лизуя все способности тела и делая его совершенно беспомощным, она идет против Цели, поставленной перед нею самой Природой: ведь ей следует предупреждать человека об Опасности, грозящей ему извне или изнутри. В связи c Болью это пустое слово, Бесконечность, почти обретает смысл. Иначе обстоит дело с Удовольствием; ибо Удо- вольствие строго ограничено, и любая попытка раздви- нуть эти границы приводит к его трансформации в Боль. Посему доставлять другим Удовольствие -- занятие для возвышенного Ума не столь заманчивое, нежели причи- нять им Боль. Дарить Удовольствие в ограниченном ко- личестве есть поступок чисто человеческий; погружать же в бесконечную Стихию, называемую Болью, есть Деяние божественное, истинное Священнодействие". -- В мистику ударился на старости лет,-- недоволь- но сказал Обиспо.-- Рассуждает прямо как наш Проптер.-- Он закурил сигарету. Наступило молчание. -- Послушайте-ка, -- вдруг взволнованным голосом воскликнул Джереми.-- "Одиннадцатое марта тысяча восемьсот тридцать третьего. Вследствие преступного небрежения Кейт Присцилле удалось бежать из нашей подземной Камеры. Имея на теле доказательства того, что в течение нескольких недель она служила объектом моих Опытов, девчонка держит в руках мою Репутацию, а возможно, даже Свободу и Жизнь". -- Это, наверное, и есть то, о чем вы говорили по до- роге сюда, -- заметил Обиспо. -- Последний скандал. Что там случилось? -- По-видимому, девица рассказала свою историю, -- ответил Джереми, не отрывая взгляда от записной книжки. -- Иначе как объяснить присутствие этой "враж- дебной Черни", о которой он вдруг принялся рассуж 466 дать? "Гуманность людей обратно пропорциональна их Численности. Толпа не более гуманна, чем Лавина или Ураган. По своему моральному и интеллектуальному уровню этот сброд стоит ниже стада свиней или стаи шакалов". Обиспо откинул назад голову и разразился своим обычным, на удивление громким металлическим смехом. -- Замечательно! -- сказал он. -- Просто замечатель- но! Трудно придумать более типичный образчик челове- ческого поведения. Человек ведет себя как недочеловек, а потом становится разумным с целью доказать, что на самом-то деле он сверхчеловек. -- Доктор потер руки. -- Прелесть! -- сказал он, затем добавил: -- Ладно, послу- шаем дальше. -- Ну, насколько я понимаю, -- промолвил Джере- ми, -- они вынуждены были прислать из Гилфорда роту солдат, чтобы оградить дом от толпы. А судья подписал ордер на арест; но с этим покамест не торопятся, прини- мая во внимание его возраст и общественный вес и бо- ясь шума, который вызовет открытый суд. Ага, а теперь они решили послать за Джоном и Каролиной. Отчего старый джентльмен впал в настоящую ярость. Но он бес- помощен. Так что они приезжают в Селфорд; "Кароли- на в своем оранжевом парике и Джон -- ему семьдесят два года, но выглядит он лет на двадцать старше меня, -- а ведь мне уже исполнилось двадцать четыре, когда мой Брат, едва достигший совершеннолетия, столь опромет- чиво женился на дочери какого-то адвокатишки и полу- чил по заслугам, родив этому Адвокату Внука, коего я всегда презирал за низкое происхождение и куцый умишко; однако недосмотр публичной Девки привел к тому, что теперь он имеет возможность навязать мне свою Волю". -- Трогательное воссоединение семьи,-- сказал Обис- по. -- В детали он, наверное, не вдается? Джереми покачал головой. -- Не вдается,-- ответил он.-- Здесь описан только 467 общий ход переговоров. Семнадцатого марта они сказа- ли ему, что он сможет избежать суда, если безвозмездно передаст им ненаследуемое имущество, закрепит за ними доходы с наследуемых имений и позволит заключить себя в частную психиатрическую лечебницу. -- Весьма жесткие условия! -- Он и отказался,-- продолжал Джереми, утром восемнадцатого. -- Крепкий старикашка! -- "Частные сумасшедшие дома,--прочел Джереми, -- это частные застенки, где наемные Палачи и Тю- ремщики, неподвластные Правительству и Судебным Органам, защищенные от полицейских Проверок и даже от визитов мягкосердечных Филантропов, вершат свои темные дела, продиктованные соображениями фамиль- ной Мести и их собственной Злобой". Восхищенный Обиспо захлопал в ладоши. -- Еще одна милая человеческая черта! -- вскричал он. -- Это ж надо -- визиты мягкосердечных филантро- пов! -- Он громко расхохотался.-- Наемные палачи! Похоже на речь кого-нибудь из отцов-основателей*. Ве- ликолепно! А потом вспоминаешь о кораблях, набитых рабами, и о малютке Присцилле. Это почти как фельд- маршал Геринг, осуждающий грубое обращение с живот- ными. Наемные палачи и тюремщики, -- повторил он со вкусом, точно смакуя нежную конфетку, медленно таю- щую во рту.