них сидений. - Эту штуковину невероятно трудно отстегнуть. Иллидж засунул руки в карманы и сделал вид, будто только праздное любопытство привело его на крыльцо. - Что вы делаете? - небрежно спросил он. Спэндрелл дернул еще раз; брезент наконец отстегнулся, и край его свободно повис вдоль борта машины. Он отвернул его и заглянул внутрь. - Слава Богу, пусто, - сказал он и, растопырив пальцы, взял несколько воображаемых октав на борту кузова. - В ширину, скажем, четыре фута, - произнес он, - и в длину примерно столько же. Из них половина занята сиденьем. От покрышки до пола - два с половиной фута. Одним словом, места вполне достаточно, чтобы свернуться в клубочек и чувствовать себя очень удобно. А если он окоченеет? - Он вопросительно посмотрел на Иллиджа. - Сюда можно поместить человека, но не статую. Иллидж кивнул. Последние слова Спэндрелла напомнили ему насмешливое замечание леди Эдвард об Уэбли: "Он хочет, чтобы с ним обращались как с его собственным гигантским памятником, воздвигнутым посмертно, - вы понимаете, что я хочу сказать?" - Нам необходимо действовать быстро, - продолжал Спэндрелл, - пока он еще не окоченел. - Он снова натянул брезент и, положив руку на плечо Иллиджа, тихонько втолкнул его в дом. Дверь захлопнулась за ними. Они остановились перед телом. - Нам придется согнуть ему колени, а руки прижать к бокам. Он наклонился и прижал одну из рук Уэбли к боку. Когда он отпустил ее, она приняла прежнее положение. "Как марионетка с эластичными суставами, - подумал Спэндрелл. - Гротескно и совсем не страшно: ничего трагического - просто скучно и даже смешно. В этом-то и заключается весь ужас, что все это (даже это) похоже на скверную и плоскую остроту". - Нужно найти веревку, - сказал он, - а то руки и ноги не будут держаться на месте. - Все это немного напоминало те случаи, когда приходится самостоятельно чинить водопровод или устраивать что-нибудь у себя на даче - занятие неприятное и глупое. Они обыскали весь дом. Веревки нигде не было. Им пришлось удовлетвориться тремя бинтами, которые Спэндрелл нашел среди аспирина и йода, борной кислоты и лакричного порошка в аптечке, висевшей в ванной. - Держите руки, пока я буду связывать, - распорядился Спэндрелл. Иллидж повиновался. Ощущение холода от этих мертвых рук, касавшихся его пальцев, наполнило его ужасом; он снова почувствовал себя плохо, снова начал дрожать. - Готово! - сказал Спэндрелл, выпрямляясь. - А теперь - ноги. Какое счастье, что мы вовремя спохватились! "Как с его собственным памятником". Эти слова преследовали Иллиджа. "Посмертно", "Посмертно"... Спэндрелл согнул одну из ног так, что колено почти прикоснулось к подбородку. - Подержите. Иллидж схватил ногу за щиколотку; носки были серые в белую полоску. Спэндрелл отпустил ногу, и тотчас Иллидж почувствовал неожиданный и очень сильный толчок. Мертвец пытался дать ему пинка. Черные пустоты возникали перед его глазами, проедая дыры в окружающем материальном мире. И сам материальный мир закачался и поплыл вокруг краев этих межзвездных пустот. Тошнота подступила к горлу, невероятно кружилась голова. - Послушайте, - начал он, повертываясь к Спэндреллу, который, сидя на корточках, срывал обертку с другого бинта. Потом, закрыв глаза, он отпустил ногу. Она выпрямилась, как согнутая пружина, и ее носок ударил по плечу Спэндрелла. Выведенный из неустойчивого равновесия, Спэндрелл растянулся на полу. Спэндрелл поднялся. - Вы что, совсем одурели? - накинулся он на Иллиджа. Но гнев, вызванный внезапным испугом, быстро прошел. Он коротко рассмеялся. - Нам только в цирке выступать, - сказал он. Мало того, что это было вовсе не трагично, это была клоунада. К тому времени, когда они кончили связывать тело, Иллидж понял, что больные легкие Тома и шубки за двести гиней, избыточный жир и пожизненное рабство его матери, богатство и бедность, эксплуатация и революция, справедливость, возмездие, негодование - что все это не стояло ни в какой связи с этими полузакрытыми, остекленевшими, таинственно смотрящими глазами. Не стояло ни в какой связи и совершенно не относилось к делу. Филип обедал один. Перед его тарелкой бутылка столового вина и графин с водой поддерживали открытую книгу. Он читал за едой, пережевывая пищу. Это была книга Бастиана "О мозге". Пожалуй, она не слишком современна, но более подходящей книги для вагонного чтения он не смог найти в библиотеке отца. Доедая рыбу, он читал об одном ирландском джентльмене, страдавшем парафазией. Случай был настолько замечателен, что он отодвинул тарелку и, вынув записную книжку, немедленно сделал в ней запись. Доктор предложил пациенту прочесть вслух параграф из устава Дублинского Тринити-колледжа. "Колледж имеет право экзаменовать или не экзаменовать по своему усмотрению каждого лиценциата до его принятия в колледж". Пациент прочел: "Ехал грек через раву раву ораву дордовить или Господи помилуй покореново меново мордокилица заживо бендила до мекарного какамбукара". Замечательно! - сказал себе Филип, переписывая последнее слово. Какой стиль! Какая величественная красота! Богатство и звучность первой фразы! "Ехал грек через раву раву ораву..." Он повторил ее про себя. "Я поставлю ее на титульном листе моего нового романа, - написал он. - Эпиграф: текст всей проповеди". Шекспир только упоминал о сказках, рассказанных глупцом, а тут глупец сам говорил, и более того - говорил, как Шекспир. "Последнее слово о жизни", - добавил он. В "Квинс-Холле" Толли начал с "Borborygmes symphoniques" {"Симфонические борборигмы" (фр.).