лько Англии. -- В голосе Генри было торжество и гордость, он радовался этому достижению всем сердцем, точно своему собственному. -- Как приятно знать, что и после смерти мы продолжаем быть общественно полезными. Способствуем росту растений. Ленайна между тем перевела взгляд ниже, туда, где виден был моновокзал. -- Приятно, -- кивнула она. -- Но странно, что от альф и бет растения растут не лучше, чем от этих противненьких гамм, дельт и эпсилонов, что копошатся вон там. -- Все люди в физико-химическом отношении равны, -- нравоучительно сказал Генри. -- Притом даже эпсилоны выполняют необходимые функции. "Даже эпсилоны..." Ленайна вдруг вспомнила, как она, младшеклассница тогда, проснулась за полночь однажды и впервые услыхала наяву шепот, звучавший все ночи во сне. Лунный луч, шеренга белых кроваток; тихий голос произносит вкрадчиво (слова те после стольких повторений остались незабыты, сделались незабываемы): "Каждый трудится для всех других. Каждый нам необходим. Даже от эпсилонов польза. Мы не смогли бы обойтись без эпсилонов. Каждый трудится для всех других. Каждый нам необходим..." Ленайна вспомнила, как она удивилась сразу, испугалась; как полчаса не спала и думала, думала; как под действием этих бесконечных повторений мозг ее упокаивался, постепенно, плавно, и наползал, заволакивал сон... -- Наверно, эпсилона и не огорчает, что он эпсилон, -- сказала она вслух. -- Разумеется, нет. С чего им огорчаться? Они же не знают, что такое быть не-эпсилоном. Мы-то, конечно, огорчались бы. Но ведь у нас психика иначе сформирована. И наследственность другая. -- А хорошо, что я не эпсилон, -- сказала Ленайна с глубочайшим убеждением. -- А была бы эпсилоном, -- сказал Генри, -- и благодаря воспитанию точно так же радовалась бы, что ты не бета и не альфа. Он включил передний винт и направил машину к Лондону. За спиной, на западе почти уже угасла малиновая с оранжевым заря; по небосклону в зенит всползла темная облачная гряда. Когда пролетали над крематорием, вертоплан подхватило потоком горячего газа из труб и тут же снова опустило прохладным нисходящим током окружающего воздуха. -- Чудесно колыхнуло, прямо как на американских горках, -- засмеялась Ленайна от удовольствия. -- А отчего колыхнуло, знаешь? -- произнес Генри почти с печалью. -- Это окончательно, бесповоротно испарялась человеческая особь. Уходила вверх газовой горячей струей. Любопытно бы знать, кто это сгорел -- мужчина или женщина, альфа или эпсилон?.. Он вздохнул, затем решительно и бодро закончил мысль: -- Во всяком случае, можем быть уверены в одном: кто б ни был тот человек, жизнь он прожил счастливую. Теперь каждый счастлив. -- Да, теперь каждый счастлив, -- эхом откликнулась Ленайна. Эту фразу им повторяли по сто пятьдесят раз еженощно в течение двенадцати лет. Приземляясь в Вестминстере на крыше сорокаэтажного жилого дома, где проживал Генри, они спустились прямиком в столовый зал. Отлично там поужинали в веселой и шумной компании. К кофе подали им сому. Ленайна приняла две полуграммовых таблетки, а Генри -- три. В двадцать минут десятого они направились через улицу в Вестминстерское аббатство -- в новооткрытое там кабаре. Небо почти расчистилось; настала ночь, безлунная и звездная; но этого, в сущности, удручающего факта Ленайна и Генри, к счастью, не заметили. Космическая тьма не видна была за световой рекламой. "КЭЛВИН СТОУПС И ЕГО ШЕСТНАДЦАТЬ СЕКСОФОНИСТОВ", -- зазывно горели гигантские буквы на фасаде обновленного аббатства. "ЛУЧШИЙ В ЛОНДОНЕ ЦВЕТОЗАПАХОВЫЙ ОРГАН. ВСЯ НОВЕЙШАЯ СИНТЕТИЧЕСКАЯ МУЗЫКА". Они вошли. На них дохнуло теплом и душным ароматом амбры и сандала. На купольном своде аббатства цветовой орган в эту минуту рисовал тропический закат. Шестнадцать сексофонистов исполняли номер, давно всеми любимый: "Обшарьте целый свет -- такой бутыли нет, как милая бутыль моя". На лощеном полу двигались в файв-степе четыреста пар. Ленайна с Генри тут же составили четыреста первую. Как мелодичные коты под луной, взвывали сексофоны, стонали в альтовом и теноровом регистрах, точно в смертной муке любви. Изобилуя обертонами, их вибрирующий хор рос, возносился к кульминации, звучал все громче, громче, и наконец по взмаху руки дирижера грянула финальная сверхчеловеческая, неземная нота, отбросив в небытие шестнадцать дудящих людишек, грянул гром в ля-бемоль мажоре. Затем, почти в бездыханности, почти в темноте, последовало плавное спадание, диминуэндо-медленное, четвертями тона, нисхождение в доминантовый аккорд, нескончаемо и тихо шепчущий поверх биения ритма (в размере 5/4) и наполняющий секунды напряженным ожиданием. И вот томление разрешилось, взорвалось, брызнуло солнечным восходом, и все шестнадцать заголосили: Бутыль моя, зачем нас разлучили? Укупорюсь опять в моей бутыли. Там вечная весна, небес голубизна, Лазурное блаженство