разил он. Но, взглянув на него, она с ужасом почувствовала, что уже потеряла его, что смерть стоит за его спиной, что она неизбежна. Синдром "Я не заслужила такого счастья"? Или настоящее предчувствие? Откуда ей было знать, что это. Поиски доктора Либена результатов не приносили. Мрачную вероятность неудачи Энсон Шарп ощущал как огромное и тяжкое нечто, навалившееся на стены подземной лаборатории в Риверсайде, сжимающее эту комнату без окон и медленно раздавливающее его. Он не мог смириться с неудачей. Он был прирожденным победителем, всегда только победителем, превосходящим всех остальных, только так он представлял себе себя, только так он мог позволить себе думать о себе - как о блестящем представителе высшего рода. Такое представление о самом себе являлось как бы индульгенцией, позволяющей ему делать все, что душа пожелает, абсолютно все, ибо он по своей натуре просто не мог мириться с разными моральными ограничениями, присущими обычному человеку. И тем не менее разосланные по округам люди докладывали, что ходячий мертвец не появлялся там, где его рассчитывали найти, и с каждым часом Шарп все больше злился и нервничал. Должно быть, они не так хорошо знали Эрика Либена, как им казалось. Вполне вероятно, что, предвидя возможность такого поворота событий, ученый заранее присмотрел себе местечко, где можно залечь, и ему удалось уберечь эту тайну от Бюро по оборонной безопасности. Тогда безуспешная попытка обнаружить Либена будет рассматриваться как личная неудача Шарпа, потому что он теснее всех был связан с этой операцией в надежде присвоить себе все заслуги в случае ее удачного завершения. Но тут появился шанс. Позвонил Джерри Пик и сообщил, что нашел Сару Киль, несовершеннолетнюю любовницу Эрика Либена, в больнице в Палм-Спрингс. - Но эти чертовы медики, - пожаловался Пик характерным для него голосом честного нытика, - отказываются сотрудничать. Иногда Энсон Шарп подумывал, а стоят ли преимущества от окружения себя слабыми, а следовательно, не представляющими угрозы молодыми агентами тех убытков, которые приходится терпеть из-за их нерасторопности? Разумеется, никто из них не составит ему конкуренции, когда он усядется в директорское кресло, но зато ни один не способен по собственной инициативе сделать что-то такое, что бы положительно говорило о нем, Шарпе, как наставнике. - Я приеду до того, как она очнется, - бросил Шарп. Расследование в Генеплане какое-то время обойдется без его присутствия. Ученые и техники, явившиеся на работу, были отправлены по домам со строгим наказом не появляться до специального уведомления. Компьютерные гении из Бюро по оборонной безопасности разыскивали относящиеся к проекту "Уайлдкард" файлы в банках данных Генеплана, но их работа требовала такого высокого профессионального уровня, что Шарп не мог не то что руководить ею, но и просто понять, что к чему. Он позвонил нескольким федеральным агентам в Вашингтоне в поисках информации о больнице и докторе Гансе Уэрфелле, которую можно было бы использовать, чтобы на этого Уэрфелла поднажать, и получил ее. Затем погрузился в ожидающий его вертолет и, довольный, что снова находится в движении, полетел через пустыню в Палм-Спрингс. До аэропорта в Палм-Спрингс Рейчел и Бен доехали на такси, там взяли напрокат новый "форд" и, вернувшись в город как раз к открытию магазинов в половине десятого, были первыми покупателями в магазине одежды. Она купила себе светло-коричневые джинсы, бледно-желтую блузку, толстые белые носки и кроссовки "Адидас". Бен приобрел голубые джинсы, белую рубашку, длинные носки и туфли. Они переоделись, сняв с себя грязную помятую одежду в общественном туалете на заправочной станции в конце Палм Каньон-драйв. Потом, не желая тратить время на остановку ради завтрака, а также боясь, что их кто-то узнает, схватили пару бутербродов с яичницей и кофе в "Макдональдсе", чтобы поесть в пути. Каким-то непостижимым образом Рейчел передала Бену свое предчувствие надвигающейся смерти и то внезапное ощущение, почти предвидение, что у них не остается времени, охватившее ее в мотеле сразу после того, как они любили друг друга во второй раз. Хотя Бен и пытался успокоить ее, уверить, что все будет в порядке, он сам с каждой минутой все больше нервничал. Они были похожи на двух животных, инстинктивно ощущавших приближение страшной бури. Сожалея, что они не могут забрать ее красный "Мерседес", значительно более быстрый, чем "Форд", Рейчел откинулась на спинку пассажирского сиденья, без энтузиазма пережевывая бутерброд, в то время как Бен вел машину на север по шоссе 111, а затем к западу по шоссе 10. Хотя он выжимал из "Форда" больше, чем смог бы сделать кто-нибудь другой, обращаясь с ним умело и слегка небрежно, как истый профессионал, чего вряд ли можно было ожидать от торговца недвижимостью, им все равно не достичь охотничьего домика Эрика раньше чем к часу дня. Дай Бог, чтобы