озволяла ему притронуться ко мне. Он набросился на меня, стиснув зубы, точно собираясь меня растерзать. Я закрыла глаза, как христианская мученица передо львом. Мученичество - вещь увлекательная. Тебе делают больно, унижают, тобой пользуются, как подстилкой для ног. Странно. Мне это нравится. К тому же подстилка пользуется тем, кто пользуется ею. Все это очень сложно. Он только что вернулся с моря: тело загорелое и отполированное солнцем. Он казался совсем дикарем, индейцем. И вел себя он тоже как дикарь: следы его укусов до сих пор не зажили у меня на шее. Мне придется несколько дней носить шарф. Где-то я видела статую Марсия, с которого сдирают кожу. Вот такое лицо было, у него. Я до крови вонзила ногти ему в плечо. После я спросила, как его зовут. Его имя Франческо Аллегри, он авиационный инженер и приехал из Сиены, где его отец - профессор медицинских наук в университете. Как странно, что бронзовый дикарь проектирует авиационные моторы и что у него отец профессор! Завтра я опять увижусь с ним. Теперь вы знаете, Уолтер, почему я раздумала ехать в Мадрид. Никогда не пишите мне таких писем, как ваше последнее. Л.  Марджори вернулась в Чэмфорд с поездом в три двенадцать. Дождь перестал. Холмы на противоположной стороне долины, тронутые солнечным светом, казалось, излучали сияние на фоне черных и темно-синих туч. Капли дождя повисли на ветках, и чашечка каждого цветка была полна влаги. От сырой земли исходил прохладный и сладкий аромат; пели птицы. Когда Марджори проходила под свисающими ветками огромного дуба на склоне холма, порыв ветра осыпал ее лицо внезапным холодным дождем. Она от удовольствия засмеялась. В коттедже никого не было. Служанка ушла и не вернется до вечера. В молчании пустых комнат была какая-то алмазная, музыкальная прозрачность. Одиночество встретило ее, как добрый друг. Она ходила по дому на цыпочках, словно боясь разбудить спящего ребенка. Марджори налила себе чашку чая, выпила ее маленькими глотками, съела сухарик, закурила сигарету. Вкус сухарика и чая, запах табачного дыма казались особенно приятными и какими-то новыми, точно она впервые ощущала их. Она подвинула кресло к окну, села и принялась глядеть на долину и на яркие холмы на грозовом фоне. Она вспомнила такой же день, когда они жили в беркширском коттедже. Солнечный свет, особенно яркий среди тьмы: сияющая преображенная земля. Она сидела вместе с Уолтером у открытого окна. Тогда он любил ее. И все-таки теперь она счастливей, гораздо счастливей. Она ни о чем не жалеет. Страдание было необходимым. Оно было как туча, на фоне которой еще ярче сияло ее теперешнее блаженство. Темная туча, но уже такая далекая, такая несущественная. И то, другое, яркое счастье, до появления тучи, - оно тоже было маленьким и далеким, как отражение в вогнутом зеркале. "Бедный Уолтер, - подумала она, и она пожалела его, но словно откуда-то издалека. - В погоне за счастьем он сделал себя несчастным. Миссис Куорлз говорит, что счастье - это побочный продукт. Она права". "Счастье". Марджори про^себя повторяла это слово. На фоне черных облаков холмы сверкали, как изумруд и зеленое золото. Счастье и красота и добро. "Мир Божий, - прошептала она, - мир Божий, который превыше всякого ума". Мир, мир, мир... Она точно растворялась в зеленом и золотом спокойствии, погружалась в него и тонула в нем, сливалась с ним в одно целое, покой вливался в покой, тишина окружающего мира становилась одно с тишиной внутри ее. Взбаламученная и помутневшая влага жизни постепенно успокаивалась, и все, что мешало ее прозрачности: мирской шум, и личные огорчения, и желания, и чувства, - оседало на дно, медленно падало, медленно и бесшумно, и скрывалось из виду. Мутная жидкость становилась все светлей и светлей, все прозрачней и прозрачней. Позади постепенно таявшего тумана была реальность, был Бог. Медленно, минута за минутой, нисходило откровение. "Мир, мир, - шептала она про себя, и последняя рябь исчезала с поверхности жизни, последняя муть повседневности оседала среди абсолютного покоя. - Мир, мир". У нее не было желаний, не было забот. Некогда мутная жидкость стала теперь совершенно прозрачной - прозрачней алмаза, прозрачней воздуха. Туман рассеялся, за ним открылась реальность. То была чудесная пустота, то было ничто. Ничто - единственное совершенство, единственный абсолют. Вечное и бесконечное ничто. Откровение наконец завершилось. Щелканье замка в парадной двери и звук шагов в коридоре вывели Марджори из оцепенения. Неохотно и с какой-то болью она поднялась из глубин пустоты, ее душа снова всплыла на поверхность сознания. Солнечный свет на холмах стал гуще, тучи поднялись, и небо побледнело, зеленовато-голубое, как вода. Приближался вечер. Ноги у нее затекли: должно быть, она просидела так несколько часов. - Уолтер? - откликнулась она на шум в коридоре. Ей ответил безжизненный и тусклый голос. "Что с