ь в толк, как это доверенный человек Вильмена позволяет высказаться Газелю - тому самому Газелю, который осудил убийство Лануая и "излишества" Вильмена! Сам Газель весьма опечалился, получив слово, которого не просил. Куда приятнее было выразить свое недовольство жестами: наговоришь здесь лишнего и попадешь в историю. Но в зале уже раздались крики: "Говорите, мсье Газель, говорите!", да и Эрве знаками подбадривал оратора, и Газель решился встать. Его длинное клоунское лицо, увенчанное седыми буклями, было какое-то дряблое, бесполое, растерянное, а бесцветный, тонкий голосок нельзя было слушать без улыбки. И однако, он сказал то, что ему следовало сказать в присутствии всех нас, в присутствии самого Фюльбера, и сказал не без отваги. - Я хотел бы только заметить, - заявил Газель, скрестив кисти рук на уровне груди, - что с тех пор, как я покинул замок из-за всех тех гнусностей, которые творились в Ла-Роке, приходский совет больше не собирался. - Ну и что? - немедленно парировал Фюльбер с уничтожающим презрением. - Какое нам дело до того, вышел ты или нет из приходского совета, болван безмозглый! По длинной зобатой шее Газеля прошла судорога, его безвольное лицо сразу посуровело. Такие вот неполноценные люди никогда не прощают обид, затрагивающих их самолюбие. - Прошу прощения, монсеньор, - заговорил он совсем другим голосом, сварливым, пронзительным голосом старой девы, - но вы же сами сказали, что осуждаете мсье Конта именем приходского совета. А я хочу обратить ваше внимание на то, что приходской совет не собирался, и к тому же я, как член совета, не согласен с приговором, вынесенным мсье Конту. Речь Газеля была встречена аплодисментами, причем аплодировала не только пятерка оппозиционеров, но еще двое или трое из молчаливого большинства, которых, по-моему, пристыдило мужественное поведение Газеля. Оратор сел на место, краснея и трепеща, и Фюльбер тотчас же обрушил на него громы и молнии. - Обойдусь и без твоего согласия, жалкое ты ничтожество! Ты обманул мое доверие. Я тебе припомню твои слова, ты мне за них заплатишь! В ответ на выпад Фюльбера поднялось гиканье, а Жюдит, вспомнив вдруг времена, когда она принадлежала к партии левых христиан, обрушилась на Фюльбера, выкрикивая во весь голос: "Нацист! Эсэсовец!" Марсель уже не удерживал ее. Я испугался: а что, если ларокезцы обретут в ней вождя и она поведет их в бой, в особенности я боялся за жизнь наших новобранцев. Я встал и громко сказал: - Прошу слова. - Говори, - тотчас с облегчением отозвался Эрве. - То есть как? - заорал Фюльбер, обратив свою ярость против Эрве. - Ты предоставляешь слово этому негодяю? Лжесвященнику! Врагу церкви! Да ты с ума сошел! Ведь я приговорил его к смерти! - Тем более, - сказал Эрве, невозмутимо поглаживая свою остроконечную бородку. - Должны же мы по крайней мере дать ему последнее слово. - Безобразие! - продолжал вопить Фюльбер. - Что это еще за штуки! Глупость это или измена? Своевольничать вздумал! Неслыханно! Я приказываю тебе немедленно заткнуть осужденному рот, понял? - Ваших приказов я слушаться не обязан, - возразил Эрве с достоинством. - Вы мне не начальник. В отсутствие Вильмена здесь командую я, - продолжал он, похлопывая ладонью по прикладу винтовки, - а я решил дать слово обвиняемому. И он будет говорить столько, сколько ему вздумается. И тут произошло нечто совсем уж невероятноедобрая половина ларокезцев дружно захлопала Эрве. Правда, в банде он был новичком и, так же как и его товарищи, не принимал участия в упомянутых Газелем "гнусностях", так что ларокезцы зла на него не держали. И все-таки они аплодировали приспешнику Вильмена! Вот уж поистине все перевернулось вверх дном! - Безобразие, - кричал Фюльбер, сжимая кулаки, а его косые глаза вылезали из орбит. - Ты, видно, не понимаешь, что, предоставляя слово этому субъекту, действуешь как сообщник бунтовщиков и смутьянов. Это тебе даром не пройдет! Предупреждаю: я все сообщу твоему командиру, и он тебя примерно накажет! - Сомневаюсь, - заявил Эрве с такой неподдельной невозмутимостью, что я подумал, уж не хватил ли он через край и не заподозрит ли Фюльбер правды. - Так или иначе, - продолжал он, - сказанного не воротишь: слово имеет обвиняемый. - Ах так, - завизжал Фюльбер. - Ну так я его слушать не стану. Я ухожу! Иду к себе и буду ждать, пока вернется Вильмен. Он спустился по ступеням и под крики оппозиции решительно зашагал по центральному проходу к двери. Вот это-то меня никак не устраивало. В отсутствие Фюльбера трудно будет повернуть обвинения против него. Я громко крикнул ему вслед: - Выходит, ты так боишься моих слов, что даже не решаешься меня выслушать! Он остановился и, круто повернувшись, стал ко мне лицом. А я продолжал звучным голосом: - Сейчас четверть шестого. Вильмен пообещал быть здесь в пять тридцать. Стало быть, мне осталось жить всего четверть