ие, какую гордость! Но когда вдруг вмешался этот человек, она вновь почувствовала - вместе с пылом негодования против нарушителя порядка - волнение и ужас: а вдруг он дрогнет, будет публично унижен и посрамлен. Но он не дрогнул, со всей суровостью призвал он к порядку, восстановил мертвую тишину и наконец продолжил свою речь, будто ничего не случилось. Тревога Элинор уступила место непомерному счастью. Речь закончилась, раздались взрывы приветствий. Элинор была необычайно горда, возбуждена и в то же время слегка смущена, будто приветствия в какой-то мере относились и к ней самой; непонятно чему она громко расхохоталась, кровь прилила к ее щекам, и она отвернулась в смятении, не смея взглянуть на него; а потом, без всякой причины, она вдруг расплакалась. Нелепость и ребячество, уверяла она себя теперь. Но что делать: нелепое и ребяческое совершилось, и этого уже не отменишь. Из записной книжки Филипа Куорлза В воскресном иллюстрированном журнале моментальный снимок: Эверард Уэбли с открытым ртом - черная дыра посреди искаженного лица, - ораторствующий. "М-р Э. У., основатель и глава С. С. Б., произнес в субботу речь перед батальоном Свободных Британцев в Гайд-парке". И это все, что осталось от события, - рот как водосточная труба - символ демагогии. Рот, извергающий ослиный рев. Какой ужас! А между прочим, самое "событие" было весьма внушительным, и то, что выкрикивал Э., казалось в то время очень содержательным. И он выглядел весьма монументально на своем белом коне. Вырвав одно из непрерывного ряда мгновений, фотоаппарат превратил его в воронье пугало. Это неправильно? Или, может быть, правильным было восприятие не мое, а фотоаппарата? Ведь величественная непрерывность и должна была состоять именно из таких непривлекательных мгновений, как их запечатлела камера. Может ли целое быть совершенно отличным от своих частей? В физическом мире - может. Тело и мозг коренным образом отличаются от составляющих их электронов. А в мире моральном как? Может ли из большого количества сомнительных ценностей создаться одна несомненная? Фотография Эверарда ставит серьезную проблему. Миллионы чудовищных мгновений, а в итоге - великолепные полчаса. Нельзя, правда, сказать, что я принял это великолепие безоговорочно. Э. говорил очень много о Фермопилах и о спартанцах. Но мое сопротивление было гораздо более героическим. У Леонида было триста воинов. Я защищал мои духовные Фермопилы один против Эверарда и его Британцев. Они произвели на меня впечатление, но я сопротивлялся. Начать с того, что вымуштрованы они прекрасно. Я смотрел как зачарованный. Как всегда. Чем объясняется сильное действие зрелища военных парадов? Не знаю. Пока я смотрел, я все время старался это понять. Взвод - это всего человек десять и эмоционального действия не оказывает. Сердце начинает биться только при виде роты. Перестроения батальона опьяняют. А бригада - это уже целая армия со знаменами, что, как мы знаем из Песни Песней, равноценно любви. Впечатление пропорционально числу. Человек достигает в высоту всего каких-нибудь двух ярдов, в ширину - двух футов; поэтому собор производит на него большее впечатление, чем маленький коттедж, а растянувшаяся на целую милю процессия марширующих людей кажется ему более величественной, чем дюжина зевак на углу улицы. Но это еще не все. Полк более внушителен, чем толпа. Армия со знаменами равноценна любви только тогда, когда она хорошо вымуштрована. Камни в виде здания более красивы, чем камни в виде кучи. Дисциплина и мундиры придают толпе архитектурную стройность. Армия прекрасна. Но и это еще не все: она взывает к инстинкту более низкому, чем эстетическое чувство. Зрелище человеческих существ, низведенных до уровня автоматов, утоляет жажду власти. Глядя на механизированных рабов, воображаешь себя господином. Так думал я, любуясь передвижениями Эверардовых Британцев. Разлагая свое чувство на отдельные элементы, я не позволял ему овладеть собой. Разделяй и властвуй. Так же поступил я и с музыкой, а потом - с речью Эверарда. Какой замечательный режиссер погиб в Эверарде! Трудно было придумать что-нибудь более внушительное, чем звуки фанфар, прервавшие нарочито долгую паузу, а потом тяжеловесная гармония тысячи голосов, поющих "Песню Свободных людей", фанфары были изумительны, как увертюра к Страшному суду (и почему только высокие частичные тоны так надрывают душу?), а когда закончилась фанфарная увертюра, тысяча голосов запела. Сам Рейнгард не мог бы сделать этого лучше. Я чувствовал себя так, точно вместо диафрагмы у меня пустое место; щекочущее беспокойное ощущение пробегало по коже; слезы готовы были подступить к глазам. Я снова последовал примеру Леонида и стал думать о том, как плоха музыка, как бессмысленны слова. Трубный глас в день Страшного суда, глас Божий, - и вот наступил черед Эверарда. И он не дал напряжению ослабнуть. Как прекрасно