. Компаниям принадлежат сотни комплексов, и масштаб закупок поддерживает стабильность цен для проживающих. Дух товарищества, настаивают агенты, почти совершенно исчез в городах и пригородах. Там, снаружи, искренне заверяют они, - человек человеку волк; там процветает принцип "своя рубашка ближе к телу". А здесь по-прежнему существует чувство локтя, общественное самосознание и все, что делает жизнь "такой, как в старые добрые времена". Человек - не остров, он - часть континента. Трубы. Барабаны. Конец рекламы. Однако почему же я не живу в комплексе? Почему построил себе дом у моря, среди сосен? Ну, причин много. Преступность, как мне кажется, есть не что иное, как необходимое зло, побочный продукт свободы. Когда вы даете человеку права, которые он ожидает получить согласно своему положению члена сообщества, вы наделяете теми же правами и людей нечестных. Преступность вписывается в систему свободного предпринимательства, отчасти перестраивая ее под себя. Так что вы их ловите, судите, наказываете, но вынуждены жить рядом, иначе придется урезать свободы, сократить список прав или вообще их отменить. Разумеется, все пострадают, когда это случится, но умнейшие и хитрейшие из нечестных в конце концов окажутся наверху, а может, именно они и отменят права, чтобы избежать конкуренции любителей. Они, назвав себя "городским правительством", воруют на законных основаниях. А жилые комплексы со всеми их телекамерами, "жучками", установленными на эскалаторах, лестницах и движущихся дорожках, с их картотеками и файлами, содержащими сведения обо всех жителях комплекса, с каждым годом все более разбухающие от новых сведений, вовсе не увеличивают гражданские свободы, а, напротив, постепенно отнимают их у людей. Загрязнение? Что ж, возможно, я и умру от рака легких с большей вероятностью, чем житель комплекса, но зато могу вдыхать запах моря, влажной земли после дождя, озона после удара молнии. Мой воздух не профильтрован до полной стерильности и безвкусности. Инфляция? Вероятно, в комплексах все и дешевле, и компании на самом деле стремятся всячески помогать их жителям. Однако есть что-то пугающее в зависимости от одного концерна в пище, питье, развлечениях, одежде, предметах первой необходимости и роскоши - по крайней мере для меня. Я перестал зависеть от Харри, моего "отца", когда был еще подростком. И вовсе не жажду, чтобы со мной нянчились и опекали меня до самой смерти - тем паче если заботиться будут компьютеры и бригада счетоводов. Говорят, чувство товарищества делает жизнь в гигантских жилых комплексах лучше и проще. Но я вовсе не хочу, чтобы моими друзьями были все вокруг просто потому, что они живут рядом. Меня ничуть не радует идея университетского братства, командный Дух маленьких людей или глухое отчаяние собраний стариков, которые под конец жизни начинают искать спасения от одиночества. Кроме того, прошлой ночью я видел великолепный образчик этого "товарищества", превращающего "невинных" жителей комплекса в безжалостную тварь, шпионящую за своими соседями и готовую донести на них полиции. Это "товарищество" может привести к такому согласию, что любой инакомыслящий будет мигом обнаружен и уничтожен, будь он хоть трижды безвреден. Нет уж, спасибо. Я предпочитаю море. И мои сосны. И даже мой загрязненный воздух. В квартире Мелинды все было по-прежнему. Вроде бы здесь ничего не искали, - если они на самом деле считали ее связанной с революционерами, это выглядело довольно странно. Я купил продуктов в супермаркете, устроил солидную трапезу и ел, пока мой бедный желудок не растянулся до нормальных размеров. После этого я включил телевизор и обрадовался тому, что предпринял столько предосторожностей. Я поехал к аэропорту, оставил там мой ховеркар и привез сюда свои вещи на автобусе. Действуй я не так быстро и осторожно, меня бы уже поймали, потому что я стал телезвездой. С экрана на меня смотрело мое собственное лицо. В новостях показывали полицейских, деловито настраивавших сложную аппаратуру в моем доме. Они обнаружили признаки предательской деятельности, которые сами же там и разместили после моего бегства, в некоей "потайной комнате" фотопринтер и кипу антиальянсовских и антивоенных буклетов, написанных мною в соавторстве - они особо подчеркнули это - с Мелиндой Таусер, которую уже посадили. Там был даже склад оружия и небольшой станок для сборки бомб. Меня разыскивали по обвинению в антиправительственной деятельности. Очень ловко! Но было и еще одно обвинение. Убийство. Они в деталях показали разбитый "ревунок" у подножия утеса, обгорелые тела людей. Даже выудили из моря изуродованную кабину и вытащили ее на берег. По версии ведущего новостей, я сшиб "ревунок" вниз, пошел на таран, и, когда водитель понял, что я в них врежусь, он свернул с дороги, чтобы я не убился. Как любезно с их стороны! Я ждал, что