-- Каков же был следующий шаг? -- спро- сил он. -- Ему сказали, что его будут судить, приговорят и сошлют на каторгу. А он ответил, что лучше уж катор- га, чем частная лечебница. "После этого стало ясно, что мои драгоценные племянничек с племянницей зашли в тупик. Они поклялись, что в сумасшедшем доме со мной будут обращаться туманно. Я ответил, что не верю их слову. Джон заговорил о чести. Я сказал, ну конечно же, честь Адвокатишки, и напомнил, как законники прода- ют свои убеждения за известную Мзду. Тогда они стали 468 умолять, чтобы я принял их предложения ради доброго имени Семьи. Я ответил, что доброе имя Семьи мне без- различно, однако у меня нет желания подвергаться уни- зительному публичному Суду и претерпевать лишения и муки, связанные со Ссылкой. Я готов, сказал я, принять любую разумную альтернативу Суду и Каторге; но под ее разумностью я понимаю какого-либо рода Гарантию того, что не буду страдать, попав в их руки. Их слово чести Гарантией для меня не является; не соглашусь я и на то, чтобы меня поместили в Заведение, где я буду вверен заботам Врачей и Санитаров, состоящих на жа- лованье у людей, в чьих интересах уморить меня воз- можно скорее. Посему я отказался подписывать всякое Соглашение, по которому их Власть надо мною будет превышать мою Власть над ними". -- Вот вам вся суть дипломатии, коротко и ясно, -- сказал Обиспо. -- Если бы только Чемберлен разобрал- ся в ней чуть получше, прежде чем отправляться в Мюн- хен! Конечно, по большому счету это мало что изменило бы, -- добавил он. -- Потому что политики в конце кон- цов ничего не решают: национализм всегда обеспечит каждому поколению хотя бы одну войну. Так было в прошлом, и можете быть уверены -- в будущем он тоже свое возьмет. Но как же наш старый джентльмен думает применить этот дипломатический принцип на практике? Ведь все козыри на руках у родственничков. Чем же он думает их донять? -- Пока не знаю, -- отвечал Джереми из глубин запе- чатленного на бумаге прошлого. -- Он тут опять пустил- ся в философствования. -- Да ну? -- удивленно сказал Обиспо. -- Его же вотвот арестуют! -- "Было время, -- прочел Джереми, -- когда я считал, что все Усилия Рода Человеческого направлены к одной Точке, расположенной примерно посередине женского Тела. Сегодня я склонен думать, что по влиянию на че- ловеческие Поступки и образ Мыслей Тщеславие и Алч 469 ность далеко превосходят Похоть". И так далее. Когда он, черт возьми, опять заговорит о деле? Может, и ни- когда -- с него станется. А нет, кое-что нашел: "Двад- цатое марта. Сегодня Роберт Парсонс, мое доверенное Лицо, вернулся из Лондона и привез в своей Карете три прочных сундука с золотыми Монетами и Банкнотами на сумму в двести восемнадцать тысяч фунтов -- тако- ва выручка от продажи моих Ценных Бумаг и тех юве- лирных Изделий, столового Серебра и произведений Искусства, кои оказалось возможным продать в столь короткий срок и за Наличные. Будь у меня побольше времени, я выручил бы не менее трехсот пятидесяти тысяч фунтов. Я отношусь к этой потере философски, ибо суммы, которой я располагаю, вполне достаточно для моих целей". -- Для каких целей? -- спросил Обиспо. Джереми не спешил с ответом. После недолгой паузы он озадаченно покачал головой. -- Что происходит, скажите на милость? -- произнес он.-- Вот послушайте: "Мои похороны будут проведе- ны со всей Торжественностью, приличествующей моему высокому Положению и исключительным Достоинствам. Джон и Каролина проявили мелочность и неблагодар- ность, возражая против крупных расходов, однако мое Решение было твердо: погребальный Обряд должен Стойть Четыре Тысячи Фунтов, и ни пенни меньше. Единственно, о чем я сожалею,-- это то, что мне не удастся покинуть мое подземное Убежище, дабы воо- чию увидеть сие скорбное Шествие и посмотреть, как новоиспеченные Граф и Графиня будут изображать на своих увядших лицах безутешное Горе. Сегодня к ве- черу мы с Кейт спустимся в Подземелье, а завтра ут- ром Мир услышит известие о моей смерти. Тело дрях- лого Нищего уже тайно доставлено сюда из Хазлмира и займет мое место в Гробу. Сразу после Погребения новый Граф со-своей Графиней уедут в Гонистер на постоянное жительство, а здесь останутся только Пар 470 сонсы -- они будут присматривать за домом и удовлет- ворять наши материальные нужды. Привезенные Парсонсами из Лондона Золото и Банкноты уже спрятаны в подземном Тайнике, известном лишь мне одному; условлено, что каждого Первого Июня, вплоть до моей смерти, я буду передавать но пять тысяч фунтов Джо- ну, или Каролине, или, если они умрут прежде меня, их Наследнику или какому-нибудь облеченному долж- ными Полномочиями Представителю Рода. Я льщу себя мыслью, что эта мера поможет заполнить Место, пред- назначенное для нежных Чувств, коих они определен- но не испытывают". И все, -- сказал Джереми, подни- мая глаза.