ростейших рефлексов. Только спустя две-три секунды они подняли руки. И вовремя. Я дал три коротких свистка. Все было кончено. Обернувшись к Морису, я спросил: - Кто эти двое? - Лысый коротышка с брюшком - это Бюр, повар. Худой - Жанне, денщик Вильмена. - Оба новобранцы? - Оба. Я громко крикнул, не выходя из укрытия: - Говорит Эмманюэль Конт, аббат Мальвиля. Бюр! Жанне! Подберите винтовки ваших товарищей и поставьте стоймя у объявления. Двое парней, растерянные, потрясенные, руки дрожат, краска сбежала с загорелых щек. Услышав меня, они так и подскочили и задрали головы вверх. На откосах, с двух сторон поднимающихся над дорогой, не шелохнулся ни листочек. Они растерянно огляделись вокруг. Уставились даже на объявление - точно мой голос мог исходить из написанных мною строк. Они только что пытались взять приступом Мальвиль - а я каким-то чудом оказался здесь! Да еще окликаю их по именам! Повиновались они неохотно, нерешительно. Коекто из убитых придавил винтовку своим телом: чтобы взять оружие, пришлось отодвигать трупы. Я заметил, что делают они это осторожно, стараясь не ступать в лужи крови. Когда они управились, я снова трижды коротко свистнул. И съехал вниз по склону прямо на дорогу, за мной Морис. Нашему примеру последовал и Колен, а в сорока шагах ниже съехали Эрве и Мейсонье. Я коротко приказал: "Руки на затылок". Пленники повиновались. Мейсонье методично проверил, действительно ли мертвы пятеро убитых. Я был ему благодарен. Мне не хотелось брать эту работу на себя. Все молчали. Хотя сам я был в испарине, ноги у меня заледенели и как свинцом налились. Я прошелся по дороге. Всего несколько шагов. Повсюду кровь. Я видел ее, ощущал ее запах, пресный и в то же время терпкий. Ее багрянец показался мне ослепительно ярким на серо-голубом фоне дороги. Я знал, что скоро кровь потускнеет и станет черной. Непостижимая загадка человек. Драгоценнейшая кровь, в прежнем мире ее делили на группы, копили, хранили -и в то же самое время безжалостно обагряли ею землю. Я посмотрел на убитых: все пятеро - молодые. Над лужами, в которых они плавали, ни мухи, ни мошки. Пролита прекрасная, алая кровь - и пользы никому, даже насекомым. - Господин аббат, - произнес вдруг худой пленник. - Можешь не звать меня аббатом. - Позвольте опустить руки. Извините, меня сейчас вырвет. - Иди. Он, шатаясь, побрел к обочине и рухнул на колени, упершись вытянутыми руками в землю. Я видел, как спина его конвульсивно содрогается, и сам почувствовал, что к горлу подступает тошнота. Я взял себя в руки. - Эрве, подбери велосипед и базуку. И посмотри, убит ли Фейрак. Обернувшись к пленникам, я приказал им опустить руки и сесть. И вовремя - они уже еле держались на ногах. Значит, коротышка с брюшком и лысиной - это Бюр, повар. Черные живые глаза, вид плутоватый. А тот нескладный парень, нервы которого сдали, это Жанне. Оба смотрят на меня с суеверным почтением. Я узнал много нового. Накануне утром от полученной им ножевой раны умер Арман. Вильмен, едва обосновавшись в замке, выгнал Жозефу, он не желал, чтобы ему прислуживала женщина. Пищу готовил Бюр, а на стол подавал Жанне. С появлением Вильмена замок покинул и Газель, но этот по собственной воле. Он был возмущен убийством Лануая. Я ушам своим не верил. И заставил их дважды повторить эту новость. Ай да бесполый клоун! Молодчина! Кто бы мог ждать от него такого мужества? - Он не только из-за мясника, - добавил Бюр. - Газель не одобрял "излишеств". - Излишеств? - В общем, насилия, - объяснил Бюр. - Он это так называл. Вернулся Эрве, катя велосипед, к которому была привязана базука. Щеки, обрамленные черной бородкой, побледнели, черты заострились. Он прислонил велосипед к откосу, снял одну из двух винтовок с плеча и подошел к нам. - Фейрак жив, - сказал он беззвучно. - Он очень мучается. Просит пить. - Ну и что? - Что мне делать? Я взглянул на него. - Чего проще. Возьми машину, поезжай в Мальжак, позвони оттуда в клинику, попроси прислать карету "скорой помощи". А в ближайшее воскресенье мы отнесем ему передачу - апельсины. Странное дело, несмотря на весь мой гнев, эти слова из прошлой нашей жизни наполнили сердце тоской. Опустив голову, Эрве кончиком ботинка ковырял на дороге макадам. - Не по душе мне это, - сдавленным голосом выговорил он. Подошел Морис. - Давайте я, - сказал он, посмотрев на меня, черные щелочки его глаз сверкнули. Этот не забыл ничего. Ни своего друга Рене, ни Курсежака. - Я сам пойду, - сказал Эрве, словно очнувшись. Он спустил с плеча ремень винтовки и удалился, с каждым шагом ступая все тверже. Я догадывался, что произошло: Фейрак попросил у него воды. И тут сработал рефлекс, присущий животному, именуемому человек. Фейрак становился табу. Я обернулся к пленным. - Итак, разберемся еще раз. Арман умер, Жозефу выгнали, Газель ушел сам. Кто же остался в замке? - А как же, Фюльбер, - напомнил