репортер расскажет, как я проехал мимо еще одной полицейской машины, но он обошел это молчанием. "Полиция говорит: Келли - киллер!" Классный заголовок, он несомненно украсит завтрашние газеты. Эти парни всегда любили аллитерацию. Весь вечер я обдумывал план действий. Просто отсиживаться здесь, в то время как Мелинда в женской части Гробницы, среди холодных каменных стен, я не мог. Часов в девять вечера мои размышления были прерваны воем сирен и стрельбой. Я прислушался, раздумывая о том, не окружили ли они здание, догадавшись наконец, куда я мог исчезнуть. Но они вряд ли стали бы устраивать пальбу на улицах. И в сиренах не было бы необходимости. Сирены лишь предупредили бы меня, а в таком здании есть где спрятаться. Я подошел к большому панорамному окну и взглянул на улицу с высоты восьмого этажа. Три "ревунка" развернулись поперек улицы, из них так и сыпались полицейские в форме - словно муравьи из разоренного муравейника. С четвертого этажа открыли огонь из ручного оружия, неэффективного против полицейских в полном обмундировании. Затем последовала безнадежная, отчаянная и кровавая битва без смысла и цели, насколько я мог видеть. Люди на четвертом этаже явно считались врагами государства, потому что внизу была еще и армейская машина: похоже, операцией руководила какая-то большая шишка. Но почему они использовали не слезоточивый газ, а пули, я понять не мог. Я смотрел со страхом и удивлением. Наконец эти, с четвертого этажа, сдались, побросав оружие и боеприпасы на улицу. Прожектора осветили комнаты четвертого этажа: за разбитыми окнами стояла группа мужчин и женщин - потерянных, побежденных. Дверь распахнулась, и ворвались полицейские. У них были автоматические пистолеты, и они умело перестреляли три Десятка человек, которые уже сдались. Высокая блондинка согнулась пополам и упала поперек подоконника. Ее пальцы скребли по деревянной раме, губы шевелились, лицо исказило осознание неизбежной смерти. Автоматная очередь бросила ее вперед, через разбитое стекло наружу, и она рухнула вниз с высоты шестидесяти футов. Длинные светлые волосы разметались по мостовой, окружив ее словно бы золотым нимбом... Я отвернулся. То, что я видел, было примером "товарищества", о котором твердили рекламные агенты. Соседи этих погибших мужчин и женщин выдали их в праведном негодовании - как же так, революционная ячейка в ИХ доме! Согласие убило их вернее, чем пули. Согласие, как мне вскоре предстояло убедиться, было живым яростным зверем, нападавшим на все, что не пришлось ему по вкусу. А вдохновители этого согласия заперли Мелинду в клетку, где до нее можно было добраться в любой момент... Глава 6 В четверть третьего утра, наскоро перекусив сыром и крекерами, я оделся и сунул оба заряженных пистолета в карманы куртки. Спустившись по бесконечным эскалаторам и бегущим дорожкам на нижний уровень западной стороны комплекса, я вышел наружу. Минуту наслаждался, вдыхая холодный воздух, потом повернул направо и двинулся к центру города. Я вздернул подбородок и шагал твердо и уверенно, стараясь не походить на беглеца. За десять минут мне повстречалась дюжина пешеходов, и ни один не удостоил меня взглядом, так что, решил я, маскировка работает. Двадцать пять минут ходьбы от ее комплекса - и вот Гробница. В некоторых окнах административного крыла горел свет. Под зданием было не менее дюжины подземных уровней с камерами и комнатами для допросов. Самая прогрессивная тюрьма, самая современная - по крайней мере такой она была прежде. Но за годы, прошедшие с возобновления "холодной войны", она стала куда менее прогрессивной - при содействии реакционеров, которые рассматривали любое изменение как часть вражеского заговора, а несогласие - как ниспровержение устоев общества. Идеи реабилитации преступников были забыты теми, кто считал, что наказание предпочтительнее исправления. Отчаяние, тоска и гнев становились спутниками тех, кто был заточен в этих стенах. А теперь там была Мелинда. На стоянке замерли три "ревунка", пустые и запертые. По краям площади высились сугробы, которые еще не успели убрать. Пустынную улицу пересекали длинные тени фонарей. Более всего это зрелище напоминало фильм, в который я попал при помощи непонятной магии. Пистолеты лежали у меня в карманах, хотя я молился сумасшедшему Богу, которому ни до чего и ни до кого не было дела, чтобы мне не пришлось ими воспользоваться. Но ощущение рифленой рукоятки на ладони придавало уверенности - так католик хватается на смертном одре за распятие, чтобы не страшно было умирать. Завернув за угол, я перешел заледеневшую улицу и направился к главному входу. Двери открылись; двое полицейских прошли к "ревункам" на стоянке, сели в последний и укатили. Я пошел дальше. Через тротуар, вверх по лестнице, по серым ступеням; сердце бешено колотилось, во рту пересохло. Я прошел через двойные