гновение ему
показалось, что Бушют прав, он чувствовал себя растоптанным, стертым в
порошок, сведенным к нулю, ужасно было, что его могли до такой степени
задеть слова, да еще бушютовы вдобавок. Он швырнул записку на стол. Сейчас
пойду к этому подонку и дам ему раза. Собственная злость была приятна, он
отдался ей, утопил в ней свое унижение, его охватило пьянящее чувство
собственной силы и динамичности, он уже входил к этому паршивому слизняку.
Это дерьмо, конечно, валяется, как обычно, на койке, он хватал Бушюта за
рубашку, заставлял его встать и давал правой прямой в морду, нет, нет,
сначала левой в солнечное сплетение, тот сгибается пополам, я подымаю его
апперкотом в подбородок, и он ляпается в постель, как коровья лепешка.
Менестрель вдруг осознал, что моет руки, яростно стискивая кусок мыла, он
взглянул на себя в зеркало над умывальником, он был бледен, глаза блестели,
волевой подбородок выдавался вперед, губы были сжаты, он с удовольствием
подумал: я вне себя от ярости, достаточно ему меня увидеть, и он наложит в
штаны, впрочем, я буду сначала очень спокоен, очень вежлив, ты сейчас же
извинишься передо мной, подонок, и если он откажется -- раз, раз.
С полотенцем в руках он вернулся в комнату, тщательно вытер руки,
закрыл окно и сеч. Злость остывала. Он такой дряблый, такой жидкий, что у
меня духу недостанет ударить этого жалкого педика. Он схватил лист бумаги и
написал единым духом:
Бушют,
ты --
1. Задница.
2. Мещанин, переряженный анархом.
3. Но ты не карьерист, потому что твоя карьера уже окончена.
-- Ну вот, -- сказал вслух Менестрель, -- готово. Он перечел раз,
другой. После второго чтения удовлетворение исчезло. Слишком длинно, слишком
оборонительно. Он как бы признавал косвенно свой собственный "карьеризм". И
главное, опуститься до уровня Бушюта, ответить оскорблением на оскорбление,
нет, нет, это не годится, я выше этого, он разорвал листок, поискал другой
ответ, ничего не нашел. Почему он не унаследовал гениальных способностей
Жюли де Бельмон-Менестрель, усовершенствованных долгой практикой! Жюли,
прошедшая школу чопорных монахинь, не знала себе равных в искусстве учтиво
говорить гадости. Впрочем, теперь Менестрелю было главным образом грустно.
Бушют его не любил, сердечность оказалась напускной, обнажились истинные
чувства. Да и я тоже, подумал Менестрель, угрызаясь, я, вероятно, слишком
далеко зашел, припирая его к стенке, я был даже жесток, может, написать ему
хорошее письмо, объяснить все? Он тут же в удивлении оборвал себя. Как?
После этой подтирки, которую он мне подсунул? Только что я хотел обломать
ему рога, а теперь намерен извиняться? Может быть, сравнивать его с гаремной
женщиной и было несколько подло, но кто кого третировал? И кто продолжает
это делать? Кто использует против меня мой отказ принять участие в этой
хреновине?
Менестрель вытянул на столе руки, посмотрел в окно. Мелкий, скучный,
нескончаемый дождь. Стройка, утопающая в грязи. Ну и тоска, черт побери. Он
подтянул к себе правую руку, оперся кончиками пальцев о край стола,
забарабанил ими, сам того не замечая, уйдя в свои мысли. Если не считать
Жоме, но с Жоме он виделся довольно редко, Бушют был в Нантере его
единственным приятелем, а теперь ясно, что даже и он им не был. При первом
серьезном споре все вылезло наружу: зависть, озлобление, тайная
враждебность. Потекло, как гной из лопнувшего нарыва. Менестрель поднял
голову, что ж, пусть так, я проглочу и одиночество в Нантере, в конце
концов, я здесь временно, нужно просто поскорее с этим покончить, вот моя
цель, через три года, если все пойдет хорошо, я прохожу конкурс -- и только
меня и видели. Глупее всего, что эти ребята убеждены в существовании некоего
студенчества, как социальной прослойки, даже если сами не занимаются. А я в
это не верю. Быть студентом -- это ровным счетом ничего не значит, это не
социальная категория, не профессия, это некое состояние, которое
определяется даже не настоящим временем, а будущим, тем, к чему ты себя
готовишь, но как раз такие, как Бушют, о своем будущем не имеют ни малейшего
представления, и именно они воображают себя студентами, даже если ни хрена
не делают, потому что о будущем отказываются думать, отказываются выбирать
для себя будущее. Вот они и вынуждены фабриковать своего рода
псевдонастоящее, как студенты: в нем укореняться намертво и даже находить
оправдание собственному состоянию с помощью некой идеологии. В былые
времена, чтобы почувствовать себя студентом, прибегали ко всяким фольклорным
штучкам: студенческий берет, разгул по случаю окончания учебного года,
розыгрыш новичков. Теперь оккупируют аудитории, бойкотируют экзамены, лупят
деканов. И, заметь, лупят во имя борьбы против общества насилия.