часа, но я внушаю тебе такой страх, что и в эти последние четверть часа ты дрожишь как осиновый лист и торопишься забиться под кровать, чтобы там дожидаться своего повелителя! Да, да, я не ошибся - даже не под одеяло, а под кровать! Поведение Эрве насторожило Фюльбера. Но мое заявление о том, что Вильмен прибудет через пятнадцать минут, сразу его успокоило. К тому же я ловко кольнул его копьем в бок, упрекнув в трусости. Впрочем, я уже говорил: трусом он не был. Но в его силе была слабинка. Как все смелые люди, он кичился своей смелостью. Поэтому, как я и предполагал, он принял мой вызов. Бледный, весь подобравшийся, со впалыми щеками и горящими глазами, он застыл на месте и бросил с презрением: - Можешь молоть любой вздор. Мне от этого ни жарко ни холодно. Пользуйся случаем, пока не поздно. Я подхватил брошенный мне мяч. - Я воспользуюсь им прежде всего для того, чтобы опровергнуть твои обвинения. Начнем с Кати. Я не обесчестил ее, как ты посмел здесь утверждать, и вовсе ее не похищал. Это чистейшая выдумка. По доброй воле, с разрешения дяди ("Верно!", - тотчас закричал Марсель - теперь я уже не боялся его подвести) она отправилась в Мальвиль навестить свою бабушку. Там она влюбилась в Тома и вышла за него замуж. А тебе, Фюльбер, это пришлось не по нутру, потому что ты хотел, чтоб она прислуживала тебе в замке. Раздались смешки, Фюльбер закричал: - Это бессовестное вранье! - Э, погодите, - тут же сказала, не попросив слова, низенькая тучная женщина лет сорока с лишком. Она встала. Это была Жозефа, экономка Фюльбера. Вообще-то ларокезцы смотрели на нее свысока, потому что она была португалкой (а наши ларокезцы заядлые националисты), но любили ее за острый язык. "Уж если у нее что на сердце, она все тебе напрямик выложит". Красотой Жозефа не блистала. Кожа у нее такая, будто век не знала ни воды, ни мыла. Вдобавок Жозефа была коротконогая, толстощекая и грудастая. Но в крепких белых зубах, крупном подбородке, черных, на редкость живых глазах и пышной шевелюре Жозефы чувствовалась какая-то добродушная животная сила. - Погодите, - продолжала она с резким простонародным акцентом, что придавало особенную убедительность ее словам, - какое же это вранье, когда это самая что ни на есть правда. Это правда, монсеньор хотел меня выгнать, а заместо меня взять девчонку! А уж она бы так его не ублажала, - добавила Жозефа, не знаю, с искренним или притворным простодушием. Под смех и шуточки по адресу Фюльбера она села на место. Я отметил, что он, однако, не решился отбрить Жозефу. Зная, видно, ее язычок, он предпочел снова накинуться на меня. - Не понимаю, что ты выиграешь, раздувая все эти сплетни против твоего епископа! - высокомерно выкрикнул он. - Прежде всего, ты не мой епископ! Нет! А выиграю то, что уличу тебя в распространении разных небылиц. Вот, кстати, одна из них, и нешуточная. Ты заявил, будто я заставил своих слуг избрать меня священником. Так вот, во-первых, да будет тебе известно, что у меня слуг нет, - веско сказал я, - у меня есть друзья, и все мы равноправны. В отличие от Ла-Рока ни одно важное решение в Мальвиле не принимается, пока его не обсудят все сообща. А хочешь знать, почему меня избрали священником? Сейчас скажу: ты хотел навязать нам в этой роли мсье Газеля, а мы этого не хотели. Надеюсь, мсье Газель не обидится на мои слова. Вот почему друзья избрали меня аббатом. А хороший или плохой из меня священник, судить не мне. Я священник по избранию, равно как и мсье Газель. И стараюсь делать свое дело добросовестно. На безрыбье и рак рыба. Думаю, что я не хуже мсье Газеля и уж наверняка много лучше тебя. (Смех, аплодисменты.) - Твоими устами глаголет гордыня, - закричал Фюльбер. - Ты лжепастырь, вот ты кто! Дурной пастырь! Чудовищный! И ты это сам знаешь! Я уже не говорю о твоей личной жизни... - А я о твоей... Тут он промолчал. Как видно, побоялся, что я расскажу о Мьетте. - Довольно и одного примера, - в бешенстве продолжал он. - Ты относишься к исповеди как еретик и как еретик ее осуществляешь! - Не знаю, - скромно возразил я, - ересь это или нет. Я не настолько сведущ в религии, чтобы судить об этом. Скажу только одно - я отношусь к исповеди с осторожностью, ибо в руках дурного пастыря она легко может стать орудием наушничества и порабощения. - И вы правы, мсье Конт, - зычно выкрикнула Жюдит, - в Ла-Роке исповедь и стала таким орудием в руках этого эсэсовца! - Молчите, вы, - повернулся к ней Фюльбер, - вы бесноватая, бунтовщица и дурная христианка! - И не стыдно тебе, - крикнул Марсель, наклонившись вперед и ухватившись могучими руками за спинку стула, - так разговаривать с женщиной, да еще с женщиной, которая куда образованней тебя и даже однажды поправила тебя, когда ты молол чепуху о братьях и сестрах Христовых. - Поправила! - завопил Фюльбер, воздев руки к небу. - Да эта психопатка ничего не