авду модернизировали это место. - Пойдемте, - позвал ветеринар, поворачиваясь к двери. - У меня кое-что есть, хочу вам показать. Эдуардо прошел за ним в коридор и последовал в личный кабинет Поттера. Ветеринар порылся на полке белого стенного шкафа из эмалированного металла и подал ему пару брошюр - одна о бешенстве, другая о бубонной чуме. - Прочтите симптомы обеих болезней, - произнес Поттер. - Если заметите что-нибудь у себя, даже отдаленно похожее, сразу идите к врачу. - Я не очень люблю врачей. - Это не правильно. У вас есть личный врач? - Никогда не требовался. - Тогда позвоните мне, и я найду вам врача, тем или иным образам. Договорились? - Хорошо. - Вы сделаете так? - Конечно. Поттер сказал: - У вас есть там телефон? - Разумеется. У кого сегодня нет телефона? Вопрос, казалось, подтверждал, что у него репутация отшельника и чудака. Что, может быть, и заслужил. Так как он теперь об этом подумал, то вспомнил, что не звонил сам и ему не звонили по крайней мере уже пять или шесть месяцев. Это вообще случалось не больше чем три раза за все прошедшие годы, а один из этих звонков произошел из-за неправильного соединения. Поттер подошел к своему столу, взял ручку, вытащил блокнот и записал номер, который продиктовал ему Эдуардо. Он вырвал другой листок из блокнота и подал его: там были уже напечатаны адрес конторы и его домашний телефон. Эдуардо сложил листок в бумажник. - Сколько я вам должен? - Нисколько, - ответил Поттер. - Это же не ваши домашние еноты, так почему вы должны платить? Бешенство - проблема всей общины. Поттер проводил его до автомобиля. Лиственницы шелестели под теплым бризом, сверчки трещали, а лягушки квакали, как умирающие люди, пытающиеся что-то сказать. Открыв дверь у водительского места, Эдуардо повернулся к ветеринару и сказал: - Когда вы будете делать вскрытие... - Да? - Вы будете искать признаки известных болезней? - Болезненных патологий, травм. - Это все? - А что еще я могу искать? Эдуардо поколебался, пожал плечами и произнес: - Что-нибудь... странное. Снова взгляд. - Ну что ж, сэр, - сказал Поттер. - Теперь буду. Весь обратный путь по темному заброшенному краю Эдуарда размышлял, правильно ли поступил. Насколько он понимал, существовало только две альтернативы той тактике, которую он выбрал, и обе были проблематичны. Он мог избавиться от енотов на ранчо и ждать дальнейших происшествий. Но тем самым уничтожил бы важное свидетельство того, что нечто не с этой земли прячется в монтанском лесу. Или мог рассказать Тревису Поттеру о светящихся деревьях, дрожащем звуке, волнах давления и черной двери. Поведал бы ему о том, как еноты держали его под наблюдением, - и свое чувство, будто они служили глазами-заменителями неизвестному наблюдателю в лесу. Если его действительно считают за старого отшельника с ранчо Квотермесса, то тогда никто всерьез этих слов не воспримет. Хуже, если ветеринар начнет сплетничать об этом визите, и тогда некоторым хлопотливым представителям власти может прийти в голову, что бедный старый Эд Фернандес впал в старческое, а может быть, даже и совершенное слабоумие, опасен для себя и общества. Со всей мыслимой сострадательностью, с печалью в глазах и тихими голосами, грустно качая головами и говоря себе, что делают это для его же блага, они могут устроить ему против воли медицинский осмотр и психиатрическое освидетельствование. Ему была отвратительна одна мысль о том, что его уволокут в больницу, будут ощупывать, прокалывать и обсуждать, как будто он впал в детство. Он не будет хорошо себя вести: знал себя. Будет отвечать им с упрямством и презрением, раздражаясь на благодетелей с такой силой, что те захотят побудить суд взять на себя его дела и прикажут перевести в частную лечебницу, создать ему другие, благоприятные условия до конца дней. Он много прожил и видел, как много жизней было погублено людьми, действовавшими из лучших побуждений и из самодовольной уверенности в собственном превосходстве и мудрости. Гибель еще одного старика не будет замечена, а у него нет ни жены, ни детей, ни друзей и ни родственников, которые могли бы поддержать его в борьбе с убийственной добротой государства. Передать Поттеру для осмотра и вскрытия мертвых животных - это было все, на что Эдуардо теперь мог осмелиться. Его тревожило только, что если действительно енотами управляло нечеловеческое существо, он мог подвергнуть Тревиса Поттера такому риску, который невозможно и предсказать. Однако Эдуардо ведь намекнул на странность дела, и Поттер, как ему показалось, обладал кое-какой сообразительностью. Ветеринары знают о риске, связанном с болезнями. Он предпримет все меры против заражения, которые, вероятно, будут эффективны и против какой бы там ни было неразгаданной и неземной гибели. Ее могли содержать в себе тушки