они не опоздали. Она старалась не думать, каким будет Эрик, когда они найдут его, если, конечно, им это удастся. Глава 18 - Белая горячка зомби Бешеный гнев прошел, и Эрик снова обрел способность соображать, насколько это было возможно в его состоянии. Он находился в полностью разгромленной спальне охотничьего домика, где порушил все, до чего смог дотянуться. В голове пульсировала сильная, резкая боль, более тупая боль ощущалась во всем теле. Суставы распухли и почти потеряли подвижность. Глаза жгло, они видели плохо и слезились. Болели зубы, а во рту ощущался вкус пепла. Как и всегда после приступа ярости, настроение Эрика было мрачным. Ему казалось, что он живет в сером мире, где все краски выгорели, звуки приглушены, очертания предметов размыты и где любой свет, вне зависимости от источника, казался туманным и слишком слабым. Создавалось впечатление, что ярость иссушала его, забирала все силы, вынуждая снова восстанавливать энергию. Двигался он рывками, иногда неуклюже, и с трудом соображал. Он сознавал, что, когда процесс заживления подойдет к концу, периоды комы и мрачного настроения обязательно исчезнут. Однако сознание этого не прибавляло ему бодрости, потому что заторможенный мыслительный процесс затруднял размышления о лучшем будущем. Его состояние было странным, неприятным, даже пугающим. Эрик чувствовал, что собственная судьба от него не зависит и что, по существу, он в своем теле как в ловушке, прикованный к этой теперь несовершенной, полумертвой плоти. Шатаясь, Эрик пошел в ванную комнату, медленно принял душ, почистил зубы. В охотничьем домике, как и в доме в Палм-Спрингс, он держал полный гардероб, чтобы при переездах не собирать вещи, так что теперь переоделся в брюки цвета хаки, красную рубашку в клетку, шерстяные носки и пару тяжелых ботинок. Из-за окутывающего его серого тумана обычная утренняя процедура заняла больше времени, чем следовало: он не сразу справился с кранами душа, с трудом установил нужную температуру воды; постоянно ронял зубную щетку в раковину; проклял свои неуклюжие пальцы, которые никак не могли застегнуть пуговицы на рубашке; когда он попытался закатать длинные рукава, материал сопротивлялся так яростно, как будто обладал собственной силой воли; а чтобы зашнуровать ботинки, ему потребовалось поистине титаническое усилие. Тут его снова отвлекли призрачные огни. Несколько раз где-то на периферии зрения обычные тени принимались полыхать пламенем. Простое закорачивание электрических импульсов в его поврежденном, но заживающем мозгу. Иллюзии, вызванные перебоями в церебральных синапсах между нейронами. И ничего больше. Однако, когда он поворачивался, чтобы посмотреть прямо на эти огни, они не тускнели и не мелькали, как обыкновенные миражи, но разгорались еще ярче. Каждый раз он смотрел на эти несуществующие огни все с большим страхом отчасти потому, что видел что-то среди них или за ними, что-то таинственное и пугающее: темные чудовищные фигуры, которые манили его к себе сквозь танцующие языки пламени. И хотя он знал, что эти фантомы - только плод его болезненного воображения, не понимал, что они означают и почему он их должен бояться, он дрожал от страха. А иногда, зачарованный этими призрачными огнями, слышал, что скулит, как насмерть перепуганный ребенок. Пища. Хоть его генетически измененное тело и обладало великолепной способностью к регенерации и заживлению, ему все равно требовалась пища - витамины, минеральные соли, углеводы, белки, то есть те строительные элементы, с помощью которых поврежденные ткани могли восстанавливаться. И впервые после того, как он встал со стола в морге, Эрик ощутил голод. Он нерешительно поплелся в кухню и подошел к большому холодильнику. Ему показалось, что краем глаза он увидел, как что-то выползает из-под розетки на стене. Что-то длинное и тонкое. Насекомообразное. Угрожающее. Но он знал, что это ему только кажется. Он и раньше видел такие вещи. Все это симптомы поражения головного мозга. Ему следует просто не обращать внимания, не пугаться, несмотря на то, что он слышит топот многочисленных ножек этого насекомого по полу. Топ-топ-топ. Он отказывался смотреть. Убирайся. Он крепко держался за ручку холодильника. Топ-топ-топ. Сжал зубы. Убирайся. Звук смолк. Когда он снова рискнул взглянуть на розетку, ничего необычного там не было, никакого насекомого. Только теперь за кухонным столом сидел его давно умерший дядя Барри и ухмылялся. Когда Эрик был ребенком, его часто оставляли с дядей Барри Хэмпстедом, который насиловал его, а он боялся кому-нибудь рассказать. Барри грозил, что побьет его, отрежет ему пенис, если он проговорится, и эти угрозы были такими страшными и реальными, что Эрик ни на минуту не сомневался, что дядя их выполнит. Теперь дядя Барри сидел за столом, положив одну руку на колено, и говорил: - Иди сюда, милая крошка, давай поиграемся. - И Эрик слышал этот голос