смыслит в Евангелии! Братья и сестры - это ошибка в переводе: речь идет о двоюродных братьях и сестрах Хряста, я уже говорил! Кто бы мог подумать - в самый разгар суда началась вдруг эта неожиданная дискуссия о толковании евангельских текстов. Воспользовавшись этим, я шепнул Морису: - Ступай к товарищам, скажи им, чтобы подошли к дверям капеллы. Как только я объявлю о смерти Вильмена, пусть войдут. Проворный и бесшумный, как кошка, Морис исчез, а я позволил себе прервать Жюдит, которая, позабыв обо всем на свете, яростно препиралась с Фюльбером по вопросу об Иисусовой родне. - Минутку, - вмешался я. - Позвольте мне закончить. Воцарилось молчание. Жюдит, позабывшая было моем присутствия, глядела на меня с виноватым видом. - Перехожу к последнему преступлению, в котором меня обвиняет Фюльбер, - невозмутимо продолжал я. - Я написал ему письмо, в котором будто бы предъявлял сюзеренные права на Ла-Рок и объявлял, что намерен силой захватить и поработить город. Очень жаль, что Фюльбер не счел нужным огласить мое письмо, тогда все присутствующие могли бы убедиться, что ничего такого в нем не было. Но допустим, что было. Допустим даже, что я объявил, будто намерен напасть на Ла-Рок. Но только спрашивается: разве я это сделал? Разве это я явился под покровом темноты и, зарезав часового, ворвался в Ла-Рок? Разве это я разграбил городские запасы, притеснял жителей, насиловал женщин? Разве это я вырезал всех до одного жителей Курсежака? А ведь того, кто все это сделал, Фюльбер зовет своим другом! А меня осуждает на смерть за то, что я, по его словам, только намеревался это сделать! Вот оно, правосудие Фюльбера: смерть невиновному, дружба с преступником! Солнце как нельзя кстати осветило витраж за моей спиной, а Эрве еще более кстати в последний раз сыграл роль наемника. - Эй, обвиняемый, поаккуратнее! - сказал он. - Выбирай выражения, когда говоришь о командире! - Не перебивай меня, Эрве, - оборвал его я. - Комедия закончилась. Услышав, что я по-начальнически обращаюсь к своему стражу, Фюльбер вздрогнул всем телом, а ларокезцы широко раскрыли глаза от изумления. Я выпрямился. Вернее сказать, расправил плечи. Я с наслаждением купался в лучах, льющихся сквозь витраж. Я чувствовал, что даже зрение у меня стало острее и все мое существо оживает от этого нежданного света. Удивительно, но даже сквозь разноцветные стекла солнце согревало мне плечи и спину. Это было весьма кстати. Я весь продрог. Когда я заговорил вновь, от моего первоначального спокойствия не осталось и следа. Я уже не приглушал голоса, и он гремел под сводами капеллы. - Арман, пытавшийся изнасиловать жену Пимона, убил Пимона, а ты взял его под защиту. Бебель зарезал Лануая, а ты пировал с ним - с ним и с Вильменом - за своим столом. Жан Фейрак перебил всех жителей Курсежака, а для тебя он оставался собутыльником. Почему ты так поступал? А потому, что надеялся войти в дружбу к Вильмену, потому что с его помощью рассчитывал после смерти Армана поддерживать в Ла-Роке тиранию, избавиться и от внутренней оппозиции, и от Мальвиля. Мой громовой голос звучал в мертвой тишине. Когда я кончил, я заметил, что Фюльбер успел уже овладеть собой. - Хотел бы я знать, - заговорил он, и голос его запел, как виолончель, - какой прок от всей этой болтовни? Она не изменит твоей участи ни на волос. - Вы не ответили на обвинения! - гневно крикнула Жюдит, подавшись вперед. Ее квадратный подбородок угрожающе выступал над высоким воротником синего пуловера, а сверкающие голубые глаза испепеляли Фюльбера. - Мне ничего не стоит сделать это в двух словах, - отозвался Фюльбер, украдкой посмотрев на часы. (Как видно, ему удалось подавить свою тревогу, и он с минуты на минуту ожидал появления Вильмена.) - Стоит ли говорить, - продолжал он, - что я вовсе не оправдываю всех действий капитана Вильмена и его людей и у нас, и в других местах. Но солдаты - это солдаты, ничего не попишешь. А моя задача, задача епископа ларокезского, по возможности извлечь добро из этого неизбежного зла. Если с помощью капитана Вильмена я могу искоренить ересь в Ла-Роке и Мальвиле, я буду почитать, что исполнил свой долг. Тут яростный, безудержный ропот в зале достиг высшего накала. Признание Фюльбера возмутило не только оппозицию, но и робкое большинство. А я даже не пытался обернуть это в свою пользу, я молчал. К своему величайшему изумлению, я почувствовал, что Фюльбер говорил почти искренне. О, я прекрасно понимал, что он не упустит случая свести свои личные счеты! И все-таки в эту минуту я понял, что этот священник-самозванец, этот шарлатан и авантюрист в конце концов настолько вошел в роль, что чуть ли не всерьез вообразил, будто он и впрямь хранитель истинной веры! Снисходительное обращение со мной моих стражей, как видно, ободрило собравшихся, хотя они и не до конца понимали, в чем тут дело, и теперь со всех