в прибавление к микробиотической инфекции. Снаружи горели огни в домах незнакомых семей, далеко в море ночи. Первый раз в жизни Эдуардо захотелось, чтобы он знал их: имена и лица, историю и надежды. Представил себе, как сидит какой-нибудь ребенок на далеком крыльце или у окна, глядя на поднимающиеся в гору луга, освещенные фарами "чероки". Маленький мальчик или девочка, полные планов и мечтаний, которым, может быть, даже стало интересно - а кто там сидит в машине за этими огоньками? Откуда он, и как прошла его жизнь? Мысли об этом ребенке где-то в ночи придали Эдуардо странное чувство общности, совершенно неожиданное - будто он часть, хочет этого или нет, семьи и человечества. Часть всего хлопотливого и сварливого рода, изломанного и сильно запутавшегося, но также периодически благородного и восхитительного. А общую судьбу он разделяет с каждым членом этой большой семьи. Для него этот взгляд на мир был необычно оптимистическим и философским, неловко близким к сентиметализму. Но ему стало тепло, так же как и немного удивительно. Он был убежден, что что бы там ни прошло сквозь дверь, оно было враждебно человечеству, и его встреча с этим напомнила, что и вся природа, в конце концов, была ему враждебна. Это была холодная и равнодушная вселенная, потому ли, что Бог сделал ее такой для того, чтобы отличить добрые души от злых, или просто так. Ни один человек не выживет в цивилизованном уюте без борьбы и труднодостижимых-успехов всех тех, кто был до него, или тех, которые живут с ним в одно время на этой земле. Если новое зло сошло на землю, большее чем то, на какое способны мужчины и женщины, то человечеству потребуется чувство общности, и нужда в этом чувстве будет гораздо отчаянней, чем когда-либо за все время его долгого и тревожного странствия. Дом появился в виду, когда он проехал треть полумильного выезда, и продолжая взбираться наверх, он приблизился еще на шестьдесят - восемьдесят ярдов, прежде чем понял, что что-то не так. Резко нажал на тормоза. Перед тем как уехать в Иглз Руст, он зажег свет во всех комнатах: ясно помнил, что все окна горели, когда отъезжал. Его тогда охватила детская неприязнь к возвращению в темный дом. Ну что же, а теперь он темен. Черен, как тьма у дьявола в животе. Прежде чем совершенно осознал, что делает, Эдуардо передернул затвор, одновременно запирая все двери автомобиля. Он посидел немного, просто глядя на дом. Парадная дверь была закрыта, и ни одно из тех окон, которые он мог видеть, не было разбито. Казалось, все в порядке. Исключая то, что каждая лампа в каждой комнате, без пропусков, выключена. Кем? Чем? Предположил, что это произошло из-за аварии на электростанции, - но сам этому не поверил. Иногда монтанская гроза была причиной отключения: зимой пурга и скопившийся лед могли разрушить систему энергоподачи, продавить провода, свалить столб. Но сегодня не было непогоды, и ветер был самый тихий и нежный. Он не заметил ни одного поваленного столба по дороге. Дом ждал. Нельзя сидеть всю ночь в машине. Нельзя в ней жить, черт возьми! Он медленно поехал оставшуюся часть дорожки и остановился перед гаражом. Взял пульт дистанционного управления и нажал на единственную кнопку. Автоматическая дверь гаража поднялась. Внутри помещения, рассчитанного на три автомобиля, лампа, расположенная удобно, на потолке, снабженная таймером на три минуты, отбросила достаточно света, чтобы различить, что в гараже все спокойно. Многовато для теории аварии на станции. Вместо того чтобы проехать оставшиеся десять футов и въехать внутрь, он остался на месте. Поставил "чероки" на тормоз, но не выключил двигатель. И оставил включенными фары. Затем достал дробовик оттуда, где он лежал дулом вниз - на месте для коленей пассажирского сиденья, и вышел из автомобиля. Оставил дверь водительского места широко открытой. Дверь открыта, фары включены, двигатель работает. Ему не хотелось думать, что он струсит и побежит при первом же неблагоприятном признаке. Но если придется выбирать между бегством и смертью, то он хотел быть уверенным, что окажется быстрее чего-либо, что побежит за ним. Хотя в двенадцатизарядном дробовике было только пять патронов - один уже в стволе, а четыре других в магазине, - его совершенно не волновало, что он не захватил еще. Если ему так не повезет, что при встрече с чем-то он не свалит это пятью выстрелами почти в упор, то ясно, что сам не проживет достаточно долго для того, чтобы перезарядить ружье. Подойдя к фасаду дома, взобрался по лесенке крыльца и дернул за ручку парадной двери. Она была заперта. Ключи от дома висели на бисерной цепочке, отдельно от автомобильных ключей. Он выловил цепочку из джинсов и открыл дверь. Стоя снаружи, Эдуардо сжал дробовик в правой руке, а левую протянул через порог, за полуоткрытую