он говорил! Его голос проникал прямо в солнечное сплетение, подобно высоким частичным тонам труб. Это трогало и убеждало, даже если ты понимал, что сами слова туманны и довольно бессмысленны. Я проанализировал его приемы. Они были те же, что обычно. Наиболее действенный из них - пользоваться волнующими словами, имеющими два и больше значения. Например "свобода". Это слово в девизе и программе Свободных Британцев означает свободу покупать, продавать и владеть собственностью при минимальном вмешательстве со стороны государства. (Кстати, "минимальное" следует понимать весьма условно; но не будем на этом останавливаться.) Эверард выкрикивает это слово своим проникающим в солнечное сплетение голосом: "Мы боремся за _Свободу_; мы _освободим_ страну" - и так далее. Слушатель немедленно видит себя сидящим без пиджака, с бутылочкой и уступчивой девицей, причем нет ни законов, ни хороших манер, ни жены, ни полисмена, ни пастора - одним словом, ничего, что могло бы ему помешать. Свобода! Конечно, он загорается энтузиазмом. Только тогда, когда Свободные Британцы придут к власти, он поймет, что на самом деле это слово было употреблено совсем в другом смысле. Разделяй и побеждай. Я победил. P. S. Вернее сказать, победила одна часть меня. Я привык отождествлять себя именно с этой частью и радоваться ее торжеству. Но лучшая ли это часть? В данном случае, может быть, и так. Вероятно, лучше подвергать все беспристрастному анализу, чем под влиянием режиссерского искусства и красноречия Эверарда превратиться в Свободного Британца. А в других случаях? Рэмпион, пожалуй, прав. Но когда человек привык разделять и побеждать во имя интеллекта, ему трудно поступать иначе. А может быть, здесь дело не только во второй натуре; может быть, здесь играет роль и первая натура? Поверить в необходимость изменить образ жизни вовсе не трудно. Но гораздо трудней действовать согласно этой вере. Например, эта идея обосноваться в деревне, быть добрым поселянином, отцом и соседом, жить растительной жизнью - осуществима ли она? Мне так кажется, но на самом деле?.. Между прочим, было бы интересно создать именно такой тип. Человек, всегда поощрявший свое стремление к интеллектуальной жизни за счет всех других стремлений, он, насколько возможно, избегает личных отношений, он наблюдает все со стороны, ни в чем не принимая участия, не любит выходить из своей скорлупы, он всегда зритель, а не актер. Кроме того, он старается выделять один какой-нибудь день, одно какое-нибудь место в противовес всем остальным; он не обозревает прошлое и не строит планов на будущее в день Нового года, не празднует Рождество или день рождения, не посещает те места, где протекало его детство, не совершает паломничеств туда, где родился какой-нибудь великий человек, или произошло сражение, или имеются развалины и т. п. Избавляясь от эмоциональных отношений и от естественного благоговения, он, как ему самому кажется, достигает свободы - свободы от сентиментальности, от иррационального, от страсти, от неразумных побуждений и переживаний. Но постепенно он убеждается, что на самом деле он только сузил и иссушил свою жизнь и, больше того, что этим он искалечил свой интеллект, вместо того чтобы освободить его. Его рассудок свободен, но поле его действия невероятно ограниченно. Он понимает свои внутренние недостатки и в теории хочет переделать себя. Но трудно избавиться от долголетних привычек; а может быть, эти привычки являются только проявлениями враждебного безразличия и холодности, преодолеть которые почти невозможно. Жить только интеллектуальной жизнью, по крайней мере для него, гораздо легче: это линия наименьшего сопротивления, потому что такая жизнь позволяет держаться вдали от людей. В том числе от своей собственной жены. Потому что у него будет жена, и возникнет нечто драматичное в отношениях между женщиной, живущей главным образом чувствами и интуицией, и мужчиной, жизнь которого протекает главным образом в плане интеллектуальных абстракций. Он любит ее по-своему, она любит его тоже по-своему. Это значит, что он удовлетворен, а она нет. Потому что его любовь обходится минимумом теплоты, доверчивости и человечности, которые для нее составляют самую сущность любви. Она страдает; он с удовольствием дал бы ей больше, но ему трудно переделать себя. Она даже грозит уйти от него к более человечному любовнику, но слишком любит его, чтобы осуществить эту угрозу. В это воскресенье Элинор отправилась с Эверардом Уэбли за город. - Сорок три мили за час и семь минут, - сказал Эверард, взглядывая на часы. - Неплохо, принимая во внимание, как долго мы выбирались из Лондона и как задержал нас тот паршивый шарабан в Гилдфорде. Очень неплохо. - А самое главное, - сказала Элинор, - хорошо, что мы остались в живых. Если бы вы знали, сколько раз я закрывала глаза, не надеясь открыть их до Страшного суда!.. Он рассмеялся, довольный