ним? Отчего он так несчастен?" - подумала она, но подумала точно откуда-то издалека, почти с неприязнью. Его присутствие, самое его существование тревожило ее, нарушало ее покой. Он вошел в комнату. Лицо у него было бледное, под глазами - темные круги. - Что случилось? - спросила она почти против воли. Чем ближе она подходила к Уолтеру, тем больше она удалялась от чудесного ничто, от Бога. - У тебя ужасный вид. - Ничего не случилось, - ответил он. - Просто я очень устал. - По дороге в поезде он читал и перечитывал письмо Люси, пока не выучил его почти наизусть. Воображением он дополнял то, о чем не говорилось в письме. Он видел этот унылый номер в меблированных комнатах; он видел загорелое тело итальянца, и ее белизну, и стиснутые зубы мужчины, и его лицо, как лицо подвергнутого пытке Марсия, и лицо Люси со знакомым ему выражением, строгим, напряженным и страдающим, точно наслаждение было глубокой и труднопостижимой истиной, познать которую можно, только внимательно сосредоточившись... "Ах, так, - думала Марджори, - он говорит, ничего не случилось. Что ж, тем лучше: значит, мне нечего беспокоиться". - Бедный Уолтер! - сказала она вслух, улыбаясь ему с жалостливой нежностью. Он не требовал от нее внимания или сочувствия, она больше не испытывала к нему неприязни. - Бедный Уолтер! Уолтер бросил на нее быстрый взгляд, потом отвернулся. Ему не нужна жалость. Во всяком случае, такая снисходительная ангельская жалость, да еще от Марджори. Однажды он позволил ей пожалеть себя. Мурашки пробежали у него по телу, когда он вспомнил об этом. Больше никогда. Он ушел к себе. Марджори слышала, как он поднялся по лестнице и хлопнул дверью. "А все-таки, - подумала она, невольно тревожась, - тут что-то не то, что-то причинило ему особенно сильное страдание. Может быть, пойти и посмотреть, что он делает?" Но она не пошла. Она осталась сидеть, совершенно неподвижная, сознательно забывая о нем. Небольшой осадок, поднявшийся в ней от приезда Уолтера, быстро оседал на дно. Ее дух снова погрузился в безжизненную пустоту, в Бога, в беспредельное изначальное ничто. Время шло; наступили летние сумерки; сумерки постепенно сменились темнотой. В десять часов вернулась Дэзи, служанка. - Сумерничаете, мэм? - спросила она, заглянув в комнату. Она повернула выключатель. Марджори вздрогнула. Свет вызвал перед ее ослепленными глазами все материальные подробности окружающего мира. Бог исчез, как лопнувший мыльный пузырь. Дэзи заметила, что стол не накрыт. - Как! Вы не ужинали? - в ужасе воскликнула она. - Да, верно, - сказала Марджори. - Я совсем забыла об ужине. - А как же мистер Бидлэйк? - В тоне Дэзи послышался упрек. - Ах, бедненький, он, наверное, совсем изголодался! - Она побежала на кухню, чтобы достать холодное мясо и пикули. Наверху, в своей комнате, Уолтер лежал на постели, зарывшись головой в подушки. XXXI Вопрос из кроссворда заставил мистера Куорлза заглянуть в семнадцатый том Британской энциклопедии. Побуждаемый праздным любопытством, он перелистывал страницу за страницей. Он узнал, что лорд-камергер носит белый жезл и золотой или осыпанный драгоценностями ключ. Слово "лотерея" не имеет вполне определенного значения, но Нерон давал в качестве выигрыша дома и рабов, тогда как Гелиогабал придал лотереям оттенок нелепости - на один билет золотую вазу, на другой - полдюжины мух. Губернатором штата Луизиана был в 1873 году республиканец Пикни Б. С. Пинчбек. Чтобы четко сформулировать, что такое "лира", надо сразу же отметить разницу между ней и близкими ей инструментами - арфой и гитарой. Различают белую и черную магию. А земной магнетизм имеет длинную историю. На северном побережье острова Мадейра можно увидеть обнаженные пласты крупнокристаллического эссексита. Он как раз начал читать о сэре Джоне Бланделе Мейпле, баронете (18451903), отец которого, Джон Мейпл (ум. 1900), имел небольшую мебельную лавку на Тоттенхэм-Корт-роуд, когда в дверях появилась горничная, доложившая, что его желает видеть какая-то молодая леди. - Молодая ле-еди? - с удивлением повторил он, снимая пенсне. - Да, это я, - сказал знакомый голос, и в комнату, отстранив горничную, влетела Глэдис. При виде ее мистера Куорлза охватило тревожное предчувствие. Он встал. - Можете идти, - с достоинством сказал он горничной. Та вышла. - Мое дорогое дитя! - Он взял Глэдис за руку. - Какой сюрприз! Глэдис вырвала руку. - Да уж точно приятный сюрприз! - саркастически ответила она. В минуты волнения она говорила еще более неправильно, чем всегда. Она села или, вернее сказать, решительно водрузила себя в кресло. "Вот она я, - говорила вся ее поза, - и отсюда я не уйду". Или, может быть, даже: "На-кась, выкуси". - Конечно, приятный, - медоточиво говорил мистер Куорлз, чтобы что-нибудь сказать. "Какой ужас, - думал он. - Чего ей нужно? И как бы поскорей выставить ее из дому?" В случае необходимости, впрочем, он