дверь, ища ощупью выключатель. Ожидал, что нечто бросится на него из угольно-черной прихожей - или положит свою руку на его, пока он будет гладить стену в поисках. Щелкнул выключатель, и свет наполнил весь холл, выплеснулся мимо него на крыльцо. Он пересек порог и сделал несколько шагов в глубину дома, оставив дверь позади себя отворенной. Дом был спокоен. Темные комнаты по обе стороны коридора. Кабинет слева. Гостиная справа. Ему не нравилась мысль повернуться спиной к любой из этих комнат, но, наконец он двинулся направо, под арку, выставив ружье перед собой. Когда он зажег люстру на потолке, просторная гостиная оказалась пустой. Никаких следов вторжения. Ничего необычного. Затем заметил нечто черное, лежащее на белой кайме китайского ковра. Сначала ему пришло в голову, что это испражнения, которые оставил зверек, бывший в доме. Но когда он встал над этим и поглядел с близкого расстояния, то увидел, что это всего лишь затвердевший комок мокрой земли. Пара травинок торчала из него, как щетина. Вернувшись в коридор, увидел, что пропустил в первый раз: маленькие крошки грязи разбросаны по дубовому полированному полу. Осторожно ступил в кабинет, где люстры на потолке не было. Приток света из коридора рассеял тени достаточно для того, чтобы он смог отыскать и включить лампу на столе. Крошки и пятна грязи, уже высохшей, запачкали промокательную бумагу. Еще больше ее было на красном кожаном сиденье стула. - Что за черт? - поинтересовался он тихо. Быстро распахнул стеклянные дверцы стенного шкафа, но там никто не скрывался. В коридоре тоже проверил шкафчик. Никого. Парадная дверь была все еще открыта. Он никак не мог решить, что с ней делать. Ему нравилось, что она открыта, потому что это предоставляло ему незагражденный выход, если понадобится быстро уйти отсюда. С другой стороны, если он обыщет дом сверху донизу и никого не найдет, то придется возвращаться, запирать дверь и снова обыскивать каждую комнату, чтобы обезопасить себя от того, что могло проскользнуть за его спиной. С неохотой закрыл дверь и установил запор. Бежевый широкий ковер от стены до стены спускался сверху по лестнице с дубовым паркетом и тяжелыми перилами. В центре нескольких нижних ступеней лежали шматки сухой земли. Немного, но достаточно, чтобы уцепиться глазу. Поднял взгляд на второй этаж. Нет. Сначала внизу. Он ничего не нашел ни в дамской туалетной, ни в шкафу под лестницей, ни в большой столовой, ни в гардеробной, ни в технической мойке. Но на кухне грязь была снова, и больше, чем где бы то еще. Недоеденный ужин из ригатони, колбасы и бутерброда оставался на столе, так как его прервало внезапное появление енота и смерть зверька в конвульсиях. Комки высохшей грязи покрывали ободок обеденной тарелки. Стол вокруг тарелки был покрыт горошинами сухой земли. Похожий на паука коричневый лист свернулся в миниатюрный свиток, рядом мертвый жук, размером с центовую монету. Жук лежал на спинке, шесть окостеневших лапок задраны в воздух. Когда он перевернул его осторожно пальцем, то увидел, что панцирь был радужно-сине-зеленого цвета. Два сплющенных комка грязи, как блинчики в доллар величиной, были вмяты в сиденье стула. Пол рядом со стулом был просто осыпан крошками и шмотками. Другое место концентрации грязи находилось перед холодильником. Всего вместе набралось бы на пару столовых ложек, но было также несколько травинок, другой засохший лист и земляной червяк. Червяк был все еще жив, но бешено извивался, страдая от потери влаги. Ползущее ощущение на затылке и внезапная убежденность в том, что за ним кто-то наблюдает, заставили Эдуардо сжать дробовик обеими руками и резко обернуться к окну, затем к другому. Никакого бледного призрачного лица, прижатого к стеклу с той стороны, как он воображал. Только ночь. Хромированная ручка холодильника была запачкана, и он не стал ее касаться. Открыл дверь, дергая за ее угол. Еда и напитки внутри казались нетронутыми, все точно так же, как и оставил. Дверцы обоих двухконфорочных плиток были распахнуты. Он закрыл их, не трогая ручек, которые тоже в некоторых местах были покрыты неопределимой тинистой грязью. За край дверцы плиты зацепилась и оторвалась полоска ткани, в полдюйма шириной и менее дюйма в длину. Она была бледно-голубая, с редкими кривыми линиями голубого цвета потемнее, что, должно быть, представляло из себя часть повторяющегося узора на более светлом фоне. Эдуардо уставился на этот клочок одежды чуждой вечности. Время, казалось, остановилось, и вселенная зависла спокойно, как маятник разбитых дедушкиных часов, - пока льдинки глубокого страха не образовались в его крови, отчего он задрожал так безудержно, что застучали зубы. Кладбище... Он снова обежал кухню, к одному окну, к другому, но ничего не увидел. Только