так же ясно, как тридцать пять лет назад, но в то же время знал, что ни сам человек, ни его голос не являются реальностью. И он боялся дяди Барри так же сильно, как и много лет назад, хотя и понимал, что сейчас уж ненавистному дяде до него не дотянуться. Он закрыл глаза и мысленно приказал видению исчезнуть. По всей видимости, он простоял так, весь дрожа, минуту или больше, боясь открыть глаза, пока не будет уверен, что призрак исчез. Но тут он начал думать, что Барри в самом деле был здесь, и сейчас подбирается к нему, и может в любую секунду схватить его за половые органы, схватить и сжать... Он резко открыл глаза. Видение Барри Хэмпстеда исчезло. Дышать стало легче. Эрик достал пакет бутербродов с колбасой из морозильной камеры и подогрел их на противне в духовке, сконцентрировав все свое внимание на том, чтобы случайно не обжечься. Терпеливо и неуклюже он подогрел кастрюльку супа. Сел за стол, сгорбив плечи и низко наклонив голову, и съел все, запив еду несколькими чашками горячего черного кофе. Какое-то время он ощущал страшный аппетит, и от самого процесса еды чувствовал себя по-настоящему живым, более живым, чем когда-либо после своего второго рождения. Он откусывал, жевал, глотал, ощущал вкус - все эти простые действия снова возвращали его в мир живых с большей убедительностью, чем все, что он делал после того, как попал под грузовик на Мейн-стрит. На какое-то время настроение у него улучшилось. Но тут Эрик начал медленно осознавать, что вкус колбасы не так остер и приятен, как раньше, когда он был полностью жив и мог по-настоящему оценить его; и хотя приближал свой нос вплотную к жирному, горячему мясу, не ощущал его острого аромата. Он уставился на свои грязно-серые, липкие руки, которыми держал бутерброд, и куски дымящегося мяса выглядели более живыми, чем его собственная плоть. Неожиданно ситуация показалась Эрику презабавной: мертвец завтракает, ест колбасу, отправляет горячий суп, ложку за ложкой, в свой холодный пищевод, изо всех сил стараясь казаться одним из живущих, как будто смерть можно по желанию повернуть вспять, как будто жизнь можно вернуть, просто привычно приняв душ, почистив зубы, позавтракав, выпив кофе и посетив туалет. Он должен быть живым, потому что ни в раю, ни в аду нет колбасы и супа в банке. Так ведь? Он наверняка жив, потому что сумел воспользоваться кофеваркой и электроплитой, а вон там в углу тихо гудит холодильник "Вестингхауз", и хотя все эти предметы есть почти в каждом доме, их вряд ли найдешь на дальних берегах реки Стикс, значит, он наверняка жив. Разумеется, юмор черный, очень даже черный, но он громко рассмеялся и продолжал смеяться и смеяться, пока не услышал свой собственный смех. Он был жестким, хриплым, холодным, и не смех вовсе, а плохая имитация, грубая и непохожая. Создавалось впечатление, что он наглотался камней, и теперь они терлись друг о друга и грохотали. Расстроенный этим звуком, он вздрогнул и разрыдался. Уронив бутерброд с колбасой, он смел со стола на пол всю еду и посуду и упал на него руками и головой. Он захлебывался рыданиями и на какое-то время весь отдался глубоким волнам жалости к самому себе. Мышки, мышки, вспомни про мышек, бьющихся о стенки своих клеток... Эрик все еще не мог понять, что бы это могло значить, хотя ему и казалось, что он ближе к пониманию, чем раньше. Воспоминания о мышках, белых мышках, дразнили его, вот они, вот, рядом, но он не мог вспомнить. Он еще больше помрачнел. И соображать стал хуже. Через какое-то время Эрик почувствовал, что впадает в очередную кому, когда сердцебиение резко замедлялось, дыхание почти останавливалось, давая возможность телу продолжать свои ремонтные работы и восстановить энергию. Он сполз со стула и свернулся калачиком на полу около холодильника. Бен свернул с шоссе 10 у Редландса. До озера Эрроухед осталось двадцать восемь миль. Однорядная извилистая дорога вела в горы Сан-Бернардино. Она была местами разбита, в ямах, на некоторых участках ширина обочины не превышала нескольких дюймов, а дальше, за жалким ограждением, - крутой склон, так что ошибаться явно не стоило. Им пришлось сильно сбавить скорость, хотя Бену и удавалось выжать из "Форда" значительно больше, чем смогла бы Рейчел. Прошлой ночью Рейчел поведала Бену все свои тайны - и о подробностях проекта "Уайлдкард", и об одержимости Эрика, и теперь она ждала, что он в ответ расскажет ей о себе, но Бен не сказал ничего такого, что объяснило бы его умение драться, водительское мастерство и знание огнестрельного оружия. Хоть ей и было ужасно любопытно, Рейчел не стала давить на него. Она чувствовала, что его тайны куда более личного свойства, чем ее, и что он явно потратил немало времени, чтобы отгородиться от них, забыть, а ворошить прошлое - дело нелегкое. Она знала, он скажет ей все, когда сочтет нужным. Они проехали всего милю по горной дороге, и до Раннинг-Спрингс оставалось