тем, что она была так испугана его неистовой ездой. Ее страх давал ему почувствовать свою силу и превосходство, и это было приятно. Он покровительственно взял ее под руку, и они пошли по зеленой тропинке в лес. Эверард глубоко вобрал воздух. - Насколько это приятнее, чем произносить речи! - сказал он, сжимая ее руку. - И все-таки, - сказала Элинор, - как чудесно, должно быть, сидеть на коне и заставлять тысячу человек исполнять вашу волю! - К сожалению, политическая деятельность состоит не только в этом, - засмеялся Эверард. Он искоса взглянул на нее. - А вам понравился митинг? - Он взволновал меня. - Она снова увидела его на белом коне, услышала его сильный, вибрирующий голос, вспомнила свое волнение и неожиданные слезы. Великолепно, говорила она себе. Великолепно! Но ликование не возвращалось. Его рука лежала на ее руке, его огромная фигура почти угрожающе склонялась к ней. "А вдруг он поцелует меня?" - беспокойно спрашивала она себя. Она попыталась отогнать вызванный этим вопросом страх и заполнить его место вчерашним ликованием. Великолепно! Но страх не хотел уходить. - Ваша речь была изумительна, - сказала она вслух, а про себя подумала: о чем, собственно; он говорил? Она помнила звук и тембр его голоса, но не значение слов. Безнадежно! - Ах, какая жимолость! Эверард вытянулся во весь свой огромный рост, достал ветку и сорвал несколько цветков. "Какая красота, какая прелесть!" Он процитировал Китса, пошарил в памяти, отыскивая строчку из "Сна в летнюю ночь". Он лирически удивился, зачем мы живем в городах, зачем мы убиваем время на погоню за деньгами и властью, когда вокруг столько красоты, которая ждет, чтобы ее по- знали и полюбили. Элинор слушала с чувством неловкости. Он как бы включил любовь к красоте, как включают электрический ток, - выключил любовь к власти, дела и политику и переключился на любовь к красоте. Ну что же? Разве нельзя любить красивое? Конечно, можно, но почему-то - она сама не знала почему - в любви Эверарда к красоте есть что-то не то. Может быть, она слишком нарочита? Слишком случайна? Слишком для праздников только? Слишком условна, слишком тяжеловесна, слишком напыщенно-серьезна? Элинор предпочитала, когда он говорил о любви к власти; любовь к власти была ему гораздо больше к лицу. Может быть, именно потому, что он слишком любил власть, ему не удавалось любить красоту. Закон компенсации. За все нужно платить. Они пошли дальше. На поляне среди деревьев расцветали наперстянки. - Как факелы, пылающие от самого основания, - поэтически выразился Эверард. Элинор остановилась перед высоким растением, чьи верхние цветы приходились на уровне ее глаз. Красная плоть лепестков была холодная и упругая на ощупь. Она заглянула внутрь цветка. - Воображаю, как неприятно, когда у тебя в горле веснушки, - сказала она. - Не говоря уже о жучках. Они молча шли среди деревьев. Первый заговорил Эверард. - Вы когда-нибудь полюбите меня? - отрывисто спросил он. - Вы знаете, как хорошо я к вам отношусь. - Ее сердце упало: вот оно, началось, сейчас он примется целовать ее. Но он этого не сделал, а только рассмеялся. - Хорошо относитесь, - повторил он. - Ах, если бы вы были чуточку менее разумной, чуточку более безрассудной. Если бы вы только знали, что значит любить! - Разве так плохо, когда человек умеет быть разумным? - сказала Элинор. - Я хочу сказать, разумным до. Потому что быть разумным после умеет всякий. Слишком разумным, когда первый порыв прошел и любовники спрашивают себя, стоило ли ради этого забывать весь мир. Подумайте, Эверард, подумайте сначала. Действительно ли вы хотите потерять весь мир? - Я его не потеряю, - ответил Эверард, и в его голосе была та волнующая дрожь, которую она, казалось, воспринимала всем своим телом, а не только ушами. - Его не посмеют отнять у меня. Многое изменилось со времен Парнелла. К тому же я не Парнелл. Пускай только попробуют отнять! - Он засмеялся. - Любовь и весь мир - у меня будет и то и другое, Элинор. И то и другое. - Он улыбнулся ей сверху вниз - торжествующий любовник власти. - Вы требуете слишком многого, - со смехом ответила она, - вы слишком жадный. - Ликование снова пробудилось в ней, она чувствовала себя так, точно у нее захватило дух от горячего вина. Он нагнулся и поцеловал ее. Элинор не отстранилась. Другая машина остановилась у дороги, другая пара углубилась по зеленой тропинке в лес. Даже сквозь белила и румяна было видно, что лицо женщины старо; обвисшая плоть утратила некогда изящные очертания. - Ах, как прелестно! - восклицала она, с трудом передвигая свое тяжелое тело, нетвердо ступая на очень высоких каблуках по неровной почве. - Как прелестно! Спэндрелл - это был он - не отвечал. - Нарвите мне жимолости! - попросила она. Изогнутой ручкой палки он пригнул цветущую ветку. Сквозь затхлый запах дешевых духов и не очень чистого белья его ноздрей коснулся прохладный