двери в залитый светом холл, затем по главному коридору к лифту, на котором спустился на уровень камер. За дверью сидел часовой. Вот и первое препятствие. - Да? - сказал он, отрываясь от журнала с раздетыми девчонками. Я проник в центр его разума, отыскивая сцены его прошлого и будущего, которое он себе представлял. Я не делал этого с детских лет, когда надо мной проводили эксперименты в ИС. Процедура была неприятной и болезненной не только для моей жертвы, но и для меня самого. Но я отыскал худшие его мысли, крывшиеся в глубинах подсознания, - мечты, которых он боялся и стыдился. Я выбрал одну из них: он и его одиннадцатилетняя сестра, цепи, хлыст и прочие атрибуты сексуального извращения - все это с такой силой хлынуло в его сознание, что видение стало для него реальностью, и он перестал меня замечать. Он откинулся назад и замер. Я покинул его разум. Часовой согнулся над столом, ухватившись за его край, и тряс головой. Я вытащил из кармана пистолет и ударил его рукояткой по голове. Он тяжело отвалился в кресле. Я через стол подтянул к себе его обмякшее тело, стащил с него форменную куртку, разрядил оружие, связал руки и ноги и заткнул платком рот. Затем я взял у солдата ключи и залез в файл со списками, отыскивая номер камеры Мелинды. Она находилась восемью этажами ниже. Я открыл одним из ключей дверь лифта и поехал вниз. Выйдя из лифта, наткнулся еще на одного часового, куда более настороженного. Он посмотрел на меня, понял, что я явно не из тех, кто постоянно пользуется этим лифтом, расстегнул кобуру и выхватил пистолет с быстротой тренированного бойца. Я проник в его мозг и нашел Оно. Выплеснул его. Вызвал видение его самого главного желания, которое было скрыто, спрятано, о котором он даже не подозревал. Там была струящаяся кровь, вопли, испуганные лица двух добрых людей... Детские руки - руки мальчишки, заносящие топор, и слабый свет уличного фонаря, пробивающийся сквозь окно спальни, зловеще поблескивающий на стальном полукружье... Когда я покинул его мозг, он выронил свой пистолет и со стоном ударил по стене кулаком. Я милосердно вырубил его. Когда он очнется, видение больше не вернется к нему, он даже и не вспомнит о нем. Но эта мысль не помогала мне почувствовать себя героем. Вскоре и этот часовой был связан, я взял ключи от камер и пошел за Мелиндой. В камере горела настольная лампа - Мелинда читала какую-то пропагандистскую книжку, которую вручали заключенным. Я вставил ключ в скважину и открыл дверь. Она увидела меня на пороге, открыла было рот и не сразу его закрыла. Потом судорожно вздохнула. - Если помешал тебе читать, то я приду позже, - сказал я, указывая на агитку в ее руках. Мелинда отбросила ее в сторону. - Поразительная ерунда, но увлекает, ей-богу, - сказала она. - Парень, который ее написал, или величайший мошенник, или много о себе воображает - в последнем случае он, несомненно, полный кретин. - Вы не рады мне? Не поцелуете героя, оказавшегося среди вас? - Но я здесь в единственном числе. Хотя в этот мешок, который они называют одеждой, поместилось бы несколько таких, как я. - Она одернула униформу. - К тому же в нем "жучков" полно... Ты здесь. Признаться, я не ожидала... И как мы теперь выберемся отсюда? Особенно я, в этой напичканной "жучками"... Я вытащил из-под пальто джинсы, свитер и ветровку, которые нашел в ее квартире, и спросил: - Как насчет стриптиза? Мелинда усмехнулась, стащила с себя униформу, даже не попросив меня отвернуться, - да я бы и не отвернулся, - и быстро переоделась. Я чувствовал себя героем от макушки до пяток, но рассудок во всю мочь вопил: "Дурак!" Выходя из камеры, она приподнялась на цыпочки и поцеловала меня, потом стремительно отвернулась и пошла было вперед, но не успела сделать и двух шагов, как я поймал ее за плечи и развернул лицом к себе. В ее глазах стояли слезы. Этого я и ожидал. - Эй, - сказал я с обычной мужской тупостью, которую слезами не пронять. - Эй! Ну не дурак ли? - Идем, - сказала она. - Что-то не так? - Я все думала, жив ли ты, где ты, придешь ли ко мне. - Но, конечно... - Ш-ш-ш. - Она приложила палец к губам, затем вытерла слезы. - У нас нет на это времени, так? Мы закрыли дверь камеры, заперли ее и пошли по коридору. Камеры были отгорожены друг от друга цементными стенами, но от коридора их отделяли только решетки, так что мы видели их обитателей. Никто из них, кажется, нами не заинтересовался. Мы вышли к первому лифту, миновали обоих бесчувственных часовых. Когда второй лифт открылся и выпустил нас в главный коридор, мы быстро пересекли холл, толкнули стеклянные двери и вдохнули холодный ночной воздух. Никто не обратил на нас внимания. Я взял Мелинду за руку, и мы стали спускаться с крыльца... ...