} Эрика Сати. Филип нашел, что эта музыка забавна, но не слишком. Часть слушателей подбавила веселья, свистом и криками выражая свое неодобрение. Толли, иронически вежливый, раскланивался с более чем обычной грацией. Когда шум стих, он принялся за второй номер своей программы. Это была увертюра "Кориолан". Толли гордился своим ортодоксальным вкусом и умением исполнять любую вещь. "Но Боже мой, - подумал Филип, слушая, - как плохо удается ему настоящая музыка! Впечатление такое, точно он стыдится эмоций Бетховена и просит за них извинения". К счастью, "Кориолана" не мог испортить даже Толли. Музыка оставалась героически прекрасной, трагической и величественной, несмотря на все его усилия. Затихли последние звуки, в которых Бетховен выразил непобедимое величие человека и неизбежность, необходимость страдания. В антракте Филип заковылял в бар, чтобы покурить. Чьято рука потянула его за рукав. - Разоблаченный меломан! - произнес знакомый голос. Он обернулся и увидел Вилли Уивера, подмигивавшего с выражением одновременно благодушным, ласковым и глуповатым. - Что вы скажете о нашем современном Орфее? - Если вы имеете в виду Толли, то я считаю, что за Бетховена ему нечего браться. - Немножко слишком легок и фантастичен для торжественности старого Людвига? - спросил Вилли. - Да, пожалуй, - улыбнулся Филип. - Это ниже его. - Или значительно выше. Торжественность принадлежит допозитивистической эпохе. А Толли в высшей степени современен. Неужели он не понравился вам в этой вещице Сати? Или, - продолжал он, видя, что Филип презрительно пожимает плечами, - или вы считаете, что исполнение было недостаточно реалистичным? - И он закашлял, одобряя собственную остроту. - Он почти так же современен, как гениальный ирландец, чьи творения я открыл сегодня вечером. - Филип вынул записную книжку и, объяснив, в чем дело, прочел вслух: - "Ехал грек через раву раву ораву..." - В конце страницы были его замечания, сделанные час тому назад: "Текст всей проповеди. Последнее слово о жизни". Он не прочел этого вслух. Сейчас он уже думал совершенно иначе. - Между торжественностью и стилем Сати-Толли такая же разница, - сказал он, - как между уставом Тринити-колледжа и этой какамбукарой. Он явно противоречил себе. Но не все ли равно? * * * Иллидж хотел скорей попасть домой и лечь в постель; но Спэндрелл настоял на том, чтобы он провел по крайней мере час или два в Тэнтемаунт-Хаусе. - Нужно, чтобы кто-нибудь вас видел, - сказал он. - Иначе вы не сумеете доказать алиби. Я сейчас иду к Сбизе. Там будет человек двадцать, которые присягнут, что видели меня там. Иллидж подчинился только под угрозой насилия. Он как тяжелого испытания боялся разговора - даже с таким нелюбопытным, рассеянным, занятым своим делом собеседником, как лорд Эдвард. - Я не вынесу этого, - повторял он со слезами на глазах. Им пришлось нести тело, связанное в позе ребенка в утробе матери, спотыкаясь, любовно сжимая его в объятиях, за дверь, вниз по ступенькам на улицу. Единственный газовый фонарь под аркой озарял тупик тусклым зеленоватым светом; однако света было достаточно, чтобы выдать их, если бы кто-нибудь прошел мимо арки, когда они тащили ношу и поднимали ее в автомобиль. Они положили тело лицом кверху на пол; но поднятые колени торчали над бортом автомобиля. Спэндреллу пришлось забраться внутрь и переложить тяжелое тело на бок, чтобы колени оказались на заднем сиденье. Потом они закрыли дверцы, натянули брезент и плотно прикрепили его. - Прекрасно, - сказал Спэндрелл. Он взял своего товарища под руку. - Вам бы выпить еще немножко бренди. Но бренди не помог: когда они отъехали, Иллидж все еще дрожал и не оправился от овладевшей им слабости. Возня Спэндрелла с рычагами незнакомой машины тоже отнюдь не способствовала успокоению его нервов. Началось с того, что они с размаху въехали в стену тупика, и раньше, чем Спэндрелл овладел секретом управления, он успел дважды нечаянно остановить мотор. Он облегчил душу, выругавшись несколько раз, и рассмеялся. Но Иллиджу эти мелкие неудачи, задержавшие их на какие-нибудь несколько минут около этого зловещего проклятого дома, казались катастрофами. Его страх, его тревожное нетерпение переходили в истерику. - Нет, я