ночь. Ночь. Слепое, бесцветное, равнодушное лицо ночи. Эдуардо пошел наверх. Отмечал комья, шмотки и пятна земли - когда-то влажной, а теперь высохшей - их можно было найти в большинстве комнат. Еще один лист. Еще два жука, высохших, как древний папирус. Камешек, размером с вишневую косточку, гладкий и серый. Заметил, что некоторые выключатели тоже были запачканы. После этого он включал свет, натягивая на кисть рукав или пользуясь прикладом дробовика. Он оглядел все комнаты, обыскал все шкафы, осмотрел внимательно за и под каждым предметом мебели, где были пустоты, которые можно было счесть достаточными для укрытия, даже для чего-то настолько большого, как шести-восьмилетний ребенок, и когда удовлетворенно решил, что ничего не прячется на втором этаже, то вернулся в конец верхнего коридора и дернул за свисавшую веревку, которая опускала лестницу на чердак. Свет на чердаке включался из коридора, поэтому не пришлось подниматься в темноте. Он осмотрел каждую тенистую нишу глубоких и пыльных карнизов, где мотыльки, похожие на снежинки, повисли в паутине, как ниточки льда, и нависали кормящиеся ими пауки, холодные и черные, как тени. Внизу, на кухне, Эдуардо проскользнул к медной щеколде на двери погреба. Она открывалась только с кухни. Ничто не могло спуститься вниз и закрыться изнутри. С другой стороны, парадная и задняя двери дома были заперты, когда он выехал в город. Никто не мог проникнуть внутрь - или снова закрыть, уходя, - без ключа, а единственно существующие ключи были у него. И все эти проклятые замки были заперты, когда он пришел домой: во время осмотра не обнаружилось ни одного выбитого или отпертого окна. Но нечто все же определенно проникло внутрь и потом ушло. Он прошел в погреб и обыскал две огромные комнаты без окон. Они были холодные, слегка заросшие плесенью и пустые. В настоящий момент дом был весь закрыт. И он был в нем единственным живым существом. Выйдя наружу, старик запер за собой передний вход и загнал "чероки" в гараж. Опустил дверь дистанционным управлением, прежде чем вылезти из автомобиля. Следующие несколько часов он отскребал и пылесосил весь мусор в доме с такой настойчивостью и неослабевающей энергией, что внешне наверняка приблизился к виду безумца. Использовал жидкое мыло, сильный раствор аммония, распрыскивал лизол, считая, что каждая испачканная поверхность должна быть не просто чистой, но продезинфицированной: по возможности настолько же стерильной, как наружная часть больничной операционной или лаборатории. С него постоянно тек пот, который вымочил рубашку и склеил волосы с кожей головы. Мышцы шеи, плеч и рук начали ныть от повторяющихся оттирающих движений. Слабый артрит в руках вспыхнул с большей силой: суставы распухли и покраснели от сжимания щеток и тряпок с почти маниакальной силой. Но он сжимал их еще плотнее, чем прежде, пока от боли не закружилась голова и не потекли слезы из глаз. Эдуардо знал, что пытается не просто санировать дом, но очистить себя самого от некоторых ужасных мыслей, которые не мог вынести, и идей, верность которых не сможет исследовать, совершенно точно не сможет. Для этого он превратил себя в чистящую машину, бесчувственного робота, стараясь как можно ближе и пристальней сконцентрировать свое внимание на черной работе руками. Тяжело дышал аммониевыми испарениями, как будто они могли продезинфицировать его мозги, пытался истощить самого себя настолько, чтобы потом смочь заснуть и, может быть, даже забыться. Когда он все вычистил, то уложил использованные салфетки, тряпки, щетки и губки в пластиковый пакет. Покончив с этим, завязал верх пакета и поместил его наружу, в мусорный бак. Обычно он споласкивал губки и щетки и оставлял их для вторичного пользования, но не в этот раз. Вместо того чтобы вынуть бумажный пакет из пылесоса, выставил весь аппарат к баку. Он не хотел задумываться о происхождении микроскопических частиц, ныне поглощенных щетками и попавших внутрь пластиковой кишки, большей частью настолько крошечных, что никто не может быть уверенным, что они уничтожены. Пока не разберет пылесос и не выскребет каждый дюйм и каждую доступную впадинку хлоркой, а может быть, даже и тогда не успокоится. Вынул из холодильника всю еду и напитки, которых могла коснуться... мог коснуться "гость". Все, что было завернуто в полиэтилен или фольгу, даже если не казалось тронутым: швейцарский сыр, чеддер, остаток ветчины, половинка бермудской луковицы. Распечатанные контейнеры, пакеты и пачки следовало отбросить: фунтовый тюбик мягкого масла со сломанной крышечкой; банки с укропом и сладкими огурчиками, оливками, вишнями мараскин, майонезом, горчицей; бутылки с отвинчивающимися крышками - соусом для салата, соевым соусом, кетчупом. Открытая коробка изюма, открытый пакет молока. От мысли о том, что его губы