-- Дальше ничего нет, только пара чистых страниц. И ни единого слова. Наступило долгое молчание. Обиспо снова вскочил и принялся шагать по комнате. -- И никто не знает, сколько этот старый хрыч про- жил на самом деле? -- наконец спросил он. Джереми покачал головой. -- Разве что родственники. Может быть, те две ста- рые леди... Обиспо остановился перед ним и стукнул кулаком по столу. -- Я отплываю в Лондон следующим кораблем, -- эф- фектно объявил он. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ На этот раз даже детская больница не принесла Стойту искомого утешения. Улыбки сестер отличались сегод- ня особенной теплотой. Молодой врач, попавшийся боссу в коридоре, был с ним чрезвычайно почтителен. Выздорав- ливающие, как всегда, кричали "Дядюшка Джо!" с самым бурным воодушевлением, а на лицах больных, стоило ему остановиться у их кровати, мгновенно вспыхивала ра- дость. Игрушки, которые он раздавал, принимались как 471 обычно, иногда с шумным восторгом, иногда же (что было более трогательно) в счастливом молчании, ибо изумление и недоверчивость временно лишали малень- ких пациентов дара речи. Обходя разные палаты, он, как и в прошлые дни, видел множество жалких телец, деформированных скрофулезом и параличом, и измож- денные, выражающие покорность личики крохотных страдальцев, видел умирающих ангелочков, невинных мучеников и курносых сорванцов, которых приковала к постели неотвязная боль. Прежде все это вызывало у него приятное чувство -- ему хотелось плакать, но одновременно хотелось и громко ликовать, и гордиться: гордиться тем, что он че- ловек, как и эти детишки, такие стойкие и мужествен- ные; а еще тем, что он так много сделал для них, дал им лучшую лечебницу в штате и все самое лучшее, что только можно купить за деньги. Но сегодня его визит не сопровождался этими привычными переживаниями. Ему не хотелось ни плакать, ни ликовать. Он не испы- тывал ни гордости, ни пробирающего до глубины души сочувствия, ни того особого счастья, которое порожда- лось их сочетанием. Он не чувствовал ничего -- ниче- го, кроме сосущей тоски, которая не отпускала его весь день ни в Пантеоне, ни у Клэнси, ни в городской кон- торе. Выезжая из города, он жаждал этого посещения больницы, точно астматик укола адреналина или ку- рильщик опиума -- вожделенной трубки. Но желаемо- го облегчения не наступило. Дети не оправдали его на- дежд. Памятуя окончания прошлых визитов, швейцар улыбнулся выходящему из дверей Стойту и обронил какую-то фразу насчет этого дома, где собрались самые что ни на есть славные ребятишки в мире. Стойт сколь- знул по нему безучастным взглядом, молча кивнул и прошел мимо. Швейцар посмотрел ему вслед. "Елки-моталки!" -- прошептал он, вспоминая выражение, которое только 472 что видел на лице своего работодателя. *** Стойт вернулся в замок таким же несчастным, каким покидал его утром. Он поднялся вместе с Вермеером на пятнадцатый этаж; будуар Вирджинии был пуст. По- ехал на одиннадцатый; но в бильярдной ее не было тоже. Спустился на третий; но ей не делали ни маникю- ра, ни массажа. Охваченный внезапным подозрением, он ринулся в подвал и чуть ли не влетел в лабораторию, думая застать ее с Питом; в лаборатории не было ни души. Попискивала мышка; гигантский карп за стеклом аквариума медленно скользнул из тени на свет, а потом снова в зеленоватую тень. Стойт поспешил обратно к лифту, закрылся там, вновь оставшись наедине с меч- той голландца о повседневной жизни, таинственным об- разом воплотившей в себе предел математического со- вершенства, и нажал самую верхнюю из двадцати трех кнопок. Прибыв на место, он отодвинул внутреннюю решет- чатую дверь лифта и поглядел наружу сквозь стекло другой двери. Вода в бассейне была абсолютно неподвижна. Меж- ду зубцами виднелись горы, уже в роскошном вечернем убранстве, сотканном из золотого света и индиговой тени. Голубое небо было безоблачным и прозрачным. У бассейна, с дальней его стороны, стоял железный сто- лик, на нем -- поднос с бутылками и стаканами; позади столика находилась одна из тех низких кушеток, на ко- торых Стойт обычно принимал солнечные ванны. На этой кушетке он увидел Вирджинию -- она была словно под наркозом, губы разомкнуты, глаза закрыты, одна рука бессильно свесилась до полу и лежала на нем ладо- нью вверх, как цветок, беспечно брошенный и позабытый. Столик наполовину скрывал фигуру доктора Обиспо, Кло- да Бернара своего дела; он вглядывался в лицо девушки 473 с любопытством ученого, которого немного забавляет предмет его исследований. В первый момент ярость Стойта была так велика, что это чуть не помогло его потенциальной жертве избежать самой суровой расплаты. Он с огромным трудом пода- вил в себе желание закричать и броситься вон из лифта, размахивая руками, с пеной у рта. Дрожа под напором сдерживаемого гнева и ненависти, он полез в карман куртки. Кроме погремушки и двух пачек жевательной резинки, которые остались от раздачи подарков в боль- нице, там ничего не было. Впервые