Где погребен Тибальт. 1 Тут уж Гельмгольц безудержно расхохотался: отец и мать (непотребщина в квадрате!) тащат, толкают дочку к взаимопользованию с неприятным ей мужчиной! А дочь, идиотка этакая, утаивает, что взаимопользуется с другим, кого (в данный момент, во всяком случае) предпочитает! Дурацки непристойная ситуация, в высшей степени комичная. До сих пор Гельмгольцу еще удавалось героическим усилием подавлять разбиравший его смех; но "родная мать" (страдальчески, трепетно произнес это 1 "Ромео и Джульетта" (акт III, сц 5) Дикарь) и упоминание о мертвом Тибальте, лежащем во мраке склепа -- очевидно, без кремации, так что весь фосфор пропадает зря, -- мать с Тибальтом доконали Гельмгольца. Он хохотал и хохотал, уже и слезы текли по лицу, и все не мог остановиться; а Дикарь глядел на него поверх страницы, бледнея оскорбленно, и наконец с возмущением захлопнул книгу, встал и запер ее в стол -- спрятал бисер от свиней. -- И однако, -- сказал Гельмгольц отдышавшись, извинясь и несколько смягчив Дикаря, -- я вполне сознаю, что подобные нелепые, безумные коллизии необходимы драматургу; ни о чем другом нельзя написать по-настоящему захватывающе. Ведь почему этот старикан был таким замечательным технологом чувств? Потому что писал о множестве вещей мучительных, бредовых, которые волновали его. А так и надо -- быть до боли взволнованным, задетым за живое; иначе не изобретешь действительно хороших, всепроникающих фраз. Но "отец"! Но "мать"! -- Он покачал головой. -- Уж тут, извини, сдержать смех немыслимо. Да и кого из нас взволнует то, попользуется парень девушкой или нет? (Дикаря покоробило, но Гельмгольц, потупившийся в раздумье, ничего не заметил.) -- Нет, -- подытожил он со вздохом, -- сейчас такое не годится. Требуется иной род безумия и насилия. Но какой именно? Что именно? Где его искать? -- Он помолчал; затем, мотнув головой, сказал наконец: -- Не знаю. Не знаю. ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ В красном сумраке эмбрионария замаячил Генри Фостер. -- В ощущалку вечером махнем? Ленайна молча покачала головой. -- А с кем ты сегодня? -- Ему интересно было знать, кто из его знакомых с кем взаимопользуется. -- С Бенито? Она опять качнула головой. Генри заметил усталость в этих багряных глазах, бледность под ало-волчаночной глазурью, грусть в уголках неулыбающегося малинового рта. -- Нездоровится тебе, что ли? -- спросил он слегка обеспокоенно (а вдруг у нее одна из немногочисленных еще оставшихся заразных болезней?). Но снова Ленайна покачала головой -- Все-таки зайди к врачу, -- сказал Генри. -- "Прихворну хотя бы чуть, сразу к доктору лечу", -- бодро процитировал он гипнопедическую поговорку, для вящей убедительности хлопнув Ленайну по плечу. -- Возможно, тебе требуется псевдобеременность. Или усиленная доза ЗБС. Иногда, знаешь, обычной бывает недоста... -- Ох, замолчи ты ради Форда, -- вырвалось у Лепайны. И она повернулась к бутылям на конвейерной ленте, от которых отвлек ее Генри. Вот именно, ЗБС ей нужен, заменитель бурной страсти! Она рассмеялась бы Генри в лицо, да только боялась расплакаться. Как будто мало у нее своей БС! С тяжечым вздохом набрала она в шприц раствора. -- Джон, -- шепнула она тоскующе, -- Джон... "Господи Форде, -- спохватилась она, -- сделала я уже этому зародышу укол или не сделала? Совершенно не помню. Еще вторично впрысну, чего доброго". Решив не рисковать этим, она занялась следующей бутылью. (Через двадцать два года восемь месяцев и четыре дня молодой, подающий надежды альфа-мину совик, управленческий работник в Мванза Мванза, умрет от сонной болезни -- это будет первый случай за полстолетия с лишним.) Вздыхая, Ленайна продолжала действовать иглой. -- Но это абсурд -- так себя изводить, -- возмущалась Фанни в раздевальне час спустя. -- Просто абсурд, -- повторила она. -- И притом из-за чего? Из-за мужчины, одного какого-то мужчины. -- Но я именно его хочу. -- Как будто не существуют на свете миллионы других. -- Но их я не хочу. -- А ты прежде попробуй, потом говори. -- Я пробовала. -- Ну скольких ты перепробовала? -- Фанни пожала насмешливо плечиком -- Одного, двух? -- Несколько десятков. Но эффекта никакого. -- Пробуй не покладая рук, -- назидательно сказала Фанни. Но было видно, что в ней уже поколебалась вера в этот рецепт.-- Без усердия ничего нельзя достичь. -- Усердие усердием, но я... -- Выбрось его из мыслей. -- Не могу. -- А ты сому принимай. -- Принимаю. -- Ну и продолжай принимать. -- Но в промежутках он не перестает мне нравиться. И не перестанет никогда. -- Что ж, если так, -- сказала Фанни решительно, -- тогда просто-напросто пойди и возьми его. Все равно, хочет он или не хочет. -- Но если бы ты знала, какой он ужасающий чудак! -- Тем более необходима с ним твердость. -- Легко тебе говорить. -- Знать ничего не знай. Действуй. -- Голос у Фанни звучал теперь фанфарно, словно у лекторши из ФСЖМ 1, проводящей вечернюю беседу с двенадцатилетними бетаминусовичками. -- Да, действуй, и безотлагательно. Сейчас. -- Боязно мне, -- сказала Ленайна. -- Прими сперва таблетку сомы -- и все дела. Ну, я пошла мыться. -- Подхватив мохнатую простыню, Фанни зашагала к кабинкам. В дверь позвонили, и Дикарь вскочил и бросился открывать, он решил наконец сказать Гельмгольцу, что любит Ленайну, и теперь ему уж не терпелось. 