и сладкий аромат цветов. - Какой божественный аромат! - воскликнула она, с упоением нюхая цветы. - Прямо божественный! Уголки рта Спэндрелла насмешливо дрогнули. Забавно было слышать вышедшие из моды великосветские выражения в устах этой стареющей проститутки. Он искоса взглянул на нее. Бедная Конни! Она была настоящим memento mori - изобилие дряблой, обрюзгшей плоти придавало ей еще более жуткую мертвенность. Действительно жуткую: иного слова не подберешь. Здесь, на солнце, она походила на театральную декорацию, когда ее видишь при дневном свете и вблизи. Именно поэтому он не поскупился взять напрокат "даймлер" и вывезти ее за город. Именно потому, что несчастная престарелая шлюха имела такой жуткий вид. - Очень мило, - кивнул он. - Но я предпочитаю ваш аромат. Они пошли дальше. Куковала кукушка, не вполне ясно представлявшая себе разницу между секундой и малой терцией. В косых просеках солнечного света, протянувшихся сквозь зелень и пурпур лесной тени, кружилась и плясала мошкара. Ветра не было, и густо-зеленые листья висели неподвижно. Деревья были точно переполнены соками и солнечным светом. - Прелестно, прелестно, - повторяла Конни. Этот лес, этот день, по ее словам, напоминали ей детские годы в деревне. Она вздохнула. - И вы жалеете, что не остались честной девушкой? - саркастически сказал Спэндрелл. - "Чем больше роз расцветет у дверей, тем сильней любовь моя к маме моей". Знаем, знаем. - Он на мгновение замолчал. - Что я больше всего ненавижу в деревьях летом, - продолжал он, - это их скотское жирное самодовольство. Они пыжатся - вот что они делают, - как распухшие от прибылей дельцы. Пыжатся от наглости, от самовлюбленной наглости. - Ах, наперстянки! - закричала Конни; она даже не слушала его. Она побежала к цветам, переваливаясь на высоких каблуках. Спэндрелл последовал за ней. - Да, вид у них соблазнительно фаллический, - сказал он, дотрагиваясь до кончика нераскрывшегося бутона. И он начал пространно развивать эту мысль. - Ах, перестаньте, перестаньте! - закричала Конни. - Как вы можете говорить такие вещи? - Она была возмущена и оскорблена. - Как можете вы - здесь? - В Божьей стране, - усмехнулся он. - Как я могу? - И, подняв палку, он вдруг принялся размахивать ею направо и налево, со свистом рассекая воздух и каждым ударом сбивая один из высоких гордых стеблей. Умерщвленные цветы усыпали траву. - Перестаньте, перестаньте! - Она схватила его за руку. Беззвучно смеясь, Спэндрелл вырвался от нее и продолжал сбивать стебли. - Перестаньте! Ну не надо, не надо! - Она снова дернула его за руку. Все еще смеясь, все еще размахивая палкой, Спэндрелл опять вырвался от нее. - Долой их, - кричал он, - долой! - Цветок за цветком падал под его ударами. - Вот! - сказал он наконец, задыхаясь от смеха, быстрого бега и напряжения. - Вот! - Конни залилась слезами. - Как вы могли? - сказала она. - Как вам не стыдно? Он снова беззвучно засмеялся, закидывая голову. - Так им и надо, - сказал он. - Вы что, думаете, я буду спокойно смотреть, как меня оскорбляют? Нахальные твари! Ага, вот еще один! - Он направился к противоположной опушке, где последний высокий стебель наперстянки стоял, точно спрятавшись среди кустов орешника. Еще один взмах. Сломанное растение упало почти беззвучно. - Нахальные твари! Так им и надо. Ну что ж, вернемся к машине. XXX Рэчел Куорлз не одобряла тех сентиментальных филантропов, которые не видят разницы между добром и злом, между праведниками и грешниками. Она считала, что за преступления ответственны преступники, а не общество. Грехи совершают грешники, а вовсе не окружающая их среда. Конечно, существуют извинения, оправдания, смягчающие обстоятельства, но добро есть всегда добро, зло - всегда зло. Бывают обстоятельства, когда остановить свой выбор на добре очень трудно, но все-таки выбирает сам человек и сам отвечает за свой выбор. Одним словом, миссис Куорлз была христианкой, а не гуманисткой. Как христианка, она считала, что Марджори поступила неправильно, уйдя от своего мужа - даже от такого мужа, как Карлинг, - к другому мужчине. Она не одобряла ее поступок, но не позволяла себе осуждать Марджори, тем более что мысли и чувства последней, с христианской точки зрения миссис Куорлз, были, несмотря на ее "грех", вполне правильными. Рэчел легче было любить человека, поступавшего неправильно, но мыслившего правильно, чем того, кто, как ее невестка Элинор, сочетал неправильный образ мыслей с безупречным поведением. В некоторых случаях дурные помыслы казались ей едва ли не более предосудительными, чем дурные поступки. Конечно, лицемерие она тоже не одобряла. Она не терпела людей, которые мыслят и рассуждают хорошо, а поступают неизменно и намеренно дурно. Такие люди, однако, встречаются редко. Те, кто вопреки своим глубочайшим убеждениям поступает дурно, делают это в минуту слабости и потом раскаиваются в своих