не могу, я просто не могу, - протестовал он, когда Спэндрелл сказал, что ему следует провести вечер в Тэнтемаунт-Хаусе. - И все-таки, - сказал тот, - будь я проклят, если вы туда не пойдете, - и он повернул машину по направлению к Пэлл-Мэлл. - Я подвезу вас до самой двери. - Ну, это уж слишком! - А если понадобится, втолкну вас в дом под зад коленом. - Но я этого не вынесу, я не смогу пробыть там весь вечер. - Какая чудесная машина, - сказал Спэндрелл, не без ехидства меняя тему. - Удивительно приятно управлять ею. - Я не вынесу этого, - хныкал Иллидж. - Кажется, фирма гарантирует сто миль в час по ровной дороге. Они проехали мимо Сент-Джеймсского дворца и свернули на Пэлл-Мэлл. - Вот мы и приехали, - сказал Спэндрелл, останавливаясь у подъезда. Иллидж покорно вышел, перешел тротуар, поднялся по лестнице и позвонил. Спэндрелл подождал, пока за ним закрылась дверь, и покатил к Сент-Джеймс-сквер. Двадцать или тридцать автомобилей стояли вдоль решетки. Он заехал в ряд, выключил мотор, вышел из машины и направился к Пиккадилли. Автобус за пенни довез его до Черинг-Кроссроуд. В конце узкого переулка между фабричными зданиями ярко зеленели в свете фонарей деревья Сохо-сквер. Через две минуты он был в ресторане Сбизы и просил Барлепа и Рэмпиона извинить его за опоздание. - А, вот и вы, - сказал лорд Эдвард. - Как хорошо, что вы пришли. Иллидж что-то промямлил, прося извинить его за опоздание. Нужно было встретиться с одним человеком. Деловое свидание. А вдруг, с ужасом подумал он, а вдруг лорд Эдвард спросит его, с каким человеком и по какому делу. Он не будет знать, что ответить; он потеряет всякое самообладание. Но Старик даже не слушал его. - Боюсь, придется попросить вас сделать для меня кое-какие вычисления, - сказал он своим низким, невнятным голосом. Математикой лорд Эдвард сумел овладеть вполне прилично, но арифметика никогда не давалась ему. Он так и не научился делать правильно умножение. Что же касается деления многозначных чисел, то за последние пятьдесят лет он даже и не пытался браться за него. - Все цифры у меня здесь. - Он постучал пальцем по раскрытой записной книжке, лежавшей перед ним на столе. - Это - к главе о фосфоре. Вмешательство человека в круговорот вещества. Помните, мы с вами нашли, сколько Р2О5 уходит в море вместе со сточными водами? - Он перевернул страницу. - Четыреста тысяч тонн. Вот сколько. Фактически это невосстановимо. Просто выброшено вон. А потом, как дико мы обращаемся с трупами. Три четверти кило пятиокиси фосфора в теле каждого человека! Конечно, вы можете возразить, что мы возвращаем их в землю. - Лорд Эдвард готов был принять любое оправдание, он сам выдвигал возможные возражения, чтобы тут же их опровергнуть. - Но как мы это делаем? - Он разбил все аргументы, он уничтожил своих противников. - Сваливаем трупы все в одно место на кладбище! Как же можно после этого ожидать, чтобы фосфор распределялся равномерно? Конечно, со временем он вернется в круговорот жизни. Но для нас он потерян. Выведен из оборота. Так вот, если считать три четверти кило Р2О5 на каждый труп, то при населении земного шара в один миллиард восемьсот миллионов и при смертности в среднем двадцать человек на тысячу, сколько мы в общей сложности возвращаем за год фосфора в землю? Вы умеете делать вычисления, дорогой Иллидж. Решите-ка. Иллидж сидел молча, закрыв лицо рукой. - Правда, не нужно забывать, - продолжал Старик, - что многие народы используют мертвецов гораздо рациональнее, чем мы. В самом деле, только у белой расы фосфор выходит из круговорота. У других народов нет некрополей, водонепроницаемых гробов и каменных склепов. Индусы - единственный народ, еще более расточительный, чем мы. Сжигать тела и бросать пепел в реку! Но индусы все делают по-дурацки. Сжигают, например, коровий навоз, вместо того чтобы возвращать его в землю. А потом еще удивляются, что половина населения голодает. Для индусов придется сделать особое вычисление. Правда, у меня еще нет цифр. А тем временем попробуйте-ка вывести общий итог для всего земного шара. И другой, если вам не трудно, - для белой расы. У меня где-то записаны цифры народонаселения. Причем, разумеется, смертность будет здесь ниже средней для всего мира, по крайней мере в Западной Европе и Америке. Садитесь-ка вот здесь. На этом конце стола найдется место. - Он освободил край стола. - И вот вам бумага. А вот совсем приличное перо. - Скажите, - еле слышно проговорил Иллидж, - ничего, если я на минутку прилягу? Я не очень хорошо себя чувствую. XXXIV Было почти одиннадцать часов, когда Филип Куорлз появился у Сбизы. Увидев его, Спэндрелл знаком подозвал его к столику, где он сидел с Барлепом и Рэмпионом. Филип, прихрамывая, прошел через зал и подсел к ним. - У меня к вам поручение, - сказал Спэндрелл, - и, что еще важнее, - он порылся в кармане, - у меня ключ от вашего дома. - Он