за много месяцев он забыл пистолет. Несколько секунд Стойт медлил в нерешительности. Что делать -- выскочить наружу, следуя первому по- буждению, и убить негодяя голыми руками? Или спус- титься вниз и взять пистолет? Нет, лучше все-таки спу- ститься. Он нажал кнопку, и лифт тихо скользнул в глубь шахты. Невидящими глазами Стойт уставился на Вермеера, а облаченная в атласное платье юная обита- тельница прекрасного мира, полного геометрической гармонии, отвернулась от клавесина с поднятой крыш- кой и выглянула из-за ниспадающих складками занаве- сей, поверх пола в черно-белую шахматную клетку,-- выглянула сквозь окошко рамы в тот, другой мир, где влачили свое гадкое, неряшливое существование Стойт и ему подобные. Стойт побежал к себе в спальню, открыл ящик с но- совыми платками, яростно переворошил все его содер- жимое и ничего не обнаружил. И тут он вспомнил. Вче- ра утром куртки на нем не было. Пистолет находился в заднем кармане брюк. Потом пришел Педерсен, делать с ним эти его шведские упражнения. Надо было ложить- ся на пол, на спину, а пистолет сзади мешал. Поэтому он вынул его и судул в письменный стол у себя в каби- нете. Стойт побежал обратно к лифту, спустился четырьмя этажами ниже и помчался в свой кабинет. Пистолет был 474 в верхнем ящике слева -- это он точно помнил. Левый верхний ящик письменного стола был заперт. Остальные тоже. -- Чтоб она сдохла, старая сука! -- выругался Стойт, дергая за ручки. Чрезвычайно пунктуальная и добросовестная, мисс Грогрэм, его секретарша, перед уходом домой непремен- но запирала все на замок. По-прежнему проклиная мисс Грогрэм, которую он ненавидел сейчас почти так же люто, как ту скотину на крыше, Стойт снова поспешил к лифту. Но дверца не открывалась. Наверное, пока он был в кабинете, кто-то на другом этаже нажал кнопку вызова. По ту сторону двери слышался слабый шум движущейся кабины. Лифт был занят. Одному Богу известно, сколько ему придет- ся ждать. Стойт испустил нечленораздельный вопль, ринулся по коридору, свернул направо, толкнул вращающуюся дверь, опять повернул направо и очутился у служебного лифта. Схватил за ручку и потянул. Закрыто. Он нажал вызов. Это не помогло. Служебный лифт тоже был за- нят. Стойт побежал по коридору обратно, миновал одну дверь, другую. Здесь, вокруг центральной шахты, ухо- дившей на две сотни футов вниз, в глубину подвалов, вилась лестница. Стойт стал подниматься по ней. Запы- хавшись уже через два этажа, он снова вернулся к лиф- там. Служебный лифт был все еще занят; однако второй удалось вызвать. Спустившись откуда-то сверху, каби- на остановилась перед ним. Щелкнул замок в двери. Он открыл ее и ступил внутрь. Дама в голубом занимала свое прежнее место в центре мира, где царило математически выверенное равновесие. Отношение расстояния от ее ле- вого глаза до левой кромки картины к расстоянию до пра- вой равнялось отношению единицы к корню квадратному из двух минус единица; расстояние от того же глаза до нижней кромки совпадало с расстоянием до левой. Что 475 касается банта на ее правом плече, то он находился точ- но в углу воображаемого квадрата со сторонами, равны- ми большему из двух отрезков, которые получились бы, если разделить основание картины золотым сечением*. Глубокая складка на атласной юбке шла вдоль правой стороны этого квадрата; крышка клавесина отмечала положение верхней стороны. Гобелен в верхнем правом углу занимал ровно треть всей картины по высоте, а его нижний край отстоял от ее нижней кромки на длину ее основания. Голубой атлас, выступающий вперед на фоне коричневых и темно-охряных тонов заднего плана, был отодвинут назад черно-белыми плитами пола и, таким образом, зависал посреди пространства картины, словно железный предмет между двумя полюсами магнита. В пределах рамы ничего нельзя было изменить; от карти- ны веяло спокойствием не только благодаря неподвиж- ности старого холста и красок, но и благодаря самому духу безмятежности, который царил в этом мире абсо- лютного совершенства. -- Старая сука! -- все еще бормотал Стойт; затем мысли его перекинулись с секретарши на Обиспо: -- Скотина! Лифт остановился. Стойт вылетел наружу и поспе- шил по коридору в кабинет мисс Грогрэм, уже покину- тый ею. Он вроде бы помнил, где она держит ключи; однако выяснилось, что он ошибается. Ключи были в другом месте. Но где же? Где? Где? Новое неожиданное препятствие превратило его в буйнопомешанного. Он открывал ящики и выворачивал их содержимое на пол, он разбросал по комнате аккуратно сложенные стопкой документы, он перевернул диктофон, он даже взял на себя труд очистить полки от книг и сбросить с подокон- ника горшок с цикламеном, а заодно и аквариум с япон- скими золотыми рыбками. Они блестели алой чешуей среди осколков стекла и раскиданных по полу справоч- ников. На прозрачном хвосте у одной из них темнело пятно от пролитых чернил. Стойт схватил пузырек с 476 клеем и изо всех сил ахнул им по умирающим рыбкам. -- Сука! -- крикнул он.