Менестрель побарабанил пальцами по краю стола. Все это, впрочем, правда
-- наше общество действительно общество насилия, а наш университет --
классовый университет. Нужно быть болваном, чтобы это отрицать. Но если
понять это, проясняется и все остальное: 1. Студенты -- привилегированная
прослойка. 2. Они борются с обществом, которое дает им привилегии. 3. Они
отождествляют себя с теми, кого это общество угнетает. Что ж, позиция
благородная, ничего не скажешь, тут правы группаки, а я не прав, я просто
гнусный индивидуалист, я поступаю как истинный христианин, думаю только о
собственном спасении. Они стремятся к небу, а я -- к диплому. Менестрелю
теснило грудь. Он несколько раз резко ударил по ребру стола онемевшим
указательным пальцем. С другой стороны, не могу же я делать все разом --
зарабатывать на хлеб, готовить диплом и быть активистом. И потом, я хочу
учиться, я хочу овладеть определенными навыками, я хочу как можно больше
узнать, пока что я полный невежда, я владею только начатками культуры,
нельзя же браться за переделку мира, когда сам еще недоделан. Он перестал
барабанить по столу и с изумлением посмотрел на указательный палец, который
покраснел и распух.
Менестрель встал и принялся ходить взад-вперед по комнате. Взад-вперед
означало два с половиной шага от окна к двери и два с половиной -- от двери
к окну. И вдобавок шагать следовало не слишком широко. Через мгновение он
остановился, схватил записку Бушюта, сунул ее в конверт, заклеил конверт и
написал сверху "Бушюту", Когда он пойдет к миссис Рассел, он по дороге сунет
записку под дверь. Возврат отправителю, учтивое порицание недостойного
приема, отклонение Кэ д'Орсе неприемлемой ноты иностранной державы. Неплохо,
в сущности. Сама Жюли не придумала бы лучше. О госпожа матушка, я, значит,
все-таки твой наследник! Менестрель рассмеялся, но чувство горечи и досады
его не покидало. Он бросился на постель, хотя обычно днем никогда не
ложился, разве что на минутку. Если разобраться ничего тут нет дурного, но
это все же унизительно, в двадцать лет нужно иметь девочку. Девочку из
общаги, что ли? Какую-нибудь Жаклин Кавайон? Ну, предположим, такая
заведется -- черноглазая, пухленькая -- я ведь тогда не буду вылезать у нее
из-под юбки, то у меня, то у нее в комнате, с утра до вечера. А работа?
Менестрель закинул руки за голову, вытянул ноги, уставился в потолок.
Удивительно, до чего мал этот потолок, если смотришь с кровати.
Прямоугольник 2,5 метра на 1,5. Жить вдвоем в такой кроличьей клетке? Нет,
мне бы кого-нибудь в Париже, я бы к ней ездил время от времени, и в летах,
чтобы она не ловила меня в брачные сети до того, как я кончу университет,
женщину вроде моей Тетелен, она ведь еще красива, моя Тетелен, лицо немного
усталое, но фигура замечательная. Мне, впрочем, нравится, когда на лице у
женщины морщинки. Мне нужна настоящая женщина, крупная, нежная,
снисходительная, с ровным голосом, во без этого взгляда сверху вниз, с
высоты взрослости и священного жизненного опыта, без этого гнусного
вокального хлыста, которым госпожа матушка вбивала в него хорошие манеры.
Что до голоса, то миссис Рассел, ничего не скажешь, непобедима. Флейта,
виола, гобой. Он в салоне виллы в Довиле, весь дом спит, страшилы, слуги. Он
читает вслух "Войну и мир", бабушка дремлет в своем кресле с высокой
спинкой, а рядом с ним, на канапе, -- миссис Рассел с несессером на коленях,
полирует ногти. Менестрель откладывает "Войну и мир", оборачивается к ней.
"Хотите я займусь этим? -- говорит он вполголоса. -- Я прекрасно умею делать
маникюр". -- "Правда, мистер Менестрель? -- говорит она своим ангельским
голосом, -- это один из ваших талантов?" Она очаровательно смеется,
протягивает ему руку и пилку. Обрыв ленты, пробел. Менестрель приподнял
затылок, высвободил руку и взглянул на часы. Час. Целый чае потерян из-за
прихода Бушюта, телефонного разговора, записки Бушюта. Он в бешенстве
вскочил. Старофранцузский текст ждал его на столе, пора приниматься за дело,
а в перспективе, вечером, в девять часов, у миссис Рассел -- страшилы. Он
уселся за стол. Греза, которую он подавил в себе, стояла как кость в горле,
он ощутил прилив горечи, я старею, подумал он с грустью, заработок, диплом,
я стал взрослым, радость утекает из моей жизни через все щели, ее вытесняют
ущемленность, долг, добродетель. Если жизнь такова в двадцать лет, стоит ли
она вообще труда?
Часть шестая
I
16 часов
Заняв пост у входа в большую аудиторию А, в нескольких метрах от толпы
студентов, завихрявшейся у четырех стеклянных дверей галереи, которая
соединяла корпус А с башней, Жозетт Лашо подстерегала профессора Фременкура.
Нужно перехватить его до лекции. Она все взвесила и решила поговорить с ним
сейчас. После лекции его всегда окружали, осаждали студентки, дуры, которые
заигрывали с ним, делая вид, что хотят выяснить тот или иной вопрос. И
вообще, после своей лекции он бывает усталый, рассеянный, всегда торопится.