забытья. Обшарьте целый свет -- такой бутыли нет, Как милая бутыль моя. Ленайна и Генри замысловато двигались по кругу вместе с остальными четырьмястами парами и в то же время пребывали в другом мире, в теплом, роскошно цветном, бесконечно радушном, праздничном мире сомы. Как добры, как хороши собой, как восхитительно забавны все вокруг! "Бутыль моя, зачем нас разлучили?.." Но для Ленайны и для Генри разлука эта кончилась... Они уже укупорились наглухо, надежно -- вернулись под ясные небеса, в лазурное забытье. Изнемогшие шестнадцать положили свои сексофоны, и аппарат синтетической музыки вступил самоновейшим медленным мальтузианским блюзом, и колыхало, баюкало Генри с Ленайной, словно пару эмбрионов-близнецов на обутыленных волнах кровезаменителя. -- Спокойной ночи, дорогие друзья. Спокойной ночи, дорогие друзья, -- стали прощаться репродукторы, смягчая приказ музыкальной и милой учтивостью тона. -- Спокойной ночи, дорогие... Послушно, вместе со всеми остальными Ленайна и Генри покинули Вестминстерское аббатство. Угнетающе дальние звезды уже переместились в небесах на порядочный угол. Но хотя завеса рекламных огней поредела, Ленайна с Генри по-прежнему блаженно не замечали ночи. Повторная доза сомы, проглоченная за полчаса перед окончанием танцев, отгородила молодую пару и вовсе уж непроницаемой стеной от реального мира. Укупоренные, пересекли они улицу; укупоренные, поднялись к себе на двадцать девятый этаж. И однако, несмотря на укупоренность и на второй грамм сомы, Ленайна не забыла принять все предписанные правилами противозачаточные меры. Годы интенсивной гипнопедии в сочетании с мальтузианским тренажем, проводимым трижды в неделю с двенадцати до семнадцати лет, выработали в Ленайне навык, почти такой же автоматический, непроизвольный, как мигание. -- Да, кстати, -- сказала она, вернувшись из ванной, -- Фанни Краун интересуется, где ты раздобыл этот мой прелестный синсафьяновый патронташ. 2 Раз в две недели, по четвергам, Бернарду положено было участвовать в сходке единения. В день сходки, перед вечером, он пообедал с Гельмгольцем в "Афродитеуме"* (куда Гельмгольца недавно приняли, согласно второму параграфу клубного устава), затем простился с другом, сел на крыше в вертакси и велел пилоту лететь в Фордзоновский дворец* фордослужений. Поднявшись метров на триста, вертоплан понесся к востоку, и на развороте предстала глазам Бернарда великолепная громадина дворца. В прожекторной подсветке снежно сиял на Ладгейтском холме фасад "Фордзона" -- триста двадцать метров искусственного белого каррарского мрамора; по четырем углам взлетно-посадочной площадки рдели в вечернем небе гигантские знаки "Т", а из двадцати четырех огромных золотых труб-рупоров лилась, рокоча, торжественная синтетическая музыка. -- Опаздываю, будь ты неладно, -- пробормотал Бернард, увидев циферблат Большого Генри* на дворцовой башне. И в самом деле, не успел он расплатиться с таксистом, как зазвучали куранты. -- Форд, -- буркнул густейший бас из золотых раструбов. -- Форд, форд, форд... -- и так девять раз. Бернард поспешил к лифтам. В нижнем этаже дворца -- грандиозный актовый зал для празднования Дня Форда и других массовых фордослужений. А над залом -- по сотне на этаж -- семь тысяч помещений, где группы единения проводят дважды в месяц свои сходки. Бернард мигом спустился на тридцать четвертый этаж, пробежал коридор, приостановился перед дверью э 3210, собравшись с духом, открыл ее и вошел. Слава Форду, не все еще в сборе. Три стула из двенадцати, расставленных по окружности широкого стола, еще не заняты. Он поскорей, понезаметней сел на ближайший и приготовился встретить тех, кто придет еще позже, укоризненным качаньем головы. -- Ты сегодня в какой гольф играл -- с препятствиями или в электромагнитный? -- повернувшись к нему, спросила соседка слева. Бернард взглянул на нее (господи Форде, это Моргана Ротшильд) и, краснея, признался, что не играл ни в какой. Моргана раскрыла глаза изумленно. Наступило неловкое молчание. Затем Моргана подчеркнуто повернулась к своему соседу слева, не уклоняющемуся от спорта. "Хорошенькое начало для сходки", -- горько подумал Бернард, предчувствуя уже свою очередную неудачу -- неполноту единения. Оглядеться надо было, прежде чем кидаться к столу! Ведь можно же было сесть между Фифи Брэдлоо и Джоанной Дизель. А вместо этого он слепо сунулся к Моргане. К Моргане! О господи! Эти черные ее бровищи, вернее, одна слитная бровища, потому что брови срослись над переносицей. Господи Форде! А справа -- Клара Детердинг. Допустим, что у нее брови не срослись. Но Клара уж чересчур, чрезмерно пневматична. А вот Джоанна и Фифи -- абсолютно в меру. Тугие блондиночки, не слишком крупные... И уже уселся между ними Том Кавагучи, верзила этот косолапый. Последней пришла Сароджини Энгельс. -- Ты опоздала, -- сурово сказал