проступках. Но человек, мыслящий неправильно, не считает дурные поступки дурными. Он не видит причин к тому, чтобы не совершать их или, совершив, раскаиваться и исправляться. И если даже он ведет себя добродетельно, он может своим неправильным образом мыслей ввести в искушение других. "Замечательная женщина, - гласил приговор Джона Бидлэйка, - но слишком любит фиговые листки - особенно поверх рта". На самом деле Рэчел Куорлз просто никогда не забывала, что она - христианка. Она удивлялась, как это люди могут обходиться без религии. Но, с грустью признавала она, многие без нее обходятся. Почти вся знакомая ей молодежь. "Наши дети как будто говорят на другом языке", - пожаловалась она как-то одному из своих старых друзей. В Марджори Карлинг она нашла человека, говорившего на одном с ней наречии. - Боюсь, что она покажется вам немножко занудой, - предупредил ее Филип, когда он объявил о своем намерении уступить свой флигель в Чэмфорде Уолтеру и Марджори. - Но вы все-таки будьте с ней помягче. Она этого заслуживает, бедняжка: ей пришлось далеко не сладко. - И он рассказал историю Марджори. Выслушав, его мать вздохнула. - Вот уж не ожидала, что Уолтер Бидлэйк окажется таким, - сказала она. - Но в таких случаях никогда не знаешь, чего ожидать. Случается то, что случается. Люди тут ни при чем. Миссис Куорлз ничего не ответила. Она думала о том времени, когда она впервые обнаружила, что Сидни изменяет ей. Изумление, боль, унижение... - И все-таки, - сказала она вслух, - я бы никогда не подумала, что он сознательно сделает кого-нибудь несчастным. - А кто подумал бы, что он сделает несчастным самого себя? Ведь, по существу говоря, он ничуть не счастливей Марджори. Может быть, в этом его главное оправдание. - И кому все это нужно? - вздохнула его мать. Миссис Куорлз посетила Марджори, как только та переехала. - Навещайте меня почаще, - сказала она на прощание. - Вы мне нравитесь, - добавила она с неожиданной улыбкой, которая тронула бедную Марджори до глубины души: Марджори редко нравилась людям. Ее горячая любовь к Уолтеру была вызвана прежде всего тем, что он один из немногих проявил к ней интерес. - Надеюсь, это взаимно, - закончила миссис Куорлз. Марджори покраснела и пробормотала что-то невнятное. Она уже обожала миссис Куорлз. Рэчел Куорлз говорила вполне искренне. Марджори нравилась ей: ей нравились даже те недостатки, из-за которых другие считали ее такой занудой. Тупость Марджори она воспринимала как доброту и незлобивость, отсутствие у нее чувства юмора - как признак серьезности. Ей нравились даже интеллектуальные претензии Марджори, даже те глубокие или поучительные заме- чания, которыми та прерывала свое многозначительное молчание. Миссис Куорлз видела в них несколько смешные проявления подлинной любви к добру, истине и красоте, искреннего стремления к самосовершенствованию. При их третьей встрече Марджори рассказала миссис Куорлз всю свою историю. Миссис Куорлз отнеслась ко всему рассудительно, по-христиански. - В таких случаях на чудо нечего рассчитывать, - сказала она, - не существует патентованных средств от несчастья. Только старые скучные добродетели, терпение, смирение и все прочее, только старый источник утешения и силы - старый, но не скучный. Нет ничего менее скучного, чем религия. Но молодежь обыкновенно не верит мне, когда я им это говорю, хотя им всем до смерти надоели джаз-банды и танцы. Обожание, которое Марджори с первого же раза почувствовала к миссис Куорлз, усилилось еще больше, - усилилось настолько, что миссис Куорлз стало даже стыдно, точно она обманом выудила что-то у Марджори, точно она играла какую-то лживую роль. - Я получаю от вас столько помощи и утешений, - объявила Марджори. - Вовсе нет, - с сердцем ответила та. - Просто вы были одинокой и несчастной, а я подвернулась в нужный момент. Марджори возражала, но миссис Куорлз не позволила ни расхваливать, ни благодарить себя. Они много беседовали о религии. Карлинг внушил Марджори отвращение ко всей живописной и обрядовой стороне христианства. Пиран из Перанзабуло, облачения, церемонии - все, хотя бы отдаленно связанное со святыми, ритуалами, традицией, отталкивало ее. Но она сохранила смутные зачатки веры в то, что она считала основными принципами, у нее с детства осталась привычка мыслить и чувствовать по-христиански. Под влиянием Рэчел Куорлз вера укрепилась, потребность в религиозных переживаниях усилилась. - Я стала неизмеримо счастливей с тех пор, как поселилась у вас, - объявила она через какую-нибудь неделю после приезда. - Это оттого, что вы больше не стараетесь быть счастливой и не обижаетесь на то, что вы несчастны; оттого, что вы стали меньше думать о счастье и несчастье. Современная молодежь рассуждает удивительно глупо: она расценивает жизнь исключительно с точки зрения счастья. Как бы мне повеселей провести время? - спрашивают они. Или жалуются: почему