и ты оправдан во всех действиях. Что еще лучше, и шеф, и комиссия собираются принять их как решающие. - Почему же я не хочу плясать? - Мы оба знаем, что весь запрос о специальном расследовании был дерьмом. Но мы также оба знаем... что раз уж они открыли эту дверь, то не всегда закрывают ее, не хлопая по пальцам некоторых невинных парней. Поэтому мы возносим наши благословения. - Они оправдали и Лютера? - Да, конечно. - Хорошо. Кроуфорд сказал: - Я поставил твое имя в список на благодарности - Лютера тоже, посмертно. Обе кандидатуры, кажется, собираются одобрить. - Спасибо, капитан. - Вы заслужили. - Я не собираюсь проклинать кретинов из комиссии, а шеф может тоже идти в ад пешком, вот и все. Но что значит для меня, так то, что именно вы вписали наши имена. Опустив взгляд на коричневую кепку, которую он крутил и мял в своих смуглых руках, Кроуфорд сказал: - Я ценю это. Они оба немного помолчали. Джек вспомнил Лютера. Он представил, что и Кроуфорд тоже. Наконец Кроуфорд поглядел выше кепки и произнес: - Теперь плохие новости. - Всегда какие-то есть. - Не очень плохие, просто раздражающие. Ты слышал о фильме Энсона Оливера? - Котором? Их три. - Значит, не слышал. Его родители и его беременная невеста подписали контракт с Уорнер Бразерс. - Контракт? - О продаже прав на биографию Энсона Оливера за миллион долларов. Джек потерял дар речи. Кроуфорд сказал: - Судя по их словам, они заключили контракт по двум причинам. Во-первых, хотят обеспечить нерожденного сына Оливера, чтобы будущее ребенка было надежным. - Что насчет будущего моего ребенка? - спросил Джек зло. Кроуфорд поднял голову. - Ты и вправду расстроен? - Да! - Черт, Джек, с каких это пор наши дети волнуют подобных людей? - С никаких. - Точно. Ты, и я, и наши дети, мы здесь для того, чтобы аплодировать им, когда они сделают что-нибудь артистическое или высокоинтеллектуальное, - и убирать за ними, когда они нагадят. - Это несправедливо, - сказал Джек. Он рассмеялся над собственными словами - как будто какой-либо опытный полицейский действительно мог вообразить, что жизнь справедлива, добродетель вознаграждается, а грубость карается. - А, черт! - Ты не можешь ненавидеть их за это. Они просто такие, просто так думают и никогда не изменятся. Можешь пылать ненавистью, быть ледяным от ненависти или разражаться молниями от ненависти. Джек вздохнул, все еще злой, но уже по инерции. - Ты сообщил, что у них было две причины для подписания контракта. Какая вторая? - Сделать фильм, который станет "памятником гению Энсона Оливера", - сказал Кроуфорд. - Так выразился его отец. "Памятник гению Энсона Оливера". - Ради любви к Господу. Кроуфорд тихо рассмеялся. - Да, ради любви к Господу. А невеста, мать его будущего наследника, промолвила, что этот фильм должен дать противоречивой карьере Энсона Оливера и его смерти историческую перспективу. - Какую историческую перспективу? Он снимал фильмы, он не был лидером западного мира - просто снимал фильмы! Кроуфорд пожал плечами: - Ну, со временем они сделают из него лидера, я даже подозреваю, окажется, что он был борцом с наркоманией, неустанным защитником бездомных. Джек подхватил: - Вдохновленным христианином, который однажды решил посвятить себя миссионерской деятельности... - ...и занимался ею до тех пор, пока Мать Тереза не приказала ему вместо этого делать фильмы... - ...и именно из-за его успешных деяний во имя справедливости он был убит в результате заговора, заключенного ЦРУ, ФБР... - ...британской королевской семьей и Международным Братством Бойлерщиков и Слесарей-водопроводчиков... - ...покойным Иосифом Сталиным... - ...и лягушонком Кермитом... - ...при помощи каббалы наркомана-раввина Нью-Джерси, - закончил Джек. Они расхохотались, потому что ситуация была слишком нелепой, чтобы отвечать на нее чем-либо, кроме смеха, и потому, что если бы не смеялись над этим, то придали бы всем тем людям силы. - Им лучше не вводить меня в свой чертов фильм, - сказал Джек после того, как смех обернулся приступом кашля, - или я этих мерзавцев буду преследовать по суду. - Они изменят твое имя, сделают тебя азиатом-полицейским по имени Вонг, на десять лет старше и на шесть дюймов ниже, женатым на красной по имени Берта, и ты не сможешь их преследовать за клевету. - Люди все же смогут понять, что в настоящей жизни это был я. - В настоящей жизни? Что это? Это же - "страна Ляля". - Боже, как они могут делать героя из этого парня? Кроуфорд сказал: - Они сделали героев из Бонни и Клайда. - Антигероев. - Ладно, тогда, Бутч Кэссиди и Санденс Кид. - То же самое. - Они сделали героями Джимми Хоффа и Багзи Зигеля. Энсон Оливер - это раз плюнуть для них. Этой ночью, много времени спустя после того, как ушел Лайл Кроуфорд, когда Джек пытался забыть