коснуться чего-то, чего прежде касался "гость", тошнило, и он вздрагивал. Когда покончил с холодильником, там осталось немного: несколько закрытых банок безалкогольных напитков и бутылки пива. После всего Эдуардо зараженными вещами. Нужно быть очень аккуратным. Никакая акция сейчас не чрезмерная. Не просто бактериальное заражение, нет. Если бы только так, то было бы легко. Боже, если бы только! Духовное заражение. Темнота, способная просочиться в сердце, протечь глубоко в душу. Даже не думай об этом. Не надо. Не надо. Слишком устал, чтобы думать. Слишком стар, чтобы думать. Слишком напуган. Из гаража он принес голубой холодильничек "Стайрофоум", в который вылил целое ведро воды, поставив морозильник на режим автоматического производства льда. Он втиснул восемь бутылок пива в лед и положил открывалку в боковой карман. Оставив везде зажженным свет, перенес холодильник и дробовик наверх, в заднюю спальню, где спал последние три года. Положил пиво и ружье рядом с кроватью. Дверь спальни запиралась лишь на ненадежную щеколду с ручкой, которая управлялась нажатием бронзовой кнопки. Все, что требовалось для того, чтобы зайти в комнату из коридора, - это хороший удар ногой. Поэтому он опрокинул, тесно придавив к ручке, стул с прямой спинкой. Не думай о том, что может пройти сквозь дверь. Пускай мозги закроются. Все внимание на артрит, боль в мышцах, болячку на шее - пусть это сотрет все мысли. Эдуардо принял душ и мылся так те тщательно, как оттирал запачканные места в доме. Закончил только тогда, когда обнаружил, что израсходовал весь запас горячей воды. Оделся, но не для сна: носки, военные брюки, футболка. Встал в ботинках рядом с кроватью, около дробовика. Хотя часы на тумбочке и его наручные были согласны в том, что сейчас без десяти три утра, Эдуардо не брал сон. Он сел на постель, уперся в горку подушек и головную планку кровати. Дистанционным управлением включил телевизор и проглядел кажущуюся бесконечной череду каналов, которые передавались по спутниковой антенне, установленной позади конюшни. Нашел боевик, полицейские против наркобандитов - много беготни, прыжков и стрельбы, потасовок, погонь и взрывов. Выключил полностью звук, потому что хотел слышать, когда где-нибудь в доме раздастся подозрительный шум. Выпил первую бутылку быстро, глядя на экран. Даже не пытаясь следить за сюжетом, он просто позволил своим мозгам заполнится абстрактным мельтешением картинок и яркими вспышками меняющихся цветов. Они понемногу стирали темные пятна тех ужасных мыслей. Тех упрямых мыслей. Что-то стукнулось о стекло окна, выходящего на западную сторону. Поглядел на жалюзи, которые были плотно закрыты. Еще раз стукнуло. Как будто камешек по стеклу. Его сердце заколотилось. Заставил себя снова поглядеть на экран. Картинки. Цвета. Он прикончил бутылку пива. Открыл вторую. Тук. И снова, почти сразу. Тук. Может быть, это просто мотылек или жук-навозник, пытается пробиться к свету, который не могут целиком скрадывать закрытые жалюзи. Он мог бы встать, подойти к окну и открыть, посмотреть, что это летающий жучок колотится о стекло, и успокоиться. Даже не думай об этом! Большой глоток из второй бутылки. Тук. Что-то стояло на темной лужайке внизу и глядело на окно. Нечто такое, что точно знало, что он там, хотевшее вступить в контакт. Но на этот раз не енот. Нет, нет, нет! Теперь не хитрая пушистая мордочка с маленькой черной маской. Не прекрасная шкурка и хвост с черным колечком. Картинки, цвета, пиво. Выскребать нелегкие мысли, очищаться от заразы. Тук. Если он не избавит себя от чудовищной мысли, которая пачкает его мозг, то рано или поздно обезумеет. Скорее рано. Тук. Если подойдет к окну, уберет жалюзи и поглядит вниз на то, что на лужайке, то даже безумие не будет надежным укрытием. Увидев однажды, однажды узнав, он будет иметь только единственный выход. Дуло дробовика в рот, и палец ноги на спусковом крючке. Тук. Он повысил громкость телевизора. Еще. Еще. Прикончил вторую бутылку. Снова усилил громкость, до тех пор, пока хриплая звуковая дорожка бешеного фильма не затрясла всю комнату. Сдернул крышечку с третьей бутылки, очищая свои мысли. Может быть, утром он забудет о болезни, о безумных решениях, которые так настойчиво ему досаждали этой ночью, забудет их и смоет их волной алкоголя. Или, возможно, умрет во сне. Его почти не заботило, как. Он надолго присосался к горлышку третьей бутылки, вытягивая из него то ли первую, то ли вторую форму забвения. 