председатель группы. -- Прошу, чтобы это не повторялось больше. Сароджини извинилась и тихонько села между Джимом Бокановским и Гербертом Бакуниным. Теперь состав был полон, круг единения сомкнут и целостен. Мужчина, женщина, мужчина, женщина -- чередование это шло по всему кольцу. Двенадцать сопричастников, чающих единения, готовых слить, сплавить, растворить свои двенадцать раздельных особей в общем большом организме. Председатель встал, осенил себя знаком "Т" и включил синтетическую музыку -- квазидуховой и суперструнный ансамбль, щемяще повторяющий под неустанное, негромкое биение барабанов колдовски-неотвязную короткую мелодию первой Песни единения. Опять, опять, опять -- и не в ушах уже звучал этот пульсирующий ритм, а под сердцем где-то; звон и стон созвучий не головой воспринимались, а всем сжимающимся нутром. Председатель снова сотворил знаменье "Т" и сел. Фордослужение началось. В центре стола лежали освященные таблетки сомы. Из рук в руки передавалась круговая чаша клубничной сомовой воды с мороженым, и, произнеся: "Пью за мое растворение", каждый из двенадцати в свой черед осушил эту чашу. Затем под звуки синтетического ансамбля пропели первую Песнь единения: Двенадцать воедино слей, Сбери нас, Форд, в поток единый. Чтоб понесло нас, как твоей Сияющей автомашиной... Двенадцать зовущих к слиянию строф. Затем настало время пить по второй. Теперь тост гласил: "Пью за Великий Организм". Чаша обошла круг. Не умолкая играла музыка. Били барабаны. От звенящих, стенящих созвучий замирало, млело, таяло нутро. Пропели вторую Песнь единения, еще двенадцать куплетов. Приди, Великий Организм, И раствори в себе двенадцать. Большая, слившаяся жизнь Должна со смерти лишь начаться. Сома стала уже оказывать свое действие. Заблестели глаза, разрумянились щеки, внутренним светом вселюбия и доброты озарились лица и заулыбались счастливо, сердечно. Даже Бернард и тот ощутил некоторое размягчение. Когда Моргана Ротшильд взглянула на него, лучась улыбкой он улыбнулся в ответ, как только мог лучисто. Но эта бровь, черная сплошная бровь, увы, бровища не исчезла; он не мог, не мог отвлечься от нее, как ни старался. Размягчение оказалось недостаточным. Возможно, если бы он сидел между Джоанной и Фифи... По третьей стали пить. "Пью за близость Его Пришествия!" -- объявила Моргана, чья очередь была пускать чашу по кругу. Объявила громко, ликующе. Выпила и передала Бернарду. "Пью за близость Его Пришествия", -- повторил он, искренне силясь ощутить близость Высшего Организма; но бровища чернела неотступно, и для Бернарда Пришествие оставалось до ужаса неблизким. Он выпил, передал чашу Кларе Детердинг. "Опять не сольюсь, -- подумал. -- Уж точно не сольюсь". Но продолжал изо всех сил улыбаться лучезарно. Чаша пошла по кругу. Председатель поднял руку, и но ее взмаху запели хором третью Песнь единения. Его пришествие заслышав, Истай, восторга не тая! В великом Организме Высшем Я -- это ты, ты -- это я! Строфа следовала за строфой, и голоса звучали все взволнованней. Воздух наэлектризованно вибрировал от близости Пришествия. Председатель выключил оркестр, и за финальной нотой финальной строфы настала полная тишина -- тишь напрягшегося ожидания, дрожью, мурашками, морозом подирающего по спине. Председатель протянул руку; и внезапно Голос, глубокий звучный Голос, музыкальней всякого человеческого голоса, гуще, задушевней, богаче трепетной любовью, и томлением, и жалостью, таинственный, чудесный, сверхъестественный Голос раздался над их головами. "О Форд, Форд, Форд", -- очень медленно произносил он, постепенно понижаясь, убывая. Сладостно растекалась в слушателях теплота -- от солнечного сплетения к затылку и кончикам пальцев рук, ног; слезы подступали; сердце, все нутро взмывало и ворочалось. "О Форд!" -- они истаивали; "Форд!" -- растворялись, растворялись. И тут, внезапно и ошеломительно: -- Слушайте! -- трубно воззвал Голос. -- Слушайте! Они прислушались. Пауза, и Голос сник до шепота, -- до шепота, который потрясал сильнее вопля: -- Шаги Высшего Организма... И опять: -- Шаги Высшего Организма... И совсем уж замирая: -- Шаги Высшего Организма слышны на ступенях. И вновь настала тишина; и напряжение ожидания, на миг ослабевшее, опять возросло, натянулось почти до предела. Шаги Высшего Организма -- о, их слышно, их слышно теперь, они тихо звучат на ступенях, близясь, близясь, сходя по невидимым этим ступеням. Шаги Высшего, Великого... И напряжение внезапно достигло предела. Расширив зрачки, раскрыв губы, Моргана Ротшильд поднялась рывком. -- Я слышу его! -- закричала она. -- Слышу! -- Он идет! -- крикнула Сароджини. -- Да, он идет. Я слышу. -- Фифи Брэдлоо и Том Кавагучи вскочили одновременно. -- О, о, о! -- нечленораздельно возгласила Джоанна. -- Он близится! -- завопил Джим Бокановский. Подавшись вперед, председатель нажал