1 Фордианский союз женской молодежи -- Я предчувствовал, что ты придешь, -- воскликнул он, распахивая дверь. На пороге, в белом, ацетатного атласа матросском костюме и в круглой белой шапочке, кокетливо сдвинутой на левое ухо, стояла Ленайна. Дикарь так и ахнул, точно его ударили с размаха. Полграмма сомы оказалось Ленайне достаточно, что бы позабыть колебанья и страхи. -- Здравствуй, Джон, -- сказала она с улыбкой и прошла в комнату. Машинально закрыл он дверь и пошел следом. Ленайна села. Наступило длинное молчание. -- Ты вроде бы не рад мне, Джон, -- сказала наконец Ленайна. -- Не рад? -- В глазах Джона выразился упрек; он вдруг упал перед ней на колени, благоговейно поцеловал ей руку. -- Не рад? О, если бы вы только знали, -- прошептал он и, набравшись духу, взглянул ей в лицо. -- О восхитительнейшая Ленайна, достойная самого дорогого, что в мире есть. -- (Она улыбнулась, обдав его нежностью ) -- О, вы так совершенны (приоткрыв губы, она стала наклоняться к нему), так совершенны и так несравненны (ближе, ближе); чтобы создать вас, у земных созданий взято все лучшее (еще ближе. .) -- Дикарь вне запно поднялся с колен -- Вот почему, -- сказал он, отворачивая лицо, -- я хотел сперва совершить что-нибудь... Показать то есть, что достоин вас. То есть я всегда останусь недостоин. Но хоть показать, что не совсем уж... Свершить что нибудь. -- А зачем это необходимо... -- начала и не кончила Ленайна. В голосе ее прозвучала раздраженная нотка. Когда наклоняешься, тянешься губами ближе, ближе, а вдруг дуралей партнер вскакивает и ты как бы проваливаешься в пустоту, то поневоле возьмет досада, хотя в крови твоей и циркулирует полграмма сомы. -- В Мальпаисе, -- путано бормотал Дикарь, -- надо принести шкуру горного льва, кугуара. Когда сватаешь ся то есть. Или волчью. В Англии нет львов, -- сказала Ленайна почти резко. -- Да если б и были, -- неожиданно проговорил Дикарь с брезгливым возмущением, -- то их бы с вертопланов, наверное, стреляли, газом бы травили. Не так бы я сражался со львом, Ленайна. -- Расправив плечи, расхрабрившись, он повернулся к Ленайне и увидел на лице у нее досаду и непонимание. -- Я что угодно совершу, -- продолжал он в замешательстве, все больше путаясь. -- Только прикажите. Среди забав бывают и такие, где нужен тяжкий труд. Но оттого они лишь слаще. Вот и я бы. Прикажи вы только, я полы бы мел. -- Но на это существуют пылесосы, -- сказала недоуменно Ленайна. -- Мести полы нет необходимости. -- Необходимости-то нет. Но низменная служба бывает благородно исполнима. Вот и я хотел бы исполнить благородно. -- Но раз у нас есть пылесосы... -- Не в том же дело. -- И есть эпсилон-полукретины, чтобы пылесосить, -- продолжала Ленайна, -- то зачем это тебе, ну зачем? -- Зачем? Но для вас, Ленайна. Чтобы показать вам, что я... -- И какое отношение имеют пылесосы ко львам?.. -- Показать, как сильно... -- Или львы к нашей встрече?.. -- Она раздражалась все больше. -- ...как вы мне дороги, Ленайна, -- выговорил он с мукой в голосе. Волна радости затопила Ленайну, волна румянца залила ей щеки. -- Ты признаешься мне в любви, Джон? -- Но мне еще не полагалось признаваться, -- вскричал Джон, чуть ли не ломая себе руки. -- Прежде следовало... Слушайте, Ленайна, в Мальпаисе влюбленные вступают в брак. -- Во что вступают? -- Ленайна опять уже начинала сердиться: что это он мелет? -- Навсегда. Дают клятву жить вместе навек. -- Что за бредовая мысль! -- Ленайна не шутя была шокирована. -- "Пускай увянет внешняя краса, но обновлять в уме любимый облик быстрей, чем он ветшает"1. -- Что такое? -- И Шекспир ведь учит: "Не развяжи девичьего узла до совершения святых обрядов во всей торжественной их полноте..." 