скажет, что ему нужно было срочно перепечатать некоторые материалы и он вызвал ее. - Но кто бы мог ожидать, - добавил он. -. Да уж верно, никто. - Она сжала губы и посмотрела на него - и выражение ее глаз вовсе не понравилось мистеру Куорлзу, - словно ожидая чего-то. Чего? - Разумеется, я очень рад видеть вас, - продолжал он. - Ах, вы очень рады? - Она угрожающе засмеялась. Мистер Куорлз взглянул на нее и испугался. Он просто ненавидел эту девицу. Теперь он удивлялся: как это он мог желать ее? - Очень рад, - повторил он с еще большим достоинством: самое главное - сохранять достоинство и превосходство. - Но... - Но... - отозвалась она. - Но, знаете, я считаю, что с вашей стороны было несколько опрометчиво приезжать сюда. - Он, видите ли, считает, что это опрометчиво, - сказала Глэдис, точно обращаясь к незримому третьему лицу. - Не говоря уже о том, что я не вижу в этом никакой необходимости. - Ну насчет необходимости это не вам судить. - В конце концов, вы отлично знали, что, если бы вам захотелось увидеть меня, вам стоило только написать, и я приехал бы немедленно. Так зачем же приезжать сюда? - Он ждал ответа. Но Глэдис молчала и только смотрела на него, и в ее зеленых глазах была жестокость, а улыбка сжатых губ скрывала одному Богу известно какие опасные мысли и чувства. - Я, серьезно, недоволен вами. - Мистер Куорлз делал ей выговор тоном внушительным и полным достоинства, но добродушно - всегда добродушно. - Да, серьезно, недоволен. Глэдис закинула голову и издала короткий, пронзительный смех, похожий на смех гиены. Мистер Куорлз растерялся. Но он не терял достоинства. - Вы можете смеяться, - сказал он, - но я говорю вполне серьезно. Вы не имели права приезжать. Вы отлично знаете, как важно, чтобы никто ничего не заподозрил. Особенно здесь - здесь, в моем собственном доме. Вы это знаете. - Да, знаю, - повторила Глэдис, кивая головой. - Именно поэтому я приехала. - На секунду она замолчала. Но ее бурные переживания не давали ей молчать. - Потому что я знала, что вы трусите, - продолжала она, - да, трусите: а вдруг люди поймут, какой вы есть на самом деле. Грязная старая свинья. - И вдруг, потеряв всякую власть над собой, она в бешенстве вскочила на ноги и с таким угрожающим видом двинулась на мистера Куорлза, что он отступил на шаг. Но ее нападение ограничилось словами. - Напускаете на себя такую важность, будто вы принц Уэльский. А девушку водите обедать в закусочную. И всех ругаете, хуже, чем пастор; а сами-то хороши! Грязная старая свинья - вот кто вы такой! А туда же, говорит, что любит меня! Знаем мы эту любовь. Девушка с вами спокойно в такси проехать не может. Паршивая скотина! А еще... - Что вы, что вы! - Мистер Куорлз настолько оправился от первого потрясения, что наконец обрел дар речи. Это ужасно, это неслыханно! Он чувствовал себя уничтоженным, опозоренным, опустошенным. - "Что вы, что вы", - передразнила она. - И в театре-то приличные места не можете взять. А когда дело доходит до того, чтобы амурничать, - Господи Боже мой! Паршивая жирная свинья! А послушать вас, так выходит, что от вас все женщины без ума, вроде как от Родольфо Валентино. Это от вас-то! Да вы посмотрите на себя в зеркало. Рожа как красное яйцо. - Какие выражения! - А еще болтает о любви - это с такой-то рожей! - продолжала она все более пронзительным голосом. - Старая свинья! А девушке не нашел что подарить, только паршивые старые часы да серьги, да и в тех камни фальшивые, мне ювелир сказал. А теперь, в довершение всего, у меня будет ребенок. - Ребе-енок! - недоверчиво повторил мистер Куорлз: сбывались его самые мрачные предчувствия. - Не может быть! - Да, ребенок! - заорала Глэдис и топнула ногой. - Вы что, оглохли, старый болван? Да, ребенок. За этим я сюда и приехала. Я не уйду отсюда, пока... В это самое мгновение из сада через стеклянную дверь вошла миссис Куорлз. Она только что была у Марджори и пришла сказать Сидни, что она пригласила молодую чету сегодня к обеду. - Ах, простите, - сказала она, останавливаясь на пороге. Наступило минутное молчание. Потом, обращаясь на этот раз к миссис Куорлз, Глэдис снова дала волю своему бешенству. Через пять минут она еще более несдержанно рыдала, а миссис Куорлз старалась ее утешить. Сидни воспользовался случаем и выскользнул из комнаты. Когда гонг прозвонил к ленчу, он прислал сказать, что чувствует себя очень плохо и просит прислать ему в комнату два яйца всмятку, гренков с маслом и компота. Тем временем в кабинете миссис Куорлз заботливо склонялась над Глэдис, рыдавшей в кресле. - Успокойтесь, - повторяла она, поглаживая девушку по плечу. - Успокойтесь, не нужно плакать. - "Бедная девушка! - думала она. - А какие ужасные духи! Как мог Сидни... И все-таки бедная девушка, бедная девушка!" - Не надо плакать. Возьмите себя в руки. Все будет хорошо. Рыдания Глэдис постепенно затихали. Спокойный голос миссис