11 Март, апрель и май Джек пролежал в гипсе, подбитом войлоком, часто с ногой под тягой, страдая от боли, судорог, мышечных спазмов, неуправляемых нервных тиков и зуда кожи в тех местах, которые нельзя было почесать под повязками. Он переносил все эти неудобства и многие другие почти безропотно и благодарил Бога за то, что будет жить и сможет снова обнимать свою жену и видеть, как растет сын. Сложностей со здоровьем было даже больше, чем мелких неудобств. Риск пролежней сохранялся всегда, хотя гипсовый панцирь был сформован с большой тщательностью и большинство сиделок были заботливы, внимательны и опытны. Однажды случилось неправильное сжатие, которое вылечивалось нелегко: могла быстро начаться гангрена. Из-за того, что он периодически пользовался катетером, шансы получить инфекцию в уретре повышались, что могло привести к весьма серьезным формам цистита. Любой пациент, находящийся без движения долгое время, был в опасности из-за возможного развития тромбов, которые могли вырваться на свободу и распространиться по всему телу, поселиться в сердце или мозге, убить его или спровоцировать серьезные мозговые повреждения. Хотя Джека постоянно насыщали лекарствами, чтобы сократить возможность подобных осложнений, это было именно то, что его пугало сильнее всего. И он волновался за Хитер и Тоби. Они были одни, это тревожило, несмотря на то, что Хитер, под руководством Альмы Брайсон, кажется, приготовилась справиться с чем угодно, от одинокого грабителя до нападения враждебного государства. Но на деле мысль обо всем этом вооружении в доме - а то, что оно было им нужно, говорило об умонастроении Хитер, - волновала его едва ли не больше чем тревога о чьем-либо вторжении. И деньги заботили его сильнее, чем церебральная эмболия. Он был нетрудоспособен и ломал голову над тем, как снова найти работу на полную ставку. Хитер была без работы, экономика не показывала признаков выхода из депрессии, а их сбережения постепенно истощались. Друзья из департамента открыли кредит на его семью в отделении "Уэллс Фарго Банка", и взносы от полицейских и частных лиц теперь составляли более двадцати пяти тысяч долларов. Но медицинские и реабилитационные расходы никогда целиком не покрывались страховкой, и он ожидал, что даже кредитный фонд не вернет их к скромному уровню финансовой надежности, которой они довольствовались до перестрелки на станции Аркадяна. К сентябрю или октябрю платить по закладам будет невозможно. Однако Джек был в силах хранить все эти тревожные мысли при себе, частично потому, что знал, что у других людей есть свои тревоги и что некоторые из них могут быть посерьезней, чем у него. А также и потому, что был оптимистом, верующим в лечащую силу смеха и позитивного мышления. Хотя некоторые его друзья думали, что его отношение к напастям - это бравада, но он с этим ничего не мог поделать. Насколько себя помнил, таким уродился. Когда пессимист глядел на стакан вина и видел его полупустым, Джек не только видел его полуполным, но еще и воображал, что это лучшая часть бутылки, которую ему предстоит выпить. Он был в гипсовом панцире и временно нетрудоспособен, но чувствовал, что спасен и избежал постоянной нетрудоспособности и смерти. Он испытывал боль, конечно, но многие люди в этой же больнице страдали от боли пострашней. До тех пор, пока стакан не пустеет и бутылка - тоже, он всегда будет предвкушать следующий глоток вина, а не сожалеть о том, что так мало осталось. В свое первое посещение больницы в марте Тоби испугался, увидев отца обездвиженным, и его глаза наполнились слезами, даже хотя он прикусил губу, задрал подбородок и пытался быть мужественным. Джек сделал все возможное, чтобы свести к минимуму эффект от серьезности своего положения. Настаивал на том, что он выглядел тогда хуже, чем был на самом деле, и пытался с растущим отчаянием поднять дух сына. Наконец рассмешил мальчика, объявив, что вообще не ранен, а находится в больнице, участвуя в новой полицейской программе, и появится через несколько месяцев в качестве нового бойца Армии Маленьких Черепашек Ниндзя. - Да, - сказал он, - это правда. Посмотри, весь этот гипс - панцирь, черепаший панцирь, который пристроили ко мне на спину. Когда он подсохнет и покроется "кевларом", пули будут отскакивать от него, как орехи. Улыбнувшись против собственного желания и вытерев слезы рукой, Тоби сказал: - Выглядит похоже, пап! - Да это правда! - Ты не знаешь тайквондо. - Я буду брать уроки, как только панцирь подсохнет. - Ниндзя должны уметь пользоваться мечом и всеми такими штуками. - Еще уроки, вот и все. - Большая проблема... - В чем же? - Ты не настоящая черепаха. - Ну, конечно, не настоящая черепаха. Не глупи! Департамент не может нанимать на работу никого, кроме людей. Людям не очень-то понравится, когда им придется подавать дорожные документы представителям иного вида. Поэтому мы вынуждены работать, имитируя Армию Маленьких Черепашек Ниндзя. А что? Разве Человек-Паук на самом деле паук? А Бэтмен, Человек Летучая Мышь, на самом деле летучая мышь? - Да, это ты, кажется, верно говоришь... - Черт тебя