о своих тысячах неудобств и хоть немного поспать, он не смог прекратить думать о фильме, о миллионе долларов, об отношениях Тоби в школе, о подлых граффити, которыми покрывают стены их дома. О недостаточности их сбережений, его статусе калеки, о Лютере в могиле, одинокой Альме с ее арсеналом. А Энсона Оливера на экране будет изображать какой-нибудь молодой актер с изысканными чертами лица и печальными глазами, излучающими ауру святого сострадания. Покажут и благородные цели, величину благородства которых превышает только его сексапильность. Джек был ошарашен чувством своей беспомощности гораздо сильнее, чем каким-либо другим чувством до сих пор. Причина этого была частично в клаустрофобическом гипсовом панцире, которым его скрепили с кроватью. Оно возникло, к тому же, от мысли, что он связан с этим Лос-Анджелесом домом, который упал в цене и который теперь будет трудно продать на охваченном депрессией рынке. Он был хорошим полицейским в то время, когда героями становятся гангстеры, поэтому не мог себе представить, чем еще ему зарабатывать на хлеб и как найти смысл жизни в чем-то, кроме этой работы. Он был пойман, как крыса, в гигантский лабиринт, выстроенный для опытов в лаборатории. Но, в отличие от крысы, у него никогда не было иллюзии свободы. Шестого июня гипс сняли. Трещина в позвоночнике полностью заросла. Джек был полон ощущений от обеих ног. Несомненно, он снова научится ходить. Однако сначала он не смог даже встать без помощи одной из двух сиделок и костылей с колесиками. Его бедра высохли. Хотя икроножные мышцы и получали небольшую пассивную нагрузку, они значительно атрофировались. Первый раз в жизни Джек был расплывшимся и дряблым в талии - в единственном месте, которому он придавал значение. Одно путешествие по комнате с помощью сиделок и костылей бросило его в пот, как будто пытался отжать пятьсот фунтов. Тем не менее этот день был праздником. Жизнь продолжается. Он почувствовал себя возрожденным. В окне, которое обрамляло крону высокой пальмы, как будто милостью ничего не ведающей, но доброй вселенной, появилось в небе трио чаек, заблудившихся над землей вдали от берега Санта-Моники. Они повисели в зоне теплого воздуха с полминуты, как три белых летучих змея. Внезапно птицы промелькнули через голубизну в воздушном балете свободы и исчезли на западе. Джек следил за ними, пока они не пропали: его зрение затуманилось. Хитер и Тоби навестили его этим вечером и принесли орехово-масляно-шоколадное мороженое. Несмотря на расплывшуюся талию Джек съел свою порцию. Этой ночью ему снились чайки. Три. С победно широким размахом крыла. Белые и светящиеся, как ангелы. Они медленно летели, взмывая и ныряя, смело выписывая петли, но все время на запад, и он бежал по полям внизу, пытаясь угнаться за ними. Он снова мальчик и вытягивал руки, как будто они - крылья, взбегал на холмы, сбегал по заросшим травой склонам. Полевые цветы хлестали его по ногам, и он легко представлял себе, что однажды, скоро, взмоет в воздух, свободный от земного притяжения, и полетит вместе с чайками. Затем поля кончились, и он глядел вверх на птиц, пока не обнаружил, что крутит ногами в разряженном воздухе, над краем кручи с острыми и торчащими скалами в нескольких сотнях футов внизу; мощные волны взрываются среди них, белые брызги летят высоко в небо, а он падает, падает... Он знал, что это лишь сон, но не мог проснуться, как ни старался. Падает и падает, все ближе к смерти, но еще не в ней. Падает и падает к иззубренным черным утробам скал, к холодной глубокой глотке жадного моря. Падает, падает... Через четыре дня повышенно энергичной терапии в Вестсайдской больнице Джека перевезли в реабилитационный центр Феникса. Это было одиннадцатого июня. Хотя перелом позвоночника залечился, он вызвал некоторые повреждения в нервах. Тем не менее прогнозы были превосходными. Его комната была, как в мотеле. Ковер вместо линолеумного пола; полосатые зелено-синие обои; мило обрамленные оттиски буколических ландшафтов; кричащих цветов, но веселые занавески на окнах. Две больничные кровати, однако, опровергали образ Холидей-Инн. Комната физической терапии, куда его привезли на кресле в первый раз в шесть тридцать утра двенадцатого июня, была хорошо оборудована аппаратами для тренировок. Здесь пахло больше больницей, чем гимнастическим залом, что было неплохо. Оценив это так, Джек подумал, что обманывает себя, что это место гораздо менее походит на гимнастический зал, чем на камеру пыток. Его терапевт, Моше Блум, был лет чуть меньше тридцати, шести футов роста, с телом настолько накачанным и так отлично вылепленным, что представлялось, будто он получил его, регулярно сражаясь один на один с тяжелым танком. У него были кудрявые черные волосы, карие