Жозетт Лашо пригладила обеими руками черные косы, окаймлявшие ее матовое
лицо, они были заплетены так туго, что торчали над ушами, придавая ей
сходство с маленькой девочкой, казалось, кончики их должны быть перевязаны
бантом. На ной была помятая блузка, несвежие белые брюки без складки и
грязные теннисные туфли. Примерно так же бывала она одета, когда пять лет
назад, лицеисткой, трижды в неделю выходила в четыре часа из школы, торопясь
на гимнастику. Впрочем, с пятнадцати лет ни ее рост (она уже тогда была
высокой), ни фигура, ни манера держаться почти не переменялись. Не
преодолела она и своего отроческого заикания. Ее глаза, не карие, а
чернильно-черные, горящие, страстные и неподвижные, открыто выражали радость
и гнев, не обузданные сдержанностью, которая обычно вырабатывается с годами.
Седеющая голова Фременкура появилась в водовороте, бурлившем у
стеклянных дверей. Его стискивал и бесцеремонно толкал двойной поток
студентов, устремлявшийся из корпуса А в башню и из башни в корпус А, в этот
час вторых было гораздо больше; на мгновение Фременкура зажало в пробке,
которая возникла в дверях, но тут же поток вытолкнул его и понес вперед на
своей волне. Впрочем, его, казалось, не только не раздражала, но даже
забавляла эта толкучка, и он на ходу дружески кивал студентам, которых
узнавал в толпе.
-- Господин Фременкур, -- сказала Жозетт Лашо, загораживая ему путь в
ту минуту, когда он уже собирался войти в аудиторию, -- могу ли я задержать
вас на два слова?
Это она выпалила единым духом, не заикаясь.
-- Здравствуйте, Жозетт, -- сказал Фременкур.
Он улыбнулся, окинул ее сердечным взглядом и протянул руку. Это был
человек средних лет, крепкий, с живыми, веселыми глазами.
-- Я хотела бы с вами поговорить, -- сказала Жозетт. "П" в слове
"поговорить" внезапно возникло перед ней, как трудный барьер, ей пришлось
сделать усилие, чтобы перескочить через него.
-- Пожалуйста, хоть сейчас.
-- Нет, нет, -- сказала Жозетт, -- это длинный разговор. Может быть,
после лекции?
И опять ей пришлось преодолевать "п".
-- Только не в пять, я занят. Но в шесть, если вам удобно, у меня в
кабинете.
-- Спасибо, -- сказала Жозетт Лашо, но ее черные глаза выжидающе
смотрели на Фременкура, точно сердечность профессора ее не удовлетворяла.
-- Итак, в шесть, -- сказал Фременкур с едва уловимым раздражением,
поворачиваясь к ней спиной.
Он вошел вместе с толпой студентов в большую аудиторию А. Кивнул Франс
Доссель, которая поздоровалась с ним, но не улыбнулась. Она относилась с
неодобрением к его атеизму, его политической философии и на свой манер сухо
и учтиво давала ему это понять. "Ей двадцать лет, -- подумал Фременкур,
спускаясь по ступеням амфитеатра к кафедре, -- а она уже владеет истиной. И
можно ли этому удивляться, если у них в семье истина передается по
наследству?" Он мог бы воспользоваться профессорским входом, но его
отталкивал длинный, выкрашенный эмалевой краской, мрачный и узкий коридор
без окон. Впрочем, и Жозетт с недавних пор также открылась истина, хотя и
прямо противоположная. Она уже не находила Фременкура достаточно
революционным и не скрывала этого. Поразительно, какую жесткость приобрели
позиции каждого в результате "событий". Фременкур положил портфель на
высокую полированную кафедру аудитории А, раскрыл томик "Гамлета",
конспекты, сел, притянул к себе микрофон. Студенты все прибывали, их было
свыше двухсот, по преимуществу -- девушки. Прошло еще минут пять, прежде чем
все расселись. Чтобы проверить, включил ли служитель микро, Фременкур
постучал пальцем по сетке, отбивая такт -- та-та-та-та, та-та-та-та, -- он
мог себе это позволить, ни один из студентов, тонкой струйкой
просачивавшихся в аудиторию, никогда не слышал этих позывных. Странно, что
эта война, так много значившая для нас, для них только нудная страница в
учебнике истории. Ладно. Не будем возмущаться. Они могут обзывать отряды
республиканской безопасности эсэсовцами, так как им не пришлось видеть
эсэсовцев в деле. Они высмеивают либерализм, так как всегда жили в обществе,
где демократические свободы гарантированы законом. Они разоблачают
потребительское общество, так как сами никогда не голодали. Нужно помнить,
что их опыт и наш лежат в разных плоскостях.
16.07. Струйка прибывающих иссякла, Фременкур опять постучал по сетке
микро указательным пальцем и сказал громким голосом: „Silence,
please!" 1 Чуда не произошло, тишина не установилась. Но гул
немного стих, сменился шорохом конспектов, шарканьем ног, щелканьем
открываемых и закрываемых сумок; удивительно, сколько шума от
1 Пожалуйста, тише (англ.).