Бюр. - И Фюльбер сидел за одним столом с Вильменом? - Ну да. - Несмотря на убийство Лануая? Несмотря на "излишества"? Жанне, ты ведь прислуживал за столом... - Фюльбер сидел между Вильменом и Бебелем, - подтвердил Жанне. - И вот что я вам скажу, он пил, ел и веселился, не отставая от этих двоих. - Веселился? - В особенности на пару с Вильменом. Их теперь водой не разольешь. Положение в Ла-Роке представилось мне совершенно в новом свете. Да и не только мне. Я вижу, как насторожился Колен, как посуровело лицо Мейсонье. - Послушай, Жанне, я задам тебе очень важный вопрос. Постарайся говорить чистую правду. И главное - ничего не преувеличивай. - Слушаю. - Как по-твоему, это Фюльбер подбил Вильмена напасть на Мальвиль? - А то кто же, - без колебаний ответил Жанне. - Я сам слышал, как это было. - То есть? - Да он ему все время твердил, что Мальвиль не так уж хорошо укреплен и ломится от богатств. Вот именно, ломится от богатств. А Фюльберу двойная выгода - избавиться от опеки Вильмена в Ла-Роке и вышибить нас из Мальвиля. На беду, трудно доказать его сообщничество с убийцей Вильменом, ведь ни один из ларокезцев на их дружеских пирушках не присутствовал. Послышался выстрел, он показался мне очень громким, но, как ни странно, я испытал облегчение. И то же облегчение прочел я на лицах Мейсонье, Колена, Мориса и даже обоих пленных. Неужели они чувствуют себя в большей безопасности теперь, когда последний из Фейраков убит? Вернулся Эрве. В руке у него был поясной ремень, а на нем пистолет в кобуре. - Пистолет Вильмена, - объяснил Бюр. - Фейрак подобрал его, прежде чем дать сигнал к отступлению. Я взял пистолет разбойника. У меня не было ни малейшего желания его носить. Поглядев на Мейсонье, я понял, что и у него тоже. Но я знал, кто будет счастлив получить этот пистолет. - Он по праву принадлежит тебе, Колен. Это ты убил Фейрака. Вспыхнув от удовольствия, Колен воинственно затянул на своей тонкой талии поясной ремень с кобурой. Я заметил, как улыбнулся Морис и его агатовые глаза лукаво блеснули, В эту минуту я еще не знал, что Вильмена убил он. А когда узнал, был благодарен ему за это тактичное молчание. - Пленные обыщут убитых и соберут оружие, - коротко приказал я. - Я возвращаюсь в Мальвиль за повозкой. Колен со мной. Мейсонье остается руководить осмотром убитых. Не дожидаясь Колена, я стал карабкаться вверх по откосу и, как только лес скрыл меня от глаз товарищей, пустился бегом. Я добежал до прогалины. Там я увидел Эвелину. Ее голова едва доставала до холки Амаранты. А в голубых, устремленных на меня глазах вспыхнуло такое счастье, что мне всю душу перевернуло. Она бросилась в мои объятия, и я крепко-крепко прижал ее к себе. Мы оба не произнесли ни слова. Но каждый знал, что не пережил бы смерти другого. Послышался хруст ветвей и шелест листьев. Явился Колен. Я разжал объятья и сказал Эвелине: - Поедешь на Моргане. Потом снова поглядел на нее и улыбнулся. Мгновения нашего счастья кратки, но насыщены до краев. Я вскочил в седло и предоставил Эвелине проделать то же самое без моей помощи, и она, несмотря на свой маленький рост, действовала расторопно и умело, с ловкостью, которая меня восхитила: она даже и не подумала вскарабкаться на ближайший сучок, откуда было легче добраться до стремени, или хотя бы по примеру Колена на пригорок. Правда. Колен был весь увешан оружием: винтовка образца 36-го года, лук, самодельный колчан, на поясе пистолет Вильмена, да еще бинокль на перевязи, который он "забыл" мне возвратить. Так как заросли здесь были густые, я, щадя Коленов лук, вначале пустил лошадь шагом. Моргана шла следом за мной, почти касаясь головой крупа Амаранты, но Амаранта, ненавистница кур, своих подруг не лягает. Разве что куснет в спину, чтобы утвердить свое первенство. Я чувствовал затылком взгляд Эвелины и, обернувшись, прочел в ее глазах вопрос. - Мы взяли двух пленных, - сказал я. И поднял лошадь в галоп. На подступах к Мальвилю навстречу нам поднялся Пейсу, вначале я его не заметил: он залег у обочины. На лице его была написана тревога. - Все целы, - крикнул я. Тогда он завопил от радости, размахивая своим ружьем. Амаранта от неожиданности шарахнулась в сторону, за ней Моргана, а Мелюзина подпрыгнула, выбив из седла Колена, который очутился на холке лощади и вцепился обеими руками в ее гриву. По счастью, увидев, что две другие кобылицы стоят смирно, Мелюзина тоже успокоилась, и Колен получил возможность съехать назад самым комичным образом: нащупывая задом луку, чтобы перевалить через нее и плюхнуться в седло. Все рассмеялись. - Болван! - выругался Колен. - Гляди, что ты натворил! - Так ведь чего! - Рожа Пейсу так и расплылась в улыбке. - Я думал, ты у нас первый наездник! Я хохотал так, что мне даже пришлось спешиться. Этот ребяческий смех словно вернул меня на тридцать лет назад, как и тумаки