глаза с золотыми точками, а темная кожа под калифорнийским солнцем стала просто роскошно-бронзовой. В белых тапочках, белых широких брюках и белой футболке он напоминал лучащуюся видимость, плывущую в преломлении света в дюйме над полом, Ангелом, прибывшим передать послание от Бога, которое, оказалось, содержало сообщение: "Без боли нет победы". - Не очень-то похоже на доброе предупреждение, так, как вы это произносите, - сообщил ему Джек. - А? - Звучит как угроза. - Вы будете плакать как младенец после первых нескольких занятий. - Если вы только этого хотите, я могу заплакать как младенец прямо сейчас, и мы мирно разойдемся по домам. - Вы будете бояться боли до начала тренировки. - Я проходил терапию в Вестсайдской больнице. - Это была просто игра в песочнице! Ничего похожего на тот ад, в который я вас собираюсь ввести. - Вы так милы... Блум пожал своими огромными плечами. - У вас не должно быть иллюзий о какой-то легкости реабилитации. - Я изначально человек без иллюзий. - Хорошо. Вы будете сначала бояться боли, ужасаться ее, избегать, просить отправить вас домой полукалекой, не заканчивая программы... - Вот здорово, я едва могу дождаться начала! - ...но я научу вас ненавидеть боль вместо того, чтобы бояться ее... - Может быть, я лучше пойду на уроки по шитью, или испанским языком займусь? - ...а затем я научу вас любить боль, потому что это единственный явный признак того, что вы делаете прогресс. - Вам нужен новый курс по агитации пациентов. - Вы сами должны себя вдохновить, Макгарвей. Моя основная задача - это бросить вам вызов. - Зовите меня Джек. - Терапевт покачал головой. - Нет. Для начала я буду звать вас Макгарвей, а вы зовите меня Блум. Такие отношения всегда враждебны в начале. Вам нужно ненавидеть меня, чтобы сфокусировать на мне свою ярость. Когда это время придет, будет легче ненавидеть меня, если мы не будем пользоваться именами. - Я уже вас ненавижу. Блум улыбнулся: - Вы правильно делаете, Макгарвей. 12 После июньской ночи десятого числа Эдуардо жил в отречении. Впервые за свою жизнь он не желал встречаться с реальностью, хотя и знал, что сейчас это важнее, чем когда-либо прежде. Для него было бью целебней посетить одно место на ранчо, где нашел бы - или, наоборот, не нашел бы - доказательства, подтверждающие его самые черные подозрения о природе "гостя", который зашел в его дом, когда он сам находился в конторе Тревиса Поттера. Вместо этого он старательно избегал этого места, даже не глядел в сторону того холмика. Пил слишком много и совершенно об этом не тревожился. Семьдесят лет жил под девизом "Умеренность во всем", и этот рецепт жизни довел его только до состояния унизительного одиночества и страха. Он хотел, чтобы пиво - которое он время от времени перемежал хорошим бурбоном - оказывало на него еще большее анестезирующее влияние. Казалось, приобрел жуткий иммунитет к алкоголю. И даже когда заливал в себя дозу, достаточную для того, чтобы ноги и позвоночник стали резиновыми, то мозг все еще оставался слишком ясным. Теперь Эдуардо читал исключительно тот жанр, к которому он совсем недавно приобрел такое расположение: Хайнлайн, Кларк, Брэдбери, Старджон, Бенфорд, Клемент, Уиндем, Кристофер, Нивен, Желязны. Точно так же, как когда-то, обнаружил, к своему удивлению, что фантастика может быть вызывающей и наводящей на размышления, теперь он узнал, что она может быть и наркотической, лучше, чем любое количество пива, причем, в меньшей степени отражаясь на мочевом пузыре. Эффект - просветление и удивление или интеллектуальное и эмоциональное отупение - зависел строго от желания читателя. Космические корабли, машины времени, кабины телепортации, инопланетные миры, колонизированные луны, инопланетяне, мутанты, разумные растения, роботы, андроиды, клоны, компьютеры, сочащиеся разумом, телепатия. Флот военных космических кораблей, отправленный сражаться далеко в другую галактику, гибель вселенной, обратное течение времени, конец всего! Он терялся в этом тумане фантастики, в этом завтра, которого никогда не будет, только чтобы не думать о немыслимом. Пришелец из двери пребывал в покое, затерявшись в лесу, и дни проходили без новых происшествий. Эдуардо не понимал, неужели тому потребовалось пройти миллиарды миль космоса или тысячелетия времени только для того, чтобы завоевать Землю черепашьими шагами. Конечно, самой сутью любого настоящего и подлинного пришельца было то, что его мотивации и поступки должны быть загадочны и, может быть, даже непостижимы для человека. Завоевание Земли, возможно, вообще никак не интересует того, кто прошел через дверь, а его концепция времени может быть так радикально отличной от концепции Эдуардо, что дни для него похожи на минуты. В фантастических рассказах существовало