протянул ключ, объясняя, как он попал к нему. Если бы Филип знал, что произошло в его доме сегодня вечером... - Элинор уехала в Гаттенден. Она получила телеграмму. По-видимому, ребенок не совсем здоров. Она ждет вас завтра. - Черт возьми! - сказал Филип. - Но у меня завтра целый ворох дел. А что такое с мальчиком? - Не указано. Филип пожал плечами. - Если бы было что-нибудь серьезное, моя теща не стала бы посылать телеграмму, - проговорил он, поддаваясь искушению сказать что-нибудь забавное. - Она всегда так. К воспалению обоих легких она относится совершенно спокойно и ужасно волнуется по поводу головной боли или расстройства желудка. - Он прервал свою речь, чтобы заказать омлет и полбутылки мозеля. "А ведь в самом деле, - подумал Филип, - у мальчика последнее время был далеко не цветущий вид". Он почти жалел, что поддался искушению. К тому же то, что он сказал, было вовсе не забавным. Стараться быть забавным - это был главный недостаток его как писателя. Его книги стали бы гораздо лучше, если бы он меньше боялся быть скучным. Он погрузился в мрачное молчание. - Ох уж эти дети! - сказал Спэндрелл. - Стоит с ними связаться... - И все-таки, должно быть, чудесно иметь ребенка, - сказал Барлеп с приличной случаю проникновенностью. - Мне часто хочется... - Но еще чудесней самому быть ребенком, - прервал его Рэмпион. - Я хочу сказать, когда человек на самом деле уже взрослый. - Он ухмыльнулся. - А как вы воспитываете своих детей? - спросил Спэндрелл. - Стараюсь обращать на них как можно меньше внимания. К сожалению, им приходится ходить в школу. У меня единственная надежда - что они будут учиться скверно. Было бы просто ужасно, если бы из них получились маленькие профессоришки, начиненные знаниями и выводящие на прогулку, как собачек, свои маленькие абстрактные обобщеньица. Но они, вероятно, такими и станут. Назло мне. Дети все делают назло своим родителям. Не нарочно, разумеется, а бессознательно. Просто потому, что иначе они не могут, потому, что родители слишком далеко зашли в одном направлении, и природа ведет детей назад, стараясь восстановить равновесие. Да, да, так оно и будет. Эти чертенята станут профессорами. Мерзкими маленькими учеными. Вроде вашего приятеля Иллиджа, - сказал он, обращаясь к Спэндреллу; Спэндрелла при упоминании этого имени передернуло, и он сейчас же рассердился на себя за это. - Мерзкие маленькие мозги, изо всех сил старающиеся подавить сердце и внутренности. Спэндрелл улыбнулся своей многозначительной иронической и несколько театральной улыбкой. - Юному Иллиджу так и не удалось подавить свое сердце и внутренности, - сказал он. - По крайней мере полностью не удалось. - Конечно. Да это и никому не удается. Единственное, что можно сделать с этими живыми органами, - это превратить их в требуху. А зачем это нужно? Ради вороха идиотских знаний и бессмысленных обобщений. - Которые сами по себе очень забавны, - сказал Филип, нарушая молчание, чтобы заступиться за интеллект. - Делать обобщения и приобретать знания - одно из приятнейших развлечений. Для меня по крайней мере. - И Филип принялся развивать свою гедонистическую апологию интеллектуальной жизни. - Так зачем же так ополчаться против наших маленьких забав? - закончил он. - Вы ведь не нападаете на гольф, так зачем же нападать на спорт "высоколобых"? - Но ведь он совершенно бесполезен, - сказал Рэмпион. - Дерево познают по его плодам. Гольф вообще не приносит плодов, а если приносит, то они безвредны или даже полезны. Здоровая печень, например, - прекрасный плод. Тогда как плоды интеллектуализма - Боже мой! - Он скорчил гримасу. - Посмотрите на них. Вся наша индустриальная цивилизация - вот его плод. Утренние газеты, радио, кино - все его плоды. Танки и тринитротолуол. Рокфеллер и Монд - тоже плоды. Вот к чему привела организованная система профессионального интеллектуализма, господствовавшая последние двести лет. И после этого вы спрашиваете, почему я не одобряю ваших развлечений! Знаете, откровенно говоря, бой быков и то лучше. Можно ли сравнивать мучения нескольких животных и озверелое состояние нескольких сот зрителей с разрушением, гниением, гибелью всего мира? А ведь именно к этому привели вы, высоколобые, тем, что превратили свои развлечения в профессию. - Полно, полно, - сказал Филип. - Вы рисуете чересчур мрачную картину. И даже если вы правы, все равно нельзя сваливать на высоколобых ответственность за применение, которое другие люди нашли результатам их деятельности. - Но ответственность за это несут они. Потому что они всех остальных воспитывают в своих проклятых интеллектуалистских традициях. В конце концов, все остальные - тоже высоколобые, только в другой области. Делец - тот же ученый, только он немножечко глупей настоящего ученого. Он ведет такую же интеллектуально одностороннюю жизнь, как ученый. Результат такой жизни - внутреннее психологическое