еще двадцать миль, когда Бен, по-видимому, решил, что пришло время все ей рассказать. Дорога поднималась все выше и выше к острым вершинам гор, по сторонам росло все больше деревьев - сначала березы и карликовые дубы, затем сосны, тамариск, ели, и вскоре вся дорога оказалась в бархатной тени нависающих крон. Даже в машине с кондиционером чувствовалось, что жара пустыни осталась позади. Казалось, именно спасение от угнетающего пекла побудило Бена к разговору. Тихим, но четким голосом он начал свой рассказ: - В восемнадцать лет я стал морским пехотинцем, добровольцем пошел во Вьетнам. Я не был настроен против войны, как многие другие, но и войну я не поддерживал тоже. Я просто был за свою страну, неважно, правое ее дело или нет. Выяснилось, что у меня есть определенные склонности, природные способности, и я стал кандидатом в элитарные части - разведку морской пехоты, нечто вроде армейских рейнджеров или "тюленей". Меня заметили быстро, предложили тренироваться в разведке, я согласился, и в конце концов они сделали из меня первоклассного солдата, которому, может, нет равных в мире. Дай мне любое оружие, я знаю, как с ним обращаться. Даже голыми руками я могу убить любого, он и не заметит, что с ним случилось, пока не хрустнет сломанная шея. Я отправился во Вьетнам в составе группы разведчиков, мне этого хотелось, я любил действовать, и в течение нескольких месяцев я был в восторге, рад, что попал в самую гущу. Бен все так же уверенно и умело вел машину, но Рейчел заметила, что скорость медленно падает, по мере того как воспоминания уносили его все дальше в джунгли Юго-Восточной Азии. Солнечные лучи нашли прогалины между еловыми ветвями и каскадом обрушились на лобовое стекло, заставив Бена прищуриться. - Но если ты провел несколько месяцев по колено в крови, видел, как рядом умирают твои товарищи, сам много раз был на волосок от смерти, видел мирных жителей, скошенных перекрестным огнем, сожженные деревни, изуродованных детей... что ж, волей-неволей ты начнешь сомневаться. И я начал сомневаться. - Бенни, прости, ради Бога. Я и подумать не могла, что ты прошел через весь этот ужас... - Не надо меня жалеть. Я вернулся живым и продолжаю жить. Мне повезло куда больше, чем многим другим. "О Господи, - подумала Рейчел, - что бы было, если бы ты не вернулся? Я бы никогда тебя не встретила, никогда бы не полюбила и даже не знала бы, что потеряла". - Так или иначе, - тихо продолжал он, - сомнения появились, и я был в смятении. Я сражался за законно избранное правительство во Вьетнаме, а, судя по всему, оно было безнадежно коррумпировано. Я сражался за то, чтобы сохранить вьетнамскую культуру от уничтожения ее коммунистами, а эта самая культура тем временем гибла от рук десятков тысяч американских солдат, которые прилежно ее американизировали. - Мы хотели принести Вьетнаму свободу и мир, - заметила Рейчел. - Во всяком случае, я так думала. - Ей еще не было тридцати, на семь лет меньше, чем Бену, но на семь решающих лет. То была не ее война. - Что плохого в том, чтобы сражаться за мир и свободу? - Верно, - согласился он, но голос его стал тусклым, - однако мы, похоже, стремились обеспечить этот мир, сначала убив всех и сровняв всю проклятую страну с землей так, чтобы там уже не осталось никого, кто мог бы насладиться плодами свободы. Я должен был спросить себя: а не ошиблась ли моя страна? За ней ли правда? А может, она несет... зло? Или я просто молод и неопытен и, несмотря на свою подготовку, не способен правильно понять? - Какое-то время он молчал, резко бросил машину в правый поворот, затем в левый, следуя извилинам горной дороги. - К концу службы мне не удалось найти убедительного ответа ни на один из этих вопросов... так что я остался добровольцем на второй срок. - Ты остался во Вьетнаме, когда мог вернуться домой? - удивленно спросила она. - Несмотря на все эти ужасные сомнения? - Я должен был разобраться, - тихо проговорил Бен. - Должен был, и все. Я что хочу сказать, я убивал многих людей, как мне казалось, ради справедливого дела, так что мне необходимо было знать, прав я или нет. Я не мог просто уехать, выбросить все из головы, продолжать жить как ни в чем не бывало и забыть обо всем. Черт возьми, не мог я так поступить. Я должен был разобраться, решить, кто я - хороший человек или убийца, а потом уже думать, что делать дальше, как успокоить свою совесть. И не было места лучше для того, чтобы все проанализировать, чем там, в самой гуще событий. Кроме того, чтобы осмыслить, почему я остался на второй срок, тебе надо понять меня, того меня много лет назад: молодого идеалиста, которому патриотизм был присущ так же, как цвет глаз. Я любил свою страну, верил в нее, верил безоглядно, и не мог я взять и легко отбросить эту веру... как змея меняет кожу. Они проехали дорожный указатель, сообщивший им, что они находятся в шестнадцати милях от Раннинг-Спрингс и