три вида пришельцев. Хорошие, в общем, желали помочь человечеству достичь полной реализации своего потенциала как разумного вида, чтобы тогда уже им сосуществовать, как приятелям, и делить вечные приключения. Плохие хотели поработить человечество, употребить его на обед, отложить в него яйца, поохотиться на него ради спорта, или уничтожить из-за трагического непонимания или же по одной только злобности натуры. Третий - и реже всего встречающийся - тип пришельцев был ни плохим, ни хорошим, но настолько чужим, что его цели и предназначение были для человечества так же загадочны, как и существование Бога. Этот тип обычно оказывал человеческой расе большую услугу или причинял жуткое зло, просто проходя мимо, по краю своей галактической трассы. Как автобус проезжает сквозь колонны деловитых муравьев на дороге; они даже не осознавали встречи, того что она как-то повлияла на жизни разумных существ. Эдуардо ничего не знал о дальнейших намерениях существа-наблюдателя в лесу, но инстинктивно ощущал, что на личном уровне тот не желает ему добра. Оно не искало вечного товарищества и не желало делится приключениями. Оно не пребывало в блаженном неведении о его существовании, так что к третьему типу пришельцев не относилось. Оно было странным и недоброжелательным и собиралось, рано или поздно, убыть его. В рассказах добрые пришельцы численно превосходили злых. Фантастика в основном была литературой надежды. Но пока длились июньские теплые дни, надежды на ранчо Квотермесса явно было меньше, чем на страницах этих книг. После полудня семнадцатого июня, когда Эдуардо сидел в кресле гостиной, потягивая пиво и читая Уолтера М.Миллера, зазвонил телефон. Он отложил книгу, но не пиво, и прошел на кухню, чтобы снять трубку. Тревис Поттер сказал: - Мистер Фернандес, вам не о чем волноваться. - Не о чем? - Я получил факс из гослаборатории - результаты тестов с образцами ткани этих енотов: они не были инфицированы. - Но они точно умерли, - зло сказал Эдуардо. - Не от бешенства. И не от чумы. Ни от чего такого, что можно назвать инфекцией или что передается через их укусы и блох. - Вы сделали вскрытие? - Да, сэр. - Так что, их скука убила, что ли? Поттер помолчал. - Единственное, что я смог найти, - воспаление и сильное разбухание мозга. - Хотя, как вы говорите, это не было инфекцией? - Не было. Ни ран, ни нарывов или гноя, просто воспаление и чрезвычайное увеличение. Чрезвычайное. - Может быть, гослаборатория сможет протестировать мозговую ткань? - Мозговая ткань входила в тот набор, что я послал им в первый же раз. - Понятно. - Я никогда не видел ничего подобного, - сообщил Поттер. Эдуардо ничего не сказал. - Очень странно, - продолжал ветеринар. - Их больше не было? - Мертвых енотов? Нет. Только три. - Я собираюсь провести некоторые токсикологические исследования, посмотреть, не имеем ли мы здесь дело с ядом. - У меня нет никаких ядов. - Это может быть промышленный токсин. - Может быть? Да здесь, черт возьми, нет никакой промышленности! - Ну... тогда природный. Эдуардо сказал: - Когда вы их вскрыли... - Да? - ...то открыли череп и увидели воспалившиеся и распухшие мозги... - Очень сильное давление, даже после смерти, кровь и спинномозговая жидкость била струей, когда я распилил череп. - Живой образ. - Извините. Но поэтому у них были выпучены глаза. - Так вы просто взяли образцы мозговой ткани или... - Да? - ...действительно вскрывали мозг? - Я действительно провел церебротомию двум из них. - Вскрыли целиком им мозги? - Да. - И ничего не нашли? - Только то, о чем я уже вам сказал. - И ничего... необычного? Озадаченность в молчании Поттера была почти слышимой. Затем он спросил: - А что вы думали, я должен был найти, мистер Фернандес? Эдуардо не отвечал. - Мистер Фернандес? - Что с их позвоночником? - спросил Эдуардо. - Вы осматривали их позвоночник, по всей длине? - Да, осматривал. - Вы нашли что-нибудь... присоединенное? - Присоединенное? - повторил Поттер. - Да. - Что вы имеете в виду? - Ну, могло выглядеть... могло выглядеть как опухоль. - Выглядеть как опухоль? - Скажем так - опухоль... что-то в этом роде? - Нет. Ничего похожего. Вообще ничего. Эдуардо отнял трубку телефона от своего рта на время, достаточно долгое, чтобы глотнуть немного пива. Когда он снова поднес ее к уху, то услышал слова Тревиса Поттера: - Знаете что-то, что не сказали мне? - Ничего такого, о чем бы я знал, - солгал Эдуардо. Ветеринар на время умолк. Может быть, он сам посасывал пиво. Затем: - Если вы наткнетесь еще на таких животных, то позвоните? - Да. - Не только енотов. - Хорошо. - Вообще любых животных. - Конечно. - Не трогайте их, - сказал Поттер. - Не буду. - Я хотел бы увидеть их "in situ", прямо там, где они найдутся. - Как скажете. - Что ж... - До