-- Сука! , Тут он внезапно заметил ключи -- их аккуратная ма- ленькая связка висела на крючке у камина, где, вспом- нилось ему, он уже видел ее тысячу раз прежде. -- Сука! -- с удвоенной яростью крикнул он, хватая ключи. Затем ринулся к двери, задержавшись только ради того, чтобы сбросить со стола пишущую машинку, Она с грохотом упала в месиво из рваных бумаг, клея и золотых рыбок. Так ей и надо, старой суке, подумал Стойт с каким-то маниакальным восторгом и поспешил к лифту. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Барселона пала. Но даже если бы она не пала, даже если бы ее вовсе не осаждали -- что с того? Подобно любому другому человеческому сообществу, Барселона была отчасти машиной, отчасти организмом, еще более примитивным, чем человеческий, отчасти кошмарно-гигантской проекцией людских безумств и страстей -- их жадности, их гордыни, их жажды влас- ти, их одержимости бессмысленными словами, их пре- клонения перед пустыми идеалами. Покоренные или непокоренные, каждый город, каж- дая нация ведут свое существование на уровне отсут- ствия Бога. Ведут существование на уровне отсутствия Бога, а потому обречены на вечное самооглупление, на бесконечно повторяющиеся попытки разрушить самих себя. Барселона пала. Но даже процветание человеческих обществ -- это всегда процесс постепенного или катастро- фического упадка. Те, кто возводит здание цивилизации, одновременно ведут под него подкоп, Люди сами испол- няют роль собственных термитов, и будут термитами до 477 тех пор, пока не перестанут цепляться за свою человечес- кую природу. Растут башни, растут дворцы, храмы, жилища, цеха; но сердцевина каждой закладываемой балки уже источе- на в пыль, стропила изъедены, полы рассыпаются под ногами. Какие стихи, какие статуи,-- но на пороге Пелопоннесской войны*! А вот расписывают Ватикан -- как раз чтобы поспеть к разграблению Рима*. Сочиняют "Геро- ическую"* -- но в честь героя, который оказывается все- го лишь очередным бандитом. Проливают свет на при- роду атома -- но делают это те самые физики, которые в военное время добровольно совершенствуют орудия убийства. На уровне отсутствия Бога люди не могут не разру- шать того, что они построили,-- не могут строить, не разрушая, -- они закладывают в свои постройки зароды- ши разрушения. Безумие состоит в непризнании фактов; в главенстве хотения над мыслью; в искаженном восприятии реаль- ного мира; в попытках достигнуть желанной цели при помощи средств, негодность которых доказана бесчис- ленными прошлыми экспериментами. Безумие состоит, например, в том, чтобы мыслить себя как единую душу, как цельное и неизменное че- ловеческое "я". Но между животным уровнем внизу и духовным вверху, на уровне человеческом, нет ниче- го, кроме целого роя самых разных влечений, чувств и идей; роя, образовавшегося благодаря случайным факторам наследственности и языка; роя не связанных между собой и зачастую противоречивых мыслей и же- ланий. Память и медленно изменяющееся тело созда- ют нечто вроде пространственно-временной клетки, в которую заключен этой рой. Говорить о нем как о цельной и неизменной "душе" -- безумие. Такой вещи, как душа, на чисто человеческом уровне не су- ществует. 478 Созвездия мыслей, гаммы чувств, бури страстей. Все они определяются и обусловливаются природой своего случайного происхождения. В наших душах так мало от нас самих, что мы не имеем и отдаленного представле- ния о том, как мы реагировали бы на вселенную, если бы не знали языка вообще или даже нашего конкретно- го языка. Природа наших "душ" и мира, в котором они живут, была бы совершенно иной, нежели теперь, если бы нас не научили говорить вовсе или вместо англий- ского языка обучили бы эскимосскому. Безумие, поми- мо всего прочего, -- это считать, будто наши "души" су- ществуют отдельно от языка, который нам случилось перенять у наших воспитателей. Каждое "движение души" предопределено; и весь рой этих движений, заключенный в клетку из плоти и памя- ти, не свободнее любой его составляющей. Говорить о свободе в связи с поступками, которые на самом деле предопределены, -- безумие. Свободы действий на чисто человеческом уровне не существует. Бессмысленным не- желанием принимать факты такими, как есть, люди об- рекают свою деятельность на вечную тщету, калечат соб- ственные судьбы, а то и ведут себя к гибели. Подобно городам и нациям, частичками которых они являются, люди всегда находятся в процессе упадка, всегда разру- шают то, что они построили и строят теперь. Однако го- рода и нации подчиняются законам больших чисел, а отдельные личности им не подчиняются; ибо, хотя в дей- ствительности многие люди покорно ведут себя соглас- но