кнопку, и ворвался бедлам медных труб и тарелок, исступленный бой тамтамов. -- Близится! Ай! -- взвизгнула, точно ее режут, Клара Детердинг. Чувствуя, что пора и ему проявить себя, Бернард тоже вскочил и воскликнул: -- Я слышу, он близится! Но неправда. Ничего он не слышал, и к нему никто не близился. Никто -- невзирая на музыку, несмотря на растущее вокруг возбуждение. Но Бернард взмахивал руками, Бернард кричал, не отставая от других: и когда те начали приплясывать, притопывать, пришаркивать, то и он затанцевал и затоптался. Хороводом пошли они по кругу, каждый положив руки на бедра идущему перед ним, каждый восклицая и притопывая в такт музыке, отбивая, отбивая этот такт на ягодицах впереди идущего; закружили, закружили хороводом, хлопая гулко и все как один -- двенадцать пар ладоней по двенадцати плотным задам. Двенадцать как один, двенадцать как один. "Я слышу, слышу, он идет". Темп музыки ускорился; быстрее затопали ноги, быстрей, быстрей забили ритм ладони. И тут мощный синтетический бас зарокотал, возвещая наступлеиье единения, финальное слиянье Двенадцати в Одно, в осуществленный, воплощенный Высший Организм. "Пей-гу-ляйгу", -- запел бас под ярые удары тамтамов: Пей-гу-ляй-гу, веселись, Друг-подруга единись. Слиться нас Господь зовет, Обновиться нам дает. -- Пей-гу-ляй-гу, ве-се-лись, -- подхватили пляшущие литургический запев, -- друг-по-дру-га е-ди-нись... Освещение начало медленно меркнуть, но в то же время теплеть, делаться краснее, рдяней, и вот уже они пляшут в вишневом сумраке Эмбрионария. "Пей-гу-ляйгу..." В своем бутыльном, кровяного цвета мраке плясуны двигались вкруговую, отбивая, отбивая неустанно такт. "Ве-се-лись..." Затем хоровод дрогнул, распался, разделился, пары опустились на диваны, образующие внешнее кольцо вокруг стола и стульев. "Друг-по-друга..." Густо, нежно, задушевно ворковал могучий Голос; словно громадный негритянский голубь в красном сумраке благодетельно парил над лежащими теперь попарно плясунами. Они стояли на крыше; Большой Генри только что проблаговестил одиннадцать. Ночь наступила тихая и теплая. -- Как дивно было! -- сказала Фифи Брэдлоо, обращаясь к Бернарду. -- Ну просто дивно! Взгляд ее сиял восторгом, но в восторге этом не было ни следа волнения, возбуждения, ибо где полная удовлетворенность, там возбуждения уже нет. Восторг ее был тихим экстазом осуществленного слияния, покоем не пустоты, не серой сытости, а гармонии, жизненных энергий, приведенных в равновесие. Покой обогащенной, обновленной жизни. Ибо сходка единения не только взяла, но и дала, опустошила для того лишь, чтобы наполнить. Фифи всю, казалось, наполняло силами и совершенством; слияние для нее еще длилось. -- Ведь правда же, дивно? -- не унималась она, устремив на Бернарда свои сверхъестественно сияющие глаза. -- Да, именно дивно, -- солгал он, глядя в сторону; ее преображенное лицо было ему и обвинением, и насмешливым напоминанием о его собственной неслиянности. Бернард был сейчас все так же тоскливо отъединен от прочих, как и в начале сходки, еще даже горше обособлен, ибо опустошен, но не наполнен, сыт, но мертвой сытостью. Оторван и далек в то время, когда другие растворялись в Высшем Организме; одинок даже в объятиях Морганы, одинок, как еще никогда в жизни, и безнадежней прежнего замурован в себе. Из вишневого сумрака в мир обычных электрических огней Бернард вышел с чувством отчужденности, обратившимся в настоящую муку. Он был до крайности несчастен, и, возможно (в том обвиняло сиянье глаз Фифи),-- возможно, по своей же собственной вине. -- Именно дивно, -- повторил он; но маячило в его мозгу по-прежнему одно -- бровь Морганы. ГЛАВА ШЕСТАЯ 1 Чудной, чудной, чудной -- такое сложилось у Ленайны мнение о Бернарде. Чудной настолько, что в последовавшие затем недели она не раз подумывала, а не отменить ли поездку в Нью-Мексико и не слетать ли взамен с Бенито Гувером на Северный полюс. Но только была она уже на полюсе -- недавно, прошлым летом, с Джорджем Эдзелом -- и безотрадно оказалось там. Заняться нечем, отель до жути устарелый -- спальни без телевизоров, и запахового органа нет, а только самая наидряннейшая синмузыка и всего-навсего двадцать пять эскалаторных кортов на двести с лишним отдыхающих. Нет, снова на полюс -- брр! Притом она разочек только летала в Америку. И то на два лишь дня, на уикенд. Дешевая экскурсия в Нью-Йорк с Жаном Жаком Хабибуллой -- или с Бокановским Джонсом? Забыла уже. Да и какая разница? А полететь туда теперь на целую неделю -- так заманчиво! Да к тому же из этой недели три дня, если не больше, провести в индейской резервации! Во всем их Центре лишь человек пять-шесть побывали в диких заповедниках. А Бернард как психолог-высшекастовик имеет право на пропуск к дикарям -- среди ее знакомых чуть ли не единственный с таким правом. Так что случай -- из ряда