и тычки Пейсу, который, едва я оказался рядом с ним, налетел на Меня, точно громадина дог, не сознающий своей силы. Я тоже обложил этого дурня, потому что мне не поздоровилось от его могучих лап. По счастью, от изъявлений его нежности меня спасли примчавшиеся к нам Кати и Мьетта. - Я услышала твой смех, - крикнула Кати. - С крепостной стены услышала! - И она заключила меня в объятия. Эти были понежнее, я бы сказал даже - бархатные. А у Мьетты - как пуховая перина. - Бедняжка Эмманюэль, - сказала немного погодя Мену, потершись сухими губами о мою щеку. Она сказала "бедняжка" тоном, каким говорят о покойниках. Жаке молча посмотрел на меня, не выпуская из рук лопату - он рыл яму для четверых убитых, а Тома, с виду невозмутимый, объявил: - Я снял с них обувь, она еще вполне годная. И выделил для нее на складе особую полку. Фальвина разливалась в три ручья. Просто исходила влагой, как сало на солнце. Подойти поближе она не смела, памятуя, как я одернул ее накануне... Но я сам подошел и великодушно чмокнул ее, до того я был счастлив, что я снова в Мальвиле, среди своих, в нашем родном гнезде. - Шестеро убитых, двое пленных, - объявил малыш Колен, широко шагая и положив ладонь на кобуру пистолета. - Расскажи, Эмманюэль, - попросил Пейсу. Я воздел руки к небу. - Некогда! Мы сейчас же возвращаемся обратно. В том числе ты, Тома и Жаке. Колен останется в Мальвиле за главного. Вы поели? - спросил я, обернувшись к Пейсу. - Пришлось, - отозвался Пейсу, словно оправдываясь. - И отлично сделали. Мену, приготовь нам семь бутербродов. - Семь? Почему это семь? - спросила Мену, ощетинившись на всякий случай. - Для Колена, меня, Эрве, Мориса, Мейсонье и двух пленных. - Пленные! - буркнула Мену. - Опять будешь кормить это отродье! Жаке вспыхнул, как и всегда, когда при нем произносили это слово - ведь еще недавно он сам принадлежал к этому "отродью". - Делай, что тебе говорят. Жаке, запряжешь Малабара в повозку. Одна повозка - больше ничего. Никаких лошадей. А ты, Эвелина, расседлай наших кобыл. Кати тебе поможет. Я только лицо ополосну. Но я не только ополоснул лицо. Я принял душ, вымыл голову и побрился. И все это мигом. А заодно уже, в предвидении визита в Ла-Рок, позволил себе кое-какую роскошь. Отложив в сторону старые брюки и сапоги для верховой езды, с которыми я не расставался со времени Происшествия, я облачился в белые рейтузы, которые надевал только на конные состязания, почти новенькие сапоги и белую водолазку. В таком виде, свеженький и ослепительный, я и появился во внешнем дворе. И произвел такую сенсацию, что даже Эвелина и Кати выскочили из Родилки со скребницами и соломенными жгутами в руках. Мьетта подбежала ко мне, знаками выражая свое восхищение. Сначала она дернула себя за волосы и ущипнула за щеку (это значит - я вымыл голову и чисто выбрит). Потом прихватила двумя пальцами собственную блузку, а другую руку несколько раз подряд сжала и разжала (какая красивая, белоснежная рубашка). Потом стиснула обеими руками свою талию (в рейтузах для верховой езды я кажусь стройнее) и, кроме того - тут она сделала не поддающийся описанию мужественный жест (они мне очень, очень идут). Что до сапог - она несколько раз сжала и разжала ладонь (этот жест, символизирующий солнечные лучи, означает, что сапоги мои сверкают, как, впрочем, - смотри выше - моя рубашка). Наконец, собрав пальцы правой руки щепотью, она несколько раз поднесла их к губам (какой ты красавец, Эмманюэль!) и поцеловала меня. Мужская часть населения Мальвиля встретила меня шуточками. Я ускорил шаги. Однако кое-что все-таки донеслось до моих ушей. К примеру, Пейсу, сунув сверток с бутербродами под мышку и зашагав следом за мной, приговаривал: "Эким франтом вырядился, будто к первому причастию собрался!" - А верно, - заявила Кати. - Будь ты таким, когда я в первый раз увидела тебя в Ла-Роке, я бы за тебя вышла, а не за Тома! - Стало быть, мне повезло, - добродушно откликнулся я, вспрыгнув на повозку и собираясь в ней усесться. - Постой, постой! - крикнул Жаке. Он бежал ко мне со всех ног, зажав старый мешок под мышкой. Жаке сложил его вдвое и расстелил на досках - не дай бог я испачкаю рейтузы. Тут уж все так и грохнули от смеха, и я улыбнулся Жаке, чтобы помочь ему справиться со смущением. Колен, вначале Принимавший участие в общем веселье, теперь отошел в сторону и сник. И только когда Малабар потрусил по ПКО, я вдруг вспомнил, что именно так, как сегодня, я был одет за неделю до Происшествия, когда после конных состязаний пригласил Колена с женой в ресторан. Пока я заказывал обед, супруги, прожившие в браке пятнадцать лет и продолжавшие нежно любить друг друга, сидели рядышком, переплетя под столом пальцы. За ужином Колен и поведал мне, как его беспокоит десятилетняя Николь (каждый месяц ангина) и двенадцатилетний Дидье (пишет о ошибками). А теперь от всех