этим законам, делать это их никто не заставляет. По- тому что никто не заставляет их жить только на человеческом уровне. В их власти перейти с уровня от- сутствия Бога на тот уровень, где Бог есть. Каждое "движение души" предопределено; то же самое относит- ся и ко всему их рою. Но за этим роем, и одновременно объемля его и содержась в нем, лежит вечность, всегда готовая к самопереживанию. Но чтобы вечность могла переживать самое себя внутри временной и простран 479 ственнои клетки, то есть внутри человеческого существа, рой мыслей и желаний, который мы называем "душой", должен добровольно умерить свою сумасшедшую ак- тивность, должен, так сказать, освободить место для иного, вневременного сознания, должен утихнуть, что- бы сделать возможным выявление более глубокой ти- шины. Бог вполне присутствует только там, где вполне отсутствует наша так называемая человечность. Нет железной необходимости, обрекающей кого бы то ни было на бесплодную муку быть только человеком. Даже рой желаний и мыслей, который мы называем "душой", способен временно пригасить свою сумасшедшую ак- тивность, самоустраниться, пусть лишь на миг, чтобы, пусть тоже лишь на миг, сделать возможным присут- ствие Бога. Но дайте вечности переживать самое себя, дайте Богу возможность достаточно часто являть себя в отсутствие человеческих желаний, чувств и предрассуд- ков; тогда ваша жизнь, которую в промежутках придет- ся вести на человеческом уровне, станет совсем-другой. Даже рой наших страстей и мнений поддается красоте вечности; а поддавшись ей, замечает свое собственное безобразие; а заметив свое безобразие, стремится себя изменить. Хаос уступает место порядку -- не произволь- ному, чисто человеческому порядку, который порожда- ется подчинением "души" какому-нибудь безумному "идеалу", но порядку, отражающему истинный поря- док вещей. Рабство уступает место свободе -- ибо вы- бор теперь не диктуется случайной предысторией, а делается телеологически и под влиянием непосред- ственного прозрения природы мира. Агрессивность и просто апатия уступают место покою -- ибо агрессивное состояние есть маниакальная, а апатия -- депрессивная фаза того циклического психоза, который состоит в смешении своего "я" или его социальных проекций с истинной реальностью. Покой же -- это спокойная ак- тивность, которая проистекает из знания того, что наши "души" иллюзорны, а их порождения безумны, что все 480 существа потенциально едины в вечности. Сострадание есть один из аспектов этого покоя и результат обрете- ния такого знания. Поднимаясь на закате дня к замку, Пит с каким-то ти- хим восторгом продолжал думать обо всем, что сказал ему мистер Проптер. Барселона пала. Испания, Англия, Франция, Германия, Америка -- все они переживают упадок, переживают упадок даже в пору их кажущегося процветания, разрушают то, что строят, в самом процес- се строительства. Но каждый человек имеет возмож- ность избежать падения, прекратить саморазрушение. Никто не принуждает людей вступать в союз со злом, они заключают этот союз по своей воле. По пути из мастерской Пит собрался с духом испро- сил у Проптера совета: что ему делать? Проптер пытливо посмотрел на него. -- Что ж, если хочешь, -- сказал он, -- я имею в виду, если ты действительно хочешь... Пит кивнул, не говоря ни слова. Солнце уже село; наступившие сумерки были словно воплощение покоя -- божественного покоя, сказал себе Пит, поглядев на далекие горы по ту сторону равнины, покоя, превышающего всякое понимание. Расстаться с такой красотой было немыслимо. Войдя в замок, он на- правился прямо к лифту, вызвал кабину -- она приеха- ла откуда-то сверху,-- закрылся в ней вместе с Вермеером и нажал последнюю кнопку. Там, на площадке главной башни, он будет в самом центре этого неземно- го покоя. Лифт остановился. Он открыл дверь и шагнул нару- жу. В воде отражалось безмятежное, еще не угасшее небо. Он перевел глаза на него, затем посмотрел на горы; потом стал огибать бассейн, чтобы взглянуть вниз с той стороны, поверх парапета. -- Уйди! -- раздался вдруг сдавленный голос. Пит сильно вздрогнул, обернулся и увидел Вирджинию, лежащую в тени почти у его ног. 481 -- Уйди, -- повторила она прежним голосом. -- Я тебя ненавижу. -- Извините,-- пробормотал он.--Я не знал... -- Ох, это ты. -- Она открыла глаза, и даже сумерки не помешали ему заметить, что она недавно плакала. -- А я думала, Зиг. Он пошел за моим гребешком.