вон. Но и странности у Бернарда настолько из ряда вон, что Ленайна всерьез колебалась: не пренебречь ли этой редкостной возможностью и не махнуть ли все-таки на полюс с волосатеньким Бенито? По крайней мере Бенито нормален. А вот Бернард... Для Фанни-то все его чудаковатости объяснялись одним -- добавкой спирта в кровезаменитель. Но Генри, с которым Ленайна как-то вечером в постели озабоченно стала обсуждать своего нового партнера, -- Генри сравнил бедняжку Бернарда с носорогом. -- Носорога не выдрессируешь, -- пояснил Генри в своей лаконично-энергичной манере. -- Бывают и среди людей почти что носороги; формировке поддаются весьма туго. Бернард из таких горемык. Счастье его, что он работник неплохой. Иначе Директор давно бы с ним распростился. А впрочем, -- прибавил Генри в утешение, -- он, по-моему, вреда не причинит. Вреда-то, может, и не причинит; но беспокойство очень даже причиняет. Взять хотя бы эту его манию уединяться, удаляться от общества. Ну чем можно заняться, уединясь вдвоем? (Не считая секса, разумеется, но невозможно же заниматься все время только этим.) Ну, правда, чем заняться, уйдя от общества? Да практически нечем. День, который они впервые проводили вместе, выдался особенно хороший. Ленайна предложила поплавать, покупаться в Торкийском пляжном клубе и затем пообедать в "Оксфорд-юнионе". Но Бернард возразил, что и в Торки1, и в Оксфорде будет слишком людно. -- Ну тогда в Сент-Андрус2, поиграем там в электромагнитный гольф. 1 Город на южном побережье Англии. 2 Город на восточном побережье Шотландии. Но опять не хочет Бернард: не стоит, видите ли, на гольф тратить время. -- А на что же его тратить? -- спросила Ленайна не без удивления. На пешие, видите ли, прогулки по Озерному краю* -- именно это предложил Бернард. Приземлиться на вершине горы Скиддо и побродить по вересковым пустошам. -- Вдвоем с тобой, Ленайна. -- Но, Бернард, мы всю ночь будем вдвоем. Бернард покраснел, опустил глаза. -- Я хочу сказать -- побродим, поговорим вдвоем, -- пробормотал он. -- Поговорим? Но о чем? Бродить и говорить -- разве так проводят люди день? В конце концов она убедила Бернарда, как тот ни упирался, слетать в Амстердам на четвертьфинал чемпионата по борьбе среди женщин-тяжеловесов. -- Опять в толпу, -- ворчал Бернард. -- Вечно в толпе. И до самого вечера хмурился упрямо; не вступал в разговоры с друзьями Ленайны, которых они встречали во множестве в баре "Сомороженое" в перерывах между схватками, и наотрез отказался полечить свою хандру сомовой водой с малиновым пломбиром, как ни убеждала Ленайна. -- Предпочитаю быть самим собой, -- сказал он. -- Пусть хмурым, но собой. А не кем то другим, хоть и развеселым. -- Дорога таблетка к невеселому дню, -- блеснула Ленайна перлом мудрости, усвоенной во сне. Бернард с досадой оттолкнул протянутый фужер (полграмма сомы в сливочно-малиновом растворе). -- Не надо раздражаться, -- сказала Ленайна. -- Помни: "Сому ам! -- и нету драм" -- Замолчи ты, ради Форда! -- воскликнул Бернард. Ленайна пожала плечами. -- Лучше полграмма, чем ругань и драма, -- возразила она с достоинством и выпила фужер сама. На обратном пути через Ла Манш Бернард из упрямства выключил передний винт, и вертоплан повис всего метрах в тридцати над волнами. Погода стала уже портиться; подул с юго-запада ветер, небо заволоклось. -- Гляди, -- сказал он повелительно Ленайне. Ленайна поглядела и отшатнулась от окна: -- Но там ведь ужас! Ее устрашила ветровая пустыня ночи, черная вздымающаяся внизу вода в клочьях пены, бледный, смятенный, чахлый лик луны среди бегущих облаков. -- Включим радио. Скорей! -- Она потянулась к щитку управления, к ручке приемника, повернула ее наудачу. -- "...Там вечная весна, -- запели, тремолируя, шестнадцать фальцетов, -- небес голубиз..." -- Ик! -- щелкнуло и пресекло руладу. Это Бернард выключил приемник. -- Я хочу спокойно глядеть на море, -- сказал он. -- А этот тошный вой даже глядеть мешает. -- Но они очаровательно поют. И я не хочу глядеть. -- А я хочу, -- не уступал Бернард -- От моря у меня такое чувство...-- Он помедлил, поискал слова. -- Я как бы становлюсь более собой. Понимаешь, самим собой, не вовсе без остатка подчиненным чему-то. Не просто клеточкой, частицей общественного целого. А на тебя, Ленайна, неужели не действует море? Но Ленайна повторяла со слезами: -- Там ведь ужас, там ужас. И как ты можешь говорить, что не желаешь быть частицей общественного целого! Ведь каждый трудится для всех других. Каждый нам необходим. Даже от эпсилонов... -- Знаю, знаю, -- сказал Бернард насмешливо. -- "Даже от эпсилонов польза". И даже от меня. Но чихал я на эту пользу! Ленайну ошеломило услышанное фордохульство. -- Бернард! -- воскликнула она изумленно и горестно. -- Как это ты можешь? -- Как это могу я? -- Он говорил уже спокойней, задумчивей. -- Нет, по настоящему