2 -- Ради Форда, Джон, говори по-человечески. Я не понимаю ни слова. Сперва пылесосы, теперь узлы. Ты с ума меня хочешь свести. -- Она рывком встала и, словно опасаясь, что и сам Джон ускользнет от нее, как ускользает смысл его слов, схватила Джона за руку. -- Отвечай мне прямо -- нравлюсь я тебе или не нравлюсь? Пауза; чуть слышно он произнес: -- Я люблю вас сильней всего на свете. -- Тогда почему же молчал, не говорил! -- воскликнула она. И так выведена была Ленайна из себя, что острые ноготки ее вонзились Джону в кожу. -- Городишь чепуху об узлах, пылесосах и львах. Лишаешь меня радости все эти недели. Она выпустила его руку, отбросила ее сердито от себя. -- Если бы ты мне так не нравился, -- проговорила она, -- я бы страшно на тебя разозлилась. И вдруг обвила его шею, прижалась нежными губами к губам. Настолько сладостен, горяч, электризующ был этот поцелуй, что Джону не могли не вспомниться стереоскопически зримые и осязаемые объятия в "Трех неделях на вертоплане". Воркование блондинки и мычанье негра. Ужас, мерзость... он попытался высвободиться, но Ленайна обняла еще тесней. -- Почему ты молчал? -- прошептала она, откинув голову и взглянув на него. В глазах ее был ласковый укор. 1 "Троил и Крессида" (акт III, сц 2) 2 "Буря" (акт IV, сцена 1). "Ни злобный гений, пламенящий кровь, ни злачный луг, ни темная пещера, -- загремел голос поэзии и совести, -- ничто не соблазнит меня на блуд и не расплавит моей чести в похоть" 1 . "Ни за что, ни за что", -- решил Джон мысленно. -- Глупенький, -- шептала Ленайна. -- Я так тебя хотела. А раз и ты хотел меня, то почему же?.. -- Но, Ленайна, -- начал он; она тут же разомкнула руки, отшагнула от него, и он подумал на минуту, что Ленайна поняла его без слов. Но она расстегнула белый лакированный пояс с кармашками, аккуратно повесила на спинку стула. -- Ленайна, -- повторил он, предчувствуя недоброе. Она подняла руку к горлу, дернула молнию, распахнув сверху донизу свою белую матроску; тут уж предчувствие сгустилось в непреложность. -- Ленайна, что вы делаете! Жжик, жжик! -- прозвучало в ответ. Она сбросила брючки клеш и осталась в перламутрово-розовом комби. На груди блестела золотая Т-образная застежка, подарок архипеснослова. "Ибо эти соски, что из решетчатых окошек разят глаза мужчин..." 2 Вдвойне опасной, вдвойне обольстительной становилась она в ореоле певучих, гремучих, волшебных слов. Нежна, мягка, но как разяща! Вонзается в мозг, пробивает, буравит решимость. "Огонь в крови сжирает, как солому, крепчайшие обеты. Будь воздержней, не то..."3 Жжик! Округлая розовость комби распалась пополам, как яблоко, разрезанное надвое. Сбрасывающее движенье рук, затем ног -- правой, левой -- и комби легло безжизненно и смято на пол. В носочках, туфельках и в белой круглой шапочке набекрень Ленайна пошла к Джону. 1 "Буря" (акт IV, сц. 1). 2 "Тимон Афинский" (акт IV, сц. 3). 3 "Буря" (акт IV, сц. 1). -- Милый! Милый мой! Почему же ты раньше молчал! -- Она распахнула руки. Но, вместо того чтобы ответить: "Милая!" -- и принять ее в объятия, Дикарь в ужасе попятился, замахав на нее, точно отгоняя опасного и напирающего зверя. Четыре попятных шага, и он уперся в стену. -- Любимый! -- сказала Ленайна и, положив Джону руки на плечи, прижалась к нему. -- Обними же меня, -- приказала она. -- Крепче жми меня, мой кролик. -- У нее в распоряжении тоже была поэзия, слова, которые поют, колдуют, бьют в барабаны. -- Целуй, -- она закрыла глаза, обратила голос в дремотный шепот, -- целуй до истомы. Ах, любовь острее... Дикарь схватил ее за руки, оторвал от своих плеч, грубо отстранил, не разжимая хватки. -- Ай, мне больно, мне... ой! -- Она вдруг замолчала. Страх заставил забыть о боли -- открыв глаза, она увидела его лицо; нет, чье-то чужое, бледное, свирепое лицо, перекошенное, дергающееся в необъяснимом, сумасшедшем бешенстве. Оторопело она прошептала: -- Но что с тобой, Джон? Он не отвечал, упирая в нее свой исступленный взгляд. Руки, сжимающие ей запястья, дрожали. Он дышал тяжело и неровно. Слабый, чуть различимый, но жуткий, послышался скрежет его зубов. -- Да что с тобой? -- вскричала она. И словно очнувшись от этого вскрика, он схватил ее за плечи и затряс. -- Блудница! Шлюха! Наглая блудница! -- Ой, не на-а-адо! -- Джон тряс ее, и голос прерывался блеюще. -- Шлюха! -- Прошу-у те-бя-а-а. -- Шлюха мерзкая! -- Лучше полгра-а-амма, чем... Дикарь с такой силой оттолкнул ее, что она не удержалась на ногах, упала. -- Беги, -- крикнул он, грозно высясь над нею. -- Прочь с глаз моих, не то убью. -- Он сжал кулаки. Ленайна заслонилась рукой. -- Умоляю тебя, Джон... -- Беги. Скорее! Загораживаясь рукой, устрашенно следя за каждым его движением, она вскочила на ноги и, пригибаясь, прикрывая голову, бросилась в ванную. Дикарь дал ей, убегающей, шлепок, сильный и звонкий, как выстрел. -- Ай! -- сделала скачок Ленайна. Запершись в ванной от безумца, отдышавшись, она повернулась к зеркалу спиной, взглянула через левое плечо. На жемчужной коже отчетливо алел отпечаток пятерни. Она осторожно потерла алый след. А за стенкой Дикарь мерил шагами комнату под стучащие в ушах барабаны, в такт колдовским словам: "Пичугой малой, золоченой мушкой -- и теми откровенно правит похоть, -- сумасводяще гремели слова. -- Разнузданней хоря во время течки и кобылиц раскормленных ярей. Вот что такое женщины -- кентавры, и богова лишь верхняя их часть, а ниже пояса -- все дьяволово. Там ад и мрак, там серная геенна смердит, и жжет, и губит. Тьфу, тьфу, тьфу! Дай-ка, друг аптекарь, унцию цибета -- очистить воображение" 1 . -- Джон! -- донесся робеюще-вкрадчивый голосок из ванной. -- Джон! "О сорная трава, как ты прекрасна, и ароматна так, что млеет сердце. На то ль предназначали эту книгу, чтобы великолепные листы носили на себе клеймо "блудница"? Смрад затыкает ноздри небесам..." 