сторон по адресу Фюльбера неслись обвинения, угрозы и, с не меньшей страстью, высказывались мелкие личные обиды. Так я услышал, как старик Пужес с ненавистью укоряет "попа", что тот отказал ему однажды в стаканчике вина. Мне казалось, что теперь уже никто, кроме Фюльбера, не верит, будто вот-вот явится Вильмен. А Фюльбер цеплялся за эту призрачную надежду. Надежда эта окрепла, когда за его спиной возле большой стрельчатой двери послышался шум. Фюльбер обернулся, и в эту самую минуту из боковой двери появился Морис и сделал мне знак, что мои друзья уже здесь. Все более яростные проклятия сыпались на Фюльбера, который стоически застыл посреди главного прохода. Если бы слова, взгляды и жесты могли убивать, он давно был бы уже растерзан на куски. А я, прежде чем нанести последний удар и зная, чем он грозит Фюльберу, колебался. Впрочем, честно говоря, я позволил себе эту маленькую роскошь в последнюю минуту просто для того, чтобы совесть моя осталась такой же белоснежной, как моя одежда. Потому что было уже поздно. Я пустил машину в ход и не мог ее остановить. Если Фюльбер считал необходимым уничтожить меня как еретика и подстрекателя, я считал необходимым избавиться от него ради единения Мальвиля и Ла-Рока - основы нашей общей безопасности. Разница лишь в том, что я и в самом деле убью его - причем не приговаривая к смерти, без суда, без единого выстрела, даже не замарав рук. Голос Фюльбера покрывали разъяренные вопли толпы. И я не мог не восхищаться тем, как храбро он, не сумев добиться тишины, отвечал ненавидящим взглядом на взгляды свои врагов. А когда все-таки на миг воцарилась относительная тишина, он нашел в себе силы снова бросить своей пастве вызов: - Вы запоете по-другому, когда прибудет капитан Вильмен! Он сам облегчил мне задачу. Настал мой черед сделать решительный ход. Я действовал по вдохновению и радовался, что в последнюю минуту меня осенила счастливая мысль. Я простер руку, как только что простирал Фюльбер, и, едва улегся шум, сказал сдержанным тоном: - Не понимаю, почему ты так упорно величаешь Вильмена капитаном. Никогда он не был капитаном. - Я только слегка подчеркнул интонацией прошедшее время. - У меня с собой, - тут я вынул бумажник из заднего кармана, - документ, который неопровержимо это подтверждает. Это удостоверение личности. С отличной фотографией. Все, кто видел Вильмена, легко его узнают. И на этом документе черным по белому написано, что Вильмен бухгалтер. Мсье Газель, не откажите взять это удостоверение и показать Фюльберу. Внезапно все смолкло, и присутствовавшие в едином порыве сделали одно и то же движение, только одни - вправо, другие - влево, в зависимости от того, по какую руку от прохода кто сидел: вытянули шеи и наклонили головы, чтобы увидеть Фюльбера. Потому что, как ни хотелось в этот миг Фюльберу ослепнуть, слепым он не был. Если документ, который я передал ему, попал ко мне в руки, что это могло означать? Фюльбер схватил протянутое Газелем удостоверение. Ему достаточно было беглого взгляда. Лицо его сохранило бесстрастное выражение, он даже не побледнел. Но рука, державшая удостоверение, задрожала. Мелкой, но частой дрожью - казалось, ее ничем нельзя унять. По напряженным чертам Фюльбера я понял, что он прилагает отчаянные усилия, чтобы справиться с клочком картона, который, точно крыло птицы, судорожно трепетал в его пальцах. Прошла томительная минута, ему не удавалось вымолвить ни звука. Теперь передо мной стоял человек, изо всех сражавшийся с нахлынувшим на него ужасом. Я вдруг почувствовал отвращение к этой пытке и решил ее сократить. Я старался говорить так громко, чтобы мой голос услышали те, хто находился за стрельчатой дверью за спиной Фюльбера. - Пожалуй, пора вее объяснить. Четверо вооруженных стражей, которых вы видите рядом со мной, - славные парни. Вильмен силой вынудил их вступить в свою банду. Двое из них перешли в наш лягерь еще до битвы, а двое поступили к нам на службу сразу после нее. Эги четверо - единственние из всех бандитов, кто остался в живых. А сам Вильмен в настоящее время занимает два квадратних метра мальвильской земли - ровно два. Раздался изумленный гул, легко перекрытый низким голосом Марселя: - Ты хочешь сказать - он убит? - Именно. Жан Фейрак убит. Вильмен убит. За исключением этих четверых парней, ставших нашими друзьями, все остальные убиты. Тут большая стрельчатая дверь приоткрылась, и из нее по одному в капеллу вступили Мейсонье, Тома, Пейсу и Жаке с оружием в руках. Именно вступили, а не ворвались. Двигались они спокойно, даже медленно. Не будь при них оружия, они легко могли бы сойти за мирных граждан. Они сделали несколько шагов по главному проходу, но я подал им знак остановиться. Мои стражи тоже по моему знаку встали и, окружив меня, застыли на месте. Когда прошла первая минута растерянности, собравшиеся загудели, угрожая Фюльберу