свидания, доктор. Эдуардо повесил трубку и пошел к раковине. Он поглядел за окно на лес вверху склона заднего двора, к западу от дома. Подумал: как же долго ему придется ждать? У него была смертельная болезнь ожидания. - Ну, - сказал он тихо спрятавшемуся в лесу наблюдателю. Он был готов. Готов к аду, или небесам, или вечному ничто, ко всему, что ни явится. Он не боялся умереть. Его пугало только, как умрет. Что ему придется выдержать. Что с ним сделается в последние минуты или часы его жизни. Что он может увидеть. Утром двадцать первого июня, когда Эдуардо завтракал и слушал мировые новости по радио, то поглядел вверх и увидел на окне северной стены кухни белку. Она сидела на оконной раме и глядела через стекло на него. Очень спокойно. Пристально. Как еноты. Он смотрел на нее некоторое время, затем снова сконцентрировался на своем завтраке. Каждый раз поднимая голову, видел, что белка по-прежнему на своем посту. Вымыв посуду, он подошел к окну, пригибаясь, и оказался лицом к лицу с белкой. Только стекло было между ними. Зверя, казалось, не встревожило подобное бесцеремонно-близкое рассматривание. Постучал ногтем по стеклу прямо перед мордой белки. Зверь не шелохнулся. Поднялся, открыл щеколду, и начал приподнимать нижнюю часть фрамуги. Белка соскочила с рамы и перебежала в боковой двор, где развернулась и снова уставилась на него. Эдуардо закрыл и запер на задвижку окно и пошел наружу - сидеть на переднем крыльце. Две белки уже были здесь, в траве, ожидая его. Когда Эдуардо сел в кресло-качалку из орешника, одна из маленьких тварей осталась в траве, но другая взобралась на верхнюю ступеньку крыльца и продолжила наблюдение за ним с этого угла. Той ночью, лежа в кровати в своей снова забаррикадированной комнате, пытаясь заснуть, он слышал, как белки носятся по крыше. Маленькие коготки царапали кровлю. Когда он наконец засунул, ему приснились грызуны. Следующий день, двадцать второго июня, белки оставались с ним. У окна. Во дворе. На крыльце. Когда он вышел прогуляться, они следовали за ним на расстоянии. Двадцать третьего было то же самое, но утром двадцать четвертого он нашел мертвую белку на заднем крыльце. Сгустки крови на ушах. Высохшая кровь на ноздрях. Глаза, вывалившиеся из впадин. Он нашел двух других на дворе и четвертую на ступенях переднего крыльца, всех в таком же состоянии. Они выжили под контролем больше, чем еноты. Очевидно, что пришелец учился. Эдуардо, решил позвонить доктору Поттеру. Но вместо этого, собрал четыре тельца и перенес их в центр восточного луга и бросил в траву, где любители падали могли их легко найти и пожрать. Подумал еще о воображаемом ребенке на далеком ранчо, который мог видеть фары "чероки" две недели назад, когда он возвращался от ветеринара. Напомнил себе, что обязался этому ребенку - или другим детям, которые действительно существуют, - рассказать Поттеру всю историю. Он должен попытаться ввести власти в курс дела, даже если для того, чтобы ему кто-либо поверил, придется пережить бесполезные и унизительные обследования. Может быть, это было от пива, которое все еще глотал с утра до вечера, но он больше не мог испытать чувство общности, которое пережил в ту ночь: всю свою жизнь провел, избегая людей, и не мог в один миг найти в себе желание слиться с ними. Кроме того, все изменилось, когда он вернулся тогда домой и нашел свидетельства присутствия "гостя": крошащиеся шмотки земли, мертвых жуков, земляных червей, полоску голубой ткани на углу дверцы плиты. Он в ужасе ожидал следующих ходов в этой части игры, все еще отказываясь размышлять о ней, немедленно блокируя любую запрещенную мысль, которая возникала в его измученном мозгу. Когда, наконец, эта страшная схватка произойдет, он не сможет разделить ее с незнакомыми людьми. Ужас был слишком личным, предназначенным для него одного - ощущать и терпеть. Он все еще записывал в дневник происходящее, и в желтом блокноте появился отчет от белках. Но ни желания, ни сил фиксировать свои наблюдения так же детально, как делал это вначале, у него не осталось: писал так сжато, как возможно, не отбрасывая ни одной имеющей отношение к делу информации. Считая всю свою жизнь ведение дневника обременительным, теперь он был неспособен прекратить это. Пытался понять пришельца, записывая все это. Пришельца... и себя. В последний день июня он решил съездить в Иглз Руст - купить всякой бакалеи и других продуктов. Теперь, когда он считал, что живет глубоко в тени неизвестного и фантастического, ему казалось, что каждое светское действие - готовка пищи, заправка постели каждое утро, покупки - какая-то бессмысленная, пустая трата времени и сил, абсурдные попытки приделать фасад нормальности к существованию, которое было искаженным и странным. Но