-- На мгновение она затихла; потом у нее внезапно вырва- лось: -- Я так несчастна, Пит. -- Несчастна? -- Это слово и тон, каким оно было ска- зано, мигом развеяли ощущение божественного покоя. Охваченный любовью и тревогой, он присел рядом с ней на лежанку. (Под купальным халатом, невольно заме- тил он, на ней, кажется, совсем ничего не было.) -- Несчастна? Вирджиния закрыла лицо руками и разрыдалась. -- Даже Пресвятой Деве, -- горестно и бессвязно по- жаловалась она, -- я даже ей не моту сказать. Мне так стыдно... -- Милая! -- сказал он умоляющим тоном, словно уговаривал ее быть счастливой. И погладил девушку по голове. -- Милая моя! Неожиданно с другой стороны бассейна донесся ка- кой-то шум; грохот захлопнувшейся двери лифта; гром- кий топот; нечленораздельный яростный вопль. Пит по- вернул голову и успел увидеть бегущего к ним мистера Стойта, в руке у которого было что-то -- что-то, очень похожее на автоматический пистолет. Он наполовину поднялся на ноги, когда Стойт выст- релил. Появившись спустя две-три минуты с гребешком для Вирджинии, доктор Обиспо обнаружил старика на ко- ленях -- он пытался унять носовым платком кровь, ко- торая все еще лилась из двух ран, одной маленькой и ак- куратной, другой зияющей, оставленных в голове Пита пулей, прошедшей навылет. Скорчившись в тени парапета, Детка молилась. -- Святая-Мария-Матерь-Божья-молись-за-нас-греш 482 ных-ныне-и-в-час-нашей-смерти-аминь, -- повторяла она снова и снова, так быстро, как только позволяли рыда- ния. Время от времени ее сотрясали приступы рвоты, и молитва ненадолго прерывалась. Затем она продолжалась вновь с того же места: -- ...нас-грешных-ныне-и-в-часнашей-смерти-аминь-Святая-Мария-Матерь-Божья.., Обиспо открыл рот, собираясь издать какоегто воскли- цание, потом закрыл его опять, дрошептал;: "Господи Иисусе!" -- и быстро, тихо пошел вокруг бассейна. Преж- де чем дать знать о своем присутствии, он предусмотри- тельно поднял пистолет и спрятал его в карман. Мало ли что. Потом окликнул Стойта по имени. Старик вздрогнул, и лицо его исказилось гримасой ужаса. Когда он обернул- ся и увидел, кто это, страх уступил место облегчению. -- Слава Богу, что это вы, -- сказал он, потом вдруг вспомнил, что именно доктора он собирался убить. Но все это отодвинулось на миллион лет назад, за миллион миль отсюда. Ближайшим, непосредственным, самым насущным фактом была уже не Детка, не любовь или гнев, а страх и то, что лежало здесь перед ним.-- Вы должны спасти его, -- хрипло прошептал он. -- Мы ска- жем, что это был несчастный случай. Я заплачу ему, сколько попросит. В разумных пределах, -- поправился он по старой привычке. -- Но вы должны спасти его.-- Он с трудом поднялся на ноги и жестом предложил Обиспо занять его место. Обиспо лишь отрицательно качнул головой. Старикан был весь в крови, а у него отнюдь не было желания пор- тить костюм, обошедшийся ему в девяносто пять долларов. -- Спасти его? -- повторил он. -- Да вы с ума сошли. Гляньте-ка вон, сколько мозгов на полу. Вирджиния в тени за его спиной перестала бормотать молитвы и начала подвывать. "На полу,--причитала она. -- На полу". Обиспо свирепо перебил ее: -- А ну заткнись, ты! Причитания резко оборвались; но через несколько се 483 кунд тишину нарушил очередной приступ жестокой рво- ты; затем снова послышалось: -- Святая-Мария-Матерь-Божья-молись-за-нас-грешных-ныне-и-в-час-нашей-смерти-аминь-Святая-МарияМатерь-Божья-молись-за-нас-грешных... -- Если уж думать о чьем-то спасении, -- продолжал Обйспо, -- так это о вашем. И, поверьте мне, -- с ударе- нием добавил он, перенеся вес своего тела на левую ногу и указывая на труп носком правой, -- вам стоит поторо- питься. Это или газовая камера, или Сан-Квентин* на всю жизнь. -- Но это был несчастный случай,-- захлебываясь от поспешности, запротестовал Стойт. -- То есть все вышло по ошибке. Я же не хотел в него стрелять. Я хотел...-- Он оборвал фразу на середине и умолк, беззвучно двигая ртом, словно стараясь проглотить невыговоренные слова. -- Вы хотели убить меня, -- закончил за него Обиспо и широко, по-волчьи улыбнулся, как всегда в тех случа- ях, когда его шутки могли кого-нибудь задеть или поста- вить в неловкое положение. Подбодренный мыслью, что старый хрыч напуган до полусмерти и не рассердится, и сознанием того, что пистолет все равно у него в карма- не, он решил пошутить еще и прибавил: -- В другой раз не будете шпионить. -- ...ныне-и-в-час-нашей-смерти-аминь,-- бормотала Вирджиния в наступившей паузе.-- Святая-Мария-Ма- терь... -- Я правда не хотел,-- снова повторил Стойт.-- Я просто вышел из себя. Наверно, даже не отдавал себе отчета... -- Это вы объясните в суде, -- саркастически заметил Обиспо. -- Но клянусь, я же не знал, -- воскликнул Стойт. Его хриплый голос нелепо сорвался на писк. Лицо было белым от страха. Доктор пожал плечами. -- Возможно,-- сказал он.-- Но ваше незнание -- 484 слабый аргумент против этого. -- Он снова поднял ногу, указывая на тело носком своего изящного бо- тинка. -- Так что же мне делать? -- почти завизжал Стойт в припадке панического ужаса. -- А я почем знаю? Стойт хотел было просительно положить ладонь Обиспо на рукав; но тот быстро подался назад. -- Не троньте меня, -- сказал он. -- Поглядите на свои руки. Стойт поглядел. Толстые, похожие на морковки паль- цы были красны от крови; под грубыми ногтями кровь уже запеклась и высохла, как грязь. -- Господи! -- прошептал он.