спросить бы надо: "Как это я не могу?" -- или, вернее (я ведь отлично знаю, отчего я не могу), "А что бы, если бы я мог, если б я был свободен, а не сформован по-рабьи?" -- Но, Бернард, ты говоришь ужаснейшие вещи. -- А ты бы разве не хотела быть свободной? -- Не знаю, о чем ты говоришь. Я и так свободна. Свободна веселиться, наслаждаться. Теперь каждый счастлив. -- Да, -- засмеялся Бернард. -- "Теперь каждый счастлив". Мы вдалбливаем это детям начиная с пяти лет. Но разве не манит тебя другая свобода -- свобода быть счастливой как-то по-иному? Как-то, скажем, по-своему, а не на общий образец? -- Не знаю, о чем ты, -- повторила она и, повернувшись к нему, сказала умоляюще: -- О Бернард, летим дальше! Мне здесь невыносимо. -- Разве ты не хочешь быть со мной? -- Да хочу же! Но не среди этого ужаса. -- Я думал, здесь... думал, мы сделаемся ближе друг другу, здесь, где только море и луна. Ближе, чем в той толпе, чем даже дома у меня. Неужели тебе не понять? -- Ничего не понять мне, -- решительно сказала она, утверждаясь в своем непонимании. -- Ничего. И непонятней всего, -- продолжала она мягче, -- почему ты не примешь сому, когда у тебя приступ этих мерзких мыслей. Ты бы забыл о них тут же. И не тосковал бы, а веселился. Со мною вместе. -- И сквозь тревогу и недоумение она улыбнулась, делая свою улыбку чувственной, призывной, обольстительной. Он молча и очень серьезно смотрел на нее, не отвечая на призыв, смотрел пристально. И через несколько секунд Ленайна дрогнула и отвела глаза с неловким смешком; хотела замять неловкость и не нашлась, что сказать. Пауза тягостно затянулась. Наконец Бернард заговорил, тихо и устало. -- Ну ладно, -- произнес он, -- летим дальше. -- И, выжав педаль акселератора, послал машину резко ввысь. На километровой высоте он включил передний винт. Минуты две они летели молча. Затем Бернард неожиданно начал смеяться. "По-чудному как-то, -- подумалось Ленайне, -- но все же засмеялся". -- Лучше стало? -- рискнула она спросить. Вместо ответа он снял одну руку со штурвала и обнял се этой рукой, нежно поглаживая груди. "Слава Форду, -- подумала она, -- вернулся в норму". Еще полчаса -- и они уже в квартире Бернарда. Он проглотил сразу четыре таблетки сомы, включил телевизор и радио и стал раздеваться. -- Ну как? -- спросила Ленайна многозначительнолукаво, когда назавтра они встретились под вечер на крыше. -- Ведь славно же было вчера? Бернард кивнул. Они сели в машину. Вертоплан дернулся, взлетел. -- Все говорят, что я ужасно пневматична, -- задумчииым тоном сказала Ленайна, похлопывая себя по бедрам. -- Ужасно, -- подтвердил Бернард, но в глазах его мелькнула боль. "Будто о куске мяса говорят", -- подумал он. Ленайна поглядела на него с некоторой тревогой: -- А не кажется тебе, что я чересчур полненькая? "Нет", -- успокоительно качнул он головой. ("Будто о куске мяса...") -- Я ведь как раз в меру? Бернард кивнул. -- По всем статьям хороша? -- Абсолютно по всем, -- заверил он и подумал: "Она и сама так на себя смотрит. Ей не обидно быть куском мяса". Ленайна улыбнулась торжествующе. Но, как оказалось, прежде времени. -- А все же, -- продолжал он, помолчав, -- пусть бы кончилось у нас вчера по-другому. -- По-другому? А какие другие бывают концы? -- Я не хотел, чтобы кончилось у нас вчера постелью, -- уточнил он. Ленайна удивилась. -- Пусть бы не сразу, не в первый же вечер. -- Но чем же тогда?.. В ответ Бернард понес несусветную и опасную чушь. Ленайна мысленно заткнула себе уши поплотней; но отдельные фразы то и дело прорывались в ее сознание. -- ...попробовать бы, что получится, если застопорить порыв, отложить исполнение желания... Слова эти задели некий рычажок в ее мозгу. -- Не откладывай на завтра то, чем можешь насладиться сегодня, -- с важностью произнесла она. -- Двести повторений дважды в неделю с четырнадцати до шестнадцати с половиной лет, -- сухо отозвался он на это. И продолжал городить свой дикий вздор. -- Я хочу познать страсть, -- доходили до Ленайны фразы. -- Хочу испытать сильное чувство. -- Когда страстями увлекаются, устои общества шатаются, -- молвила Ленайна. -- Ну и пошатались бы, что за беда. -- Бернард! Но Бернарда не унять было. -- В умственной сфере и в рабочие часы мы взрослые. А в сфере чувства и желания -- младенцы. -- Господь наш Форд любил младенцев. Словно не слыша, Бернард продолжал: -- Меня осенило на днях, что возможно ведь быть взрослым во всех сферах жизни. -- Не понимаю, -- твердо возразила Ленайна. -- Знаю, что не понимаешь. Потому-то мы и легли сразу в постель, как младенцы, а не повременили с этим, как взрослые. -- Но было же славно, -- не уступала Ленайна. -- Ведь славно? -- Еще бы не славно, -- ответил он, но таким скорбным тоном, с такой унылостью в лице, что весь остаток торжества Ленайны улетучился. "Видно, все-таки показалась я ему