двухсот человек, даже когда они спокойны. Фременкур выпрямился, положил
руки на кафедру, выжидающе оглядел аудиторию. Длительность выжидания --
вопрос такта. Затянешь -- возникнет впечатление неуверенности в себе,
враждебности, дисциплинарного приема. Не дотянешь -- впечатление уступки.
Необходимо было добиться с самого начала заметного успокоения, чтобы после
первых произнесенных им слов установилась настоящая тишина, подобно тому,
как по выходе из бухты, когда за вашей спиной глохнет городской гул и
береговой рельеф больше не сдерживает ветра, он внезапно наполняет поднятые
паруса. Шуршание слегка стихло, и Фременкур сказал ясным четким голосом:
„To-day, I propose to study Hamlet as a son, a lover and a friend
1. -- Он сделал короткую паузу и продолжал: -- Not a few critics
paint Hamlet's life before his father's death in idyllic colours. It is
somewhat doubtful, however, that his parents' matrimonial bliss made prince
Hamlet very happy. In the „Too, too solid flesh" soliloquy, an element
of disgust surprisingly creeps in when he describes his mother's attitude to
his father:
Why, she would hang on him
As if increase of appetite had grown
By what it fed on.
We might perhaps infer from this that the sight of his mother
„hanging" on the king was not exactly pleasant to him" 2.
Марсель Жели -- двадцать один год, студент третьего курса, рост метр
восемьдесят, волосы темно-каштановые волнистые, плечи широкие, но не
атлетические, лицо привлекательное, но несколько безвольное, -- записал:
„For Hamlet, hanging on father unpleasant" 3. Это точно, у
стариков начисто нет чувства стыда, они не отдают себе отчета, что в их
возрасте... Прошлым летом в Санари, в этой крохотной вилле, которую мы
снимали, жили там на головах друг у друга, и в спальне папа, в пижаме, лапал
маму, которая стелила постель, я видел через дверь ванной ком-
1 Сегодня я намерен рассмотреть Гамлета как сына,
возлюбленного и друга (англ.).
2 Некоторые критики рисуют жизнь Гамлета до смерти отца в
идиллических тонах. Сомнительно, однако, что супружеское счастье родителей
доставляло большую радость принцу Гамлету. В его монологе о "слишком тугой
плоти", в описание чувства его матери к королю удивительным образом
вторгается элемент отвращения. "Но она висла на его шее, точно голод рос от
утоленья". Мы можем, пожалуй, заключить из этих строк, что зрелище матери,
"висевшей на шее" короля, было ему не так уж приятно (англ.).
3 Для Гамлета "висение" на отце неприятно (англ.).
наты, меня чуть не стошнило, да еще это вульгарное хихиканье мамы: "Да
перестань же, цыпленок, перестань, я тебе говорю". У нее даже голос
изменился, и это она, обычно такая тонкая, благовоспитанная, нет, я нахожу,
что у стариков это совершенно отвратительно; папа, с его волосатой грудью и
лицом, налившимся кровью, был похож на гориллу, я прекрасно знаю, у него
куча достоинств, он умеет работать, он своими руками добился положения, мне
достаточно прожужжали этим уши, но со мной деспотичен, скуп, вечно читает
мораль, машины от него никак не добьешься, а я ведь не псих какой-нибудь и
не разгильдяй, я не завидую ребятам, которые похваляются, что спят с
девочками, я, может, позавидовал бы им в том смысле, что... но нет, нет, я
им не завидую, впрочем, если бы я переспал с девочкой, это удивило бы маму,
ей это было бы неприятно, это как-то встало бы между нами. „That he
was somewhat jealous of his father though admiring him as a man is evident
in these lines. That he is now jealous of his mother's second husband is, of
course, glaringly apparent in the mother-and-son scene, act III"
1. Марсель Жели записал: „Н. jealous of father, now
Claudius" 2. Дениз Фаржо, запустив левую руку в тусклую солому
своих волос, записала: "father, Claudius, Oedipus complex" 3. Она
слушала, записывала, но что-то ей все время мешало -- огромность этой
аудитории, непрекращающееся шуршание, отсутствие окон, мертвенность света,
потоки воздуха, то теплого, то холодного, обрушивавшиеся на ее голову вместе
с голосом Фременкура, которому громкоговорители сообщали визгливость.
„Read carefully the whole scene. Hamlet's major preoccupation is to
extract from his mother a promise not to sleep again with Claudius"
4. Моника Гюткен, подперев рукой щеку и повернув острый носик к
соседке, улыбнулась ей своими живыми пронырливыми беличьими глазками и
подумала: о боже, какое надо иметь терпение, и все это ради ралли матушки
Лануай. Эта Мари-Шмари просто невозможна,
1 Из этих строк очевидно, что он несколько ревновал к отцу,
хотя и восхищался им как человеком. То, что он теперь ревнует мать ко
второму мужу, бросается в глаза в его сцене с матерью в III акте (англ.).
2 Г. ревнует к отцу, теперь к Клавдию (англ.).
3 Отец, Клавдий, Эдипов комплекс (англ.).
4 Перечитайте внимательно всю сцену. Гамлет больше всего
озабочен тем, чтобы вырвать у матери обещание больше не спать с Клавдием
(англ.).