них осталась горстка пепла, зарытого в маленьком ящичке вместе с останками семьи Пейсу и семьи Мейсонье. - Колен, - громко произнес я. - Не к чему ждать моего возвращения. Расскажи им все. Приказ только один - пока мы не вернемся, ни под каким видом не покидать Мальвиль. Все прочее на твое усмотрение. Он словно бы очнулся и даже махнул мне рукой, но не тронулся с места, хотя Эвелина, Кати и Мьетта, выскочив за развороченные ворота палисада, бежали следом за повозкой по дороге. Стараясь перекрыть стук копыт Малабара и скрип колес, я крикнул Мьетте, чтобы она приглядела за Коленом, который что-то у нас захандрил. Жаке стоя правил. Тома сидел рядом со мной, Пейсу - напротив, чуть не упираясь своими длинными ножищами в мои. - Я сообщу тебе кое-что, что тебя удивит, - сказал Тома. - Я просмотрел бумаги Вильмена. Никакой он не офицер. Он бухгалтер. Я рассмеялся, Тома и бровью не повел. Он не видел тут ничего смешного. То, что Вильмен выдавал себя не за того, кем он был на самом деле, Тома считал еще одним преступлением. А я нет. Меня это даже не особенно удивило. По рассказам Эрве у меня уже давно создалось впечатление, что Вильмен слишком усердствует, переигрывает. Но подумать только: один лжесвященник, другой лжедесантник! Самозванец на самозванце! Уж не знамение ли это новых времен? Тома протянул мне удостоверение Вильмена - я мельком поглядел на него и сунул в карман. В свою очередь я рассказал товарищам, что Фюльбер был одним из главных виновников опасности, которую мы только что пережили. Пейсу чертыхнулся. Тома молча стиснул зубы. Там, где мы устроили засаду, теперь нас поджидали Мейсонье, Эрве, Морис и пленные. Мы посадили их всех на повозку и погрузили на нее винтовки базуку, патроны и велосипед. Девять человек - груз немалый, даже для нашего Малабара, поэтому на самых крутых подъемах мы все, кроме Жаке, слезали с повозки, чтобы жеребцу было полегче. Воспользовавшись этим, я изложил товарищам свой план. - Сначала ответь на мой вопрос, Бюр. Вы с Жанне провинились в чем-нибудь перед жителями ЛаРока? - В чем же мы могли перед ними провиниться? - ответил Бюр даже с обидой в голосе. - Мало ли в чем. В жестокостях, в "излишествах". - Я скажу тебе напрямик, - объявил Бюр, весь так и лучась добродетелью. - Жестокость не в моем характере, да и не в характере Жанне. И уже если начистоту, - добавил он во внезапном приливе откровенности, - у меня и случая-то подходящего не было. При Вильмене какие у новичка права? Если б ветеранам только почудилось, что я помышляю насчет "излишеств", они бы мне показали, где раки зимуют. Краем уха я услышал, как Пейсу за моей спиной спросил у Мейсонье, что значит "излишества". - Еще вопрос, - продолжал я. - Южные ворота в Ла-Роке охраняются? - Да, - ответил Жанне. - Вильмен поставил часовым одного парня из Ла-Рока: какой-то Фабре... Фабре - не помню, как дальше. - Может, Фабрелатр? - Точно. - Ты чего? Чего там? - Это Пейсу, услышав мой хохот, нагнал нас. Я пояснил. Тогда рассмеялся и он. - И Фабрелатру дали винтовку? - Да. Смех усилился. - Тогда нет ничего проще, - продолжал я. - Мы подъедем к Ла-Року, но подойдут к воротам только Бюр и Жанне. Им откроют. Мы обезоружим Фабрелатра, и Жаке останется сторожить его вместе с Малабаром. Я выдержал паузу. - И вот тут-то и начнется спектакль, - закончил я, весело подмигнув Бюру. Он заулыбался в ответ. Он был счастлив, что мы теперь с ним вроде бы сообщники. Он увидел в этом доброе предзнаменование. Тем более что я развернул сверток, который захватил с собой Пейсу, и раздал всем по бутерброду. Бюр и Жанне пришли в восторг от домашнего хлеба, в особенности Бюр, как поварпрофессионал. - Сами выпекаете хлеб? - с почтением спросил он. - А то кто же! - ответил Пейсу. - В Мальвиле у нас есть мастера на все руки. И пекари, и каменщики, и слесаря, и кровельщики. Есть даже собственный кюре - Эмманюэль. А каменщик - это я, - скромно добавил он. Само собой, Пейсу не станет распространяться о том, как он надстроил крепостную стену, но я догадываюсь, что он подумал именно о ней и мысль о собственном шедевре, который простоит века, согревает ему сердце. - Одна загвоздка - дрожжи, - вмешался в разговор Жаке с высоты повозки. - Скоро они у нас все выйдут. - Да их полным-полно в замке Ла-Рока, - сообщил Бюр, довольный тем, что может оказать нам услугу. И впился крепкими белыми зубами в бутерброд, как видно решив, что наша фирма - надежная. - Так вот мой план, - сказал я. - Как только мы обезвредим Фабрелатра, Бюр и Эрве вдвоем войдут в Ла-Рок с винтовками на плече. Отыщут Фюльбера и скажут ему: "Вильмен захватил Мальвиль. Взял в плен Эмманюэля Конта и посылает его тебе. Твое дело немедля собрать в капелле всех ларокезцев и в их присутствии устроить над ним публичный суд". Мои слова подействовали на всех по-разному. Пейсу, Эрве, Морис и оба пленника