жизнь продолжалась. Когда Эдуардо вывел "чероки" из гаража на дорожку, большая ворона соскочила с перил переднего крыльца и пролетела над капотом машины, широко размахивая крыльями. Он нажал на тормоза и остановил мотор. Птица парила высоко в серо-пятнистом небе. Позже, уже в городе, когда Эдуардо вышел из супермаркета, толкая впереди себя тележку с покупками, ворона сидела на капоте его автомобиля. Он подумал, что это та же самая птица, что встретилась ему меньше двух часов назад. Она оставалась на капоте, разглядывая его через ветровое стекло, когда он пошел к задней части "чероки" и открыл багажник. Пока он запихивал сумки за заднее сиденье, ворона не спускала с него глаз. Она продолжала смотреть и тогда, когда Эдуардо отогнал пустую тележку к супермаркету, вернулся, и сел за руль. Птица поднялась в воздух, только когда он завел мотор. Шестнадцать миль монтанской дороги ворона следовала за ним в вышине. Он мог держать ее в поле зрения, нагибаясь к рулю, чтобы глядеть сквозь верх ветрового стекла или просто высовываясь через боковое окно, в зависимости от положения птицы, которое она меняла во время своего наблюдения за ним. Иногда она летала параллельно, сохраняя дистанцию, а иногда выбивалась вперед так далеко, что превращалась в пятнышко, почти исчезла в облаках, только затем, чтобы совершив облет, вернуться и снова двигаться параллельно его курсу. Ворона была рядом всю дорогу домой. Пока Эдуардо ужинал, птица сидела на внешней раме окна северной стены кухни, там же, где он видел белку-часового. Когда он оторвался от еды, чтобы поднять нижнюю половину фрамуги, ворона убралась с окна, подобно белке. Он оставил окно открытым, пока не закончил ужин. Освежающий бриз сдул птицу на сумеречный луг. Но прежде чем Эдуардо дожевал последний кусок, ворона вернулась. Птица продолжала сидеть на открытом окне, пока он мыл посуду, вытирал ее и ставил на место. Она отслеживала каждое его движение блестящими черными глазками. Он взял еще пива из холодильника и вернулся за стол. Уселся на другой стул, не тот, на котором был во время ужина, а ближе к вороне. Они сидели на расстоянии вытянутой руки друг от друга. - Чего ты хочешь? - спросил старик, удивляясь, что не видит ничего дурацкого в подобной беседе с мерзкой птицей. Конечно, он разговаривал не с вороной. Он обращался к тому, что ей управляло. К пришельцу. - Ты хочешь просто смотреть на меня? - поинтересовался он. Птица глядела. - Тебе хочется поболтать? Птица подняла одно крыло и, засунув под него голову, клювом принялась раздвигать перья, как будто выклевывая блох. Глотнув еще пива, Эдуардо произнес: - Или ты хочешь управлять мною так же, как этими тварями? Ворона попереминалась с ноги на ногу, встряхнулась, вздернула голову и уставилась на него одним глазом. - Ты можешь вести себя как обычная пичуга сколько хочешь, но я-то знаю, что ты не такой, совсем не такой. Ворона сохраняла спокойствие. За окном сумерки уступили место ночи. - Ты можешь управлять мной? Или, может быть, ты ограничен во власти - только над простыми существами, с менее сложной нервной системой? Черные глаза блеснули. Острый оранжевый клюв слегка раскрылся. - Или ты, может быть, изучаешь пока экологию, флору и фауну, примеряешь, как твоя сила работает здесь, оттачиваешь мастерство? А? Наверное, подбираешься ко мне? Так? Ворона смотрела. - Знаю, что тебя нет в птице - ничего физического. Так же, как и в енотах. Вскрытие это установило. Хотя, ты, возможно, помещаешь что-то в животных, чтобы управлять ими, что-нибудь электронное. Я не знаю, может быть, и биологическое. Хотя, вероятно, вас там много в лесу: улей, гнездо, и, может быть, один из вас действительно входит в животное, чтобы управлять. Я, честно говоря, ожидал, что Поттер найдет что-нибудь странное - личинку, живущую в мозгах енота, какую-нибудь сороконогую тварь, которая впилась им в позвоночник. Зерно, неземной паук, что-нибудь. Но ты так не работаешь, да? Он глотнул немного "Короны". - А... Хороший вкус. Он протянул пиво вороне. Птица уставилась на него поверх бутылки. - Трезвенник, да? Это я запомню. Очень любопытные твари мы, люди. Быстро учимся и хорошо используем то, что выучили, умеем отвечать на вызов. Тебя это ничуть не волнует? Ворона подняла хвост и оправилась. - Это был комментарий, - удивился Эдуардо, - или просто часть имитации птичьего поведения? Острый клюв разинулся и закрылся, открылся и закрылся, но никакого звука птица не издала. - Как-то ты управляешь этими зверями с расстояния?.. Телепатия, что-то в этом роде? С неплохого расстояния, в случае с этой птичкой. Шестнадцать миль до Иглз Руст. Ну, может быть, четырнадцать миль полета вороны. Если пришелец и понял, что Эдуардо произнес скверный каламбур, то никак не