чтобы столкнуться с генералом Александром Морсфагеном и четырьмя молодыми и обученными солдатами с оружием в руках! - Добрый вечер, - сказал он нам, поклонившись. Четверо сопровождающих обошлись без поклонов. - Я уверен, мистер Келли, что вы удивлены. Не ожидал, что вы воспримете это так спокойно. Ожидал Морсфаген этого или нет, но он определенно наслаждался сложившейся ситуацией. На его лице играла широкая ухмылка. - Кто это? - спросила Мелинда. - Морсфаген. - Звание тоже, пожалуйста, - потребовал он. Но это был не просто юмор. Его голос звучал жестко и зловеще. - Генерал Морсфаген, - сказал я ей. - И вы, разумеется, арестованы. Четверо охранников двинулись к нам. Я мог бы воспользоваться своими пистолетами. Они, кажется, этого не ожидали, в то время как я держал руки в карманах на влажных от пота рукоятках пистолетов, они готовы были купиться на мою кажущуюся беззащитность. Может быть. Но не наверняка. Кроме того, я помнил о герящих телах возле разбитого "ревунка", о вопящих от ужаса водителях, мчащихся навстречу смерти. Я не хотел, чтобы на моих руках была еще и эта кровь. Я мог бы просканировать их. Но проблема заключалась в том, что вторгнуться удалось бы только в один мозг. И вряд ли удалось бы сработать достаточно быстро, чтобы никто из этих четверых не успел запаниковать и открыть по нам огонь. Что случилось с Богом? Что это? Простые люди переиграли меня - меня, новоявленного Бога? - Сюда, пожалуйста, - сказал Морсфаген. И мы пошли за ним. Глава 7 Морсфаген приказал разместить вооруженных солдат повсюду, по всей Гробнице. Перед каждым окном, перед каждой дверью - везде, где я мог бы прорваться. Они поджидали меня, а я спокойненько вошел по главной лестнице, как самый твердолобый тупица. Они посмотрели, как я вошел, опознали меня, позволили мне забрать девушку, вывести ее наружу и подловили. Возможно, Морсфаген допустил это только затем, чтобы добавить еще несколько пунктов к тому обвинительному списку, который уже составило правительство. Но мне думалось, что он хотел унизить меня. И ему это удалось. Нас загрузили в "ревунок" и повезли по заснеженным улицам в здание ИС. Мелинду заперли в одной камере предварительного заключения, а меня - в другой, где не было ни окна, ни острых предметов. - Генерал Морсфаген увидит вас завтра утром, - сказал мне охранник, выходя. - Подождать не может, - сказал я. Дверь закрылась, щелкнул замок, и наступила тишина. Я рухнул на кровать - застонали пружины матраса - и принялся размышлять о собственной тупости, о том, какой я идиот, даже с присоединенным к моему интеллектом Ребенка. Я возвращался домой, чтобы собрать вещи, хотя знал, что они придут за мной. Это окончилось гибелью тех, кто был в "ревунке". Потом я отправился в тюрьму за Мелиндой - блестящий план, нечего сказать! - хотя должен был предвидеть, что они перестрахуются от неожиданностей. Вероятно, часть моего плана базировалась на хитрости Ребенка, но другая - на моей собственной вспыльчивости, а Морсфаген знал меня как свои пять пальцев - или даже лучше. Посмотри на себя, Келли, твердил я себе. Единственный в мире эспер, впитавший психическую энергию самого совершенного гения - и все равно в проигрыше. А все твое нежелание расстаться с иллюзиями. До встречи с Ребенком и лечением у компьютерного психиатра я воображал себя неким священным персонажем, блистательным произведением божественной воли, Христом Второго Пришествия. Но оказался не более чем человеком и должен был потерпеть полный провал, чтобы понять это. Я вмешался в течение событий, подобно Богу, но не сумел справиться со страхом и болью, потому что ни страх, ни боль не совмещались в моем представлении с образом божества. Теперь, совместно с Ребенком, я начал, не сознавая того, вновь примериваться к роли Бога. Возгордившись - ну как же, я эспер с гением в мозгах! - с презрением относился к простым смертным. И при всей своей самоуверенности, своем таланте и интеллекте потерпел поражение, ибо недооценил врага, как первый кроманьонец недооценивал неандертальца - до поры до времени. До поры до времени... Я поднялся. Ярость улеглась, на смену ей пришла решимость. Ну ладно, пусть я и не Бог. Я не всезнающ, не всемогущ и не выше этих военных чинов. Мне не искупить былую дурость, но по силам стать тем, с кем они не сумеют совладать. Причина, по которой Морсфаген и прочие смогли меня поймать, проста: они менее могущественны, но зато лучше организованы и уверены в себе. А я несобран и полон сомнений. Настало время познать себя, понять, что я такое и на что способен. Описав несчетное количество кругов по комнате, я снова опустился на кровать и расслабился. В эту ночь я узнал себя лучше, чем за всю жизнь. Я запустил сканирующие щупальца в поток моего собственного сознания. Никогда не делал этого раньше, хотя теперь это казалось мне самой естественной вещью в мире. Может быть, я всегда полагал, что знаю свои мысли и в достаточной мере осознаю сам себя. Но, разумеется, как и любой