расправой. Только две группы вооруженных людей, с двух концов замыкавшие проход, молчали. Дальнейшее было делом секунды. Услышав скрип стрельчатой дверя, Фюльбер обернулся - последняя его надежда рухнула. Од вновь обратил в мою сторону искаженное лицо и увидел, что я и мои стражники замкнули ловушку, в которую он попался. Нервы его не выдержали краха надежды, которую я успел ему внушить. Он сдался. Им завладела одна мысль - бежать, да, да, физически бежать от этих людей, которые затравили его, как зверя. У него возник отчаянный план - пробраться к боковой двери через один из правых проходов. В ослеплении страха он ринулся как раз в тот ряд, где сидели Марсель, Жюдит и обе вдовы. Марсель даже не ударил его кулаком. Он просто оттолкнул его ладонью, но, видно, не рассчитал при этом силы своих мускулов. Фюльбер отлетел в главный проход и растянулся на полу. Раздался свирепый вой. И из всех рядов, опрокидывая сиденья, ринулись разъяренные люди - Фюльбер исчез под грудой навалившихся на него тел. Я слышал только, как он два раза крикнул. Увидел в дальнем конце прохода Пейсу, на лице которого был написан ужас и отвращение, он спрашивал меня взглядом, не пора ли ему вмешаться. Я отрицательно покачал головой. Самосуд зрелище не из приятных, но в данном случае я считал его справедливым. И я не хотел лицемерить и притворяться, будто собираюсь пресечь его или сожалею о случившемся, ведь я сделал все, чтобы он свершился. Крики ларокезцев утихли, и я понял, что перед ними бездыханное тело. Я ждал. Мало-помалу толпа, сбившаяся вокруг Фюльбера, стала рассеиваться. Люди отходили, возвращались на свои места, поднимали упавшие стулья, одни все еще Красные, разгоряченные, другие, как мне показалось, пристыженные, понурые, с потупленными глазами. И те и другие переговаривались, рассыпавшись кучками. Я не слушал, о чем они говорят. Я глядел на тело, брошенное посреди прохода. Потом знаком подозвал к себе товарищей. Они двинулись по проходу, старательно обходя распростертого на полу Фюльбера и отводя глаза в сторону. Один лишь Тома остановился осмотреть тело. Хотя наши новые друзья из деликатности отошли в сторону, мы молчали. Когда присевший на корточки Тома встал и поднялся ко мне по ступеням, я сделал два шага навстречу ему, чтобы поговорить с ним наедине. - Мертв? - спросил я, понизив голос. Он кивнул. - Ну что ж, - сказал я тем же тоном, - ты должен быть доволен. Вышло, как ты хотел. Он посмотрел на меня долгим взглядом. И в этом взгляде я прочел ту смесь любви и неприязни, какую он всегда питал ко мне. - Ты тоже этого хотел, - отрезал он. Я вновь поднялся по ступеням хоров. И, повернувшись к собравшимся, потребовал тишины. - Бюр и Жанне отнесут Фюльбера в его комнату, - объявил я. - Прошу мсье Газеля проводить их и побыть у тела. Остальным предлагаю через десять минут возобновить наше собрание. Нам нужно принять совместные решения, в которых равно заинтересованы и Ла-Рок, и Мальвиль. Гул голосов, вначале приглушенный, стал громче, как только Бюр и Жанне унесли труп, словно их уход вычеркнул из памяти стихийное деяние, стоившее Фюльберу жизни. Я попросил друзей, чтобы они как-нибудь незаметно отвлекли от меня людей, которые теснились вокруг. Мне предстояло провести дватри важных разговора, требовавших соблюдения известной тайны. Я спустился по ступенькам и подошел к группе "мятежников" - единственной, которая проявила мужество в час испытания и достоинство в минуту торжества, ибо ни один из них не принял участия в линчевании Фюльбера, даже Марсель, отшвырнув Фюльбера в проход, он не тронулся с места, как и Жюдит, обе вдовы и оба фермера, - оказалось, что одного из них зовут Фожане, другого - Дельпейру. Убили Фюльбера слабодушные. Аньес Пимон и Мари Лануай расцеловали меня. По щекам Марселя, дубленым, как та кожа, из которой он тачал башмаки, катились круглые слезы. А Жюдит, еще более мужеподобная, чем всегда, ощупывала мои мускулы, приговаривая: - Вы были великолепны, мсье Конт. В своей белоснежной одежде вы точно сошли с витража, чтобы сразить дракона. При этом она усердно разминала мой бицепс своей мощной дланью. Позже я замечал, что Жюдит вообще не может разговаривать с мужчиной, если он еще не вышел из того возраста, когда способен ей нравиться (а учитывая ее собственный возраст, выбор был достаточно велик), не ощупывая его верхних конечностей. Я вспомнил, что при первом знакомстве Жудит представилась мне как "холостячка", и, высказывая ей теперь свою благодарность, размышлял, осталась ли она равнодушной к геркулесовым плечам Марселя и безразличен ли Марсель к ее мощным прелестям. Говорю это без всякой иронии - потому что Жудит и в самом деле была обаятельна. - Послушайте, - сказал я, понизив голос и увлекая их в сторону вместе с Фожане и Дельпейру, с которыми обменялся долгим рукопожатием, - времени у нас в обрез. Нам надо