невыносима, автобиография в таких дозах, у нее недержание речи,
словесный понос, ей необходимо, чтобы ее "я" обдряпало все кругом, может ли
ее смутить такой пустяк, как лекция? Какая дьявольская наглость! И в то же
время, странная вещь, я ей завидую, завидую ее непоколебимой бессознательной
уверенности, что мир надежен, ее беспредельному самодовольству, присущему
всем этим сучкам, воспитанным под колпаком big money 1.
Фременкура она мне слушать не дает, но я и ее не слушаю, то есть я ее,
конечно, вынуждена слушать, хотя бы для того, чтобы сделать соответствующее
выражение лица, ну, скажем, я плыву в потоке ее... не будем говорить чего...
Мари-Жозе Лануай, изящная, непринужденная, без единой тетради, без единой
книги, не обремененная ничем, кроме сумки из свиной кожи, лежавшей перед нею
на столе, не отрывала от Моники Гюткен своих голубых самоуверенных и пустых
глаз. "Ты понимаешь, Моника, я некрасива". "A strange preoccupation in
someone whose mission is revenge" 2. Жозетт Лашо, поглаживая
обеими руками короткие тугие косички, обрамлявшие ее лицо, не отрывала от
Фременкура своих глаз одержимой. Она на него просто смотрела, она его не
слушала. Она вообще была на втором курсе, и "Гамлет" не входил в ее
программу, она посещала лекции Фременкура, чтобы слушать английскую речь и
видеть его, хотя ее великая любовь к нему теперь прошла. Ну, не совсем. Не
столько прошла, сколько померкла. В плане идеологическом Фременкур очень ее
разочаровал, в особенности после того, как она познакомилась с Симоном. За
две недели общения с Симоном она очень выросла политически, и Фременкур
казался ей теперь погрязшим в ошибках, в своем отсталом мелкобуржуазном
прогрессизме, он был весьма подозрителен в плане объективного пособничества
репрессивным силам. "His mission is lo kill Claudius and not strain his
dialectics in trying to sever his mother from him" 3. "Нет, нет,
Моника, уверяю тебя, я некрасива (повтор), ну, не очень красива, но, мне
кажется, я могу рассчитывать на свое обаяние. (Как же, как же!). Когда я
хочу понравиться мальчику, я не пускаюсь сразу во все тяжкие, как Мари-Анн
1 Большие деньги (англ.).
2 Странная забота для человека, миссия которого -- месть
(англ.).
3 Его миссия состоит в том, чтобы убить Клавдия, а вовсе не
в том, чтобы всячески убеждать свою мать с ним расстаться (англ.).
(я киваю головой). Я, напротив, если хочу понравиться, держусь
несколько отчужденно, безразлично, но, подожди, это не все, тут есть одна
тонкость (тонкость!), я вижу, какого рода девушка могла бы понравиться этому
мальчику, и я становлюсь этой девушкой, о, я знаю, ты спросишь, каким
образом (улыбнемся, на всякий случай), но я вообще никогда не ошибаюсь
относительно вкуса мальчиков. "Hamlet is obsessed by a side issue absolutely
irrelevant to his mission" 1. Дениз Фаржо, засунув свою короткую
широкую руку с обгрызанными ногтями в солому волос, записала: „side
issue abs. irrele" 2. Ей по-прежнему было не по себе. В этой
гигантской аудитории чувствуешь себя затерянной, ничтожной. Группаки
непрерывно критикуют общие курсы и требуют диспутов. Фременкур попытался
было. Полный провал. Несмотря на все его усилия, получилось что-то вроде
дискуссии в киноклубе. Двое или трое выступают, всегда одни и те же,
остальные совершенно пассивны. Нет, по-моему, для общего курса гибельно не
то, что проф говорит соло, а совсем другое -- количество студентов, их
безликость. Проф нас не знает, да и мы друг друга тоже. В школе класс это
совсем иное, это группа, небольшая группа, члены которой один для другого
существуют, а вовсе не эта бесформенная магма несуществующих, изолированных
друг от друга, сидящих каждый сам по себе под этим холодным светом, в этом
вокзальном вестибюле. „The ghost is, if I may say so, quite justified
in putting in an appearance again and chiding his „tardy son""
3. He хвалясь, могу сказать, Моника, интуиция у меня прекрасная,
я инстинктивно чувствую, какого рода девушка нужна этому мальчику, и я
становлюсь этой девушкой, мне даже не приходился насиловать себя, понимаешь?
(Я все понимаю, это мое основное достоинство.) Я держусь отчужденно,
безразлично. Жозетт Лашо, зажав между большим и указательным пальцем
гладкие, перехваченные резинкой кончики косиц, смотрела на Фременкура и не
понимала, зачем она здесь. Еще в прошлом году, будучи первокурсницей, она
посещала его лекции о "Гамлете" и уже тогда прекрасно отдавала себе отчет в
том, что
1 Гамлет одержим второстепенной проблемой, совершенно не
отвечающей духу его миссии (англ.).
2 Второст. пробл. совершенно не отвеч. (англ.).
3 Призрак, если можно так выразиться, имеет все основания
появиться вновь и выбранить своего "медлительного сына" (англ.).