2 . Но в ноздрях у Джона еще благоухали духи Ленайны, белела пудра на его куртке, там, где касалось ее бархатистое тело. "Блудница наглая, блудница наглая, -- неумолимо стучало в сознании. -- Блудница..." 1 "Король Лир" (акт IV, сц 6) 2 "Отелло" (акт IV, сц 2) -- Джон, мне бы одежду мою. Он поднял с пола брючки клеш, комби, матроску. -- Открой! -- сказал он, толкая ногой дверь. -- Нет уж, -- испуганно и строптиво ответил голосок. -- А как же передать? -- В отдушину над дверью. Он протянул туда одежки и снова зашагал смятенно взад вперед по комнате. "Блудница наглая, блудница наглая. Как зудит в них жирнозадый бес любострастия..." 1 -- Джон... Он не ответил. "Жирнозадый бес". -- Джон... -- Что нужно? -- угрюмо спросил он. -- Мне бы еще мой мальтузианский пояс. Сидя в ванной, Ленайна слушала затем, как он вышагивает за стеной. Сколько еще будет длиться это шаганье? Вот так и ждать, пока ему заблагорассудится уйти? Или, повременив, дав его безумию утихнуть, решиться на бросок из ванной к выходу? Эти ее тревожные раздумья прервал телефонный звонок, раздавшийся в комнате. Шаги прекратились. Голос Джона повел диалог с тишиной. -- Алло. ... -- Да. ... -- Да, если не присвоил сам себя. ... -- Говорю же вам -- да. Мистер Дикарь вас слушает. ... -- Что? Кто заболел? Конечно, интересует. ... -- Больна серьезно? В тяжелом? Сейчас же буду у нее. 1 "Троил и Крессида" (акт V, сц 2) -- Не дома у себя? А где же она теперь? ... -- О боже! Дайте адрес! ... -- Парк-Лейн, дом три? Три? Спасибо. Стукнула трубка. Торопливые шаги. Хлопнула дверь. Тишина. В самом деле ушел? С бесконечными предосторожностями приоткрыла она дверь на полсантиметра; глянула в щелочку -- там пусто; осмелев, открыла дверь пошире и выставила голову; вышла наконец на цыпочках из ванной; с колотящимся сердцем постояла несколько секунд, прислушиваясь; бросилась к наружной двери, открыла, выскользнула, затворила, кинулась бегом. Только в лифте, уносящем ее вниз, почувствовала она себя в безопасности. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Умиральница на Парк-Лейн представляла собой домбашню, облицованный лимонного цвета плиткой. Когда Дикарь выходил из вертакси, с крыши взлетела вереница ярко раскрашенных воздушных катафалков и понеслась над парком на запад, к Слаускому крематорию. Восседающая у входа в лифт вахтерша дала ему нужные сведения, и он спустился на восемнадцатый этаж, где лежала Линда в палате 81 (одной из палат скоротечного угасания, как пояснила вахтерша). В большой этой палате, яркой от солнца и от желтой краски, стояло двадцать кроватей, все занятые. Линда умирала отнюдь не в одиночестве и со всеми современными удобствами. В воздухе не умолкая звучали веселые синтетические мелодии. У каждой скоротечницы в ногах постели помещался телевизор, непрерывно, с утра до ночи, включенный. Каждые четверть часа аромат, преобладавший в запаховой гамме, автоматически сменялся новым. -- Мы стремимся, -- любезно стала объяснять медсестра, которая встретила Дикаря на пороге палаты, -- мы стремимся создать здесь вполне приятную атмосферу, -- нечто среднее, так сказать, между первоклассным отелем и ощущальным кинодворцом. -- Где она? -- перебил Дикарь, не слушая. -- Вы, я вижу, торопитесь, -- обиженно заметила сестра. -- Неужели нет надежды? -- спросил он. -- Вы хотите сказать -- надежды на выздоровление? Он кивнул. -- Разумеется, нет ни малейшей. Когда уж направляют к нам, то... На бледном лице Дикаря выразилось такое горе, что она остановилась, изумленная. -- Но что с вами? -- спросила сестра. Она не привыкла к подобным эмоциям у посетителей. (Да и посетителей такого рода бывало здесь немного; да и зачем бы им сюда являться?) -- Вам что, нездоровится? Он мотнул головой. -- Она моя мать, -- произнес он чуть слышно. Сестра вздрогнула, глянула на него с ужасом и тут же потупилась. Лицо ее и шея запылали. -- Проведите меня к ней, -- попросил Дикарь, силясь говорить спокойно. Все еще краснея от стыда, она пошла с ним вдоль длинного ряда кроватей. К Дикарю поворачивались лица -- свежие, без морщин (умирание шло так быстро, что не успевало коснуться щек, гасило лишь мозг и сердце). Дикаря провожали тупые, безразличные глаза впавших в младенчество людей. Его от этих взглядов пробирала дрожь. Кровать Линды была крайняя в ряду, стояла у стены. Лежа высоко на подушках, Линда смотрела полуфинал южноамериканского чемпионата по теннису на