мне так невесело! Но в нашем мире никто не может жить все время весело - по крайней мере в том смысле, в каком это понимают они. А когда они получают то, чего добивались, они разочаровываются - потому что никакая реальность не может сравниться с воображением. А потом, очень скоро, веселье сменяется скукой. Все гонятся за счастьем, а в результате все несчастливы. А все потому, что идут по неверному пути. Вместо того чтобы спрашивать себя: как нам стать счастливыми и жить повеселей? - они должны были бы спрашивать: как сделать, чтобы Бог был доволен нами и чтобы мы сделались лучше? Если бы люди почаще задавали себе такие вопросы и отвечали на них не только словами, но и делами, они стали бы счастливыми, даже и не думая об этом. Счастье находят, не гоняясь за ним^а стремясь к спасению. Когда люди были мудрыми, а не только умными, как теперь, они оценивали все в жизни с точки зрения не веселья или скуки, а спасения или вечного проклятия. Вы, Марджори, почувствовали себя счастливой только оттого, что перестали желать себе счастья и начали стараться быть хорошей. Счастье - это как кокс: это побочный продукт, его получают, когда стараются сделать нечто совсем другое. Тем временем в Гаттендене жизнь текла довольно уныло. - Отчего бы тебе не поработать немножко? - спросила миссис Бидлэйк на следующее утро после возвращения мужа. Старик покачал головой. - Ты только начни - и увидишь, как это будет приятно, - убеждала его Элинор. Но отец не поддавался уговорам. Он не хотел писать именно потому, что это доставило бы ему удовольствие. Именно потому, что он так боялся физических страданий и смерти, он, в силу какой-то извращенности, не хотел ничем от них отвлекаться. Точно какая-то часть его самого смутно желала принять поражение и несчастье, стремилась выпить унижение до дна. Его мужество, его гаргантюанская сила, его жизнерадостная беспечность были плодами того, что он всю жизнь на многое закрывал глаза. Но теперь, когда закрывать глаза стало невозможно, когда враг обосновался в его жизненных центрах, мужество покинуло его. Он боялся и не мог скрыть свой страх. Он даже не хотел скрывать его. Он хотел быть жалким. И жалким он был. Миссис Бидлэйк и Элинор прилагали все старания, чтобы вывести его из мрачной апатии, в которой он пребывал большую часть дня. Но он оживлялся только затем, чтобы жаловаться, или ворчать, или изредка впадать в бешенство. Какое жалкое зрелище (писал в своем дневнике Филип) представляет собой олимпиец, которого небольшая опухоль в желудке превращает в человекообразное. А может быть (приписал он через несколько дней), он всегда был только человекообразным, даже когда казался особенно олимпийцем; может быть, все олимпийцы на самом деле просто человекообразные? Только с маленьким Филом Джон Бидлэйк порой выходил из своего подавленного состояния. Играя с мальчиком, он на некоторое время забывал о своих несчастиях. - Нарисуй мне что-нибудь, - говорил он. И маленький Фил, высунув кончик языка, рисовал поезд, или пароход, или дерущихся оленей в Гаттенденском парке, или старого маркиза в колясочке, запряженной ослом. - А теперь ты, дедушка, нарисуй мне что-нибудь, - говорил он, - устав рисовать. Тогда старик брал карандаш и создавал несколько чудесных маленьких набросков с Т'анга, китайского мопсика, или с Томпи, кухонного кота. Или вдруг, придя в озорное настроение, он набрасывал карикатуру на извивающуюся мисс Фулкс. А иногда, забыв о внуке, он рисовал для собственного развлечения группу борющихся купальщиц, борющихся мужчин, танцовщицу. - А почему они раздетые? - спрашивал мальчик. - Потому что так они красивей. - Ничего они не красивей. - И, теряя всякий интерес к рисунку, который ничего ему не говорил, он требовал карандаш обратно. Но Джон Бидлэйк не всегда относился к своему внуку так благодушно. Иногда, когда он чувствовал себя особенно плохо, он воспринимал самое присутствие мальчика как личную обиду, как своего рода насмешку над собой. Он приходил в бешенство, он кричал на ребенка за то, что тот шумит и беспокоит его. - Неужели меня не могут оставить в покое? - кричал он и осыпал проклятиями всех и каждого. В доме полно женщин, и все они якобы присматривают за этим проклятым постреленком, а он вечно буянит, подымает адский шум и вертится под ногами. Это невыносимо! Особенно когда человек болен. Совершенно невыносимо! Люди абсолютно не считаются с ним. Краснея и извиваясь, бедная мисс Фулкс уводила своего ревущего питомца в детскую. Самые бурные сцены разыгрывались за обеденным столом. Именно за едой (которая теперь ограничивалась для него бульонами, молоком и бенгеровской кашицей) Джон Бидлэйк с особенной остротой вспоминал о состоянии своего здоровья. - Мерзкие помои! - брюзжал он. Но всякая попытка съесть чтонибудь твердое приводила к весьма печальным последствиям. Во время еды Джон больше всего бушевал и выходил из себя. Он