слишком полненькой". -- Предупреждала я тебя, -- только и сказала Фанни, когда Ленайна поделилась с ней своими печалями. -- Это все спирт, который влили ему в кровезаменитель. -- А все равно он мне нравится, -- не сдалась Ленайна. -- У него ужасно ласковые руки. И плечиками вздергивает до того мило. -- Она вздохнула. -- Жалко лишь, что он такой чудной. Перед дверью директорского кабинета Бернард перевел дух, расправил плечи, зная, что за дверью его ждет неодобрение и неприязнь, и готовя себя к этому. Постучал и вошел. -- Нужна ваша подпись на пропуске, -- сказал он как можно беззаботнее и положил листок Директору на стол. Директор покосился на Бернарда кисло. Но пропуск был со штампом канцелярии Главноуправителя, и внизу размашисто чернело: Мустафа Монд. Все в полнейшем порядке. Придраться было не к чему. Директор поставил свои инициалы -- две бледных приниженных буковки в ногах у жирной подписи Главноуправителя -- и хотел уже вернуть листок без всяких комментариев и без напутственного дружеского "С Фордом!", но тут взгляд его наткнулся на слово "Нью-Мексико". -- Резервация в Нью-Мексико? -- произнес он, и в голосе его неожиданно послышалось -- и на лице, поднятом к Бернарду, изобразилось -- взволнованное удивление. В свою очередь удивленный, Бернард кивнул. Пауза. Директор откинулся на спинку кресла, хмурясь. -- Сколько же тому лет? -- проговорил он, обращаясь больше к себе самому, чем к Бернарду. -- Двадцать, пожалуй. Если не все двадцать пять. Я был тогда примерно в вашем возрасте... -- Он вздохнул, покачал головой. Бернарду стало неловко в высшей степени. Дирекюр, человек предельно благопристойный, щепетильно корректный, и на тебе -- совершает такой вопиющий ляпсус! Бернарду хотелось отвернуться, выбежать из кабинета. Не то чтобы он сам считал в корне предосудительным вести речь об отдаленном прошлом -- от подобных гипнопедических предрассудков он уже полностью освободился, как ему казалось. Конфузно ему стало оттого, что Директор был ему известен как ярый враг нарушений приличия, и вот этот же самый Директор нарушал теперь запрет. Что же его понудило, толкнуло предаться воспоминаниям? Подавляя неловкость, Бернард жадно слушал. -- Мне, как и вам, -- говорил Директор, -- захотелось взглянуть на дикарей. Я взял пропуск в Нью-Мексико и отправился туда на краткий летний отдых. С девушкой, моей очередной подругой. Она была бета-минусовичка и, кажется... (он закрыл глаза), кажется, русоволосая. Во всяком случае, пневматична, чрезвычайно пневматична -- это я помню. Ну-с, глядели мы там на дикарей, на лошадях катались и тому подобное. А потом, в последний уже почти день моего отпуска, потом вдруг... пропала без вести моя подруга. Мы с ней поехали кататься на одну из этих мерзких гор, было невыносимо жарко, душно, и, поев, мы прилегли и уснули. Вернее, я уснул. Она же, видимо, встала и пошла прогуляться. Когда я проснулся, ее рядом не было. А разразилась ужасающая гроза, буквально ужасающая. Лило, грохотало, слепило молниями; лошади наши сорвались с привязи и ускакали; я упал, пытаясь удержать их, и ушиб колено, да так, что вконец охромел. Но все же я искал, звал, разыскивал. Нигде ни следа. Тогда я подумал, что она, должно быть, вернулась одна на туристский пункт отдыха. Чуть не ползком стал спускаться обратно в долину. Колено болело мучительно, а свои таблетки сомы я потерял. Спускался я не один час. Уже после полуночи добрался до пункта. И там ее не было; там ее не было, -- повторил Директор. Помолчал. -- На следующий день провели поиски. Но найти мы ее не смогли. Должно быть, упала в ущелье куда-нибудь, или растерзал ее кугуар. Одному Форду известно. Так или иначе, происшествие ужасное. Расстроило меня чрезвычайно. Я бы даже сказал, чрезмерно. Ибо, в конце концов, несчастный случай такого рода может произойти с каждым; и, разумеется, общественный организм продолжает жить, несмотря на смену составляющих его клеток. -- Но, по-видимому, это гипнопедическое утешение не вполне утешало Директора. Опустив голову, он тихо сказал: -- Мне даже снится иногда, как я вскакиваю от удара грома, а ее нет рядом; как ищу, ищу, ищу ее в лесу. -- Он умолк, ушел в воспоминания. -- Большое вы испытали потрясение, -- сказал Бернард почти с завистью. При звуке его голоса Директор вздрогнул и очнулся; бросил какой-то виноватый взгляд на Бернарда, опустил глаза, побагровел; метнул на Бернарда новый взгляд -- опасливый -- и с гневным достоинством произнес: -- Не воображайте, будто у меня с девушкой было что-либо неблагопристойное. Ровно ничего излишне эмоционального или не в меру продолжительного. Взаимопользование наше было полностью здоровым и нормальным. -- Он вернул Бернарду пропуск. -- Не знаю, зачем я рассказал вам этот незначительный и скучный эпизод. И с досады на то, что выболтал постыдный свой секрет, Директор вдруг