организоваться. Нельзя допустить, чтобы подхалимы, плясавшие перед Фюльбером, захватили в Ла-Роке власть. Предложите выбрать муниципальный совет. Пока идет собрание, напишите шесть ваших имен на листке бумаги и внесите этот список на голосование. Никто не осмелится выступить против. - Только моего имени не пишите, - сказала Аньес Пимон. - И моего не надо, - тотчас добавила Мари Лануай. - Почему это? - Получится слишком много женщин. Это им не понравится. Вот мадам Медар - дело другое. Мадам Медар ученая. - Зовите меня просто Жюдит, дружочек, - сказала Жюдит, положив руку на плечо Аньес. Женщин она тоже ощупывала. - Да что вы, разве я посмею! - вспыхнув, отнекивалась Аньес. Я посмотрел на нее. И подумал, как мило краснеют блондинки, особенно с такой нежной кожей. - А кто будет мэром? - спросил Марсель. - Среди нас складно говорит одна Жюднт. Но не в обиду вам будь сказано, - добавил он, поглядев на нее с любовью и восхищением, - они ни в жизни не согласятся, чтобы мэром была женщина. Тем более, что ты, - добавил он, сбивадсь с "вы" на "ты", и, заметив это, покраснел, - по-местному не говоришь. - Ответьте мне прямо на один вопрос, - живо сказал я. - Вы бы согласились выбрать мэром когонибудь из мальвильцев? - Тебя? - с надеждой спросил Марсель. - Нет, не меня. Например, Мейсонье. Краешком глаза я подметил, что Аньес слегка разочарована. Возможно, она надеялась, что я назову другое имя. - Что ж, - сказал Марсель, - он человек честный, положительный... - И сведущ в военном деле, - добавил я. - а это вам пригодится для организации обороны. - Я его знаю, - сказал Фожане. - И я, - добавил Дельпейру. Эти не станут тратить слов попусту. Я поглядел на их открытые широкие загорелые лица. "Я его знаю" - этим сказано все. - А все же, - возразил Марсель. - Что "все же"? - Ну, в общем, он коммунист. - Марсель, будьте же благоразумным, - укорила его Жюдит. - Что значит коммунист, когда партий больше не существует? Говорила она хорошо поставленным преподавательским голосом, приведись мне общаться с нею каждый день, меня бы это, наверное, немножко раздражало, но Марселю, как видно, очень нравилось. - Что верно, то верно, - согласился он, кивая лысой головой. - Но все же диктатура нам здесь ни к чему, мы уж и так сыты ею по горло. - Мейсонье вовсе не склонен к диктатуре, - сухо возразил я. - Отнюдь. Даже подозревать его в этом оскорбительно. - Да я не в обиду ему говорю, - сказал Марсель. - И потом, не забудь - теперь у нас будут винтовки, - заметил Фожане. Я посмотрел на Фожане. Лицо широкое, цвета обожженной глины. Плечи тоже широкие. И неглуп. Меня восхитила его реплика насчет винтовок, точно это уже дело решенное. - На мой взгляд, - сказал я, - муниципальный совет должен прежде всего принять решение вооружить жителей Ла-Рока. - Ну что ж, тогда все в порядке, - сказал Марсель. Мы обменялись взглядами. Согласие было достигнуто. И Жюдит, к моему удивлению, проявила большой такт. Она почти не вмешивалась. - Значит, - сказал я, чуть улыбнувшись, - теперь мне остается только уговорить Мейсонье. Я сделал было уже несколько шагов, но вернулся и знаком поманил к себе Мари Лануай. Она тотчас подошла. Это была тридцатипятилетняя брюнетка, полная и крепкая. Глядя на меня снизу вверх, она ждала, что я ей скажу, - а я вдруг почувствовал неодолимое, страстное желание схватить ее в объятия. Никогда я за ней не ухаживал, никогда даже не думал о ней в этом плане, и я не мог понять, чем вызван этот внезапный порыв, разве что жаждой воина отдохнуть после боя. Впрочем, какой же это отдых? Если хочешь отдохнуть, лучше поискать менее утомительное занятие. Любовь ведь тоже борьба, но, как видно, она больше отвечает глубоко заложенному во мне инстинкту, чем та борьба, которую вел я до сих пор, - любовь дает жизнь, а не отнимает ее. Пока что я подавил в себе даже искушение стиснуть, как это сделал бы наш викинг в юбке, округлую, аккуратненькую руку Мари, весьма соблазнительно выглядывавшую из-под короткого рукава ее платья. - Мари, - заговорил я слегка сдавленным голосом. - Ты знаешь Мейсонье, он человек простой. В замке он жить не станет. А у тебя большой дом. Что, если ты его приютишь? Она смотрела на меня, раскрыв рот. Но меня подбодрило уже то, что она не сказала сразу же: "Нет". - Кухарить тебе на него не придется. Он, наверно, захочет, чтобы ларокезцы столовались сообща. Только обстираешь его, заштопаешь что надо, вот и все. - Да я ничего не говорю, - сказала она, - но ты же знаешь, какие у нас люди. Если Мейсонье поселится у меня, они станут болтать невесть что. Я пожал плечами. - Ну а если и станут болтать, тебе-то какое дело? Да хоть бы и было о чем - что с того? Она печально поглядела на меня и покачала головой, растирая замерзшие в холодной капелле руки, которые я охотно согрел бы в своих руках. - Твоя правда, Эмманюэль, - вздохнула