Куорлз продолжал говорить слова утешения. Девушка слушала. Вдруг она вскочила. Миссис Куорлз увидела издевательское выражение на ее залитом слезами лице. - Хватит, заткнитесь! - саркастически сказала она. - Заткнитесь! Вы что, меня за маленькую принимаете? Ишь, разговорилась! Зубы заговорить мне хотите, да? Чтобы я ничего не требовала? Деточка, будьте паинькой, так, что ли? Не на таковскую напали. Ничего у вас из этого не получится. И вы это очень скоро узнаете. С этими словами она выскочила из комнаты в сад и скрылась. XXXII Элинор сидела одна в маленьком домике в конце тупика. Слабые отголоски уличного движения ласкали теплую тишину. Старое саше ее матери населяло атмосферу бесчисленными воспоминаниями детства. Она ставила букет роз в вазу; огромные белые розы с лепестками из мягкого фарфора, огненные розы, похожие на языки замороженного душистого пламени. Куранты на камине неожиданно отзвонили восемь раз; согласное дрожание грустно угасало, уходя в небытие, как музыка на отходящем корабле. Половина четвертого. А к шести она ждала Эверарда. Ждала Эверарда, чтобы выпить с ним коктейль, объясняла она самой себе, а потом ехать с ним обедать и в театр. Вечер, обычный вечер, такой же, как все другие вечера. Она повторяла себе это потому, что в глубине души она знала, она была пророчески уверена, что этот вечер ничем не будет похож на другие вечера, что он будет самым важным и решающим. Ей придется решать, ей придется выбирать. Но она не хотела выбирать; вот почему она старалась поверить, что это будет такой же вечер, как все другие, с такими же развлечениями, как всегда. Она точно осыпала труп цветами. Горы цветов. Но труп был тут, несмотря на скрывавшие его лилии. А выбирать придется, несмотря на обед у Кетнера и на посещение театра. Вздохнув, она взяла тяжелую вазу обеими руками и собиралась поставить ее на камин, как вдруг раздался громкий стук в дверь. Элинор вздрогнула так сильно, что едва не уронила свою ношу. Страх не прошел даже тогда, когда она оправилась от неожиданности. Стук в дверь, когда она оставалась одна в доме, всегда заставлял ее сердце биться особенно сильно. Мысль, что там кто-то стоит, ожидая, прислушиваясь, незнакомец, быть может, враг (в воображении Элинор вставали жуткие волосатые лица, выглядывающие из-за угла, сжатые в кулак руки, ножи, дубинки и револьверы) или, может быть, сумасшедший, внимательно прислушивающийся, не донесется ли из дома какой-нибудь живой звук, ждущий, как паук, чтобы она открыла, - это было для нее кошмаром. Стук повторился. Поставив вазу, она на цыпочках, с бесчисленными предосторожностями подошла к окну и выглянула из-за занавески. В те дни, когда у нее было особенно беспокойное настроение, она не решалась сделать даже это и сидела неподвижно, надеясь, что стук ее сердца не будет слышен на улице, - сидела до тех пор, пока у стучавшего не истощалось терпение и он не уходил прочь. На следующий день посыльный от Сельфриджа приводил ее в полное смущение, прося прощения за запоздалую доставку. "Я приходил вчера вечером, мадам, но никого не застал". И Элинор становилось стыдно. Но в следующий раз, когда она оставалась одна и у нее было такое же настроение, она поступала точно так же. Сегодня она была настроена мужественно. Она отважилась рассмотреть врага - во всяком случае, настолько, насколько это можно было сделать, глядя искоса сквозь оконное стекло в направлении крыльца. Серые брюки и локоть - вот все, что попало в поле ее зрения. Стук повторился. Потом нога сделала шаг назад, и Элинор увидела весь костюм, черную шляпу и, когда голова повернулась, лицо Спэндрелла. Она побежала к двери и открыла. - Спэндрелл! - окликнула она. Он уже спускался с крыльца. Он вернулся и приподнял шляпу. Они пожали друг другу руки. - Простите, - объяснила она, - я сидела одна. Я думала, что это по крайней мере убийца. Потом я выглянула в окошко и увидела, что это вы. Спэндрелл коротко и беззвучно засмеялся. - А может быть, это все-таки убийца, хотя это и я. - И своей узловатой палкой он замахнулся на нее, в шутку, но это было так драматически похоже на ее представления о подлинном убийстве, что Элинор стало жутко. Она засмеялась, чтобы скрыть свой страх, но решила не приглашать Спэндрелла в дом. Здесь, на пороге, она чувствовала себя в большей безопасности. - И все-таки, - сказала она, - лучше быть убитой знакомым, чем совершенно чужим человеком. - Разве? - Он посмотрел на нее; уголки его широкого, похожего на шрам рта дрогнули, изобразив странную улыбку. - Только женщина способна думать о таких тонкостях. Впрочем, если вам когда-нибудь будет угодно, чтобы вам самым дружественным образом перерезали горло... - Что с вами, Спэндрелл! - возмутилась она и еще раз порадовалась, что он стоит на пороге, а не внутри дома. - ...