риманоных поверхностях. Фигурки игроков беззвучно метались но освещенному квадрату телеэкрана, как рыбы за стеклом аквариума -- немые, но мятущиеся обитатели другого мира. Линда глядела с зыбкой, бессмысленной улыбкой. На ее тусклом, оплывшем лице было выражение идиотического счастья. Веки то и дело смыкались, она слегка задремывала. Затем, чуть вздрогнув, просыпалась, опять в глазах ее мелькали, рыбками носились теннисные чемпионы; в ушах пело "Крепче жми меня, мой кролик", исполняемое электронным синтезатором "Супер-Вокс-Вурлицериана"*; из вентилятора над головой шел теплый аромат вербены -- и все эти образы, звуки и запахи, радужно преображенные сомой, сплетались в один чудный сон, и Линда снова улыбалась своей щербатой, блеклой, младенчески-счастливой улыбкой. -- Я вас покину, -- сказала сестра. -- Сейчас придет моя группа детей. И надо следить за пациенткой э 3. -- Она кивнула на кровать ближе к двери. -- С минуты на минуту может кончиться. А вы садитесь, будьте как дома. -- И ушла бодрой походкой. Дикарь сел у постели. -- Линда, -- прошептал он, взяв ее за руку. Она повернулась на звук своего имени. Мутный взгляд ее просветлел узнавая. Она улыбнулась, пошевелила губами; затем вдруг уронила голову на грудь. Уснула. Он вглядывался, проницая взором усталую дряблую оболочку, мысленно видя молодое, светлое лицо, склонявшееся над его детством; закрыв глаза, вспоминал ее голос, ее движения, всю их жизнь в Мальпаисе. "Баюбаю, тили-тили, скоро детке из бутыли..." Как она красиво ему пела! Как волшебно странны и таинственны были они, детские эти стишки! А, бе, це, витамин Д -- Жир в тресковой печени, а треска в воде. В памяти оживал поющий голос Линды, и к глазам подступали горячие слезы. А уроки чтения: "Кот не спит. Мне тут рай", а "Практическое руководство для беталаборантов эмбрионария". А ее рассказы в долгие вечера у очага или в летнюю пору на кровле домишка -- о Заоградном мире, о дивном, прекрасном Том мире, память о котором, словно память о небесном рае добра и красоты, до сих пор жива в нем невредимо, не оскверненная и встречей с реальным Лондоном, с этими реальными цивилизованными людьми. За спиной у него внезапно раздались звонкие голоса, и он открыл глаза, поспешно смахнул слезы, оглянулся. В палату лился, казалось, нескончаемый поток, состоящий из восьмилетних близнецов мужского пола. Близнец за близнецом, близнец за близнецом -- как в кошмарном сне. Их личики (вернее, бесконечно повторяющееся лицо, одно на всех) таращились белесыми выпуклыми глазками, ноздрястые носишки были как у курносых мопсов. На всех форма цвета хаки. Рты у всех раскрыты. Перекрикиваясь, тараторя, ворвались они в палату и закишели повсюду. Они копошились в проходах, карабкались через кровати, пролезали под кроватями, заглядывали в телевизоры, строили рожи пациенткам. Линда их удивила и встревожила. Кучка их собралась у ее постели, пялясь с испуганным и тупым любопытством зверят, столкнувшихся нос к носу с неведомым. -- Глянь-ка, глянь! -- переговаривались они тихо. -- что с ней такое? Почему она жирнющая такая? Им не приходилось видеть ничего подобного -- у всех и всегда ведь лицо молодое, кожа тугая, тело стройное, спина прямая. У всех лежащих здесь шестидесятилетних скоротечниц внешность девочек. Сравнительно с ними Линда в свои сорок четыре года -- обрюзглое дряхлое чудище. -- Какая страховидная, -- шептались дети. -- Ты на ее зубы глянь! Неожиданно из-под кровати, между стулом Джона и стеной, вынырнул курносый карапуз и уставился на спящее лицо Линды. -- Ну и... -- начал он, но завизжал, не кончив. Ибо Дикарь поднял его за шиворот, пронес над стулом и отогнал подзатыльником. На визг прибежала старшая медсестра. -- Как вы смеете трогать ребенка! -- накинулась она на Дикаря. -- Я не позволю вам бить детей. -- А вы зачем пускаете их к кровати? -- Голос Дикаря дрожал от возмущения. -- И вообще зачем тут эти чертенята? Это просто безобразие! -- Как безобразие? Вы что? Им же здесь прививают смертонавыки. Имейте в виду, -- сказала она зло, -- если вы и дальше будете мешать их смертовоспитанию, я пошлю за санитарами и вас выставят отсюда. Дикарь встал и шагнул к старшей сестре. Надвигался он и глядел так грозно, что та отшатнулась в испуге. С превеликим усилием он сдержал себя, молча повернулся, сел опять у постели. Несколько ободрясь, но еще нервозно, неуверенно сестра сказала: -- Я вас предупредила. Так что имейте в виду. Но все же она увела чересчур любознательных близнецов в дальний конец палаты, там другая медсестра организовала уже круговую сидячую игру в "поймай молнию". -- Беги, милая, подкрепись чашечкой кофеинораствора, -- велела ей старшая сестра. Велела -- и от этого вернулись к старшей уверенность и бодрый настрой. -- Ну-ка, детки! -- повела она игру. А Линда, пошевелившись неспокойно, открыла