она. - После всего, что мы тут пережили! Я поглядел на нее. - Ты с этим не равняй. - Само собой, - поспешно согласилась она. - Я и не равняю. - Разве Мейсонье на приударял за тобой в свое время? - улыбнулся я. - Приударял, - ответила она, просияв при этом воспоминании. - Да ведь я и сама была не прочь, - добавила Мари. - Это отец не захотел, из-за его взглядов. Стало быть, согласилась. Поблагодарив ее, я тут же перевел разговор на другое и спросил о здоровье ее грудной дочери Натали. Минут пять я поддерживал беседу, поддерживал машинально, не слыша даже того, что говорил сам. Однако под конец слова Мари вдруг насторожили и взволновали меня. - Знаешь, я просто ни жива ни мертва от страха, - призналась она. - Ведь из-за всего, что случилось, ей не успели сделать прививок. И маленькой Кристине, дочери Аньес Пимон, тоже. Я все думаю, а вдруг моя Натали подхватит какую-нибудь болезнь. Что мы тогда будем делать? Врача нет, антибиотиков тоже, а вокруг полным-полно микробов, раньше-то, когда были прививки, мы о них не думали. А теперь чуть она станет кукситься, я места себе не нахожу. Даже перекись у меня кончилась. Представляешь, всех-то лекарств у меня - один термометр. - С кем же ты ее сейчас оставила, бедняжка Мари? - Есть тут у нас одна старушка. Кристина тоже с ней осталась. Простившись с Мари, я попросил ее послать ко мне Аньес. Вот и она. С Аньес у меня все по-другому. С ней я говорю кротко, властно и с затаенной нежностью. - Аньес, ты проголосуешь за Жюдит, а потом возвращайся в город. Проведаешь свою Кристину, а там ступай к себе домой и жди меня. Мне надо с тобой поговорить. Она немного растерялась от этой лавины приказаний, но, как я и ожидал, повиновалась. Мы обменялись взглядом - одним-единственным взглядом, и я отправился на поиски Мейсонье. Разговор нам предстоял тяжелый. Я испытывал даже что-то вроде угрызений - нехорошо самовластно вершить судьбу своих ближних, в особенности такого человека, как Мейсонье. Но ведь это же в интересах не только ларокезцев, но и мальвильцев. Так я убеждал себя, чувствуя, что мне самому претит моя изворотливость, как претила она порой Тома. То, что я собирался просить у Мейсонье, было чудовищно. Меня грызла совесть. Однако это не помешало мне выложить на стол все мои козыри и представить Мейсонье дело с самой выигрышной стороны, как для его честолюбивых муниципальных притязаний, так и для его личной жизни. Он выслушал меня молча. Узкое лицо, которое, казалось, вылеплено чувством долга и самообладанием, мигающие глаза, волосы торчком (ума не приложу, каким образом ему удалось их подстричь). Я отлично понимал, что делаю, поднося ему на золотом блюде ключи от Ла-Рока и сердце Мари Лануай. Да и хватит ли этого, чтобы убедить его покинуть Мальвиль? Я же знаю, каким это будет для него уларом. 0днако выбора у меня нет. Никто в Ла-Роке не может его заменить, в этом я убежден. Когда я изложил ему все свои доводы, он не сказал ни да ни нет. Он стал расспрашивать, тяжело задумался. - Насколько я понимаю, в Ла-Роке у меня будет две задачи: организовать общественную жизнь и наладить оборону. - Прежде всего оборону, - сказал я. Он покачал головой. - Нелегкое это дело, крепостные стены слишком низкие. А вал между южными и западными воротами слишком длинен. Да и людей мне не хватит. В особенности молодых. - Я дам тебе Бюра и Жанне. Он поморщился. - А оружие? Мне нужны будут винтовки Вильмена. - У нас их два десятка - как-нибудь поделимся. - И еще мне нужна базука. Я расхохотался. - Ну, это ты хватил? Что еще за национализм такой! По-моему, ты уж слишком близко к сердцу принимаешь интересы Ла-Рока! - Я еще не дал своего согласия, - сдержанно возразил Мейсонье. - И вдобавок ты меня шантажировать вздумал. Он даже не улыбнулся. - Ладно, - сказал я после минутного раздумья. - Когда ты кончишь возводить укрепления, я каждый месяц буду давать тебе на две недели базуку. - То-то же! - сказал Мейсонье. И в этом "то-то же" прозвучал неуловимый подтекст, как, бывало, когда-то в Мальжаке. - Есть тут еще кое-какая добыча, которую Фейрак приволок из Курсежака, - продолжал он. - И довольно богатая. Хотелось бы знать, собираешься ли ты забрать ее себе в Мальвиль? - А что это за добыча? Тебе известно? - Да. Мне только что сказали. Домашняя птица, две свиньи, две коровы, много сена и свеклы. Сено осталось на гумне - у бандитов все же хватило ума его не поджигать. - Две коровы! А я думал, что в Курсежаке всего одна. - Они припрятали вторую, чтобы не отдавать ее Фюльберу. - Что за люди! Дети в Ла-Роке погибали с голоду, а им было плевать-лишь бы их ребятенок ел досыта! Да только счастья им это не принесло! - Ну так что же, - сухо заговорил Мейсонье, возвращая меня к прерванному разговору. - Что ты намерен делать? Потребуешь свою долю? - Мою долю?! Ишь нахал! Да эта добыча вся целиком принадлежит Мальвилю. Ведь именно