двадцати трех милях от озера Эрроухед. - И ты был во Вьетнаме еще целый год? - спросила Рейчел. Он устало вздохнул: - Так вышло, что я пробыл там еще... два года. В своем охотничьем домике над озером Эрроухед Эрик Либен неопределенное время находился в особом сумеречном состоянии, не спал, но и не бодрствовал, не был ни живым, ни мертвым. В это время его генетически измененные клетки вырабатывали ферменты, белки и другие вещества, необходимые для процесса заживления. В мозгу его мелькали какие-то мрачные сны и бессвязные кошмары, похожие на чудовищные тени, мечущиеся в тусклом, кровавом свете сальных свечей. Когда он наконец очнулся от своего похожего на транс состояния, снова полный энергии, то ощутил острую необходимость вооружиться и быть готовым к действию. Голова полностью еще не прояснилась, в памяти тоже были провалы, так что он плохо понимал, кто может за ним гнаться, но нутром чувствовал, что ему наступают на пятки. Наверняка, черт бы все побрал, кто-нибудь узнает о домике от Сары Киль. От этой мысли он вздрогнул, потому что не мог понять, кто такая Сара Киль. Он долго стоял, опершись одной рукой о кухонный стол, пытаясь вспомнить ее лицо и место в его жизни. Сара Киль... Внезапно он вспомнил и проклял себя за то, что привозил девчонку сюда. Охотничий домик должен был оставаться его тайным убежищем. Ему нужны были молодые женщины, чтобы чувствовать себя молодым, и он любил производить на них впечатление. На Сару таки произвел впечатление пятикомнатный охотничий домик со всеми удобствами, расположенный на его собственном лесистом участке, откуда открывался прекрасный вид на озеро. Они замечательно трахнулись под развесистой сосной на одеяле, и он почувствовал себя таким молодым. Но получалось, что теперь Сара знает о его тайном убежище, а от нее могут узнать и его преследователи, хотя он и не мог точно сказать, кто именно. Снова заторопившись, Эрик оттолкнулся от стола и направился к двери, ведущей из кухни в гараж. Он двигался уже лучше, чем раньше, более энергично, глаза не так резал яркий свет, и никакие фантомы не вылезали из углов, чтобы напугать его. Очевидно, период комы принес ему несомненную пользу. Положив руку на дверную ручку, он внезапно остановился, пораженный другой мыслью: "Сара Киль никому не сможет рассказать об этом домике, потому что Сара умерла, я сам ее убил несколько часов назад..." Волна ужаса накатилась на Эрика, и он крепче ухватился за ручку, чтобы помешать этой волне унести его навсегда в темноту и безумие. Внезапно он вспомнил, что ездил в дом в Палм-Спрингс, что бил девушку, обнаженную девушку, безжалостно работая кулаками. В его поврежденной памяти, как слайды в испорченном фильмоскопе, замелькало ее окровавленное, полное ужаса лицо в кровоподтеках. Но действительно ли он убил ее? Да нет, конечно, нет. Он часто грубо обращался с женщинами, что верно, то верно, можно в этом признаться, ему нравилось их бить, он обожал, когда они перед ним пресмыкались, но он не мог убить кого-то, никогда не мог и никогда не сможет, да нет же, он - законопослушный гражданин, вполне преуспевающий к тому же, не какой-нибудь бродяга или психопат. И тут в памяти возникло другое, неясное, но пугающее воспоминание: он прибивает Сару к стене в доме Рейчел в Пласеншии, прибивает ее обнаженное тело над кроватью, чтобы предупредить Рейчел. Он вздрогнул, потом сообразил, что то была вовсе не Сара, но какая-то другая женщина, которую он распял на стене, он не знал даже, как ее зовут, просто незнакомка, немного напомнившая ему Рейчел. Да нет, это просто смешно, не мог же он убить двух женщин, он и одну не убивал, но теперь он вспомнил мусорный контейнер в грязном тупике и еще одну женщину, третью, хорошенькую мексиканочку с перерезанным скальпелем горлом, чей труп он запихнул в мусорный контейнер... "Нет. Бог мой, да что же я с собой натворил, - изумился он, чувствуя, как к горлу подступает тошнота. - Я одновременно и исследователь, и испытуемый, творец и творение, и это ошибка, ужасная ошибка. Как я умудрился своими руками сотворить из себя... чудовище Франкенштейна?" На один страшный момент в мозгу у него прояснилось, и правда предстала перед ним, яркая и черная, как солнечный день в только что вымытом окне. Он яростно затряс головой, делая вид, что хочет прогнать остатки тумана, заволакивающие его мозг, но на самом деле пытаясь избавиться от ненужной и невыносимой ясности. Его травмированный мозг и нестабильное физическое состояние облегчили эту задачу. Резкого движения головой оказалось достаточно, чтобы он снова почувствовал головокружение, в глазах появилась муть, а память снова затянул черный туман, мешая ему думать и приводя в замешательство. Конечно, мертвые женщины - просто шутки памяти, ну конечно, разумеется, такого не могло быть, ведь он не способен на хладнокровное убийство. Они так же нереальны, как и дядя Барри и странные