вырождение. Плод наших развлечений - это не только внешняя аппаратура нашей индустриальной цивилизации, это также и внутреннее гниение: инфантильность, вырождение, все виды безумия и возврата к первобытному прошлому. Нет, нет, избавьте меня от ваших драгоценных умственных забав. Меньше было бы вреда, если бы вы играли в гольф. - Но истина? - осведомился Барлеп, хранивший молчание в этом споре. - Как же быть с истиной? - Действительно, - поддержал его Спэндрелл, - разве ее не стоит искать? - Безусловно стоит, - согласился Рэмпион. - Но не там, где ищут ее Филип и его ученые друзья. В конце концов, единственная истина, представляющая для нас ценность и доступная нам, - это истина человеческая. Искать эту истину нужно всем существом, а не какой-то отдельной частью его. Ученые же стремятся к нечеловеческой истине. Конечно, им никогда не удается достичь ее: ведь даже ученый не может перестать быть человеком. Единственное, что им удается, - это отвлечься до некоторой степени от человеческого мира реальностей. Подвергая свои мозги пытке, они получают некоторое смутное представление о вселенной такой, какой ее увидел бы нечеловеческий глаз. Со своими квантовыми теориями, волновой механикой, относительностью и так далее они и вправду сумели отойти немножко от человечества. Но скажите, что во всем этом хорошего? - Если даже откинуть в сторону то, что это забавно, - сказал Филип, - польза тут та, что можно сделать какое-нибудь удивительное открытие, имеющее практический смысл, вроде тайны разложения атома и освобождения бесконечных запасов энергии. - В результате чего человеческие существа станут окончательными кретинами и рабами машин, - насмешливо закончил Рэмпион. - Знаем мы ваш рай на земле. Но сейчас мы говорим об истине. Та нечеловеческая истина, которую стараются познать своим интеллектом ученые, не имеет ни малейшего отношения к настоящей человеческой жизни. Нашу истину, человеческую истину, можно найти только в процессе самой жизни - полной, разносторонней жизни цельного человека. Результаты ваших забав, Филип, все эти пресловутые космические теории и их практические приложения - все это не имеет ничего общего с единственной нужной истиной. А нечеловеческая истина - мало того, что она никому не нужна, она опасна. Она отвлекает внимание людей от единственно ценной человеческой истины. Она заставляет их фальсифицировать их собственный жизненный опыт, чтобы реальность соответствовала отвлеченным построениям. Например, существует принятая всеми нечеловеческая истина - во всяком случае, в дни моей юности ее принимали все, - что внешние признаки не имеют реального существования. Человек, принимающий это всерьез, отрицает самого себя, разрушает всю ткань своей человеческой жизни. Дело в том, что человеческие существа устроены так, что единственной реальностью обладают для них именно внешние признаки. Отрицая их, человек совершает самоубийство. - Но ведь в действительности, - сказал Филип, - никто их не отрицает. - Да, полностью никто не отрицает, - согласился Рэмпион. - Потому что этого нельзя сделать. Никто не может полностью уничтожить все свои ощущения и чувства и при этом остаться в живых. Но можно принизить их после того, как они сослужили свою службу. И по существу, как раз этим занимается огромное большинство интеллигентных и образованных людей: они принижают человека во имя человека. Они руководствуются не теми побуждениями, какими руководствуются христиане, но результат получается один и тот же. Своего рода саморазрушение. Всегда один и тот же, - продолжал он в припадке неожиданного гнева. - Все попытки быть не человеком, а чем-то высшим дают один и тот же результат. Смерть, все равно какая, но смерть. Когда стараешься прыгнуть выше головы, неизбежно убиваешь в себе что-то и делаешься не выше, а ниже себя. Мне так надоела вся эта болтовня о возвышенных стремлениях, о моральном и интеллектуальном прогрессе, о жизни во имя идеалов и все такое прочее. Это ведет к смерти. Так же неуклонно, как жизнь во имя денег. Христиане, моралисты, утонченные эстеты, блестящие молодые ученые и дельцы, живущие по Смайлсу, - все это жалкие лягушки, которые стараются раздуться в волов чистой духовности, чистого идеализма, чистого практицизма, чистого рационализма, но безнадежно лопаются и превращаются в жалкие останки маленьких лягушечек, да к тому же в гниющие останки. Все это чудовищная нелепость, чудовищная омерзительная ложь. Взять, например, этого вашего вонючку святого Франциска, - повернулся он к Барлепу, который протестующе замотал головой. - Да, вонючку, - настаивал Рэмпион. - Глупый, тщеславный человечишка, который старался раздуться в Иисуса и достиг лишь того, что убил в себе всякий здравый смысл и чувство приличия, лишь того, что превратился в гнусные зловонные останки настоящего человеческого существа. Получать наслаждение от