побери, конечно! - Но... - Что "но"? Ухмыльнувшись, мальчик сказал: - Ты не маленький. - Я могу сойти за него. - Не получится. Староват. - Разве? - На самом деле староват. - У вас будут большие неприятности, когда я встану с постели, мистер! - Да, но пока сохнет панцирь, я в безопасности! Когда Тоби пришел в больницу в следующий раз - Хитер бывала здесь каждый день, но Тоби ограничивали одним или двумя визитами в неделю, - Джек надел цветную головную повязку. Хитер принесла ему красно-желтый шарф, который он сложил и повязал вокруг головы. Конец узла лихо свисал у правого уха. - Остальная форма пока еще разрабатывается, - сообщил он Тоби. Через несколько недель, в середине апреля, Хитер установила ширму вокруг постели Джека и вымыла его губкой с шампунем, чтобы взять на себя хоть немного работы сиделок. Она сказала: - Я не уверена, что так же умело, как другие женщины, которые тебя моют. Но я становлюсь ревнивой. Он возразил: - Клянусь, что могу объяснить, где был этой ночью! - Уже не первая сиделка, выходя из больницы, говорит мне, что ты ее любимый пациент... - Ну, милая, это нелепо! Кто угодно может стать их любимым пациентом. Это просто. Все, что нужно делать, - это не тошнить на них и не смеяться над их шапочками. - Так просто, да? - спросила она, протирая губкой его левую руку. - Также нужно съедать все, что лежит на обеденном подносе, не выпрашивать у них большую дозу героина без предписания врача и никогда не подделывать остановку сердца только для того, чтобы привлечь их внимание. - Они говорят, что ты такой милый, смелый, и забавный. - О, чепуха, - ответил он с преувеличенной скромностью, но явно был удивлен. - Двое из них сообщили мне, что я должна быть счастлива, имея такого мужа. - Ты ударила их? - Удалось с собой совладать. - Хорошо. А то бы они передали это мне. - Я была бы счастлива. - А некоторые из этих сиделок сильные, у них, наверное, довольно тяжелая рука. - Я люблю тебя, Джек, - прошептала Хитер, наклоняясь над кроватью и целуя его раскрытыми губами. От поцелуя у него перехватило дыхание. Ее волосы упали ему на лицо; они пахли лимонным шампунем. - Хитер, - ответил он тихо, кладя руку ей на щеку. - Хитер, Хитер, - повторял он ее имя, как будто оно было священным, что на самом деле было так: не только именем, но и молитвой, которая поддерживала его. Имя и ее лицо делали его ночи менее темными, а его дни, полные боли, - более короткими. - Я так счастлива, - повторила она. - Я тоже. Что встретил тебя. - Ты скоро будешь снова со мной, дома. - Скоро, - сказал он, хотя знал, что пролежит в реабилитационной больнице еще много недель. - И больше не будет ночей в одиночестве, - добавила она. - Не будет. - Всегда вместе. - Всегда. - Его горло сжалось, и он испугался, что сейчас расплачется. Он не стыдился плакать, но не думал, что кто-нибудь из них двоих найдет утешение в слезах. Им нужна вся сила и решительность для борьбы, которая еще впереди. Джек с трудом сглотнул и прошептал: - Когда я вернусь домой... - Да? - И мы сможем снова быть вместе в постели.... Приблизив свое лицо к его, она тоже прошептала: - Да? - Ты будешь делать для меня кое-что особенное? - Конечно, глупый. - Ты будешь одеваться как сиделка? Это меня вправду возбуждает... Хитер замигала от удивления, потом разразилась смехом, и махнула его холодной губкой по лицу: - Животное! - Ну тогда, как насчет монашки? - Извращенец! - Герл-скаут? - Мой милый, смелый и забавный извращенец! Если бы у него не было хорошего чувства юмора, он бы не смог быть полицейским. Смех, иногда черный смех, был щитом, который позволял проходить, не пачкаясь, сквозь грязь и безумие, в котором большинство полицейских вынуждены действовать в наше время. Чувство юмора помогало выздоровлению и позволяло не поддаваться боли и тревогам, хотя была одна вещь, над которой Джеку было тяжело смеяться, - его беспомощность. Он приходил в ужас от того, что нуждается в помощи при самых примитивных физических действиях и регулярном промывании клизмой, только чтобы противостоять влиянию крайнего бездействия. Неделя за неделей отсутствие уединенности в такого сорта делах становится все более и более унизительным. Еще хуже быть привязанным к кровати, в твердом захвате гипса, без возможности бегать или шагать, или даже ползать, если случится внезапная катастрофа. Периодически его охватывала уверенность, что больница скоро будет сметена огнем или повалена землетрясением. Хотя он знал, что персонал хорошо натренирован на действия в чрезвычайных обстоятельствах и что его не бросят в жертву пламени или смертельному весу рушащихся стен, время от времени его охватывала необъяснимая, иррациональная паника. Часто посреди мертвой ночи слепой ужас сжимал его сильней и сильней с каждым часом и отступал постепенно лишь под напором