человек, не имел ни малейшего представления о том, что творилось в моей голове. Копаясь в неисчислимом множестве чужих умов, я считал свой собственный чем-то вроде неприкосновенной святыни. Скорее всего, я просто боялся того, что могу там обнаружить. Я исследовал себя. Рылся в своих Я, сверх-Я и Оно. И обнаружил, что чище, чем мог надеяться. Конечно, кое-что возмутило и напугало меня, но я усмотрел в этом родство с людьми, несмотря на свое искусственное происхождение. В ту долгую ночь я понял наконец природу общества. Я верно судил о людях, видел в них низших. Некоторые и в самом деле были ниже меня, некоторые - равны, а некоторые даже в чем-то превосходили. Каждый проблеск разумной жизни на планете столь индивидуален, столь отличен от других количественно и качественно, что обобщения просто недопустимы. А вот общество действительно ниже меня - я всегда это чувствовал, только истолковывал неверно. Не человек. Общество. Общество - это совокупность индивидуумов, не превосходящая отдельных своих частей. Каждый индивидуум может справиться со своей сферой деятельности. В правительствах и учреждениях те, кто наделен властью, избран править, вершить политику, воплощать идеи в жизнь. Они избраны обществом, каковое их и поддерживает, а поскольку все члены общества рознятся между собой и голосованием избирается нечто среднее, руководящие посты занимает посредственность. Интеллигенты голосуют за интеллигентных кандидатов, но больше этого никто не делает: все прочие не доверяют интеллигентам. Реакционеры и фанатики голосуют за своих лидеров, но кроме них за этих лидеров никто не голосует. В конце концов средние люди избирают посредственность - просто потому, что они оказываются в большинстве. А поскольку посредственности не хватает способностей решить проблемы различных групп общества, они создают скверное правительство и столь же скверные общественные учреждения, не доверяя интеллигенту и не полагаясь на его мудрость и страшась реакционеров и фанатиков, потому что эти люди угрожают прогрессу (непонятной сущности, которая - так учат простых людей - охватывает все сферы их жизни). Таким образом, они подавляют интеллигентов и реакционеров и заботятся о себе подобных. Но посредственность всегда остается посредственностью, и ей не удается толком заботиться о них, а потому коррупция процветает. Так вот и получается, что отдельный индивидуум способен разрешить проблемы в сфере своей деятельности, общее же правительство управиться не способно - разве что ему случайно повезет. Возможно, люди и понимают это, но для меня все это оказалось открытием. Чтобы выиграть в гонке за выживание, нельзя действовать по правилам общества, ведь в большинстве случаев сражаться приходится не с обществом, а с конкретными людьми. Победить можно, только играя по своим правилам - и не со стереотипами, не с абстрактным представителем общества даже, а с реальным противником. Мне надо вести себя с Морсфагеном не как с одним из военных заправил, а просто как с человеком. Его слабости кроются не в принадлежности к "товариществу" - оно слишком велико, чтобы иметь слабые места, - а в нем самом, в его собственной душе. Однако это не решает моих проблем. Если я не Бог, не высшая сущность, как я вообще могу действовать? Разве могу вести себя как обыкновенный человек, если с рождения думал о себе как о чем-то особенном, священном - как о сверхчеловеке? Ведь это противоречит всем тем теориям, пусть и ложным, которыми я руководствовался все это время. И вдруг я понял, что должен делать: стать наконец Высшей сущностью, Богом, которым всегда себя считал! Я снова принялся мерить комнату шагами. Толстый ковер заглушал их, и только стук настенных часов нарушал гнетущую тишину. Быть Богом... Бог был заключен в теле мутанта - в теле Ребенка, столь же сумасшедшего, сколь и Он сам; мы были заключены там втроем. Я не хотел связываться с Его личностью, но мог все же использовать Его психическую энергию. Энергию, которая породила галактики и вселенные, создала равновесие. Я мог отыскать в тельце Ребенка основу Его сущности, впитать ее и пропустить через свой разум, как сделал это с Ребенком. Бог станет частью меня, сольется со мной, утратив Свою индивидуальность. И тогда я воистину стану Богом. Я не мог заснуть до утра. Не терпелось увидеть Морсфагена, поговорить с ним как с человеком, убедить, чтобы он отвел меня к Ребенку. Как только он сделает это, мне больше не придется говорить с ним как человек с человеком. Я буду выше этого. Мне было страшно этой ночью, в каждой тени чудились какие-то громадные твари. Разум Бога, Его подсознание и сознание - как все это будет выглядеть? Смогу ли я справиться с этим или окажусь раздавленным и поглощенным Им? Я заставил себя забыть о такой возможности. Но страх остался. И страх этот был подобен страху маленького ребенка, впервые