насекомые, которых он иногда, как ему кажется, видит. Вспомни про мышек, про мышек, безумных кусающихся, осатанелых мышек... Каких мышек? Какое отношение безумные мышки имеют ко всей этой истории? Забудь о проклятых мышках. Самое главное - не мог он убить человека, не говоря уже о трех. Только не он. Не Эрик Либен. Эти кошмары были просто фантазией его сумеречной и взбаламученной памяти, вроде тех призрачных огней, появляющихся неизвестно откуда. Они только результат заколачивания электрических импульсов в пораженной ткани мозга. И они будут преследовать его, пока мозг окончательно не излечится. А пока он не должен о них думать, потому что тогда он начнет сомневаться в себе, в своих ощущениях, а в его нестабильном психическом состоянии сил на сомнения уже не было. Дрожа и обливаясь потом, Эрик открыл дверь, вошел в гараж и зажег свет. Его черный "Мерседес-560" стоял там, где он его вчера поставил. Глядя на "Мерседес", он вдруг вспомнил другую машину, более старую и менее элегантную, в багажник которой затолкал тело убитой женщины... Нет. Снова ложные воспоминания. Иллюзии. Заблуждения. Он осторожно оперся одной вытянутой рукой о стену и слегка передохнул, собираясь с силами и ожидая, чтобы хоть немного прояснилось в голове. Когда он наконец поднял взгляд, то не мог вспомнить, зачем пришел в гараж. Однако постепенно им вновь овладевало ощущение, что за ним гонятся, что кто-то пытается до него добраться и что ему следует вооружиться. Его затуманенный мозг не мог подсказать, кто именно его преследует, но Эрик знал, что ему грозит опасность. Он оттолкнулся от стены, прошел мимо машины и подошел к верстаку и полкам с инструментом в переднем углу гаража. Он пожалел, что у него не хватило ума держать в охотничьем домике пистолет. Теперь придется довольствоваться топором, который он снял со стены, заодно порвав паутину, опутавшую рукоятку. Этим топором он рубил дрова для камина. Довольно острый, превосходное оружие. Хоть он и был не способен на хладнокровное убийство, он знал, что может убить, защищаясь. Каждый имеет право защищать сам себя. Самозащита сильно отличается от убийства. Она оправданна. Он поднял топор, проверяя его тяжесть. Оправданна. На пробу размахнулся топором. Он разрезал воздух со свистом. Оправданна. Не доезжая до Раннинг-Спрингс приблизительно девяти, а до озера Эрроухед шестнадцати миль, Бен съехал на обочину и остановился в живописном месте, где увидел два складных столика и мусорный бак в тени от нескольких огромных колючих сосен. Он выключил мотор и опустил стекло. Здесь, в горах, было градусов на сорок по Фаренгейту прохладнее, чем в пустыне, откуда они только что приехали, достаточно тепло, но без духоты. Рейчел понравился легкий освежающий ветерок, который залетел к ним в машину, пахнущий сосной и дикими цветами. Она не спросила Бена, зачем он остановился, потому что догадывалась о причине. Для него жизненно важно, чтобы она поняла, к каким выводам он пришел во Вьетнаме, чтобы не заблуждалась и знала, каким сделала его война, и он боялся, что не сможет изложить все вразумительно, если одновременно ему придется вести машину по извилистой горной дороге. Он рассказал ей про свой второй год войны во Вьетнаме. Год, начавшийся смятением и отчаянием, страшным осознанием того, что война, в которой он участвует, не чиста, как чиста вторая мировая война, где все моральные аспекты были четко определены. Месяц за месяцем разведывательные операции все глубже затягивали Бена в военную зону. Часто им приходилось пересекать линию фронта, участвовать в партизанских действиях в тылу врага. Их задачей было не только вовлечь противника в бой и уничтожить его, но и постараться завоевать души и сердца мирного населения. Во время этих контактов Бену пришлось наблюдать, к каким особо жестоким мерам прибегает противник, и в конце концов он пришел к выводу, что эта грязная война заставляла выбирать между различными степенями аморальности: с одной стороны, было аморально остаться и воевать, неся смерть и разрушение; с другой стороны, было еще более аморально уйти, потому что за падением Южного Вьетнама и Камбоджи неминуемо последуют массовые убийства по политическим мотивам, которые значительно превысят количество павших на поле брани. Голосом, который напомнил Рейчел темные исповедальни, где она, бывало, стояла на коленях в молодости, Бен сказал: - В каком-то смысле я понял, что, как ни плохи были мы во Вьетнаме, после нас будет еще хуже. После нас - кровавая бойня. Миллионы будут казнены или погибнут в концентрационных лагерях. После нас - потоп. Он смотрел не на нее, а сквозь лобовое стекло на поросшие лесом склоны гор Сан-Бернардино. Она ждала. Наконец он проговорил: - Никаких героев. Мне еще и двадцать один не исполнился, для меня это было сурово - понять, что никакой я не герой, что я просто меньшее из зол. В двадцать один ты предположительно должен быть