Мальвиль одолел Вильмена! - Слушай, - сказал Мейсонье без улыбки, - я предлагаю вот что: ты забираешь всех кур... - Куры? На что мне куры? В Мальвиле их и так полным-полно. Прожорливая птица, на нее зерна не напасешься. - Погоди: ты забираешь кур, обеих свиней, а остальное остается нам. Я расхохотался. - Мальвилю две свиньи, а Ла-Року две коровы? Это, по-твоему, называется делить поровну? А сено? А свекла? Он молчит. Ни слова в ответ. - Так или иначе, я не могу решать такие вопросы в одиночку, - сказал я после паузы. - Посоветуюсь в Мальвиле. И так как он упорно молчал, сурово глядя на меня, я нехотя добавил: - Поскольку корова у вас в Ла-Роке всего одна, придется нам, видно, поступиться коровами. - То-то же, - сказал Мейсонье с грустью, будто это не я, а он прогадал на нашей сделке. И снова наступило молчание. Он опять что-то медленно обдумывал. Я его не торопил. - Если я правильно уразумел, - начал он с явным отвращением, - придется еще вдобавок соблюдать демократические формы, а стало быть, часами вести дискуссии и, что ни сделаешь, слушать, как на тебя наводят критику те, кто сам только зад просиживать умеет да языком трепать. - Ну, это ты зря - в твоем муниципальном совете золотые люди. - Золотые? И эта баба тоже золотая? - Жюдит Медар? - Она самая. Ну и язычок у нее! Кстати, что она такое? - спросил он с подозрением. - Уж не из ОСП* ли? ________________________ * Объединенная социалистическая партия преимущественно левацкого толка. ________________________ - Ничего общего! Из левых христиан. Его лицо прояснилось. - Это куда лучше. С этой частью католиков я всегда мог столковаться. Идеалисты они, - добавил он не без презрения. Будто сам он не идеалист! Так или иначе, он совершенно успокоился. Марселя, Фожане и Дельпейру он знал. Только Жюдит была, если можно так выразиться, чревата для него неожиданностями. - Согласен, - наконец заявил он. Ну, раз он согласился, настал мой черед ставить условия. - Послушай, я все же хочу, чтобы муниципальные советы Ла-Рока и Мальвиля четко договорились вот о чем: десять вильменовских винтовок и, по всей видимости, две курсежакские коровы будут не просто отданы Ла-Року, а переданы в твое личное распоряжение на все время, что ты будешь исполнять в ЛаРоке обязанности мэра. Он окинул меня критическим взором. - Стало быть, ты намерен забрать их обратно, если ларокезцы выставят меня за дверь? - Именно. - Это, пожалуй, будет нелегко. - Ну что ж, в таком случае, винтовки и коровы войдут составной частью в общий договор. - Выходит, это торг? - спросил он, и в тоне его прозвучал укор, правда, еле заметный. Я все время ощущал с его стороны холодок. И даже некоторую отчужденность. Меня это огорчало. Мне было тяжело расставаться с Мейсонье вот так вот холодно, ведь именно задушевностью были проникнуты наши с ним отношения в Мальвиле. - Ну что ж, - с наигранной веселостью заявил я, - вот ты и мэр Ла-Рока. Ну как, счастлив? Мысль задать ему этот вопрос никак нельзя было назвать счастливой, я это почувствовал сразу. - Нет, - сухо отрезал он. - Надеюсь, я буду хорошим мэром, но счастье тут ни при чем. Бестактность - наклонная плоскость. Я продолжал катиться по ней. - Даже поселившись у Мари Лануай? - Даже, - ответил он без улыбки и ушел. Я остался один, на душе тяжким грузом лежала его отповедь. Меня отнюдь не утешало, что я ее вполне заслужил. По счастью, у меня не было времени сосредоточиваться на моих настроениях. Дотронувшись до моего локтя, Фабрелатр вежливо, и даже на грани раболепства, просит разрешения поговорить со мной. Не могу сказать, что мне по сердцу эта бесцветная жердь, эти усики, похожие на зубную щетку, и глаза, мигающие за стеклами очков в железной оправе. Вдобавок у него еще дурно пахнет изо рта. - Мсье Конт, - произнес он тусклым голосом. - Тут кое-кто поговаривает, что меня надо судить и повесить. Разве, по-вашему, это справедливо? Я отстранился от него как можно дальше, не только для того, чтобы указать ему его место. И ответил холодно: - По-моему, мсье Фабрелатр, было бы несправедливо повесить вас до суда. Губы его задрожали, глаза забегали. Мне даже стало жаль эту размазню. "А все же", как сказал бы Марсель, разве можно забыть, что он шпионил в ЛаРоке? Что пособничал тирании Фюльбера? - Кто же эти люди? - спросил я. - Какие люди, мсье Конт? - отозвался он еле внятно. - Которые хотят устроить над вами суд. Он назвал мне два-три имени и, конечно, из тех, кто во времена Фюльбера держался тише воды, ниже травы. А едва Фюльбера не стало, хотя они для этого и пальцем не шевельнули, наши размазни сразу превратились в кремень. Бесхребетный Фабрелатр был, однако, неглуп, так как сразу угадал ход моих мыслей. И продолжал все тем же слабым голоском: - А я что? Разве я виноват больше их? Я подчинялся приказу. Я поглядел на него. - А не слишком ли вы усердствовали, подчиняяс