пришедшего в огромный собор и увидевшего гигантские, кажущиеся грозными фигуры святых, вырезанные на мраморе колонн. В девять утра явился улыбающийся Морсфаген. - Думаю, вы хотите узнать расписание на сегодня, - сказал он. Я ничего не ответил. Я играл ту роль, которую выбрал для себя сам. - Мы начнем с пресс-релиза о вашей вчерашней перестрелке с полицией. Вы знаете, что были серьезно ранены? Возможно, даже смертельно? Он хотел увидеть мою реакцию, чтобы верней раздавить меня. Но я ему такого удовольствия не доставил. - Затем мы покажем фильм об этой перестрелке - его уже сняли. Очень реалистично, особенно лужи крови. Мы нашли для вас великолепного дублера, снимали со спины и в тени, так что трудно сказать, кто это. Я ничего не сказал. Он прошуршал бумагами, которые держал в руках, и продолжил: - Согласно рапорту три офицера пали от вашей руки. Двое - из известных семей, а у одного брат - священник. Готовы снимки для прессы. Вечером пройдет слух, будто вы умерли на операционном столе. Надеюсь, вы понимаете, что мы спасаем вас от расправы, хотя вы и убили тех, кто был в "ревунке", и трех полицейских. А теперь - первый приказ на сегодня. Вы пойдете с нами и поможете доснять фильм в операционной. Дублер не заменит вас при ярком свете. Советую умереть убедительно, лежа там. Иначе вам дадут наркоз. Он сделал паузу, глядя на меня. Настало время мне разыграть свою партию: линия поведения была предельно ясна. - Послушайте, может, нам заключить сделку? - сказал я с отчаянием в голосе. Генерал улыбнулся. Он проглотил наживку. Слабость Морсфагена была не в том, что он жестко следовал военному уставу, а в том, что он жаждал власти над другими людьми, получал удовольствие, побеждая кого-либо. Я давал ему именно то, чего он хотел. Чтоб ему этим подавиться. - Я не вижу в этом необходимости. - Вы кое-чего не знаете, и если бы узнали, то здорово бы выиграли. Он сдвинул брови, потом снова улыбнулся: - И чего вы хотите за эту ценную информацию? - Свободу. Мне и Мелинде. Мы останемся в городе. Я буду делать то, что вы хотите. - Я в это не верю. - Послушайте, Морсфаген, я не обманываю вас. Мне в самом деле есть что сказать вам, и это может иметь огромное значение для Альянса. Я не лгу, и вы должны мне поверить. - С удовольствием бы вас послушал еще, - сказал он, растягивая слова: мое унижение доставляло ему искреннее наслаждение. - Но вы должны выбрать другое вознаграждение. Только не ваша свобода. - Позвольте нам с девушкой жить вместе. Хотя бы не разводите нас по разным комнатам. Он улыбался, делая вид, будто обдумывает мои слова: - Ну ладно. Она - лакомый кусочек, я уже говорил вам. Это вполне достаточное вознаграждение. А теперь скажите мне, что там у вас за тайна такая? Я начал говорить, но вдруг резко умолк, как и планировал, и окинул его подозрительным взглядом. Я должен был выглядеть жалким - сижу ссутулившись на кровати, небритый, пытаюсь купить крохотные поблажки, которые свободный человек и так имеет. Это и был тот образ, в котором я хотел перед ним предстать. - А можно ли вам доверять? - спросил я. - Откуда мне знать, сдержите ли вы свое обещание? - А ниоткуда! - Он рассмеялся. - Но это несправедливо! - вскричал я. Голос мой срывался на визг. Я был сломлен, да, сломлен. Я раскололся - на мелкие кусочки, и не стоило превращать меня в пыль. - Рассуждения о честности здесь неуместны, - сказал он. - Вам придется просто поверить мне. Или забыть об этом. Я помедлил и произнес: - Ну, терять мне, полагаю, нечего. Ладно, я вам скажу. - Снова помедлил, а потом признался: - Утверждая, будто мне опасно возвращаться в разум Ребенка, я солгал. Сказал это лишь для того, чтобы вернуться обратно в свое тело и покинуть ИС-комплекс. Я могу вернуться в его разум, как только захочу, и вытащить вам кучу всего полезного. Генерал истерически расхохотался, лицо его покраснело; он хлопал руками по бедрам, едва не растеряв все свои бумажки, пока не зашелся от смеха и не закашлялся. Снова посмотрев на меня, он сказал: - Я так и думал. Однако решил не рисковать и не посылать вас туда снова - по крайней мере пока, - потому что вы слишком ценны, чтобы потерять вас. В полицейском государстве у эспера куда больше обязанностей по выслеживанию врагов внутри государства, чем за его пределами. Теперь я могу рискнуть и прочистить мозги этому уродцу. Благодарю вас за любезно оказанную помощь в принятии решения. Он насмешливо изобразил благодарный поклон. - Когда вы приведете ко мне девушку? - спросил я, уже зная ответ. - Вы поверили мне - я это ценю. Нам выгодней сотрудничать, чем ссориться. - Надеюсь, что так. - Но есть истина, которую, я полагаю, вы должны усвоить для вашего же блага. Он умолк и выжидал, пока не стало очевидно, что надо задать ему вопрос: - И что же это? - Не верьте никому. Девушка останется в отдельной комнате. Я бросился на