глаза, огляделась зыбким взглядом и опять забылась сном. Сидя рядом, Дикарь старался снова умилить душу воспоминаниями. "А, бе, це, витамин Д", -- повторял он про себя, точно магическое заклинание. Но волшба не помогала. Милые воспоминания отказывались оживать; воскресало в памяти лишь ненавистное, мерзкое, горестное. Попе с пораненным и кровоточащим плечом; Линда в безобразно пьяном сне, и мухи жужжат над мескалем, расплесканным на полу у постели; мальчишки, орущие ей вслед позорные слова... Ох, нет, нет! Он зажмурился, замотал головой, гоня от себя эти образы. "А, бе, це, витамин Д..." Он силился представить, как, посадив на колени к себе, обняв, она поет ему, баюкает, укачивает: "А, бе, це, витамин Д, витамин Д, витамин Д..." Волна суперэлектронной музыки поднялась к томящему крещендо; и в системе запахоснабжения вербена разом сменилась густой струею пачулей. Линда заворочалась, проснулась, уставилась непонимающе на полуфиналистов в телевизоре, затем, подняв голову, вдохнула обновленный аромат и улыбнулась ребячески-блаженно. -- Попе! -- пробормотала она и закрыла глаза. -- О, как мне хорошо, как... -- Со вздохом она опустилась на подушку. -- Но, Линда! -- произнес Джон. -- Неужели ты не узнаешь меня? -- Так мучительно он гонит от себя былую мерзость; почему же у Линды опять Попе на уме и на языке? Чуть не до боли сжал Дикарь ее вялую руку, как бы желая силой пробудить Линду от этих постыдных утех, от низменных и ненавистных образов прошлого, вернуть Линду в настоящее, в действительность; в страшную действительность, в ужасную, но возвышенную, значимую, донельзя важную именно из-за неотвратимости и близости того, что наполняет эту действительность ужасом. -- Неужели не узнаешь меня, Линда? Он ощутил слабое ответное пожатие руки. Глаза его наполнились слезами. Он наклонился, поцеловал Линду. Губы ее шевельнулись. -- Попе! -- прошептала она, и точно ведром помоев окатили Джона. Гнев вскипел в нем. Яростное горе, которому вот уже днажды помешали излиться слезами, обратилось в горестную ярость. -- Но я же Джон! Я Джон! -- И в страдании, в неистовстве своем он схватил ее за плечо и потряс. Веки Линды дрогнули и раскрылись; она увидела его, угнала -- "Джон!" -- но перенесла это лицо, эти реальные, больно трясущие руки в воображаемый, внутренний спой мир дивно претворенной супермузыки и пачулей, расцвеченных воспоминаний, причудливо смещенных восприятий. Это Джон, ее сын, но ей вообразилось, что он вторгся в райский Мальпаис, где она наслаждалась сомотдыхом с Попе. Джон сердится, потому что она любит Попе; Джон трясет ее, потому что Попе с ней рядом в постели, -- и разве в этом что-то нехорошее, разве не все цивилизованные люди так любятся? -- Каждый принадлежит вс... Голос ее вдруг перешел в еле слышное, задыхающееся хрипенье; рот раскрылся, отчаянно хватая воздух, но легкие словно разучились дышать. Она тужилась крикнуть -- и не могла издать ни звука; лишь выпученные глаза вопили о лютой муке. Она подняла руки к горлу, скрюченными пальцами ловя воздух, -- воздух, который не могла уже поймать, которым кончила уже дышать. Дикарь вскочил, нагнулся ближе. -- Что с тобой, Линда? Что с тобой? -- В голосе его была мольба; он словно хотел, чтобы его разуверили, успокоили. Во взгляде Линды он прочел невыразимый ужас и, как показалось ему, упрек. Она приподнялась, упала опять в подушки, лицо все искажено, губы синие. Дикарь кинулся за помощью. -- Скорей, скорей! -- кричал он -- Скорее же! Стоявшая в центре игрового круга старшая сестра обернулась к Дикарю. На лице ее мелькнуло удивление и тут же уступило место осуждению. -- Не кричите! Подумайте о детях, -- сказала она, хмурясь. -- Вы можете расстроить... Да что это вы делаете? (Он ворвался в круг.) Осторожней! (Задетый им ребенок запищал.) -- Скорее, скорее! -- Дикарь схватил ее за рукав, потащил за собой. -- Скорей! Произошло несчастье. Я убил ее. К тому времени, как он вернулся к материной постели, Линда была уже мертва. Дикарь застыл в оцепенелом молчании, затем упал у изголовья на колени и, закрыв лицо руками, разрыдался. В нерешимости сестра стояла, глядя то на коленопреклоненного (постыднейшая невоспитанность!), то на близнецов (бедняжки дети!), которые, прекратив игру, пялились с того конца палаты, таращились и глазами, и ноздрями на скандальное зрелище. Заговорить с ним? Попытаться его урезонить? Чтобы он вспомнил, где находится, осознал, какой роковой вред наносит бедным малюткам, как расстраивает все их здоровые смертонавыки этим своим отвратительным взрывом эмоций... Как будто смерть -- что-то ужасное, как будто из-за какой-то одной человеческой особи нужно рыдать! У детей могут возникнуть самые пагубные представления о смерти, могут укорениться совершенно неверные, крайне антиобщественные рефлексы и реакции. Подойдя вплотную