то немедленно пошлите за мной. Где бы я ни был, - он приложил руку к сердцу, - я примчусь к вашим ногам. Или, вернее, к вашему горлу. - Он щелкнул каблуками и поклонился. - Скажите мне, - продолжал он уже другим тоном, - где можно найти Филипа. Я хотел пригласить его пообедать. У Сбизы. Я пригласил бы и вас, но там будут только мужчины. Она поблагодарила. - Я все равно не смогла бы прийти. А Филип уехал за город, к своей матери. Он вернется только к концерту Толли в Квинсхолл. Он, впрочем, говорил, что после концерта зайдет к Сбизе. Вы встретите его там. Но это будет поздно. - Что ж, лучше поздно, чем никогда. Или по крайней мере, - он снова беззвучно засмеялся, - так принято говорить, когда дело касается наших друзей. Но, по правде говоря, эта пословица нуждается в переделке: лучше никогда, чем рано. - Тогда зачем же приглашать людей обедать? Спэндрелл пожал плечами. - Сила привычки, - сказал он. - К тому же, когда я их приглашаю, платить приходится им. Оба засмеялись. Вдруг громкий звонок заставил их обернуться. Рассыльный на красном велосипеде мчался мимо конюшен по направлению к ним. - Куорлз? - спросил он, соскакивая с велосипеда. Элинор взяла телеграмму и вскрыла. Улыбка сошла с ее лица. - Ответа не будет. Рассыльный сел на велосипед и уехал. Элинор уставилась на телеграмму, точно она была написана на незнакомом языке, который трудно было понять. Она взглянула на часы на руке, потом снова на смятую бумажку. - Не окажете ли вы мне одну услугу? - наконец сказала она, повернувшись к Спэндреллу. - С удовольствием. - Мой ребенок заболел, - объяснила она. - Меня вызывают. Если я потороплюсь, - она снова взглянула на часы, - я еще успею на поезд в четыре семнадцать с Юстонского вокзала. Но у меня нет ни минуты времени. Может быть, вы позвоните Эверарду Уэбли и передадите ему, что я не смогу пообедать с ним сегодня вечером? - "Судьба предостерегает меня, - подумала она, - запрещает мне". - Не позже шести. К нему в комитет. - Не позже шести, - медленно повторил он. - К нему в комитет. Есть. - Ну, я бегу, - сказала она, протягивая ему руку. - Если хотите, я найду вам такси, пока вы одеваетесь. Она поблагодарила. Спэндрелл поспешно зашагал вдоль конюшен. "Судьба запрещает мне", - повторяла Элинор, надевая шляпу перед венецианским зеркалом в гостиной. Выбор был сделан за нее. Она почувствовала одновременно и облегчение, и разочарование. "Сделан, - подумала она, - за счет бедного малютки Фила. Что с ним?" - спрашивала она себя. Посланная матерью телеграмма - такая характерная для нее, что Элинор не могла удержаться от улыбки, вспомнив ее текст, - ничего не объясняла: "Филип нездоров хотя неопасно советую вернуться домой мать". Она вспомнила, каким нервным и капризным был в последнее время мальчик, как быстро он утомлялся. Она упрекала себя, что вовремя не обратила внимания на его начинающуюся болезнь. Теперь он заболел. Вероятно, просто грипп. "Следовало обратить внимание раньше", - говорила она себе. Она нацарапала записку для мужа. "Приложенная телеграмма объяснит мой неожиданный отъезд. Приезжай в Гаттенден завтра утром". Где ее оставить, чтобы Филип наверняка увидел ее? Прислонить к часам на камине? А если он не посмотрит на часы? Или на столе? Нет, приколоть к ширме - вот это дело! Тогда он наверняка ее заметит. Она побежала в спальню за булавкой. На ночном столике Филипа она увидела связку ключей. Она взяла их и нахмурилась. "Дурень, оставил ключ от дома. Как же он попадет сюда вечером?" Шум подъехавшего такси навел ее на мысль. Она сбежала вниз, приколола записку и телеграмму на видном месте к ширме между гостиной и дверью и вышла на крыльцо. Спэндрелл стоял у дверцы такси. - Как это мило с вашей стороны, - сказала она. - Но я еще не кончила эксплуатировать вас. - Она протянула ключи. - Когда вы увидите вечером Филипа, передайте ему ключи и мой привет и скажите ему от меня, что он все-таки дурень: он же не смог бы войти в дом без них. - Спэндрелл молча взял ключи. - И передайте ему, почему я уехала и что я жду его завтра. - Она села в такси. - Только не забудьте позвонить Уэбли. До шести. Потому что в шесть он должен был приехать сюда. - Сюда? - спросил он с неожиданным любопытством, которое показалось Элинор несколько оскорбительным и дерзким. Неужели он что-нибудь вообразил, осмелился предположить?.. - Да, сюда, - коротко подтвердила она. - Я не забуду, - с ударением сказал он, и в выражении его лица было что-то, заставившее Элинор почувствовать, что в его словах скрывается тайный смысл. - Благодарю вас, - сухо сказала Элинор. - А теперь - до свидания. - Она дала адрес шоферу. Машина проехала мимо конюшен, под аркой, завернула и скрылась. Спэндрелл медленно зашагал по направлению к Гайд-парку. Из телефона общественного пользования на станции метро он позвонил Иллиджу. Эверард Уэбли расхаживал взад и вперед по комнате, диктуя. Он не умел работать сидя. - Как могут люди писать, когда они день-деньской привязаны к стулу, и так - год