него, и тут охранник ударил меня в лицо прикладом своего карабина. На такое я не Ч рассчитывал. Мои зубы клацнули, челюсть пронзила боль, перед глазами вспыхнули звезды - разноцветные, с тысячью лучей, - и я мешком рухнул на кровать. Рот наполнился кровью. Я сплюнул на простыню. Пятно оказалось неожиданно ярким. - Усвоили урок? - спросил Морсфаген. - Вы солгали. - Ну, тогда мне кажется, что вы его усвоили. - Все военные - это кастрированные уроды, которые не способны ничего сделать с женщиной, а могут только избивать других. - Придержите язык, - предупредил он. - Бесполый ублюдок! - прошипел я. - Ларри! - позвал он молодого солдата. Парень шагнул вперед, держа карабин наготове. Морсфаген придвинулся ко мне. Ларри сделал еще пару шагов, встал передо мной, поднял карабин над головой - все это происходило медленно, как в балете, - и обрушил приклад на мое левое плечо. На этот раз я не увидел разлетающихся звезд, а только всеобъемлющую бархатную тьму... Я пришел в себя от запаха нашатыря и, закашлявшись, оттолкнул флакон, но больше никакого сопротивления не оказал. Морсфаген укрепился во мнении, что знает меня. Он ничего не заподозрил и считал мою ярость вполне естественной. Меня провели по коридору, втолкнули в лифт, доставивший нас в студию, где я изобразил им мертвеца. Очень убедительно, как мне сказал Морсфаген. Они даже позволили мне пролить немного крови... Днем фильм был уже готов. Его с нетерпением ждали в вещательных компаниях, чтобы прокрутить этот репортаж в качестве поучения и развлечения для добропорядочных граждан, коротавших вечер по домам. Из студии мы направились в комнату Ребенка, где ничего не изменилось: приглушенный свет, сбитые простыни, антисептики, запах болезни, тело мутанта на кровати. - Вы готовы? - спросил Морсфаген. Я был не просто готов, я ждал этого, и ждал с нетерпением! Но, конечно же, ничего не сказал. Сейчас я должен был казаться сломленным, мрачным и покорным. Морсфагену, похоже, это доставило живейшее удовольствие. Свет угас, магнитофоны завертелись. Ребенок дернулся в своей кровати, - я наконец мог прикоснуться к божественности, которую искал всю жизнь...  * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *  ЧЕЛОВЕК КАК БОГ... Глава 1 Я коснулся сияния Его ментальной оболочки и вздрогнул от холодной мелодии абсолютной власти. Во мраке опустошенного сознания я проник через янтарную броню и заскользил по ее бесконечному изгибу к горизонту, до которого было, казалось, подать рукой. Через некоторое время я нашел слабое место в гладком янтаре, увидел движущиеся тени в глубине - тени образов в Оно и Я. Взрезав это пятно, я открыл его и соскользнул в разум Бога... Представьте себе самое большое во Вселенной зеркало, протянувшееся на миллион световых лет (какая разница, кто сотворил это чудо, нас интересует только зеркало само по себе). В этом огромном стекле могут отражаться бессчетные мириады образов, осколков и кусочков многоцветных ландшафтов и людей, событий прошлого и будущего и даже то, что происходило до начала всего. Еще представьте молот размером со звезду (и опять же нам дела нет до того, кто выковал этот инструмент), который ударяет в самый центр этого зеркала. И представьте себе разлетающиеся осколки посеребренного стекла, которые падают, падают, падают на дно Сущего, до конца Времени, чтобы лежать там в лужах черноты, сохраняя застывшие отражения. Таков был ментальный ландшафт Ребенка на этот раз; он сильно отличался от того, что я видел прежде. Это был разум сверхчеловеческих масштабов, сломанный и почти бесполезный, разум Бога, сотворившего Землю, Галактику, Вселенную и всех нас, Бога, который сотворил первые ДНК и РНК и положил начало безумнейшему сну. И это было самое беспорядочное место, какое я только видел, - беспорядочное и блистательное одновременно, дикое, странное, пугающее больше, чем любой разум, виденный мною за все годы работы. Я погружался в слой янтаря... ...через ледяные облака цвета свежепролитой крови... ...через чистый голубой туман - в расколотые видения, отражения этой безумной Вселенной... Некоторое время я висел там, едва не касаясь ногами сверкающих осколков звезд. Потом дотянулся босой пяткой до галактик и пошел по рухнувшим небесам к другому куску, в котором отражались джунгли и странные птицы. Казалось, я попал в джунгли, стал их частью, но отбросил это чувство и стал подниматься, пока не вознесся над ними, глядя вниз, - и увидел миллионы других сцен, ожидающих меня на плоской поверхности несуществующего. Я искал средоточие божественного - осколок стекла, который заключал в себя Его. Он не мог быть очень далеко. Но разве Бог не везде? Я шел через заросли цветов, где стебли тростника достигали толщины в два обхвата. Листья шуршали высоко над головой, не пропуская ни единого луча света. Я шел по земле, покрытой ковром ярких