансинге Сиро) на хаммерсмитский "Палэ де данс", где она бывала. "Как она прелестна!" - говорили все. Она шла покачиваясь, как та актриса из лондонского "Павильона" - как ее звали? Она протягивала свою белую руку, и руку у нее целовал юный лорд Уонерш; тот самый лорд Уонерш, который похож на Шелли, а живет как Байрон, и ему принадлежит половина домов на Оксфорд-стрит, и он приезжал сюда в феврале прошлого года со старым мистером Бидлэйком и раз или два заговаривал с ней. А потом она вдруг увидела себя едущей верхом по парку. А еще через секунду она ехала на яхте по Средиземному морю. А потом в автомобиле. Лорд Уонерш только что уселся рядом с ней, когда пронзительный лай Т'анга вернул ее к лужайке, ярким тюльпанам, веллингтонии и, с другой стороны, к классной комнате. Мисс Фулкс почувствовала себя виноватой: она пренебрегла своими обязанностями. - Ну как, Фил? - спросила она, быстро поворачиваясь к своему воспитаннику. - Что ты рисуешь? - Как мистер Стокс и Альберт тащат косотравилку, - ответил Фил, не отрываясь от рисунка. - Травокосилку, - поправила мисс Фулкс. - Травокосилку, - послушно повторил Фил. - Ты всегда путаешь составные слова, - продолжала мисс Фулкс. - Косотравилка, горокос, ходолед - вероятно, это у тебя какой-то дефект, вроде зеркального письма. - Мисс Фулкс прослушала в свое время курс психологии воспитания. - Постарайся избавиться от него, Фил, - строго добавила она. После такого длительного и скандального пренебрежения долгом (у Сиро, верхом на лошади, в лимузине с лордом Уонершем) мисс Фулкс испытывала потребность быть особенно заботливой и педагогичной: она была очень добросовестная молодая женщина. - Постараешься? - настаивала она. - Да, мисс Фулкс, - ответил мальчик. Он не имел никакого представления о том, чего, собственно, от него добиваются. Но она отстанет, если он скажет "да". Он был занят особенно трудной частью своего рисунка. Мисс Фулкс вздохнула и снова принялась смотреть в окно. На этот раз она старалась воспринимать то, что видели ее глаза. Миссис Бидлэйк расхаживала среди тюльпанов, одетая во все белое, с белой вуалью на шляпе, похожая на прерафаэлитский призрак. То и дело она останавливалась и смотрела на небо. Старый мистер Стоке, садовник, прошел с граблями в руке; кончик его белой бороды шевелился на ветру. Часы в деревне пробили половину первого. Сад, деревья, поля, далекие лесистые холмы - все было такое же, как всегда. Такая безнадежная грусть охватила мисс Фулкс, что она готова была разрыдаться. - А есть у косотравилок, то есть у травокосилок, колеса? - спросил маленький Фил, недоумевающе морща лоб. - Я забыл... - Да. Или постой... - Мисс Фулкс тоже наморщила лоб. - Нет. У них валики. - Валики! - воскликнул Фил. - Вот-вот! - И он снова с ожесточением принялся рисовать. Все одно и то же. Ни выхода, ни надежды на освобождение. "Если бы у меня была тысяча фунтов, - думала мисс Фулкс, - тысяча фунтов! Тысяча фунтов!" Магические слова - "тысяча фунтов". - Готово! - воскликнул Фил. - Посмотрите-ка! - Он протянул ей лист. Мисс Фулкс встала и подошла к столу. - Какой прелестный рисунок! - сказала она. - А это разлетаются маленькие травинки, - сказал Фил, показывая на тучу черточек и точек в середине рисунка. Он особенно гордился травой. - Понимаю, - сказала мисс Фулкс. - А посмотрите, как сильно тянет Альберт. - Альберт и в самом деле тянул как сумасшедший. А у другого конца машины так же энергично толкал старый мистер Стокс: его можно было узнать по четырем параллельным линиям, выходившим из его подбородка. Для мальчика его возраста Фил отличался редкой наблюдательностью и удивительной способностью воспроизводить на бумаге то, что он видел, - конечно, не реалистически, а при помощи выразительных символов. Несмотря на детскую нетвердость рисунка, Альберт и мистер Стоке казались живыми. - Левая нога у Альберта какая-то странная, правда? - сказала мисс Фулкс. - Слишком длинная и тонкая и... - Она остановила себя, вспомнив, что говорил старый Бадлэйк: "Ни в коем случае нельзя учить мальчика рисовать; во всяком случае, так "учить", как это делают в художественных училищах. Ни в коем случае. Я не хочу, чтобы его изуродовали". Фил выхватил у нее рисунок. - Неправда, - сердито сказал он. Его гордость была уязвлена. Он не выносил критики и упорно отказывался признать свою неправоту. - Может быть, и нет. - Мисс Фулкс спешила загладить свою вину. - Может быть, я ошиблась. - Фил снова улыбнулся. "Хотя почему, - думала мисс Фулкс, - ребенку нельзя сказать, что он нарисовал невозможно длинную, тонкую и вообще нелепую ногу, я решительно не понимаю". Но, конечно, старому мистеру Бидлэйку лучше знать. Человек с его положением, с его репутацией, великий художник - она часто слышала, как его называют великим художником, читала это в газетных статьях, даже в книгах. Мисс Фулкс питала глубокое уважение к Великим. Шекспир, Мильтон, Микеланджело... Да, мистеру Бидлэйку, Великому Джону Бидлэйку лучше знать. Ей не следовало заговаривать об этой левой ноге. - Уже половина первого, - сказала она бодрым, деловитым тоном. - Тебе пора ложиться. - Маленького Фила укладывали в постель на полчаса перед ленчем. - Нет! - Фил вскинул головой, свирепо нахмурился и неистово замахал кулаками. - Да, - спокойно сказала мисс Фулкс. - И пожалуйста, без этих гримас. - Она по опыту знала, что на самом деле мальчик вовсе не сердится: он просто устраивает демонстрацию, отстаивая свои права, и, может быть, смутно надеется, что ему удастся запугать ее - так китайские солдаты, приближаясь к врагу, надевают страшные маски и издают дикие вопли в надежде внушить ему ужас. - Почему я должен ложиться? - Теперь Фил уже почти успокоился. - Потому что так надо. Мальчик послушно встал из-за стола. Когда маска и вопли не производят должного действия, китайский солдат, будучи человеком здравомыслящим и вовсе не стремясь к тому, чтобы его больно поколотили, сдается. - Я пойду и задерну у тебя занавески, - сказала мисс Фулкс. Они вместе прошли по коридору в спальню Фила. Мальчик снял башмаки и улегся. Мисс Фулкс задернула складки кретоновых занавесок. - Не надо, чтобы было совсем темно, - сказал Фил, следя за ее движениям