за годом? - Он не понимал этого. - Когда я сижу на стуле или лежу в постели, я точно сам становлюсь мебелью, на которой сижу или лежу, деревом и обивкой - и больше ничего. Мой мозг работает только тогда, когда у меня работают мускулы. В те дни, когда ему приходилось писать много писем, когда нужно было диктовать статьи или составлять речи, рабочий день Эверарда превращался в восьмичасовую прогулку. "Изображает льва" - так описывали секретари его метод диктовки. Сейчас он как раз изображал льва - беспокойного льва, незадолго до кормления, - расхаживающего от стены к стене по своему большому пустынному кабинету. - Не забывайте, - говорил он, хмурясь при этих словах на серый ковер, карандаш его секретаря покрывал страницу стенографическими значками, - не забывайте, что право решения принадлежит одному мне и что, пока я стою во главе С.С.Б., всякая попытка нарушить дисциплину будет безжалостно пресекаться. Ваш и т. д. - Он замолчал и, вернувшись к письменному столу с того места, где завершилось многодумное львиное шагание, порылся в разбросанных бумагах. - Кажется, все, - сказал он и посмотрел на часы. Было без четверти шесть. - Эти последние письма приготовьте мне к завтрашнему утру. Я подпишу их завтра. - Он взял шляпу с вешалки. - До свидания. - Хлопнув дверью, он спустился по лестнице, шагая через две ступеньки. У подъезда его ждал автомобиль. Это была мощная машина (Эверард был поклонником быстрой езды) и открытая - так как он наслаждался борьбой со стихиями. Плотно натянутый непромокаемый чехол закрывал всю заднюю часть машины; сидеть можно было только на двух передних местах. - Вы не понадобитесь мне сегодня вечером, - сказал он шоферу, усаживаясь у руля. - Вы свободны до завтра. Он привел в действие стартер, пустил мотор, и машина стремительно сорвалась с места. Цилиндры его машины - объемом в три литра - заключали в себе несколько дюжин лошадей; ему нравилось, когда они работали на полной нагрузке. Максимальная скорость, а потом, за один шаг от надвигающейся катастрофы, рвануть тормоза - таков был его метод. Езда по городу с Эверардом доставляла ощущения, пожалуй, даже чересчур сильные. - Я совсем не боюсь смерти, - заявила ему Элинор, когда они в последний раз ездили за город; - но я вовсе не намерена провести остаток моей жизни на костылях и с перешибленным носом. - Со мной вы в полной безопасности, - рассмеялся он, - у меня не бывает несчастных случаев. - Вы что же, выше подобных вещей? - насмешливо сказала она. - Что ж, если хотите... При этих словах он с такой силой затормозил, что Элинор пришлось ухватиться за ручки сиденья, так как иначе ее бросило бы на переднее стекло. - Болван! - закричал он на растерянного старого джентльмена, чья куриная нерешительность едва не бросила его под шины автомобиля. - Если хотите, - и машина рванулась вперед с такой силой, что Элинор буквально расплющилась о спинку сиденья, - так оно и есть. У меня не бывает несчастных случаев. Я сам кузнец своего счастья. Вспоминая эту поездку, Эверард улыбался про себя. Он ехал по Оксфорд-стрит. Товарный фургон преградил ему путь. Давно пора запретить ездить по улицам на лошадях. "Или вы будете моей, - скажет он ей, - а это значит, что в конце концов вам придется предать это огласке, оставить Филипа и жить со мной (он намеревался быть вполне честным с ней: никакого обмана быть не должно), или это, или..." Наконец ему представилась возможность обогнать фургон; он нажал на газ, и машина рванулась вправо, потом, под самым носом старой клячи, терпелива бегущей рысцой, снова влево. "Или мы больше не увидимся". Это будет ультиматум. Грубый. Но Эверард не терпел неясности в отношениях. Знать наверняка, каким бы неприятным ни было это знание, он предпочитал самой блаженной и полной надежд неопределенности. А в данном случае неопределенность была отнюдь не блаженной. При въезде на Оксфорд-серкус полисмен поднял руку. Было без семи минут шесть. "Она относится слишком придирчиво, - подумал он, смотря по сторонам, - к этим новым зданиям". Эверард не находил ничего неприятного в массивном и пышном барокко современных деловых построек. Их стиль энергичен и выразителен; он величествен, роскошен, он символизирует прогресс. - Но он невыразимо вульгарен! - возразила она. - Живому человеку, - ответил он, - трудно не быть вульгарным. Вам не нравится, что эти люди делают дело. Согласен: делать дело всегда вульгарно. У нее типично потребительская психология. Полисмен опустил руку. Сначала медленно, но со все возрастающей силой прегражденный было поток уличного движения устремился вперед. Во всем она ищет не пользу, а красоту; ее занимают ощущения и оттенки переживаний, причем занимают ее сами по себе, а не потому, что острый глаз и проницательность необходимы в борьбе за существование. Она вообще не знает, что такое борьба. Он должен был бы осуждать ее, и он осудил бы, если б (и при этой мысли Эверард внутренне улыбнулся) он не любил ее. Он должен был бы... Хлоп! С империала проезжающего автобуса на капот мотора прямо перед ним упала похожая на замаранную морскую звезду кожура от банана. Сквозь рев мотора он услышал взрыв хохота. Подняв глаза, он увидел двух девушек; они смотрели на него через перила, раскрыв рты, словно те фантастические головы, которыми кончаются водосточные трубы, но при этом хорошенькие. И хохотали так, точно до этого они никогда не выкидывали подобных штук. Эверард погрозил им кулаком и тоже расхохотался. Как понравилось бы это Элинор! - подумал он. Она так любит улицу и уличные сцены. Какой у нее острый глаз на все странное, забавное, значительное! Там, где он видел сплошную массу человеческих существ, она различала отдельных людей. А ее способность придумывать биографии на основании какой-нибудь случайно подмеченной странности была не менее замечательна, чем ее острый глаз. Она знала бы об этих девушках решительно все: к какому классу они принадлежат, из каких семей происходят, где покупают платья и сколько платят за них, невинны ли они, какие книги они читают и кто их любимые киноактеры. Образовавшаяся пробка заставила его пропустить такси вперед, причем за это время шофер успел выразить сомнение в том, законнорожденный ли Эверард, нормальные ли у него половые наклонности и есть ли у него шансы на блаженство в загробной жизни. Эверард отругивался с таким же вкусом, но с неизмеримо большей изобретательностью. Он чувствовал, что его переполняет жизнь, он чувствовал себя необычайно крепким и сильным, необъяснимо и (если не считать того, что он увидит Элинор не раньше чем через пять минут) совершенно счастливым. Да, совершенно счастлив, потому что он знал (совершенно точно и твердо знал!), что она скажет "да", что она любит его. И его счастье становилось все более сильным, острым и в то же время все более успокоительным, пока он заворачивал мимо Мраморной Арки в парк. Его пророческая убежденность разрасталась в какую-то уверенность уже происшедшего и памятного, будто будущее стало историей. Солнце стояло низко, и, где бы его розовато-золотистые лучи ни коснулись земли, казалось, будто преждевременная многоцветная осень подожгла траву и листья. Целые снопы сияющего света с пылинками опускались с запада между деревьями, а в тени сумрак стелился сиреневатым и аквамариновым туманом и скрывал, план за планом, смутные лондонские дали. Парочки прогуливались по траве, а играющие дети то погружались во тьму, то преображались, выбегая из тени на солнце, и попеременно то блекли, то становились ослепительно чудесными. Словно какой-то шаловливый божок, то наскучив своими созданиями, то вновь очарованный ими, взирал на них испепеляющим оком, а в следующее мгновение любовно уделял им как бы частичку своей божественности. Дорога простиралась перед ним чистая и гладкая; но Эверард отнюдь не превышал скорость, несмотря на все свое нетерпение; и в каком-то смысле именно потому, что был так сильно влюблен. Все вокруг было столь красиво; а для Эверарда, по ему одному понятной логике и какой-то личной потребности, там, где была красота, была и Элинор. Вот и сейчас она была рядом - ведь она бы так наслаждалась всей этой прелестью. И потому, что ей обязательно захотелось бы растянуть удовольствие, он и полз так медленно. Мотор делал полторы тысячи оборотов в минуту, генератор чуть не глох. Крошечный "остин" обогнал его, будто машина Эверарда стояла на месте. Пусть себе обгоняют! Эверард думал, какими словами он опишет ей это чудо. Сквозь ограду алели автобусы на Парк-лейн и поблескивали, как триумфальные колесницы в карнавальном шествии. Слабо, пробиваясь сквозь шум городского транспорта, часы пробили шесть; и со звуком последнего удара вступил другой звон, мелодичный, сладостный, чуть грустный, - живое воплощение прелести вечера и охватившего его счастья. И вот, несмотря на то что он тащился очень медленно, перед ним возникли мраморные ворота Гайд-парка. Бронзовый Ахиллес, чья плоть некогда была наполеоновскими пушками, Ахиллес, которого английские леди, несмотря на его наготу и более чем атлетическое развитие брюшного пресса, принесли в дар победителю при Ватерлоо, стоял, подняв щит, размахивая мечом, угрожая и защищаясь на фоне бледного и пустого неба. Эверард почти жалел, что уже выехал из парка, хотя он и жаждал скорей приехать. Снова башенноподобные автобусы рычали впереди и позади него. Пробираясь сквозь архипелаг машин, он поклялся, что завтра, если Элинор скажет "да", он пожертвует пять фунтов госпиталю Святого Георга. Он знал, что она скажет "да". Деньги были все равно что уже отданы. Он выехал с Гросвенор-плейс; рев стих. Бельгрейв-сквер был зеленым оазисом; воробьи чирикали в сельской тишине. Эверард повернул раз, два, еще раз. Слева, между домами, возвышалась арка. Он проехал мимо нее, затормозил, сделал