к Дикарю, она тронула его за плечо. -- Нельзя ли вести себя прилично! -- негромко, сердито сказала она. Но тут, оглянувшись, увидела, что игровой круг распадается, что полдесятка близнецов уже поднялось на ноги и направляется к Дикарю. Еще минута, и... Нет, этим рисковать нельзя; смертовоспитание всей группы может быть отброшено назад на шесть-семь месяцев. Она поспешила к своим питомцам, оказавшим ся под такой угрозой. -- А кому дать шоколадное пирожное? -- спросила она громко и задорно. -- Мне! -- хором заорала вся группа Бокановского. И тут же кровать э 20 была позабыта. "О Боже, Боже, Боже .." -- твердил мысленно Дикарь. В сумятице горя и раскаяния, наполнявшей его мозг, одно лишь четкое осталось это слово. -- Боже! -- прошептал он. -- Боже... -- Что это он бормочет? -- звонко раздался рядом голосок среди трелей супермузыки. Сильно вздрогнув, Дикарь отнял руки от лица, обернулся. Пятеро одетых в хаки близнецов -- в правой руке у всех недоеденное пирожное, и одинаковые лица поразному измазаны шоколадным кремом -- стояли рядком и таращились на него, как мопсы. Он повернулся к ним -- они дружно и весело оскалили зубки. Один ткнул в Линду недоеденным пирожным. -- Умерла уже? -- спросил он. Дикарь молча поглядел на них. Молча встал, молча и медленно пошел к дверям. -- Умерла уже? -- повторил любознательный близнец, семеня у Дикаря под локтем. Дикарь покосился на него и, по-прежнему молча, оттолкнул прочь. Близнец упал на пол и моментально заревел. Дикарь даже не оглянулся. ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Низший обслуживающий персонал Парк-лейнской умиральницы состоял из двух групп Бокановского, а именно из восьмидесяти четырех светло-рыжих дельтовичек и семидесяти восьми чернявых длинноголовых дельтовиков. В шесть часов, когда заканчивался их рабочий день, обе эти близнецовые группы собирались в вестибюле умиральницы и помощник подказначея выдавал им дневную порцию сомы. Выйдя из лифта, Дикарь очутился в их гуще. Но мыслями его по-прежнему владели смерть, скорбь, раскаяние; рассеянно и машинально он стал проталкиваться сквозь толпу. -- Чего толкается? Куда он прется? Из множества ртов (с двух уровней -- повыше и пониже) звучали всего лишь два голоса -- тоненький и грубый. Бесконечно повторяясь, точно в коридоре зеркал, два лица -- гладкощекий, веснушчатый лунный лик в оранжевом облачке волос и узкая, клювастая, со вчера небритая физиономия -- сердито поворачивались к нему со всех сторон. Ворчанье, писк, острые локти дельт, толкающие под ребра, заставили его очнуться. Он огляделся и с тошнотным чувством ужаса и отвращения увидел, что снова его окружает неотвязный бред, круглосуточный кошмар роящейся, неразличимой одинаковости. Близнецы, близнецы... Червячками кишели они в палате Линды, оскверняя таинство ее смерти. И здесь опять кишат, но уже взрослыми червями, ползают по его горю и страданию. Он остановился, испуганными глазами окинул эту одетую в хаки толпу, над которой возвышался на целую голову. "Сколько вижу я красивых созданий! -- поплыли в памяти, дразня и насмехаясь, поющие слона. -- Как прекрасен род людской! О дивный новый мир..."1 -- Начинаем раздачу сомы! -- объявил громкий голос. -- Прошу в порядке очереди. Без задержек. В боковую дверь уже внесли столик и стул. Объявивший о раздаче бойкий молодой альфовик принес с собой черный железный сейфик. Толпа встретила раздатчика негромким и довольным гулом. О Дикаре уже забыли. Внимание сосредоточилось на черном ящике, поставленном на стол. Альфовик отпер его. Поднял крышку. -- О-о! -- выдохнули разом все сто шестьдесят две дельты, точно перед ними вспыхнул фейерверк. Раздатчик вынул горсть коробочек. -- Ну-ка, -- сказал он повелительно, -- прошу подходить. По одному, без толкотни. По одному и без толкотни близнецы стали подходить. Двое чернявых, рыжая, еще чернявый, за ним три рыжие, за ними... Дикарь все глядел. "О дивный мир! О дивный новый мир..." Поющие слова зазвучали уже по-иному. Уже не насмешкой над ним, горюющим и кающимся, не злорадной и наглой издевкой. Не дьявольским смехом, усугубляющим гнусное убожество, тошное уродство кошмара. Теперь они вдруг зазвучали трубным призывом к обновлению, к борьбе. "О дивный новый мир!" Миранда возвещает, что мир красоты возможен, что даже этот кошмар можно преобразить в нечто прекрасное и высокое. "О дивный новый мир!" Это призыв, приказ. -- Кончайте толкотню! -- гаркнул альфовик. Захлопнул крышку ящика. -- Я прекращу раздачу, если не восстановится порядок. 