лизания прокаженных! Фу! Какая омерзительная извращенность! Он, видите ли, слишком добродетелен, чтобы целовать женщин; он хочет быть выше таких грубых вещей, как естественное здоровое наслаждение. А результат? Он убивает в себе всякие остатки чувства приличия и превращается в зловонного психопатишку, способного возбуждаться от лизания язв прокаженного. Он не лечил прокаженных - заметьте это, - просто лизал их - для собственного, не для их удовольствия. Какая гадость! Филип откинулся на спинку стула и рассмеялся. Но Рэмпион яростно накинулся на него. - Смейтесь, смейтесь, - сказал он. - Но не воображайте, что сами вы лучше. Вы и ваши интеллектуальные ученые друзья. Вы так же убиваете себя, как маньяки христиане. Прочесть вам вашу программу? - Он взял книгу, лежавшую перед ним на столе, и перелистал страницы. - Я как раз наткнулся на это, когда ехал сюда в автобусе. Вот оно. - Он принялся читать, тщательно и четко произнося французские слова: - "Plus un obstacle materiel, toutes les rapidites gagnees par la science et la richesse. Pas une tare a l'independance. Voir un crime de lese-moi dans toute frequentation; homme ou pays; qui ne serait pas expressement voulue. L'energie, le recueuillement, la tension de la solitude, les transporter dans ses rapports avec de vrais semblables. Pas d'amour, peut-etre, mais des amities rares, difficiles, exatees, nerveuses; vivre comme on revivrait en esprit de detachement, d'inquietude et de ravenche" {"Ни одного материального препятствия; вес скорости завоеваны наукой и богатством. Полная независимость. Видеть преступление против себя в общении с любой страной и любым человеком, если это общение не намеренное. Энергия, собранность, напряженность одиночества; перенести их в отношения с подлинно близким. Может быть, даже не надо любви, только дружба, редкая, трудная, насыщенная, нервная; жить, точно родившись снова, в состоянии отъединенности, тревоги, опустошенности" (фр.).}. - Рэмпион закрыл книгу и поднял глаза. - Вот ваше кредо, - сказал он Филипу. - Сформулировано Мари Ленерю в тысяча девятьсот первом году. Коротко, ясно, исчерпывающе. И, мой Бог, какой это ужас! Ни тела, ни соприкосновения с материальным миром, ни соприкосновения с человеческими существами - разве только через интеллект, - ни любви... - В _этом_ мы несколько ушли вперед по сравнению с тысяча девятьсот первым годом, - улыбнулся Филип. - Но не по существу. Вы признали беспорядочные половые общения - только и всего. Но не любовь, не естественное слияние с жизнью, не отказ от рассудочного самоанализа, не полное подчинение инстинкту. Нет, нет. Вы цепляетесь за вашу сознательную волю. Все должно быть всегда expressement voulu. И всякая связь между людьми должна быть чисто интеллектуальной... И жить нужно так, чтобы это была не жизнь в мире живых людей, а одинокие воспоминания, мечты и размышления. Беспрерывный онанизм, как тот чудовищный шедевр Пруста. Это вы называете возвышенной жизнью. А говоря попросту, это медленное умирание. Очень многозначительно, просто символично то, что эта самая Ленерю была глуха и наполовину слепа. Внешний материальный стигмат внутренней духовной истины. Бедняжка! Ее духовность была хоть как-то оправдана. А у других поклонников возвышенной жизни, которые не страдают никакими физическими дефектами, она непростительна. Они искалечили себя сознательно, ради собственного удовольствия. Как жаль, что у них не вырастают материальные горбы и бородавки на носу! Тогда по крайней мере мы сразу знали бы, с кем имеем дело. - В самом деле, - кивнул Филип и рассмеялся с деланной веселостью, стараясь скрыть смущение, какое почувствовал при словах Рэмпиона о физических недостатках, - в самом деле. - Никто не должен думать, что его искусственная нога помешала ему отдать должное рассуждениям Рэмпиона о физических уродствах. Его смех был таким нарочито громким, что Рэмпион вопросительно взглянул на него: в чем дело? Но он не потрудился уяснить себе это. - Это возмутительная ложь, - продолжал он, - и к тому же ложь дурацкая - все эти рассуждения, что мы, дескать, стали выше людей. Да, дурацкая, потому что она ни на чем не основана. Вы стараетесь стать выше человека, а на самом деле становитесь ниже его. Всегда... Олдос Хаксли - Слушайте, слушайте! - сказал Филип. - "Мы ходим по земле, и не нужны нам крылья". - И вдруг он услышал громкий голос своего отца, говорящего: "У меня были крылья, у меня были крылья", он увидел его раскрасневшееся лицо и лихорадочно-розовую пижаму. Смешной и жалкий старик! - А знаете, откуда это? - продолжал он. - Это последняя строка из стихотворения, которое я написал на Ньюдигейтскую премию в Оксфорде, когда мне был двадцать один год. Насколько я помню, тема была "Король Артур". Нечего и говорить, что премии я не получил. Но этот стих хорош. - Очень жаль, что вы не руководствуетесь им в жизни, - сказал