свирепо накинулся на Бернарда: -- И я хотел бы воспользоваться случаем, мистер Маркс (в глазах Директора теперь была откровенная злоба), чтобы сообщить вам, что меня нимало не радуют сведения, которые я получаю о вашем внеслужебном поведении. Вы скажете, что это меня не касается. Нет, касается. На мне лежит забота о репутации нашего Центра. Мои работники должны вести себя безупречно, в особенности члены высших каст. Формирование альфовиков не предусматривает бессознательного следования инфантильным нормам поведения. Но тем сознательнее и усерднее должны альфовики следовать этим нормам. Быть инфантильными, младенчески нормальными даже вопреки своим склонностям -- их прямой долг. Итак, вы предупреждены. -- Голос Директора звенел от гнева, уже вполне самоотрешенного и праведного, был уже голосом всего осуждающего Общества. -- Если я опять услышу о каком-либо вашем отступлении от младенческой благовоспитанности и нормальности, то осуществлю ваш перевод в один из филиалов Центра, предпочтительно в Исландию. Честь имею. -- И, повернувшись в своем вращающемся кресле прочь от Бернарда, он взял перо, принялся что-то писать. "Привел в чувство голубчика", -- думал Директор. Но он ошибался: Бернард вышел гордо, хлопнув дверью, ликуя от мысли, что он один геройски противостоит всему порядку вещей; его окрыляло, пьянило сознание своей особой важности и значимости. Даже мысль о гонениях не угнетала, а скорей бодрила. Он чувствовал в себе довольно сил, чтобы бороться с бедствиями и преодолевать их, даже Исландия его не пугала. И тем увереннее был он в своих силах, что ни на секунду не верил в серьезность опасности. За такой пустяк людей не переводят. Исландия -- не больше чем угроза. Бодрящая, живительная угроза. Шагая коридором, он даже насвистывал. Вечером он поведал Гельмгольцу о стычке с Директором, и отвагою дышала его повесть. Заканчивалась она так: -- А в ответ я попросту послал его в Бездну Прошлого и круто вышел вон. И точка. Он ожидающе глянул на Гельмгольца, надеясь, что друг наградит его должной поддержкой, пониманием, восхищением. Но не тут-то было. Гельмгольц сидел молча, уставившись в пол. Он любил Бернарда, был благодарен ему за то, что с ним единственным мог говорить о вещах по-настоящему важных. Однако были в Бернарде неприятнейшие черты. Это хвастовство, например. И чередуется оно с приступами малодушной жалости к себе. И эта удручающая привычка храбриться после драки, задним числом выказывать необычайное присутствие духа, ранее отсутствовавшего. Гельмгольц терпеть этого не мог -- именно потому, что любил Бернарда. Шли минуты. Гельмгольц упорно не поднимал глаз. И внезапно Бернард покраснел и отвернулся. Полет был ничем не примечателен. "Синяя Тихоокеанская ракета" в Новом Орлеане села на две с половиной минуты раньше времени, затем потеряла четыре минуты, попав в ураган над Техасом, но, подхваченная на 95-м меридиане попутным воздушным потоком, сумела приземлиться в Санта-Фе с менее чем сорокасекундным опозданием. -- Сорок секунд на шесть с половиной часов полета. Не так уж плохо, -- отдала должное экипажу Ленайна. В Санта-Фе и заночевали. Отель там оказался отличный -- несравненно лучше, скажем, того ужасного "Полюсного сияния", где Ленайна так томилась и скучала прошлым летом. В каждой спальне здесь подача сжиженного воздуха, телевидение, вибровакуумный массаж, радио, кипящий раствор кофеина, подогретые противозачаточные средства и на выбор восемь краников с духами. В холле встретила их синтетическая музыка, не оставляющая желать лучшего. В лифте плакатик доводил до сведения, что при отеле шестьдесят эскалаторно-теннисных кортов, и приглашал в парк, на гольф -- как электромагнитный, так и с препятствиями. -- Но это просто замечательно! -- воскликнула Ленайна. -- Прямо ехать никуда больше не хочется. Шестьдесят кортов!.. -- А в резервации ни одного не будет, -- предупредил Бернард. -- И ни духов, ни телевизора, ни даже горячей воды. Если ты без этого не сможешь, то оставайся и жди меня здесь. Ленайна даже обиделась: -- Отчего же не смогу? Я только сказала, что тут замечательно, потому что... ну потому, что замечательная же вещь прогресс. -- Пятьсот повторений, раз в неделю, от тринадцати до семнадцати, -- уныло пробурчал Бернард себе под нос. -- Ты что-то сказал? -- Я говорю, прогресс -- замечательная вещь. Поэтому, если тебе не слишком хочется в резервацию, то и не надо. -- Но мне хочется. -- Ладно, едем, -- сказал Бернард почти угрожающе. На пропуске полагалась еще виза Хранителя резервации, и утром они явились к нему. Негр, эпсилон-плюсовик, отнес в кабинет визитную карточку Бернарда, и почти сразу же их пригласили туда. Хранитель был коренастенький альфа-минусовик, короткоголовый блондин с круглым красным лицом и гудящим, как у лектора-гипнопеда, голосом. Он немедленно засыпал их нужной и нену