абсолютно безразлична Фременкуру, даже раздражает его, он и теперь
согласился встретиться с ней скрепя сердце, он, можно сказать, оборвал
разговор на полуслове, едва улыбнулся ей, когда протянул руку. Симон прав,
Фременкур, в сущности, типичный левый интеллигент, его прогрессивность может
поначалу ввести в заблуждение, но на самом деле он относится враждебно к
действию, как таковому, он отступает перед насилием. Жозетт Лашо нахмурила
брови, сурово посмотрела на Фременкура своими пронзительными черными глазами
и подумала с презрением: "Он -- либерал". „But Hamlet is not so much
„tardy" as downright oblivious. The truth is he has entirely forgotten
his father and his father's death" 1. Франс Доссель, которой
Фременкур вежливо кивнул головой, когда входил в аудиторию, сидела очень
прямо, не сутулясь, не откидываясь на спинку скамьи (ее учили не
разваливаться), ее мысли и волосы были стянуты и зализаны со лба назад,
уложены в аккуратный пучок на затылке. Бело-розовая кожа, как у англичанки,
длинный нос с узкими ноздрями, глаза-щелки, крохотное ушко, крохотный ротик
(казалось, он с трудом может приоткрыться, чтобы пропустить пищу или, в
крайнем случае, градусник), все входные отверстия ее лица, все, что
открывало доступ чувствам, было сведено к минимуму, точно для того, чтобы
фильтровать нечистоты жизни. Задрав подбородок, скрестив руки на своей
целомудренной груди, она неодобрительно смотрела на Фременкура. Фрейд,
нескончаемый Фрейд. Ее мини-маг записывал лекцию. „Не does not think
in terms of hatred as a revenger should. He can only think in terms of
sexual jealousy" 2. Жозетт Лашо, тихонько подергивая косицы,
пристально вглядывалась в дерево стола. Сентябрьский лес, сыро, прохладно,
на нее нахлынули сладкие грезы, она с радостью отдалась им, действие
разворачивалось перед нею, и в то же время она сама рассказывала себе все
это, поток слов бежал, ни обо что не спотыкаясь, легко скользя от фразы к
фразе, обтекая самые трудные согласные ("п", "б", "к"), вдруг утратившие
каким-то чудом свою неприступность,
1 Но Гамлет не столько "медлителен", сколько, если быть
точным, забывчив. Истина состоит в том, что он совершенно забыл о своем отце
и о смерти своего отца (англ.).
2 Гамлет не мыслит понятиями ненависти, как должен был бы
мыслить мститель. Ему удается мыслить только понятиями сексуальной ревности
(англ.).
она произнесла единым духом, с пьянящей легкостью: мне пятнадцать лет,
папа берет на охоту из трех дочерей одну меня. „The fact Hamlet
praises his father to an excess is no proof of his love. Paradoxically, he
speaks of Yorick more feelingly and with more genuine affection than he does
of the late king" 1. Мы выезжаем на мотоцикле едва рассветет, я
прижимаюсь к папе, щекой к его кожаной куртке, он делает в лесу невероятные
акробатические номера, нарочно буксует в грязи, а выбравшись, оборачивается
ко мне, хохочет, глядит на меня живыми и веселыми глазами Фременкура, и
когда мы садимся перекусить, он, прислонясь спиной к дереву, а я, прильнув к
нему, -- это упоительно, от него хорошо пахнет кожей, порохом, потом, мылом
для бритья, я ем, я устала, я сажусь меж его ног, я чувствую, что он играет
моими косичками, и засыпаю. Жозетт Лашо вздрогнула, четкий, непререкаемый
ледяной голос сказал над ее ухом: он меня бросил. Она подняла глаза, сладкие
клещи кожаных сапог пропали, она была одна, Фременкур говорил, говорил,
говорил, он был холоден, далек, отчужден, мелкобуржуазный либерал
прогрессивного толка, подозреваемый в объективном пособничестве... „So
far, we have made three points, I think" 2. Фременкур сделал
короткую паузу и окинул взглядом амфитеатр. Стояла тишина, но все его усилия
добиться контакта были тщетны. Студентов было слишком много, они не могли
"воспринимать", как воспринимает класс. Он не мог охватить их взглядом; те,
что сидели выше пятнадцатого ряда, вообще были слишком далеко, он не
различал даже их глаз, в аудитории образовались какие-то провалы, какие-то
зоны равнодушия, ему недоступные, например, вон те две дуры наверху --
болтают, не делая никаких записей, и какого черта они пришли на лекцию,
какого черта они вообще на Факе, только их папам это ведомо, и таких десятки
и десятки, в особенности на английском. Приведи я сюда самого Шекспира,
чтобы он рассказал им о Гамлете, их даже это не заинтересовало бы, не
удивило, они сказали бы: а это что еще за высоколобый? -- и заговорили бы о
своем. „And
1 Тот факт, что Гамлет превозносит своего отца, еще не
доказывает, что он его любил. Парадоксально, но об Йорике он говорит с
большим чувством, с более искренней юношеской привязанностью, чем о покойном
короле (англ.).
2 До сих пор мы выделили, как мне кажется, три аспекта
проблемы (англ.).