оторопели. Мейсонье вопросительно поглядел на меня. Тома был явно недоволен. Жаке обернулся с повозки и бросил на меня испуганный взгляд - он боялся за меня. - Сначала вы удостоверитесь, что в капелле действительно собрались все, - продолжал я, - и тогда пойдете за мной к южным воротам. Я явлюсь один, безоружный, под охраной Бюра, Жанне и Эрве с Морисом - все четверо с винтовками на плече. И тут начнется суд. Ты, Эрве, поскольку представлять Вильмена будешь ты, должен дать мне возможность защищаться и предоставить слово тем из ларокезцев, которые захотят выступить. - А мы что же? - спросил Пейсу, огорченный тем, что не увидит спектакля. - А вы подоспеете к концу, когда за вами придет Морис. Появитесь все четверо и приведете с собой Фабрелатра. Есть у тебя чем привязать Малабара Жаке? - Да, - ответил Жаке, глядя на меня с тревогой. - Я выбрал Бюра, потому что Фюльбер знает его как повара, и Эрве, потому что у него определенный актерский талант. Говорить будет один Эрве. Так что никто не собьется. Наступило молчание. Эрве с важным видом гладил свою остроконечную бородку. Я понял, что он уже репетирует роль. - Теперь можно садиться, - сказал Жаке, придерживая Малабара. - Поезжайте, - пригласил я жестом наших новобранцев и пленных. - Мне надо поговорить с друзьями. Я чувствовал - в Тома назрел нарыв, надо его вскрыть, пока еще не поздно. Я подождал, чтобы повозка обогнала нас метров на десять. Тома держался слева от меня, Мейсонье справа, а справа от негоПейсу. Шли мы шеренгой. - Это что еще за цирк? - тихо и гневно спросил Тома. - На что он тебе нужен? Все это пустая трата времени, надо схватить Фюльбера за шиворот, поставить к стенке и расстрелять! Я обернулся к Мейсонье. - Ты согласен с точкой зрения Тома? - Смотря по тому, что мы собираемся делать в Ла-Роке, - ответил Мейсонье. - То, что и собирались - взять власть. - Так я и думал, - сказал Мейсонье. - Не то чтобы это меня так уж прельщало но без этого не обойтись. Слаб Ла-Рок - слабы и мы, вот где постоянная для нас опасность. Любая банда может захватить замок и использовать как базу для нападения на Мальвиль. - И к тому же в Ла-Роке богатые земли, - добавил Пейсу. Я сам об этом думал. Но не сказал. Недоставало только, чтобы Тома упрекнул меня в алчности. А это было бы уж совсем несправедливо. Для меня тут важна не собственность, а безопасность. За недолгие минувшие месяцы я полностью отрешился от всякого чувства собственности. Я даже забыл, что Мальвиль когда-то принадлежал мне. Просто я боялся, что какой-нибудь энергичный субъект сколотит банду, захватит Ла-Рок и рано или поздно богатые земли станут залогом его могущества. А я не желаю, чтобы у нас был сосед, способный нас поработить. Но и сам не хочу порабощать Ла-Рок. Я хочу союза двух общинблизнецов, которые взаимно помогают и поддерживают друг друга, но при этом каждая сохраняет свое лицо*. ________________________ * В дальнейшем эти слова часто цитировали и ларокезцы, и мы сами, причем иногда для защиты противоположных точек зрения (Примеч. Тома.) ________________________ - В таком случае, - сказал Мейсонье, - Фюльбера расстреливать нельзя. - Это еще почему? - с вызовом спросил Тома. - Надо постараться взять власть, не проливая крови. - Тем более крови священника, - добавил я. - Он не священник, а самозванец, - сказал Тома. - Неважно, поскольку есть люди, которые ему верят. - Допустим, - согласился Тома. - Но я все равно не пойму, к чему весь этот розыгрыш. Это же просто несерьезно, балаган какой-то! - Пускай балаган. Но зато моя затея преследует совершенно конкретную цель: вынудить Фюльбера разоблачить себя как сообщника Вильмена перед всеми ларокезцами. А он сделает это с тем большим цинизмом, что воображает, будто сила на его стороне. - А дальше что? - А то, что это признание будет служить уликой против него, когда мы устроим ответный суд - над ним самим. - И не осудим его на смертную казнь? - Поверь мне, я сделал бы это с величайшей охотой, но тебе уже объяснили-это невозможно. - Что же тогда? - Не знаю, может, осудим на изгнание. Тома остановился, мы остановились тоже, и подождали, пока повозка отъехала подальше. - И ради этого, - заговорил он тихим, негодующим голосом, - ради того лишь, чтобы его изгнать, ты Готов доверить свою жизнь четырем парням, про которых ровным счетом ничего не знаешь? Четырем вильменовским головорезам! Я посмотрел на него. Наконец-то я понял, почему он так ополчился против моего "балагана". По сути,причина та же, что у Жаке. Он просто боится за меня. Я пожал плечами. На мой взгляд, я не рисковал ничем. Со вчерашнего дня Эрве и Морис могли нас предать десятки раз. Но не предали, а сражались бок о бок с нами. А двое пленников мечтают лишь об одном - чтобы их как можно скорее приняли в нашу общину. - У них ведь будет оружие, а у тебя нет. - У Эрве и Мориса будут винтовки с полными