идеалистом, оптимистом и идеалистом, но я увидел своими собственными глазами, что многое в жизни зависит от этого выбора, от умения выбрать из двух зол меньшее. Бен набрал полную грудь воздуха и с силой выдохнул, как будто очищаясь от грязи, связанной с разговорами о войне, как будто чистый горный воздух, если вдохнуть его поглубже, сможет стереть старые пятна с его души. Рейчел молчала, отчасти потому, что хотела дать ему выговориться. Но, кроме того, она была потрясена, узнав, что он был профессиональным солдатом, и это вынуждало ее взглянуть на него совершенно другими глазами. Она всегда считала его замечательно простым человеком, обыкновенным торговцем недвижимостью. Сама его обычность привлекала ее. Бог свидетель, с нее хватило многокрасочности и яркости Эрика Либена. Простота Бена умиротворяла, она означала невозмутимость, спокойствие и надежность. Он казался ей глубоким, прохладным ручьем, медленным, успокаивающим. До сегодняшнего дня пристрастие Бена к игрушечным поездам, старым романам и музыке сороковых только подтверждало ее предположение, что жизнь его была лишена бурных событий; казалось невероятным, что сложный человек, побитый жизнью, может получать истинное удовольствие от таких простых вещей; от него веяло такой детскостью и чистой невинностью, что трудно было поверить, будто он когда-либо знал разочарование или испытывал душевную боль. - Мои приятели погибли, - сказал он. - Не все, но чертовски многие из них. Погибли, разорванные на куски, подбитые снайперами, подорвавшиеся на противопехотных минах. Некоторых отправили домой калеками, с изуродованными телами и лицами и с вечными шрамами в душе. Слишком большая цена, если не борешься за правое дело, если сражаешься только за меньшее из двух зол, чертовски большая цена. Но мне казалось, что единственная альтернатива - взять и уйти - являлась выходом, только если закрыть глаза на существование степеней зла, на то, что одно зло больше другого. - И тогда ты вызвался добровольцем на третий срок, - заключила Рейчел. - Да. Остался, выжил. Не был ни горд, ни счастлив. Делал то, что надо было делать. Многие из нас поступили так же, а это было совсем не легко. И потом... в тот год мы вывели свои войска, и этого я никогда не смогу ни забыть, ни простить, потому что тем самым они не только бросили вьетнамцев на произвол судьбы, они бросили меня. Я понимал, что поставлено на карту, и все равно готов был идти на жертву. А моя страна, в которую я так верил, заставила меня уйти, позволила большему злу победить, и я должен был вот так запросто плюнуть на всю сложность моральных принципов, после того как я во всем разобрался, как будто это какая-то гребаная игра или что-то в этом роде. Рейчел никогда не слышала такого гнева в его голосе, такой холодной, стальной ярости, никогда не думала, что он на нее способен. Он полностью владел собой, это была спокойная ярость, но оттого еще более пугающая. Он продолжал: - Для парнишки двадцати одного года от роду было потрясением узнать, что жизнь не даст ему шанса стать настоящим, кристально чистым героем, но еще страшнее было понять, что его собственная страна может заставить его поступать неправильно. После нашего ухода Вьетконг и красные кхмеры уничтожили три или четыре миллиона человек во Вьетнаме и Камбодже, а еще полмиллиона погибли, пытаясь убежать морем в утлых, жалких, маленьких лодчонках. И... не могу сказать почему, но я в ответе за их смерть, их кровь на моих руках, я ощущаю их тяжесть, она иногда так давит, что я не уверен, что смогу долго выдержать. - Ты слишком суров к себе. - Нет. Отнюдь нет. - Один человек не может быть в ответе за весь мир, - настаивала она. Но Бен не хотел снимать даже малую толику этой тяжести со своих плеч. - Я думаю, наверное, поэтому я - человек, ориентированный на прошлое. Я выяснил, что тот мир, в котором я вынужден жить, сегодняшний мир, и тот, который его сменит, не чисты и никогда не будут чисты, и у нас нет выбора между белым и черным. А в прошлом есть хоть какая-то иллюзия, что все было совсем иначе. Рейчел всегда восхищалась присущим ему чувством ответственности и его неизменной честностью, но сейчас поняла, что корни этих его черт лежат куда глубже, чем она думала, может быть, слишком глубоко. Даже такие положительные качества, как чувство ответственности и честность, могут привести к одержимости. Но, Бог мой, к какой симпатичной одержимости по сравнению с той, что одолевала других ее знакомых. Наконец он поднял голову, встретился с ней взглядом, и она увидела в его глазах глубокую печаль, почти что меланхолию, которую ей не приходилось видеть раньше. Но было там и другое. Особая теплота, нежность и любовь. - Прошлой ночью, - сказал он, - после того... как мы любили друг друга... я в первый раз после войны понял, что у меня есть выбор, четкий выбор между белым и черным, ничего серого, промежуточного, и для меня в