I would like to sum them up. Before his father's death Hamlet resented
his mother's intimacy with the late king" 1. Лента мини-мага
Франс Доссель крутилась с легким, почти неуловимым шуршанием. Потом лекцию
перепечатает папина машинистка, владеющая английским, в двух экземплярах, не
больше, в конце концов это ее лекции, не может быть и речи о... Один
экземпляр для нее самой, другой для Аниты (как и она, воспитанницы Сент-Мари
в Пасси). У Аниты была слабая грудь, внутри, не снаружи, вообще-то, она была
великолепна, чрезвычайно декоративна, когда ей вылечат бронхи, она будет
отличной партией для выпускника ВАШ 2. Но сейчас она вынуждена
большей частью жить в горах, впрочем, лыжи укрепят также и ее сердце,
несколько недоразвитое; бедняжка Анита, подумала Франс с чувством
христианского милосердия. Она смотрела на Фременкура; как мужчина, он был в
ее вкусе, но зато уж его идеи... коммунист или сочувствующий, наверняка,
атеист и, точно этого еще мало, Фрейд, просто мания какая-то. Разумеется,
сексуальность играет известную роль в повседневной жизни, но не надо все же
переходить границы. Я сама в выпускном классе немножко занималась Фрейдом,
но это сведение всего на свете к слишком уж примитивным вещам действует мне
на нервы. По-моему, так, в конце концов, вообще утрачивается представление
об индивидуальности, весь мир приводится к общему знаменателю, от этого
можно впасть в уныние. Святой ли, ученый ли, угольщик ли -- всех стригут под
одну гребенку. На мой взгляд, литературный разбор должен даваться на уровне
чувств, и я не вижу, какой смысл выдвигать на первый план вещи такого рода.
„Secondly: he now expresses vehemently his jealousy of Claudius in
relation to his mother" 3. Но ты понимаешь, Моника, тут есть
закавыка. Поскольку я не могу все время хранить эту личину, я меняю свое
поведение, короче, я, если угодно, становлюсь сама собой, сначала это очень
удивляет, но как раз в той мере, в какой мальчику удается совладать со своим
удивлением... Моника Гюткен наклонилась к
1 Я хотел бы резюмировать. Перед смертью отца интимные
отношения матери С покойным королем были неприятны Гамлету (англ.).
2 ВАШ -- Высшая административная школа.
3 Во-вторых, он теперь бурно проявляет свое чувство ревности
по отношению к Клавдию и своей матери (англ.).
Мари-Жозе Лануай и шепнула: "За твоей спиной высокий бородач, он
злится, что мы разговариваем, осторожнее, я его не раз видела, это китаец
или анарх, не знаю точно кто", -- она бросила на него быстрый взгляд через
плечо, -- свирепый, расхристанный, волосатая грудь выставлена напоказ почти
до пупа. "Я веду себя так, как считаю нужным", -- сказала Мари-Жозе
высокомерно, не поворачивая головы. „Thirdly, he hates Claudius more
as his mother's paramour than as his father's murderer" 1. Моника
Гюткен искоса следила за бородачом. Она увидела, как тот вдруг ткнул очень
длинным и очень грязным ногтем указательного пальца в спину Мари-Жозе
Лануай. Мари-Жозе обернулась и в ужасе уставилась на этот ноготь. "Послушай,
дурища, ты не могла бы заткнуть фонтан, -- сказал бородач грубым и
презрительным голосом, -- ты мешаешь мне слушать старика". Мари-Жозе
побледнела, губы у нее задрожали, руки затряслись, и она умолкла, этот
ноготь в спину был первым тяжким оскорблением, она ощутила на себе дыхание
революции. Через минуту краска вернулась на ее щеки, вытащив из сумки
крохотную записную книжку в замшевом переплете и малюсенькую золотую
шариковую ручку, она написала на первой страничке несколько слов своим
надменным, угловатым нетвердым почерком и подвинула книжечку Монике. "Я сюда
больше ни ногой. А ты?"
1 И, в-третьих, он больше ненавидит Клавдия за то, что тот
любовник его матери, чем за то, что тот убийца его отца (англ.).
II
Ассистенту Дельмону, с утра -- с 9.15 -- твердо знавшему, что в этом
году он должности штатного преподавателя не получит, предстояло убить час
перед вторым семинаром. Забрав свою почту, он толкнул дверь профессорского
клуба, просторного прямоугольного зала в нижнем этаже окнами на корпус В.
Удобные кресла, обитые искусственной кожей, отделенные друг от друга низкими
перегородками и зелеными растениями, справа от входа -- маленький бар, окно
во всю длинную стену. Неслыханная изысканность -- это гигантское стекло было
задернуто тонким занавесом, оберегавшим профессорские взоры от лицезрения
серых стандартных домов, которые возвышались в тридцати метрах от них,
загораживая горизонт.