срывал гнев на ребенке. Маленький Фил, никогда не отличавшийся большим аппетитом, вскТэту весну и начало лета ел особенно плохо. Почти каждый раз за едой дело кончалось слезами. - Это оттого, что он нездоров, - вступалась за него мисс Фулкс. И это была правда: мальчик пожелтел и осунулся, спал беспокойно, быстро утомлялся, страдал головными болями, перестал прибавлять в весе. Доктор Краузер прописал солод, рыбий жир и укрепляющие средства. - Он правда нездоров, - настаивала мисс Фулкс. Но Джон Бидлэйк ничего не хотел слушать. - Он просто-напросто капризничает. - И, обращаясь к ребенку: - Глотай же, Фил, глотай! - кричал он. - Ты что, разучился глотать, что ли? - Его раздражал вид маленького Фила, без конца пережевывавшего кусок чего-нибудь, что было ему не по вкусу. - Глотай, мальчишка! Да что ты жуешь жвачку, точно корова. Глотай! И маленький Фил, весь красный, делал над собой огромное усилие, стараясь проглотить отвратительный комок, который он пережевывал уже добрых пять минут. Мускулы его горла напрягались и сжимались в судороге, его личико искажалось гримасой непреодолимого отвращения, раздавался зловещий звук отрыжки. - Но это просто безобразие! - бушевал старик. - Глотай! - Его крик действовал безошибочно, вызывая у ребенка рвоту. Бремя свалилось с души, мрак сменился светом. Марджори приняла как откровение символику религиозных книг. Она ведь тоже погрязала в Трясине Отчаяния и выбралась оттуда; она тоже карабкалась, с огромным трудом и без всякой надежды, и неожиданно ее посетило видение Земли Обетованной. - Все эти фразы казались мне такой условностью, таким пустым благочестием, - сказала она миссис Куорлз, - но теперь я вижу, что они просто описывают факты. Миссис Куорлз кивнула: - Разумеется, плохо описывают, потому что эти факты описать нельзя. Но если у вас есть личный опыт, вы поймете, что скрывается за символами. - А знаете, что подразумевается под Черной Страной? - спросила Марджори. - У меня самой сейчас такое чувство, точно я вышла из рудничного поселка в поля. На широкий вольный простор, - добавила она своим очень серьезным детским голоском, растягивая слова. "От этого ее голоса, - невольно подумала миссис Куорлз и сейчас же раскаялась, потому что ведь бедная женщина не виновата, что у нее такой голос, - вольные широкие просторы начинают казаться какими-то душными". - И когда я смотрю назад, черный город кажется таким маленьким и ничтожным по сравнению с простором полей и огромным небом, точно смотришь на него в полевой бинокль не с той стороны. Миссис Куорлз слегка нахмурилась. - Его нельзя считать ничтожным, - сказала она, - ведь в этом городе, как бы черен он ни был, все-таки живут люди. И не та сторона полевого бинокля - это все же не та сторона. Нельзя смотреть на вещи так, чтобы они казались маленькими и ничтожными. Вот почему выходить на простор иногда опасно: человеку слишком свойственно смотреть на города и на их обитателей не с той стороны. Но так нельзя, Марджори. Долг счастливцев, вышедших на простор, - помочь оставшимся в городе сделать то же. - Она снова нахмурилась, недовольная на этот раз собой: она не терпела проповедей. Но Марджори не имеет права воображать себя выше всех поднявшейся над миром. - А как Уолтер? - спросила она, казалось бы, без всякой связи с предыдущим разговором. - Как вы с ним теперь ладите? - Как всегда, - сказала Марджори. Несколько недель тому назад это признание заставило бы ее почувствовать себя глубоко несчастной. Но теперь даже Уолтер казался маленьким и далеким. Конечно, она любила его по-прежнему, но видела его как бы не с той стороны полевого бинокля. Смотря с правильной стороны, она видела только Бога-Отца и Иисуса Христа, таким крупным планом, что они занимали все пространство. Миссис Куорлз взглянула на нее, и выражение печали промелькнуло на ее подвижном лице. - Бедный Уолтер! - сказала она. - Да, мне тоже очень жаль его, - сказала Марджори. Обе женщины замолчали. Старик Фишер просил изредка являться к нему и сообщать о ходе беременности. Марджори воспользовалась тем, что в эту среду выдавались дешевые экскурсионные билеты, и отправилась в город сделать кое-какие покупки и рассказать доктору, как хорошо она себя чувствует. - Выглядите вы тоже хорошо, - сказал доктор Фишер, взглядывая на нее сначала сквозь очки, а потом поверх них. - Гораздо лучше, чем в прошлый раз. Так часто бывает на четвертом месяце, - объяснил он. Доктор Фишер любил, чтобы его пациентки проявляли разумный интерес к собственной физиологии. - Здоровье улучшается. Настроение тоже. Тело привыкает к новому положению вещей. Несомненно, тут сказывается влияние перемен в кровообращении. Примерно в это время начинает биться сердце плода. Мне приходилось встречать неврастеничек, которые старались иметь одного ребенка за другим как можно скорей. Только беременность излечивала их от меланхолии и навязчивых