-- О Господи! -- ... и-в-час-нашей-смерти-аминь-Святая-Мария... Услышав слово "смерть", старик вздрогнул, точно его стегнули хлыстом. -- Обиспо, -- опять начал он, холодея при мысли о том, что его ждет. -- Обиспо! Ради Бога -- вы должны помочь мне спастись. Вы должны помочь мне,-- взмо- лился он. -- После того, как вы приложили все усилия, чтобы сделать из меня это? -- Бело-коричневый ботинок сно- ва поднялся в воздух. -- Но вы же не дадите меня арестовать? -- унижен- но выдохнул Стойт, жалкий в своем отчаянии. -- Это почему же? -- Вы не пойдете на это, -- почти закричал он. -- Не пойдете. Поскольку было уже почти темно, Обиспо нагнулся, желая удостовериться, что на кушетке нет крови; затем поддернул свои светлые брюки и сел. -- В ногах правды нет, -- любезным светским тоном заметил он. Стойт снова взмолился о помощи. -- Я отблагодарю вас, -- сказал он. -- Вы получите все, что хотите. Все, что хотите, -- повторил он, на сей 485 раз отбросив всякие апелляции к разуму. -- Ага, -- произнес доктор Обиспо,-- вот это деловой разговор. -- ...Матерь-Божья,-- бормотала Детка, -- молись-занас-грешных-ныне-и-в-час-нашей-смерти-аминь-СвятаяМария-Матерь-Божья-молйсь-за-нас-грешных... -- Это деловой разговор, -- повторил Обиспо.  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  ГЛАВА ПЕРВАЯ В дверь кабинета Джереми постучали; вошел мистер Проптер. Джереми заметил, что на нем тот самый тем- но-серый костюм с черным галстуком, который он наде- вал на похороны Пита. Цивильное платье как-то умаля- ло его; он казался ниже, чем в рабочей одежде, и одновременно меньше самим собой. Его обветренное, резко очерченное лицо -- лицо скульптурной фигуры на западном фасаде собора -- и жесткий крахмальный во- ротничок явно не гармонировали друг с другом. -- Вы не забыли? -- спросил он после обмена руко- пожатиями. Вместо ответа Джереми показал на свою собственную черную куртку и клетчатые брюки. Их ждали в Тарза- на, где должно было состояться торжественное открытие новой Аудитории Стойта. Проптер глянул на часы. -- Еще несколько минут погодим, потом начнем соби- раться.-- Он сел на стул.-- Как у вас дела? -- Замечательно, -- ответил Джереми. Проптер кивнул. -- После отъезда бедняги Джо и его приближенных тут, наверное, действительно не жизнь, а малина. -- Живу один на один с горой антиквариата стоимос- тью в двенадцать миллионов долларов, -- сказал Джере- ми. -- Уверяю вас, это чрезвычайно приятно. -- Вряд ли вам было бы так уж приятно, -- задумчи- во произнес Проптер, -- попади вы в компанию людей, которые, собственно, и создали весь этот антиквариат. В компанию Греко, Рубенса, Тернера*, Фра Анджелико. -- Боже упаси! -- сказал Джереми, воздевая руки. 487 -- Вот в чем прелесть искусства, -- продолжал Проптер. -- Оно выявляет лишь наиболее приятные свойства наиболее одаренных представителей человеческого рода. Поэтому-то я никогда и не мог поверить, что искусство какой-нибудь эпохи действительно проливает свет на жизнь этой эпохи. Возьмите марсианина и покажите ему коллекцию произведений Боттичелли*, Перуджино* и Рафаэля. Разве сможет он догадаться но ним об услови- ях жизни, описанных у Макиавелли*? -- Не сможет, -- согласился Джереми. -- Однако вот вам другой вопрос. Условия, описанные у Макиавел ли,-- были ли они действительно таковы? Не то чтобы Макиавелли говорил неправду; те вещи, о которых он пишет, конечно, имели место. Но казались ли они совре- менникам такими уж кошмарными, какими кажутся нам, когда мы о них читаем? Мы-то уверены, что они долж- ны были ужасно страдать. Но так ли это? -- Так ли это? -- повторил Проптер. -- Мы спраши- ваем историков; а они, конечно, ответить не могут -- по- тому что, очевидно, нет способа подсчитать общую сум- му счастья, так же как нет способа сравнить чувства людей, живших в одних условиях, с чувствами людей, живущих в других условиях, совсем не похожих на пер- вые. Действительные условия в любой момент таковы, какими они видятся людям, непосредственно их воспри- нимающим. А у историка нет способа определить, каким было это субъективное восприятие. -- Он может догадываться об этом, лишь глядя на произведения искусства, -- промолвил Джереми.--Я бы сказал, что некоторый свет на тогдашнее субъектив- ное восприятие они все же проливают. Возьмем один из ваших примеров. Перуджино -- современник Макиа- велли. Это означает, что хотя бы один человек умуд- рился сохранить жизнерадостность на протяжении все- го того малоприятного периода. А раз есть один, почему бы не быть и многим другим? -- Он слегка покашлял, прочищая путь цитате. -- "Положение дел в государстве 488 никогда не мешало людям во