обоймами, у Бюра и Жанне - незаряженные. А у меня есть вот что. Я вынул из кармана маленький револьвер, принадлежавший еще дяде, - я прихватил его из ящика стола, когда переодевался. В общем-то игрушка. Но так как после стычки у берегов Рюны я привык всегда ходить с ружьем, я чувствовал себя без оружия как бы раздетым. И я понял, что, несмотря на игрушечные размеры револьвера, при виде его Тома успокоился. - А я считаю, - сказал Мейсонье, который со всех сторон, и так и эдак, обмозговывал мой план, - мысль дельная. Раз Жозефы и Газеля в замке нет, ларокезцы не знают, что Фюльбер спелся с Вильменом. А согласившись тебя осудить, он сразу себя перед ними разоблачит. Вот в чем суть, - повторил Мейсонье вдумчиво и веско. - В общем, затея дельная. Заставить врага саморазоблачиться. Глава XVIII "Суд" надо мной должен был состояться в капелле замка, так как церковь нижней части города сгорела в День происшествия. В былые времена в этой капелле по воскресеньям служил мессу священник, друг Лормио, и на эту службу в знак особого благорасположения приглашались именитые жители Ла-Рок а и его окрестностей. С женами и детьми они составляли круг избранных, человек в двадцать. В семействе Лормио не принято было делить бога с кем попало. Я уже говорил, что замок в Ла-Роке был построен в эпоху Ренессанса, то есть, по понятиям мальвильцев совсем недавно, но капеллу возвели еще в XII веке. Это был узкий продолговатый зал, его своды с нервюрами опирались на столбы, а те в свою очередь - на очень толстые стены, прорезанные рядом окон ненамного шире бойниц. В полукружии, куда вписывался клирос, своды были сложены иначе - снаружи их подпирали контрфорсы, а внутри - невысокие колонны. Эта часть капеллы в свое время наполовину развалилась, но ее с большим тактом восстановил архитектор из Парижа. Лишнее доказательство, что за деньги можно купить все, даже вкус. Позади обращенного к пастве алтаря (простой мраморной доски на двух опорах) Лармио пожелали восстановить замурованное стрельчатое окно и заказали для него прекрасный витраж. По замыслу солнце должно было освещать со спины священника, отправляющего мессу. На беду, Лормио не учли, что витраж обращен на запад, и по утрам разве что чудом священнослужитель мог предстать перед верующими окруженный ореолом. Впрочем, никто не оспаривал, что окно здесь весьма кстати, ибо немногочисленные узкие проемы в боковых стенах создавали в нефе полумрак склепа. В этом таинственном сумраке, где прихожане двигались наподобие теней, каковыми они готовились стать, они по крайней мере отчетливо различали алтарь, суливший им надежду. Насколько я мог судить, в капелле собрались все ларокезцы. Но, войдя с послеполуденного солнца и жары в эту средневековую пещеру, где меня сразу охватило холодом и сыростью, я на минуту почти ослеп. Как мы уговорились, четверо вооруженных бойцов Вильмена усадили меня на ступеньку, ведущую к алтарю. Сами они с суровым видом тоже уселись рядом со мной - по двое с каждой стороны, поставив винтовки между коленями. За моей спиной находился уже описанный мной алтарь, современный и строгий, а еще глубже и чуть выше - витраж Лормио. Пора бы ему заиграть на свету, потому что был пятый час дня, но, как раз когда я входил в капеллу, солнце заволокло облаками. Опершись на верхнюю ступеньку лестницы, я скрестил руки на груди и попытался разглядеть лица собравшихся. Сначала я различал только блестевшие глаза да пятна белых рубах. Лишь мало-помалу я начал узнавать ларокезцев. И с горечью убедился, что кое-кто отводит взгляд. В том числе старик Пужес. Но слева в скудном свете бокового витража я увидел когорту моих друзей. Марсель Фальвин, Жюдит Медар, обе вдовы - Аньес Пимон и Мари Лануай, и два фермера, имена их я так и не вспомнил. В первом ряду я заметил Газеля, сцепившего на животе вялые руки, - над его узким лбом были взбиты кудряшки, напоминавшие мне моих покойных сестер. Когда меня ввели в капеллу через маленькую боковую дверь у хоров, я не заметил Фюльбера. Как видно, он расхаживал по главному проходу и как раз в эту минуту находился ближе к большой стрельчатой двери в глубине капеллы. Когда я сел, я тоже не разглядел его, потому что у входа в неф казалось особенно сумрачно - в этой его части не было боковых окон. Но в тишине, воцарившейся при моем появлении, еще не видя Фюльбера, я услышал его шаги, гулко отдававшиеся по каменным плитам пола. Шаги стали приближаться, и мало-помалу Фюльбер вышел из мрака в полумрак. Его темно-серый костюм, серая рубашка, черный галстук сливались с общим темным фоном. И первое, что я увидел, был его белый лоб, белая прядь на черном шлеме волос, провалы глаз и щек. А еще секунду спустя увидел серебряный крест, подрагивавший на его груди и явно противоречивший вполне земным страстям, которые в ней бушевали. Фюльбер приближался ко мне неторопливо, размеренным