цветов, где поднимались облака пыльцы, когда приходило для этого время, где семена молочая липли к моему телу, а само растение было ростом с человека. Я видел красное небо с синим солнцем, и земля под ним была выжжена и пустынна. Дважды мне казалось, что я почувствовал Его присутствие, гигантскую силу Его искалеченного разума. Я шел туда, слепо шаря в поисках Его, но ничего не находил. Он исчезал в мгновение ока, а я оставался стоять, в отчаянии протягивая к Нему руки. Несколько раз само небо опускалось, спрессовывая воздух, и чудилось, будто двойник моего бренного тела готов взорваться, лопнуть под чудовищным давлением. Небо раскалывалось вокруг меня, воскресало стаями бело-синих птиц и снова поднималось высоко над миром. Земля вздыбливалась и опадала, и сердце начинало мучительно ныть, а биение его отдавалось в каждой клеточке моего тела. Я встречал многоглазых тварей, и других - с бесчисленным множеством ног. Мертвые птицы падали с неба десятками тысяч, а достигнув земли, превращались в ящериц, взбирались на валуны и скалы вокруг меня, отращивали крылья и снова взмывали в небо. Попадались места, где деревья стенали, раскалывались и кровоточили, словно были из живой плоти. И там, где деревья, падая, касались земли, кровь их превращалась в алые камушки. Я пробирался сквозь весь этот хаос в бесконечных поисках. Наконец я нашел Его там, где Он безнадежно пытался воплотиться в такую форму, в которой смог бы установить со мной контакт. Он был дымным столбом психической энергии, который крутился, рассыпал разноцветные искры и наконец принял облик человека - это был Будда. - Человек, который знает, как прийти к компромиссу - мудр, - сказал Будда, почесывая обширный голый живот и улыбаясь мне с высоты двадцати футов. - Компромиссов не будет. - Семь жизней... - Компромиссов не будет. Я простер щупальца своей психической энергии и ощутил средоточие Бога, исследуя, изучая, пытаясь понять его структуру. Фигура изменилась, став Иисусом Христом. - Истинно, истинно говорю вам, что человек, осознавший, что он смертей, - счастлив. Человек, который смиренно живет со своими слабостями, войдет в Мое Царствие. Я ухватил Иисуса за шею мысленным образом рук и задушил. Он взорвался, закрутился колонной энергии, яростной, бушующей энергии, которая стремилась поразить меня, но не могла. Мощь бесполезна без механизма, который использует и контролирует ее, а Его механизм давным-давно сломался. Бог был озером психической энергии без управляющей системы - машина без колес. Я потянулся и ухватил его ментальными щупальцами, не обращая внимания ни на то оружие, которым Он пытался сразить меня, но которое бессильно било мимо цели, ни на его жалобные мольбы: я неумолимо теснил Его. Он стремился сохранить Свою мощь, Свою власть. Он был безумен, и я не мог заставить Его понять, что настало время нового Бога. Он бился и рвался в тщетных попытках освободиться от меня. Когда я искал Бога, знал, что Он стал безумным задолго до того, как Ребенок дотянулся до Него. Все религии человечества отчаялись понять причину хаоса, слепой жестокости и ненависти. Мы относили все это на счет "божественного испытания" человеческой воли и отваги, но это всего лишь теологические фальшивки, потому что сила, источавшая энергию во Вселенную, была безумием, а не разумом, сумасшествием, а не милосердием. Безумие добралось до самых потаенных уголков Его существа и, перебродив, как виноградный сок, обратилось в чистейший ужас. Здесь умер Иисус. И Магомет. Здесь умерли Будда и Яхве. Но это не было полной потерей. Ибо здесь я был рожден в новом облике, чтобы заменить тысячу ложных богов. Повергните старые алтари во прах и возведите новые. Заколите лучших агнцев, чтобы я мог вкусить их крови на утренней росе. Я высосал Его энергию. Она слилась с моей, и Бог перестал быть целостной сущностью, превратившись лишь в часть моего разума, в энергетические элементы, в которых я мог черпать силу, дабы творить чудеса. Не осталось ни одной частицы Его личности или самосознания. Он умер - или рассеялся, что, в сущности, одно и то же. Его память испарилась, и осталось только великолепие белого сияния Его мощи - сконцентрированной, очищенной, готовой к употреблению. К тому, чтобы я использовал ее. Теперь, наконец, это была моя мощь. Моя сила. Так я убил Бога, как несколько дней назад убил Ребенка. И не чувствовал раскаяния. Да и в чем раскаиваться тому, кто застрелил маньяка с ружьем в переполненном магазине? Человек как Бог. Я сохранил свою смертную оболочку и внешность смертного, все чувства, все предрассудки человека. Я не думал, что это будет моей слабостью; скорее человеческие чувства сделают меня более доброжелательным, чем те, что владели божественной силой до меня. Человек как Бог... Я испарил сверкающие металлические аналоги в осколках зеркала справа от меня - они исчезли б