Рэмпион, - вместо того, чтобы распутничать с абстракциями. Но, конечно, никто так не умеет нападать на абстракции, как их поклонник: он по опыту знает, как они способны испортить жизнь. Обыкновенный человек может позволить себе пользоваться ими. Он может позволить себе иметь крылья до тех пор, пока он помнит, что у него есть и ноги. Люди терпят крушение тогда, когда они заставляют себя все время: летать. Они мечтают стать ангелами, а им удается стать или кукушками и гусями, или омерзительными коршунами и стервятниками. - Но ведь это, - сказал Спэндрелл, прерывая долгое молчание, - всего-навсего евангелие животности: вы учите нас вести себя подобно зверям. - Я учу вас вести себя подобно человеческим существам, - сказал Рэмпион. - А это не одно и то же. К тому же в тысячу раз лучше вести себя подобно зверю - подобно настоящему, честному, неодомашненному животному, - чем выдумывать дьявола и вести себя так, как вел бы себя он. Наступило молчание. "А что, если бы я сказал им, - думал Спэндрелл, - а что, если бы я сказал им, что несколько часов тому назад я бросился из засады на человека и треснул его дубинкой по голове?" Он выпил глоток бренди. - Нет, - сказал он вслух, - пожалуй, я не уверен в вашей правоте. Вести себя как животное - это значит вести себя как существо, стоящее ниже добра и зла. А для того, чтобы вести себя подобно дьяволу, нужно сначала знать, что такое добро. - И все-таки все это было просто дико, мерзко и отвратительно. Да и к тому же абсолютно глупо: потрясающая бессмыслица. Под оболочкой плода от древа познания добра и зла он нашел не огонь и яд, а только омерзительную бурую гнильцу и несколько маленьких червячков. - Все, что существует, познается только через свою противоположность, - продолжал он, хмурясь в ответ на собственные мысли. - Если есть дьявол, значит, есть Бог. - Безусловно, - нетерпеливо сказал Рэмпион. - Дьявол, воплощение абсолютного зла, существует лишь постольку, поскольку существует Бог, воплощение абсолютного добра. Ну и что же из этого? Какое отношение это имеет к вам или ко мне? - Я бы сказал - огромное. - Это имеет к нам такое же отношение, как то, что этот стол состоит из электронов, или из бесконечного ряда колебаний в неизвестной среде, или из большого количества точек-событий в четырехмерном континууме, или еще из чего-нибудь, что способны выдумать ученые друзья Филипа. Не больше. То есть фактически это не имеет к нам ни малейшего отношения. Ваш абсолютный Бог и абсолютный дьявол принадлежат к разряду совершенно несущественных для человека фактов. Нам приходится иметь дело только с относительными божками и чертенятами разных времен и народов, с относительным добром и злом индивидуальной казуистики. Все остальное - нечеловечно и к делу не относится; а если вы позволите нечеловеческим абсолютным построениям влиять на себя, вы неизбежно станете или дураком, или злодеем, или тем и другим вместе. - Что ж, это все-таки лучше, чем делаться животным, - не сдавался Спэндрелл. - Уж лучше я буду дураком или злодеем, чем быком или собакой. - Никто вас не просит быть быком или собакой, - раздраженно сказал Рэмпион. - Вас просят быть только человеком. Человеком, понятно? Не ангелом и не чертом. Человек - это акробат на туго натянутой веревке. Он идет осторожно, стараясь сохранить равновесие, держа в руках шест, на одном конце которого сознание, интеллект, дух, а на другом - тело, инстинкт и все, что в нас есть бессознательного, земного, непонятного для нас самих. Он старается сохранить равновесие. Это дьявольски трудно. И единственный абсолют, которого он не способен познать, - это абсолют совершенного равновесия. Абсолютность совершенной относительности. С точки зрения разума это парадокс и бессмыслица. Но ведь всякая подлинная, настоящая, живая истина с точки зрения логики - бессмыслица. А с точки зрения живой истины бессмыслицей является именно логика. Выбирайте, что вам больше нравится, - логика или жизнь. Дело вкуса. Некоторые люди предпочитают быть мертвыми. "Предпочитают быть мертвыми". Эти слова, как эхо, отдавались в сознании Спэндрелла. Эверард Уэбли, лежащий на полу, связанный веревками, как цыпленок. Предпочитал ли он быть мертвым? - И все-таки, - медленно сказал он, - есть вещи, которые всегда остаются абсолютно дурными. Например, убийство. - Он хотел поверить, что происшедшее сегодня было не только низким, мерзким, отвратительным, - он хотел поверить, что оно было, кроме того, ужасным и трагическим. - Убийство - это абсолютное зло. - Не более абсолютное, чем все остальное, - сказал Рэмпион. - При некоторых обстоятельствах убийство может быть необходимым, правильным и даже похвальным. Единственное абсолютно злое действие, которое может совершить человек, - это когда он делает что-нибудь в ущерб жизни, в ущерб собственной цельности. Он поступает дурно, если извращает самого