крутой поворот и задним ходом въехал в тупик. Он остановил машину и вышел. Как прелестны эти желтые занавески! Его сердце учащенно билось. У него было такое же чувство, как во время его первой речи: он боялся и ликовал одновременно. Поднявшись на крыльцо, он постучал, потом подождал, пока сердце сделало двадцать ударов. Ответа не было. Он постучал снова и, вспомнив, что говорила ему Элинор о своих страхах, засвистел и, точно отвечая на безмолвный вызов ее испуга, закричал: "Свой!" Тогда он вдруг заметил, что дверь не заперта, а только прикрыта. Он толкнул - она распахнулась. Эверард переступил порог. - Элинор! - позвал он, думая, что она наверху. - Элинор! Ответа не было. Может быть, она решила подшутить над ним? Может быть, она внезапно выскочит из-за ширмы? При этой мысли он улыбнулся и зашагал вперед, чтобы исследовать безмолвную комнату. В глаза ему бросился листок бумаги, приколотый на видном месте к ширме с правой стороны. Он приблизился и успел прочесть: "Приложенная телеграмма объяснит...", когда какой-то звук за спиной заставил его обернуться. За полтора шага от него стоял человек. Руки его были подняты; дубинка, которую они сжимали, двигалась вперед и в сторону от правого плеча. Эверард взмахнул рукой, но слишком поздно. Удар пришелся по левому виску. Точно внезапно выключили свет. Он даже не почувствовал, как упал. * * * Миссис Куорлз поцеловала сына. - Дорогой Фил, - сказала она, - как мило с твоей стороны, что ты сейчас же приехал. - Вы плохо выглядите, мама. - Немного устала - только и всего. И беспокоюсь, - со вздохом добавила она после минутного молчания. - Беспокоитесь? - О твоем отце. Он плохо себя чувствует, - продолжала она медленно и как бы неохотно. - Он очень хотел повидать тебя. Поэтому-то я и дала тебе телеграмму. - Что он, серьезно болен? - Физически нет, - ответила миссис Куорлз. - Но его нервы... у него что-то вроде припадка. Он очень возбужден. - А причина? Миссис Куорлз ничего не ответила. Потом она заговорила с усилием, точно каждое слово должно было преодолевать какое-то внутреннее препятствие. Ее выразительное лицо было застывшим и напряженным. - Произошел случай, который его расстроил, - сказала она. - Это его очень потрясло. - И медленно, слово за словом, была рассказана вся история. Филип слушал, облокотившись о колени, положив подбородок на руки. В самом начале рассказа он взглянул на мать, а потом уставился в пол. Он понял, что, если он посмотрит на нее, встретится с ней взглядом, он еще усилит ее смущение. То, что ей пришлось говорить, было само по себе жестоко и унизительно; так пускай она говорит, невидимая, точно никто не присутствует здесь, чтобы смотреть на ее скорбь. Тем, что он не глядел на нее, он как бы охранял ее духовную неприкосновенность. Слово за словом, бесцветным, мягким голосом говорила миссис Куорлз. Одно грязное происшествие следовало за другим. Когда она дошла до посещения Глэдис два дня тому назад, Филип почувствовал, что он не в состоянии слушать дальше. Это было слишком большим унижением для нее - он не мог позволить ей продолжать. - Да, да, могу себе представить, - прервал он ее. И, вскочив с кресла, он быстро и беспокойно заковылял к окну. - Не рассказывайте. - С минуту он стоял у окна, рассматривая лужайку, сплошную стену из тисовых деревьев и холмы цвета спелой пшеницы, окружавшие долину. Пейзаж был раздражающе безмятежен. Филип повернулся, проковылял через комнату, остановился на мгновение позади кресла матери и положил руку ей на плечо, потом снова отошел прочь. - Не думайте больше об этом, - сказал он. - Я сделаю все, что нужно. - Он с невероятным отвращением представил себе, как ему придется выносить шумные и грубые сцены, спорить и недостойно торговаться. - Пожалуй, я схожу к отцу, - предложил он. - Он очень хотел видеть тебя, - кивнула миссис Куорлз. - Зачем? - Не знаю. Но он очень просил, чтобы я вызвала тебя. - А он говорит об этом... об этом деле? - Нет. Ни слова. У меня такое впечатление, что он нарочно забывает о нем. - Тогда я лучше тоже не буду говорить. - Да, пока он не начнет сам, - посоветовала миссис Куорлз. - Сейчас он почти все время говорит о самом себе. О прошлом, о своем здоровье - в мрачных тонах. Попробуй развеселить его. - Филип кивнул. - И поднять его настроение; не противоречь ему. Он легко раздражается, а ему вредно волноваться. Филип слушал. О нем говорят как об опасном звере, думал он, или об озорном ребенке. Какая боль, какое страдание, какое унижение для матери! - И не сиди у него слишком долго, - добавила она. Филип пошел. "Дурак! - говорил он про себя, проходя по холлу. - Проклятый дурак!" Нахлынувшее на него чувство гнева и презрения к отцу не умерялось никакими добрыми воспоминаниями. Правда, оно и не усиливалось ненавистью. Филип ни любил, ни не любил своего отца. Он терпел его существование с чуть насмешливой покорностью. Не было