дал об этом знать через птицу. - Ты умен, если это телепатия или что-то такое. Но ведь точно, черт возьми, это требует кое-каких усилий, нет? Однако, ты улучшаешь свои знания об ограниченности местного рабского населения. Ворона снова занялась выклевыванием блох. - Ты уже делал попытки управлять мной? Потому что, если делал, не думаю, что осознавал это. Это не ощущается, как кто-то лезет мне в голову, я не видел никаких чужих образов перед глазами, ничего такого, о чем пишут в этих рассказах. Ворона занималась туалетом. Эдуардо вытряс остатки "Короны" в рот. Вытер губы рукавом. Подцепив блоху, птица спокойно поглядела на него, как будто говоря, что готова просидеть здесь всю ночь, слушая его болтовню, если он захочет. - Мне кажется, что ты двигаешься слишком медленно в своих экспериментах. Этот мир кажется достаточно нормальным для тех, кто родился здесь, но, может быть, для тебя это одно из самых странных мест, которые ты видел. Наверное, ты чувствуешь себя здесь не очень уверенно. Ему не следовало начинать разговора в надежде, что ворона станет ему отвечать. Это же не какой-то диснеевский фильм. Но ее продолжающееся молчание начало расстраивать и раздражать его, возможно, потому, что весь день он провел на волне пива и теперь был полон пьяной злости. - Ну же! Кончай тут вынюхивать. Давай. Ворона просто смотрела. - Иди сюда сам, отплати мне визитом, ты - настоящий, не птица или белка, или енот. Приходи сам. Никаких костюмов. Сделай это. Давай разберемся. Птица взмахнула крылом, раскрыв его наполовину. - Ты хуже, чем ворон у По. Ты даже ни единого слова не скажешь, просто сидишь. Что ты за тварь?! Глядит и глядит. "Неподвижный, неподвижный... восседает Ворон черный, несменяемый дозорный" Хотя По и не был никогда его любимцем, а лишь писателем, которого читал, пока не нашел того; что его действительно восхитило, он начал громко читать пернатому часовому, придавая словам страсть, которая обуревала рассказчика, созданного гением поэта: Светом лампы озаренный, смотрит, словно демон сонный. Тень ложится удлиненно, на полу лежит года. Внезапно он осознал, слишком поздно, что птица и стих, и собственные предательские мозги привели его к встрече с той ужасной мыслью, которая давила на него с тех пор, как он вычистил землю и другие остатки посещения десятого июня. В центре поэмы По "Ворон" была погибшая девушка, юная Линора. А рассказчик пребывал в жуткой уверенности, что Линора вернулась из... Эдуардо захлопнул воображаемую дверь перед остальной частью мысли. В приступе гнева он швырнул пустую пивную бутылку. Она попала в ворону. Птица и бутылка свалились в ночь. Он вскочил со стула и бросился к окну. Птица потрепыхалась на лужайке, затем взмыла, бешено размахивая крыльями, в темное небо. Эдуардо закрыл окно с такой силой, что едва не разбил стекло, и обхватив руками голову, как будто желая вырвать из нее страшную мысль, чтобы она больше его не давила. Этой ночью он был очень пьян. Сон, который наконец к нему пришел, был самым большим приближением к смерти из всех, которые он знал. Если птица и приходила к нему на окно спальни во время его сна или прогуливалась по краю крыши над ним, он ничего этого не слышал. Эдуардо спал до десяти минут пополудни первого июля. Остаток дня борьба с похмельем и попытки излечиться от него заняли его целиком и удержали мозг от воспоминания строк давно умершего поэта. Ворон был с ним и первого июля, и второго, и третьего: с утра до ночи, без перерывов, но старик пытался его не замечать. Больше никаких игр в гляделки с другими часовыми, никаких односторонних бесед. Эдуардо не сидел на крыльце. Когда он находился внутри, то не глядел за окно. Его жизнь стала еще более ограниченной, чем когда-либо. В три часа дня четвертого числа, измучившись клаустрофобией от стольких дней, проведенных в четырех стенах, он решил совершить прогулку по сторожевому маршруту и, захватив с собой ружье, вышел наружу. Он не глядел в небо над собой, а только вперед - на далекий горизонт. Дважды, однако, видел быструю тень, проскользнувшую по земле перед ним, и знал, что гуляет не один. Возвращался домой, и был лишь в двадцати ярдах от крыльца, когда ворона рухнула с неба. Ее крылья беспомощно бились, как будто она забыла, как летать, и врезалась в землю с немногим большей границей, нежели камень, падающий с той же высоты. Она шлепнулась и закричала в траве, но была уже мертва, когда достигла земли. Не вглядываясь, Эдуардо поднял ее за кончик крыла. Отнес на луг и решил бросить там же, где сложил четырех белок двадцать четвертого июня. Ожидал найти зловещую кучку останков, хорошенько ощипанную и расчлененную любителями мертвечины, но белки исчезли. Он не удивился бы, если бы кто-то утащил одну или даже две