себя, фальсифицирует свои инстинкты. - А, мы опять возвращаемся к зверям, - саркастически произнес Спэндрелл. - Будьте хищниками, удовлетворяйте свои животные потребности, как только они появятся. И это - последнее слово человеческой мудрости? - Что ж, это далеко не так глупо, как вам кажется, - сказал Рэмпион. - Если бы люди удовлетворяли свои инстинктивные потребности только тогда, когда они их действительно испытывают, подобно животным, которых вы так презираете, они вели бы себя в тысячу раз лучше, чем огромное большинство цивилизованных человеческих существ. Естественные потребности и непосредственно возникающие инстинктивные желания никогда не сделали бы людей такими скотами - нет, "скотами" не годится: зачем обижать бедных животных? - такими слишком по-человечески скверными и порочными существами. Такими делают их воображение, интеллект, принципы, традиции, воспитание. Предоставьте инстинкты самим себе, и они не причинят вам никакого вреда. Если бы люди предавались любви только тогда, когда ими овладевает страсть, если бы они дрались только тогда, когда они рассержены или испуганы, если бы они цеплялись за свою собственность только тогда, когда они действительно терпят нужду или их охватывает неудержимое желание чем-нибудь завладеть, - уверяю вас, что тогда мир гораздо больше походил бы на царствие небесное, чем теперь, при господстве христианско-интеллектуально-научного либерализма. Вы думаете, инстинкт создал Казанову, Байрона, леди Кэслмэйн? Нет, инстинкт тут ни при чем: это их похотливое воображение подстегивало их потребности, порождало желания, которые естественным порядком у них никогда бы не возникли. Если бы донжуаны обоего пола повиновались только своим желаниям, у них было бы очень немного романов. Им приходится искусственно подогревать свое воображение, иначе они не могли бы спать с кем попало и когда попало. То же самое и с другими инстинктами. Если современная цивилизация сходит с ума на почве денег, инстинкт обладания тут ни при чем. Воспитание, традиции, моральные принципы искусственно возбуждают его. Жадность к деньгам появляется у людей только оттого, что их убеждают, будто эта жадность естественна и благородна, будто заниматься торговлей и промышленностью есть добродетель, будто убеждать людей покупать то, что им вовсе не нужно, есть проявление христианского милосердия. Инстинкт обладания никогда не был настолько сильным, чтобы заставлять людей гоняться за деньгами с утра до вечера всю жизнь. Воображению и интеллекту приходится все время подстегивать его. А подумайте о войне. Она не имеет ничего общего с непроизвольно возникающим воинственным духом. Чтобы люди начали воевать, их нужно принуждать к этому законом, да еще подстегивать при помощи пропаганды. Вы сделаете для мира значительно больше, если посоветуете людям слушаться непосредственных боевых инстинктов, чем если займетесь организацией каких угодно Лиг Наций. - Вы сделаете для мира еще того больше, - сказал Барлеп, - если посоветуете людям следовать Христу. - Нет, неправда. Заставлять людей следовать Христу - это значит заставлять их быть сверхлюдьми. А на практике это приводит к обратному результату: они становятся меньше, чем людьми. Заставлять людей буквально следовать учению Христа - это значит заставлять их вести себя подобно идиотам, а в конечном счете - подобно дьяволам. Примеров этому - сколько угодно. Возьмите старика Толстого: великий человек, намеренно ставший идиотом оттого, что он пытался быть больше, чем великим человеком. Или вашего гнусного святого Франциска. - Он повернулся к Барлепу. - Еще один идиот. Но уже на грани превращения в дьявола. Следующий этап - монахи Фиваиды. Они перешли грань. Они дошли до стадии полного превращения в дьяволов. Самоистязание, разрушение всего разумного, прекрасного и живого - такова была их программа. Они пытались следовать Иисусу и стать сверхлюдьми; а все, что им удалось, - это стать воплощением чисто дьявольской разрушительной силы. Веди они себя естественно, в соответствии с инстинктами, они остались бы вполне порядочными людьми. Но нет, им обязательно хотелось быть больше, чем людьми. В результате они стали дьяволами. Сначала идиотами, а потом дьяволами, глупыми дьяволами. Фу! - Рэмпион скорчил гримасу и с отвращением покачал головой. - И подумать только, - возмущенно продолжал он, - что мир кишит подобными тварями! Конечно, они не заходят так далеко, как святой Антоний с его демонами или святой Франциск с его полуидиотами. Но по существу они такие же. Разница только в степени. И всех их извратило одно: все они старались быть сверхчеловечными. Сверхчеловечно религиозными, сверхчеловечно нравственными, сверхчеловечно интеллектуальными и учеными, сверхчеловечно работоспособными и узкопрофессиональными, сверхчеловечно деловыми, сверхчеловечно алчными стяжателями, сверхчеловечно развратными донжуанами,