1 Слова Миранды в "Буре" (акт V, сц. 1). Дельты поворчали, потолкались и успокоились. Угроза подействовала. Остаться без сомы -- какой ужас! -- Вот так-то, -- сказал альфовик и опять открыл ящик. Линда жила и умерла рабыней; остальные должны жить свободными, мир нужно сделать прекрасным. В этом его долг, его покаяние. И внезапно Дикаря озарило, что именно надо сделать, точно ставни распахнулись, занавес отдернулся. -- Следующий, -- сказал раздатчик. -- Остановитесь! -- воскликнул Дикарь громогласно -- Остановитесь! Он протиснулся к столу; дельты глядели на него удивленно. -- Господи Форде! -- пробормотал раздатчик. -- Это Дикарь. -- Раздатчику стало страшновато. -- Внемлите мне, прошу вас, -- произнес горячо Дикарь. -- Приклоните слух... -- Ему никогда прежде не случалось говорить публично, и очень трудно было с непривычки найти нужные слова. -- Не троньте эту мерзость. Это яд, это отрава. -- Послушайте, мистер Дикарь, -- сказал раздатчик, улыбаясь льстиво и успокоительно. -- Вы мне позволите... -- Отрава и для тела, и для души. -- Да, но позвольте мне, пожалуйста, продолжить мою работу. Будьте умницей. -- Осторожным, мягким движением человека, имеющего дело с заведомо злобным зверем, он погладил Дикаря по руке. -- Позвольте мне только... -- Ни за что! -- крикнул Дикарь. -- Но поймите, дружище... -- Не раздавайте, а выкиньте вон всю эту мерзкую отраву. Слова "выкиньте вон" пробили толщу непонимания, дошли до мозга дельт. Толпа сердито загудела. -- Я пришел дать вам свободу, -- воскликнул Дикарь, поворачиваясь опять к дельтам. -- Я пришел... Дальше раздатчик уже не слушал; выскользнув из вестибюля в боковую комнату, он спешно залистал там телефонную книгу. -- Итак, дома его нет. И у меня его нет, и у тебя нет, -- недоумевал Бернард. -- И в "Афродитеуме", и в Центре, и в институте его нет. Куда ж он мог деваться? Гельмгольц пожал плечами. Они ожидали, придя с работы, застать Дикаря в одном из обычных мест встречи, но тот как в воду канул. Досадно -- они ведь собрались слетать сейчас в Биарриц на четырехместном спортолете Гельмгольца. Так и к обеду можно опоздать. -- Подождем еще пять минут, -- сказал Гельмгольц. -- И если не явится, то... Зазвенел телефон. Гельмгольц взял трубку. -- Алло. Я вас слушаю. -- Длинная пауза, и затем: -- Форд побери! -- выругался Гельмгольц. -- Буду сейчас же. -- Что там такое? -- спросил Бернард. -- Это знакомый -- из Парк-лейнской умиральницы. Там у них Дикарь буйствует. Видимо, помешался. Времени терять нельзя. Летишь со мной? И они побежали к лифту. -- Неужели вам любо быть рабами? -- услышали они голос Дикаря, войдя в вестибюль умиральницы. Дикарь раскраснелся, глаза горели страстью и негодованием. -- любо быть младенцами? Вы -- сосунки, могущие лишь вякать и мараться, -- бросил он дельтам в лицо, выведенный из себя животной тупостью тех, кого пришел освободить. Но оскорбления отскакивали от толстого панциря; в непонимающих взглядах была лишь тупая и хмурая неприязнь. -- Да, сосунки! -- еще громче крикнул он. Скорбь и раскаяние, сострадание и долг -- теперь все было позабыто, все поглотила густая волна ненависти к этим недочеловекам. -- Неужели не хотите быть свободными, быть людьми? Или вы даже не понимаете, что такое свобода и что значит быть людьми? -- Гнев придал ему красноречия, слова лились легко. -- Не понимаете? -- повторил он и опять не получил ответа. -- Что ж, хорошо, -- произнес он сурово. -- Я научу вас, освобожу вас наперекор вам самим. -- И, растворив толчком окно, выходящее во внутренний двор, он стал горстями швырять туда коробочки с таблетками сомы. При виде такого святотатства одетая в хаки толпа окаменела от изумления и ужаса. -- Он сошел с ума, -- прошептал Бернард, широко раскрыв глаза. -- Они убьют его. Они... Толпа взревела, грозно качнулась, двинулась на Дикаря. -- Спаси его Форд, -- сказал Бернард, отворачиваясь. -- На Форда надейся, а сам не плошай! -- И со смехом (да, с ликующим смехом!) Гельмгольц кинулся на подмогу сквозь толпу. -- Свобода, свобода! -- восклицал Дикарь, правой рукой вышвыривая сому, а левой, сжатой в кулак, нанося удары по лицам, неотличимым одно от другого. -- Свобода! И внезапно рядом с ним оказался Гельмгольц. "Молодчина Гельмгольц!" И тоже стал швырять горстями отраву в распахнутое окно. -- Да, люди, люди! -- И вот уже выкинута вся сома. Дикарь схватил ящик, показал дельтам черную его пустоту: -- Вы свободны! С ревом, с удвоенной яростью толпа опять хлынула на обидчиков. -- Они пропали, -- вырвалось у Бернарда, в замешательстве стоявшего в стороне от схватки. И, охваченный внезапным порывом, он бросился было на помощь друзьям; остановился, колеблясь; устыженно шагнул вперед; снова замялся и так стоял в муке стыда и боязни -- без него ведь их убьют, а если присоединится, самого его убить могут. Но тут (благодарение Форду!) в вестибюль вбежали полицейские в очкастых свинорылых противогазных масках. Бернард метнулся им навстречу. Замахал руками -- теперь и он участвовал, делал что-то! Закричал. -- Спасите! Спасите! -- все громче и громче, точно этим криком и сам спасал. -- Спасите! Спасите! Оттолкнув е