идей. Как мало мы знаем о взаимоотношениях между телом и духом! Марджори улыбнулась и ничего не сказала. Доктор Фишер, конечно, ангел, он добрейший человек в мире. Но что он знал, например, о Боге? Что он знал о душе и ее мистическом общении с духовным началом? Бедный доктор Фишер! Он только и мог говорить что о четвертом месяце беременности и о сердце плода. Внутренне она улыбнулась, испытывая что-то вроде жалости к старику. Барлеп в это утро был особенно дружелюбен. - Ну как, дружище, - сказал он, кладя руку на плечо Уолтера, - не пойти ли нам съесть вместе по котлетке? - Он погладил Уолтера по плечу и улыбнулся ему тонкой и загадочной улыбкой святого с картины Содомы. - Увы, - сказал Уолтер, пытаясь изобразить ответное чувство, - я сговорился позавтракать с одним человеком в другом конце Лондона. - Это была ложь, но его страшила перспектива провести с Барлепом целый час в какой-нибудь закусочной на Флит-стрит. К тому же он хотел посмотреть, не ждет ли его в клубе письмо от Люси. Он взглянул на часы. - Господи! - добавил он, стараясь поскорей избавиться от Барлепа. - Мне пора бежать. Шел дождь. Зонтики были как черные грибы, неожиданно выросшие из грязи. Как уныло! А в Мадриде палящее солнце. "Но я люблю жару, - сказала она. - Я расцветаю в печках". Он представил себе испанские ночи, темные и душные, и ее тело, бледное при свете звезд, - призрак, но такой осязаемый и теплый, - любовь, терпеливую и безжалостную, как ненависть, и обладание, похожее на медленное убийство. Ради этого стоило лгать и унижаться. Совершенно не важно, что будет сделано, что недоделано, лишь бы осуществить его мечты. Он подготовил почву, он придумал одну серию лживых объяснений для Барлепа, другую - для Марджори; он справился о цене билетов, он устроил перевод в банке. И тогда пришло письмо от Люси: она передумала, она остается в Париже. Почему? Возможно, было только одно объяснение. Его ревность, его огорчение, его унижение вылились на шести страницах простых упреков. - Писем нет? - небрежно спросил он швейцара, входя в клуб. Своим тоном он точно хотел сказать, что он не ждет ничего более интересного, чем проспект какого-нибудь издательства или филантропическое предложение дать взаймы без всякой гарантии пять тысяч фунтов. Швейцар протянул ему знакомый желтый конверт. Он развернул его и вынул три листка, исписанные карандашными каракулями. "Набережная Вольтера. Понедельник". Он принялся разбирать письмо. Читать его было так же трудно, как какую-нибудь древнюю рукопись. "Почему вы всегда пишете мне карандашом?" Он вспомнил вопрос Касберта Аркрайта и ее ответ. "Я поцелуями сотру чернила с ваших пальчиков", - заявил тот. Скотина! Уолтер вошел в столовую и заказал ленч. Во время еды он расшифровывал письмо Люси. Набережная Вольтера Ваше письмо невыносимо. Раз навсегда перестаньте проклинать меня и скулить: я не терплю жалоб и упреков. Я делаю, что хочу, и никому не даю права требовать от меня отчета. На прошлой неделе мне казалось, что было бы забавно съездить с вами в Мадрид, а теперь мне не кажется. Очень сожалею, что это нарушило ваши планы. Но я вовсе не собираюсь просить прощения за то, что я передумала. А если вы воображаете, что ваши ревность и стоны внушают мне жалость, вы глубоко заблуждаетесь. Ваше поведение невыносимо и непростительно. Вы в самом деле хотите знать, почему я остаюсь в Париже? Так знайте же. "Вы, наверно, нашли себе мужчину, который вам нравится больше, чем..." Да вы, милый, просто Шерлок Холмс! И угадайте, где я его нашла? На улице. Шатаясь по бульваруСен-Жермен, у книжных магазинов. Переходя от витрины к витрине, я заметила, что меня преследует какой-то юноша. Мне он понравился. Жгучий брюнет с оливковой кожей, похож на римлянина, ростом не выше меня. У четвертой витрины он заговорил со мной на невероятном французском языке, произнося все немые "е". "Ma Dei e italiano!" {Да вы итальянец! (ит.).} Я угадала. Буйный восторг. "Parla italiano?" {Вы говорите по-итальянски? (ит.).} И он принялся изливать свои чувства на изысканнейшем тосканском наречии. Я взглянула на него. В конце концов, почему бы и нет? Человек, которого я никогда не видела и о котором ничего не знаю, - это должно быть увлекательно. Совершенно чужие, а через минуту такие близкие друг другу, какими только могут быть два человеческих существа. К тому же он был красив. "Vorrei e non vorrei" {Хочу и не хочу (ит.) - из оперы Моцарта "Дон Жуан".}, - сказала я. Но он никогда не слышал Моцарта - только Пуччини, поэтому мое остроумие пропало даром. "Ладно". Мы подозвали такси и поехали в маленькую гостиницу около Jardin des Plantes {Ботанический сад (фр.).}. Номера на час и на сутки. Кровать, стул, гардероб, умывальни с оцинкованным тазом и кувшином, рогатка для полотенца, биде. Нищенская обстановка, но в этом тоже своя прелесть. "Dunque" {Итак (ит.).}, - сказала я. В такси я не п