и твердым шагом, властно стуча каблуками по каменным плитам; он неестественно вытянул вперед шею, как бы нацелив на врага голову, с таким видом, точно хотел сожрать меня живьем. Однако примерно в трех шагах от меня он остановился, заложил руки за спину, слегка покачиваясь взад и вперед, и словно, прежде чем расправиться со мной, решил заворожить врага взглядом, молча уставился на меня сверху вниз, покачивая головой. Даже на таком близком расстоянии я не видел очертаний его тела - темное облачение терялось в сумраке капеллы. Но голову его, как бы парившую надо мной, я видел прекрасно и был поражен выражением его красивых косящих глаз. Глаза эти выражали лишь доброту, сострадание и печаль, да и равномерные, соболезнующие кивки наводили на мысль, что он сейчас переживает "прискорбнейшую минуту" своей жизни. Я был разочарован, более того, встревожен. Не то чтобы я хоть на миг поверил в искренность Фюльбера, но, если он вздумает ставить только на карту евангельского милосердия, моя карта бита, план мой бесплоден, да и впоследствии будет весьма затруднительно вынести приговор человеку, отказавшемуся меня судить. А этот полный сострадания взгляд, казалось, сулил именно отказ от судилища. Молчание длилось несколько долгих секунд. Ларокезцы поглядывали то на меня, то на Фюльбера и удивлялись, почему он молчит. А я начал успокаиваться. Я понял, что это вступительное молчание обычный трюк фокусника, желающего привлечь внимание публики, а кроме того - я готов был в этом поклясться, - садистские штучки, цель которых заронить в сердце обвиняемого ложную надежду. Внимательно вглядываясь в лицо Фюльбера, я вдруг понял: дело не в том, что глаза его смотрят в разные стороны, разница в их выражении. Левый в соответствии с отеческими кивками и печальной складкой губ проникнут милосердием. А правый сверкает злобой, как бы опровергая посулы левого: достаточно сосредоточить взгляд на этом полыхающем ненавистью зрачке, мысленно отвлекшись от остальной части физиономии Фюльбера, и все сомнения рассеются. Меня очень порадовало мое открытие, оно завершало двуликость этого Януса-Фюльбера: грубые руки с расплющенными кончиками пальцев противоречили интеллигентному лицу, изможденное лицо противоречило дородному телу. По сути, еще до того как этот человек открывал рот, все его естество, включая глаза, громоздило обман на обман и тут же себя разоблачало. Но вот наконец он заговорил. Голосом низким и глубоким, как звук виолончели, мелодично, елейно. А содержание его речи с первой же фразы превзошло все мои надежды. У него нет слов, начал Фюльбер, дабы выразить сожаление по поводу обстоятельств, в каких он меня видит. Он глубоко скорбит об этих обстоятельствах (я мог бы побиться об заклад, что услышу эти слова), особенно памятуя "сердечную" дружбу, какую он ко мне питал, дружбу, которую я предал, но для него было весьма и весьма горестно отречься от друга из-за преступлений, на которые того толкнула гордыня и которые ныне навлекли на меня кару, в чем он, Фюльбер, видит перст божий... Сокращу всю эту вступительную муть. За ней последовала обвинительная речь, мало-помалу терявшая свою первоначальную елейность. После первого же обвинения, выдвинутого против меня, - речь шла о том, что он именовал "похищением" Кати, - в зале начался ропот, причем ропот усиливался, несмотря на все более грозные взгляды, которыми Фюльбер окидывал собравшихся, и жесткий и резкий тон, каким он перечислял свои претензии. В вину мне вменялись три пункта: я похитил, нарушив постановление приходского совета, девушку, жительницу Ла-Рока, и, обесчестив, передал ее одному из своих людей, обвенчав их для виду. Я надругался над святой верой, заставив своих слуг избрать меня священником и пародируя вкупе с ними церковные обряды и таинства. Воспользовавшись этим, я вдобавок дал волю своим еретическим наклонностям, дискредитируя речами и поступками исповедь. Наконец, я всеми силами поддерживал злонамеренные, подрывные элементы в Ла-Роке в открытом бунте против их пастыря и письменно угрожал вооруженным вмешательством, если против них будут применены санкции. На основании несостоятельных ссылок на исторические факты я даже пытался утвердить свои сюзеренные права на Ла-Рок. - Нет никакого сомнения, - заключил Фюльбер, что, если бы капитан Вильмен (он его называл капитаном) не водворился в Ла-Роке (ропот, крики: "Лануай! Лануай!"), Ла-Рок рано или поздно стал бы жертвой преступных замыслов Конта, и нетрудно себе представить, какие последствия это повлекло бы за собой для жизни и свободы наших сограждан. - (Громкие настойчивые крики: "Лануай! Пимон! Курсежак!") К этому времени обстановка в капелле накалилась до крайности. Три четверти собравшихся, потупив глаза, хранили враждебное молчание - видно было, что речи Фюльбера и его сверкающие взгляды еще держат их в страхе. Но