этом выборе нечто... нечто вроде спасения, которое я уже отчаялся найти. - Какой выбор? - спросила она. - Провести с тобой всю свою жизнь или нет, - ответил он. - Правильный выбор - провести ее с тобой, абсолютно правильный, никакой двусмысленности. И разрешить тебе ускользнуть будет неправильно, совершенно неправильно. В этом я не сомневаюсь. Уже много недель, может быть, месяцев, Рейчел знала, что любит Бена. Но она старалась держать свои чувства в узде, не говорила о них, не разрешала себе думать об их глубине, о том, чтобы связать себя на долгое время. Все свое детство и юность она чувствовала себя одинокой, нелюбимой, и эти мрачные годы вселили в нее тоску о привязанности. Эта тоска, эта потребность быть желанной и любимой сделали ее такой легкой добычей для Эрика Либена и привели к столь неудачному браку. Рейчел приняла одержимость Эрика молодостью вообще и ее молодостью в частности за любовь, потому что ей безумно хотелось быть любимой. Семь лет ушло на то, чтобы понять и при-пять печальную правду - к любви эта одержимость не имела никакого отношения. Теперь она была осторожна, боясь снова ошибиться. - Я люблю тебя, Рейчел. С бьющимся сердцем, страстно желая, но боясь поверить, что ее может полюбить такой славный и милый человек, как Бен, она попыталась не смотреть на него, потому что, чем дольше смотрела, тем больше опасалась потерять контроль над собой и ту прохладноватую отстраненность, которой себя вооружила. Но не смогла отвести взгляд. Она попыталась не говорить ничего такого, что бы сделало ее уязвимой, но, испытывая странную смесь страха, радости и возбуждения, все же сказала: - Это то, что я думаю? - А что ты думаешь? - Предложение руки и сердца. - Мало подходящее место для предложения, верно? - усмехнулся он. - Верно. - И все же... да, это предложение. Хотелось бы, чтобы обстоятельства были более романтическими. - Какими же? - С шампанским, при свечах, под звуки скрипок. Она улыбнулась. - Знаешь, - проговорил он, - когда Бареско направил на нас револьвер и когда за нами гнались прошлой ночью по Палм-Каньон-драйв, больше всего меня страшило не то, что меня могут убить, а что меня могут убить до того, как я скажу тебе, как як тебе отношусь. Вот я тебе и говорю. Я хочу быть с тобой всегда, Рейчел, всегда. Слова возникли на ее губах со значительно большей легкостью, чем она считала возможным: - Я хочу провести жизнь с тобой, Бенни. Он осторожно погладил ее по щеке. Она наклонилась и легко поцеловала его. - Люблю тебя, - тихо произнес он. - Господи, и я тебя люблю. - Если мы выберемся из этой истории живыми, выйдешь за меня замуж? - Да. - Внезапно ее охватила дрожь. - Но, черт возьми, зачем ты сказал если! - Забудь, что я это сказал. Но она не могла забыть. Какое-то время назад, в комнате мотеля в Палм-Спрингс, сразу после того, как они любили друг друга во второй раз, она ощутила предчувствие смерти, потрясшее ее и заставившее торопиться, как будто некий смертельный груз упадет на них, если они останутся в том же месте на более продолжительное время. Теперь это чувство вернулось. Горный пейзаж, такой свежий и привлекательный, стал казаться ей мрачным и угрожающим, вызывающим дрожь, хотя она и уверяла себя, что это чувство субъективное. Деревья приобрели безобразные очертания, ветки стали казаться тоньше и уродливее, тени сгустились и потемнели. - Поехали, - поспешно проговорила она. Бен кивнул, явно понимая ее и ощущая ту же перемену в настроении. Он завел мотор и выехал на дорогу. Сделав следующий поворот, они увидели надпись: "ОЗЕРО ЭРРОУХЕД - 15 МИЛЬ". Эрик осмотрел инструменты в гараже, пытаясь обогатить свой арсенал. Ничего подходящего ему на глаза не попалось. Он вернулся в дом. Положил топор на кухонный стол и принялся открывать ящики, пока не нашел набор ножей. Выбрал два - нож для рубки мяса и другой, с заостренным на конце лезвием. Имея топор и ножи, он был готов как к близкому так и к более дальнему бою. Он все еще жалел, что у него нет пистолета, но, по крайней мере, он был теперь вооружен. Если кто-нибудь придет за ним, он сможет постоять за себя. И здорово их покалечит, пока им удастся с ним справиться. Эта мысль принесла ему явное удовольствие и, к его удивлению, вызвала даже усмешку на лице. Вспомни про мышек, про мышек, кусающихся, безумных мышек... Черт! Он тряхнул головой. Мышки, мышки, маниакальные, царапающиеся, плюющиеся... Эта надоедливая мысль, как куплет идиотской колыбельной, снова крутилась у него в голове, пугая его, но, когда он попытался на ней сосредоточиться, попытался понять, мысли снова затуманились и он так и не смог вспомнить, при чем здесь мышки. Мышки, мышки, с налитыми кровью глазами, бьющиеся о стенки клетки... Попытка напрячь память, поймать ускользающую мысль и вспомнить, почему так важны эти мышки, привела к тому, что пульсирующая, слепящая боль наг полнила всю его голову от затылка до висков, об