логики или усталости. В середине мая Джек испытал глубокий восторг и безграничную благодарность медикам, которые не позволили ему лишиться возможности двигаться. Наконец он имел в своем распоряжении ноги и руки, смог заниматься с ритмически сжимающимися резиновыми шариками и выписывать кривые руками с небольшим весом. Мог почесать нос, если тот зудел, покормить себя до некоторой степени самостоятельно, высморкаться. Он испытывал благоговение по отношению к людям, которые страдают перманентным параличом ниже шеи, но быстро возвращаются к удовольствию от жизни и встречают будущее с надеждой, потому что знал, что не обладает их мужеством или характером, не важно, был ли он выбран лучшим пациентом недели, месяца или столетия. Его лишили ног и рук на три месяца, и он был так придавлен отчаянием! А если бы он не знал, что когда-то сможет встать с кровати и снова выучиться ходить примерно к тому времени, когда весна перейдет в лето, то перспектива долговременной беспомощности свела бы его с ума. За окном его палаты на третьем этаже он мог видеть только крону высокой пальмы. Много недель Джек провел час за часом наблюдая, как ее листья дрожат от легкого бриза или неистово сотрясаются от штормового ветра; ярко-зеленые на фоне солнечного неба, хмуро-зеленые на фоне угрюмых облаков. Иногда проскальзывали через эту обрамленную часть неба птицы, и Джек волновался при каждом кратком их полете. Поклялся, что, когда встанет на ноги, никогда снова не позволит себе сделаться таким беспомощным. Он знал о высокомерии этой клятвы: его способность выполнить ее зависит от капризов судьбы. Человек полагает, а Бог располагает. Но по этому поводу он не мог смеяться над собой: никогда не будет снова беспомощным. Никогда! Это был вызов Богу: Оставь меня в покое или убей, но не вводи опять в этот грех. Капитан Лайл Кроуфорд, посетил его в третий раз вечером третьего июня. Это был неописуемый человек среднего роста и среднего веса, с коротко стриженными каштановыми волосами, карими глазами, смуглой кожей - все достоинства этой неопределенности. Он был одет в костюм от Хаш Паппис: шоколадно-коричневый пиджак, желтовато-коричневую рубашку, как будто его главным желанием было выглядеть настолько незаметным, чтобы сливаться с любым фоном и, может быть, постигнуть невидимости. Капитан носил на голове коричневую кепку, которую снял и держал обеими руками все то время, что простоял у кровати. Он медленно говорил и быстро улыбался, но имел столько благодарностей за отвагу, сколько не набралось бы у любых других двоих полицейских в департаменте. Он был лучшим, прирожденным лидером из всех, кого Джек только встречал. - Как дела? - спросил Кроуфорд. - Моя ведущая рука поправляется, а вот помогающая - все еще паршиво, - сказал Джек. - Главное - не стискивать ракетку. - Ты думаешь, в этом мои проблемы? - В этом и в том, что ты не можешь встать. Джек рассмеялся. - Как дела в отделе, капитан? - Забавы не прекращаются. Два парня завернули в ювелирный на Вествуд-бульваре этим утром, прямо после открытия. Глушители на оружии - застрелили владельца и двоих служащих, убили их искусней, чем старый Король Тут, прежде чем кто-либо смог включить тревогу. Никто снаружи ничего не слышал. Чемоданы полны драгоценностями. Открыли огромный сейф в задней комнате, полный жутко дорогих вещей, на миллион. Там все выглядит как после танца кекуок. Затем оба парня принялись выяснять, что брать сначала и есть ли у них время взять все. Один из них что-то сказал относительно матушки другого, ну а дальше ты знаешь, они застрелили друг друга. - Боже! - Ну, прошло немного времени, и туда зашел покупатель. Четыре мертвеца плюс полуживой подонок, растянувшийся на полу, раненый так скверно, что даже не смог уползти оттуда и попытаться смыться. Покупатель остался там, в шоке от крови, которая забрызгала все вокруг. Он был просто парализован видом всего этого. Раненый ублюдок ждал, что покупатель сделает что-нибудь, но когда парень просто застыл разинув рот, то грабитель заявил: - Ради любви к Господу, вызовите "скорую помощь"! - "Ради любви к Господу"? - повторил Джек. - "Ради любви к Господу". Когда показались фельдшеры, первое, что он попросил, это Библию. Джек недоверчиво покрутил головой из стороны в сторону на подушке. - Приятно слышать, что не все эти подонки безбожники, а? - Это греет мне душу, - сказал Кроуфорд. Джек был единственный больной в палате. Его совсем недавний сосед, пятидесятилетний специалист по планированию фермерского хозяйства, пролежав три дня, умер вчера от осложнений после обычной операции на желчном пузыре. Кроуфорд сел на край свободной постели. - У меня есть хорошие новости для тебя. - Я этим воспользуюсь. - Департамент Внутренних дел наконец составил окончательный рапорт о перестрелке,