остальные - Жюдит, Аньес Пимон, Мари Лануай, Марсель Фальвин и два фермера, имена которых я тщетно пытался вспомнить, точно с цепи сорвались. Они протестовали, кричали, вскакивали с мест и, перегнувшись вперед, даже грозили Фюльберу кулаками. Особенно неистовствовали женщины. Казалось, если бы не четверка якобы охранявших меня стражей, они кинулись бы прямо в капелле на своего кюре и растерзали его в клочья. У меня было такое чувство, будто суд надо мной сыграл роль детонатора. Взорвалась ненависть оппозиции к пастырю Ла-Рока. Впервые она проявилась так открыто и с такой силой - Фюльбер был потрясен. Ловкому лжецу, ему, как видно, удавалось обманывать и самого себя. С тех пор как он владычествовал в Ла-Роке, он, должно быть, сознательно принимал внушаемый им страх за всеобщее почтение. Он, конечно, не предполагал, что его так ненавидят ларокезцы - все до единого, - потому что, хотя большинство держало себя пока еще осторожно и выражало свое отношение лишь приглушенным ропотом, ясно было, что оно настроено столь же враждебно. Накал этой ненависти сокрушил Фюльбера. Он задрожал всем телом, как статуя, которую сбрасывают с пьедестала. Он покраснел, потом побледнел, сжал кулаки, пытался начать одну фразу, потом другую, так ни одной и не кончил, лицо его осунулось, стало подергиваться, а в глазах попеременно вспыхивали страх и злоба. Однако Фюльбер не был трусом. Он не отступил. Твердым шагом подойдя к хорам, он поднялся по ступеням и, став между Жанне и Морисом, вытянул руку вперед, требуя тишины. И удивительное дело, через несколько секунд он тишины добился - так сильна была в Ла-Роке привычка ему повиноваться. - Вижу, - сказал он голосом, дрожащим от гнева и возмущения, - вижу, что настал час отделить добрые семена от плевел. Здесь есть люди, именующие себя христианами, но которые ничтоже сумняшиеся вступили в заговор против своего пастыря за его же спиной. Пусть заговорщики запомнят: я не дрогнув исполню свой долг. Если здесь есть люди, сеющие смуту и вводящие паству в соблазн, я отлучу их от церкви, я очищу от скверны дом отца моего! Речь эта вызвала негодующие крики и бурный протест. В особенности неистовствовала Мари Лануай, которую еле удерживали Марсель и Жюдит. Она кричала истошным голосом: "Ты сам скверна и есть. Это ты пировал за одним столом с убийцами моего мужа!" С того места, где я сидел, я видел только правый глаз моего обвинителя. Он пылал безудержной ненавистью. От ярости Фюльбер потерял обычную свою ловкость и самообладание. Он уже не пытался и изворачиваться, он шел напролом. Он не лукавил, он бросал открытый вызов. Он чувствовал за собой штыки Вильмена, это давало ему ощущение силы, он решил довести ларокезцев до крайности, а потом сломить их. В течение всего нескольких минут он скатился к тому примитивному уровню мышления, который свойствен был Вильмену, - наверное, дурные примеры заразительны. В это мгновение, ополчившись против своих сограждан, он опьяненный злобой, несомненно, помышлял лишь об одном - покарать их мечом. Фюльбер снова простер руки, снова воцарилось относительное молчание, и он завопил, каким-то не своим, не бархатным, а визгливым, чуть ли не истерическим голосом, и не было в этом голосе даже отдаленного сходства с виолончелью. - А что касается истинного подстрекателя всех этих распрей, Эмманюэля Конта, то вы сами своим поведением вынесли ему приговор. От имени приходского совета осуждаю его на смерть! Тут поднялся такой шум, какого я даже не ждал. Я заметил, что сидевший справа от меня Эрве беспокойно оглядывается, очевидно боится, как бы ларокезцы не накинулись на него и его товарищей и не обезоружили их - такая в них бушевала ярость. Думаю, они только потому не перешли от слов к делу, что не были к этому подготовлены, а главное, у них не было руководителя. И еще потому, что присутствие Фюльбера, его смелость и откровенная ненависть, написанная на его лице, все-таки еще держали их в узде. Когда его бывший дружок сослался на приходский совет, Газеля передернуло. Он покачал головой и в знак несогласия вяло помахал перед носом руками. Наклонившись к Эрве, я шепнул: - Предоставь слово Газелю, кажется, он хочет что-то сказать. Эрве встал и, вставая, перебросил винтовку за плечо, чтобы подчеркнуть свои миролюбивые намерения. Так он постоял секунду, изящно опершись на левую ногу, и поднял руку, словно просил внимания, его открытое мальчишеское лицо так и сияло простодушием. Добившись тишины, он сказал спокойным, вежливым голосом, прозвучавшим резким контрастом с оглушительным воплем Фюльбера: - Кажется, аббат Газель хочет что-то сказать. Предоставляю ему слово. И Эрве сел. Сдержанный, я бы сказал даже, светский тон молодого, изящного Эрве, а также и то, что, не спросясь Фюльбера, он предоставил слово Газелю, ошеломили всех, и в первую очередь самого Фюльбера; он не мог взят