тушки, чтобы пожрать их где-то в другом месте. Но большинство падальщиков разорвали бы белок там, где их и нашли, оставив несколько косточек, несъедобные лапки, плоский покрытый мехом кожи и хорошо поклеванные и поцарапанные зубами черепа. Полное исчезновение останков, однако, значило только то, что белок утащил пришелец. Или его другие заместители, управляемые колдовским образом. Вероятно, доведя их до смерти, путешественник хотел теперь осмотреть их тела, чтобы выяснить, почему именно они погибли, - чего нельзя было сделать с теми енотами, потому что Эдуардо вмешался и отвез их ветеринару. А может быть, он ощущал, что они, как и еноты, - свидетельства его присутствия. Наверное, он предпочитал обрезать все концы, какие возможно, до тех пор, пока его положение в этом мире не станет более уверенным. Он стоял посреди луга, уставившись в то место, где были белки. Размышлял. Потом поднял левую руку, в которой болталась разбившаяся ворона, и только теперь поглядел в ее незрячие глаза. Блестящие, как полированное эбеновое дерево, и выпученные. - Ну же, - прошептал он. В конце концов отнес ворону в дом. У него были на нее виды. Был план. Дуршлаг с проволочной сеткой был соединен крепкими стальными кольцами наверху и внизу и стоял на трех коротких стальных ножках. Размером с котелок на две-три кварты. Эдуардо использовал его, чтобы отбрасывать макароны, когда готовил их в большом количестве для салата или просто про запас. Два стальных ушка-ручки были прикреплены к верхнему кольцу, за которые он тряс дуршлаг, когда тот наполнялся парящими макаронами, так что нужна была определенная смелость, чтобы за них взяться. Покрутив дуршлаг в руках, Эдуардо обдумал свой план еще раз - и затем начал действовать.. Стоя у кухонной стойки, он развернул крылья мертвой вороны и засунул птицу целиком в дуршлаг. Иголкой с ниткой пришил ворону в трех местах к сетке. Это помешает телу выскальзывать из дуршлага, когда он будет его наклонять. Когда он отложил иголку с ниткой в сторону, ворона вдруг вяло дернула головой и вздрогнула. Эдуардо отскочил от неожиданности и прижался спиной к стойке. Ворона издала слабый, дрожащий крик. Он знал, что птица была мертва. Как камень. Хотя бы оттого, что ее шея была сломана. Разбухшие глаза фактически вывалились из глазниц. Очевидно, что она умерла еще в полете, от обширного апоплексического удара. Такого же, как и те, что убили енотов и белок. Свалившись с большой высоты, она ударилась о землю с жуткой силой, получив еще другие повреждения. Мертва, как камень. Теперь, пришитая к сетке дуршлага, реанимированная птица была не способна оторвать голову от груди не только потому, что этому мешала нитка, которой она была пристегнута, но еще оттого, что шея все еще была сломанной. Переломанные лапы бесцельно трепыхались. Искалеченные крылья пытались биться, и в этом им опять больше, чем стягивающая нитка, мешало их повреждение. Охваченный страхом и отвращением, Эдуардо надавил рукой на грудь вороны. Он не почувствовал сердцебиения. Сердце каждой маленькой птицы должно биться чрезвычайно часто, чаще, чем сердце любого млекопитающего. Маленький мечущийся мотор: пых-пых-пых! Всегда легко это определить по тому, как дрожит тельце от быстрых ударов, Сердце вороны определенно не билось. Насколько он мог определить, птица также и не дышала. И шея была сломанной. Он надеялся, что станет свидетелем способности пришельца возвращать мертвых к жизни, какого-то чуда. Но правда была гораздо мрачнее. Ворона была мертва. Но шевелилась. Дрожа от омерзения, Эдуардо отнял свою руку от маленького корчащегося тельца. Пришелец мог восстанавливать управление над трупом, не оживляя. В некотором смысле, он был способен лишать души так же, как и давать ее. Эдуардо отчаянно пытался избежать мыслей об этом. Но он не мог выключить свой мозг. Не мог больше удержаться на этой страшной линии перед вопросом. Если бы он не отвез енотов тогда к ветеринару, они бы тоже начали шевелиться и снова бы встали на ноги. Холодные, но двигающиеся, мертвые, но одушевленные? В дуршлаге голова вороны свободно крутилась на сломанной шее, и ее клюв открывался и закрывался со слабым клацанием. Вероятно, никто вовсе не утаскивал четырех белок с луга. Может быть, их тела уже были охвачены трупным окоченением, когда прозвучал настойчивый зов "кукольника". Тут их холодные мышцы отвратительно напряглись и сжались, твердые сочленения затрещали и хрустнули. Даже когда трупики начнут разлагаться, они, вероятно, продолжат дергаться и поднимать головы, ползти и конвульсивными толчками двигаться от луга, в лес, к берлоге того, кто ими командует. Не думай об этом. Прекрати. Думай о чем-нибудь другом, ради Бога! О чем-нибудь другом. Не об этом, не об этом. Если он отвяжет во