В зале никого не было. С чувством безмерной усталости Дельмон рухнул в
удобное кресло. Знакомое состояние. Ему было всего тридцать семь лет, но он,
как правило, чувствовал себя неважно. Когда он, бреясь по утрам, глядел в
зеркало, собственные узкие плечи, пергаментный цвет лица, тусклые, сильно
поредевшие каштановые волосы наводили на него уныние. Он оглядел свой тощий
торс и подумал, мне следовало бы заниматься спортом, но молодость ушла на
учение, к 27 годам он прошел конкурс, к 28 -- отслужил в армии, и теперь,
вот уже почти десять лет корпит над своей диссертацией как каторжный, а
конца не видно, в лучшем случае он станет доктором в 39, профом -- в 40,
какая абсурдная система -- потратить столько лет на одну-единственную книгу,
а потом, как это случается со множеством бонз, до конца своих дней ничего
больше не делать. Просто удивительно, до какой степени французскому
университету не хватает здравого смысла.
Он вынул из портфеля "Монд", только что купленный в киоске Ашетта, но,
положив газету на колени, даже не развернул ее. У него устали глаза,
чересчур много чтения, чересчур много карточек, чересчур много рукописей,
которые приходится расшифровывать в плохо оборудованных и плохо освещенных
библиотеках. Впрочем, университетская архитектура вообще отличается
поразительной бесчеловечностью. Бездушные казармы для роботов-учеников.
Взять хотя бы Нантер, все эти корпуса, стоящие гуськом: А, В, Г, Д; что
может быть суше этой дурацкой прямолинейности, а эта галерея, от которой
можно прийти в отчаяние, впасть в хандру, какой-то бесконечный уродливый
клозетный коридор, протянутый от А до Д, и все это затеряно среди наводящих
тоску гектаров желтых лысых газонов, в свою очередь затерянных среди
пустырей зоны. Если бы, вместо того чтобы тянуть эту дурацкую прямую линию,
четыре или пять факультетских здания расположили прямоугольником, их можно
было бы "сшить между собой", как выражается Монтень, на манер монастыря,
украшенного внутри садом, а магазины, кафе, всякие заведения
самообслуживания, дискотеки, кинозалы выходили бы в этот сад, создавая некое
подобие восточного базара, сообщая Факу городской дух, живую, многокрасочную
атмосферу, которой так не хватает Нантеру, и этот монастырь-базар
превратился бы в маленький Бульмиш, составляющий часть университета, и
стеклянная стена его открывалась бы на внутренний мини-сад наподобие
Люксембургского, с аллеями, деревьями, скамьями, тогда университет
повернулся бы спиной к чудовищной пустыне пригорода, замкнулся бы вокруг
своего парка, создавая у студентов ощущение надежности и уюта, которое
всегда возникает в городках, опоясанных стенами, таких, например, как Фец
или Сен-Мало.
Идея показалась ему забавной. Он вытащил из портфеля блокнот, вынул из
кармана шариковую ручку и принялся рисовать. Прежде всего башня, фаллос, как
называют ее студенты, башню -- к черту, я ломаю ее надвое, заменяю двумя
маленькими корпусами, такими же, как все остальные, четырехэтажными, ставлю
их рядом. Между ними я рисую широкую арку, здесь, допустим, центральный
вход. Это будет одна из коротких сторон прямоугольника, выходящая на улицу
Лафоли. Вдоль каждой из длинных сторон я размещаю корпуса А и В, Г и Д, а на
противоположной короткой стороне -- университетскую библиотеку. Спланировать
здание библиотеки в полукилометре от факультетских корпусов -- абсурд,
поистине кафкианский. Добрый километр туда-обратно под дождем и в холод
только для того, чтобы уточнить какую-нибудь ссылку или заглянуть в
какую-нибудь книгу. Последнее слово архитектурного бреда: поместить книги
возможно дальше от людей, которые ими пользуются. Теперь, соединяя корпуса,
рисую мой монастырь-базар, а внутри разбиваю сад, настоящий сад площадью в
гектар, с настоящими деревьями, а не этими пятью-шестью эмбрионами, которыми
они украсили наши газоны. Дельмон вдруг яростно выдрал листок из блокнота,
скомкал его и сунул в карман. Рансе отказывает мне в поддержке, мне не
видать места штатного преподавателя как своих ушей, и чем же это я
развлекаюсь на досуге? Я перестраиваю университет! Что это, как не уход в
компенсационные грезы? А меж тем, пока я мечтаю, миром владеют реалисты, то
есть если взять нашу Alma mater, те, кто лижет зад начальству. Возможности,
которые нынешняя университетская система продвижения открывает для
задолизания, поистине безграничны, в том числе и для задолизания через
промежуточное лицо (см. зятья медицинских светил). Он горько рассмеялся:
интересно, Лагардет с Рансе?.. В буквальном смысле слова -- нет.
Сомнительно. Даже не так. В сущности, было бы даже приемлемей, если бы Рансе
ей сказал: либо переспишь со мной, либо не видеть тебе места штатного
преподавателя. Признак нездоровья как раз в том, с какой жадностью Рансе
клюет на эту приманку иллюзорного удовлетворения, подсовываемую лицемеркой,
хотя и не обманывается на сей счет. Не путать: она ласкает его тщеславие, а
не что-то другое (смешок), в сущности, она его презирает, ничего ему не
дает, она кокетка. Дельмон постучал ручкой по блокноту. Что такое кокетка?
Девица, которая предлагается без всякого намерения отдаться. Что же в таком
случае недотрога? Ну, скажем, девица, которая не перестает отказывать вам в
том, чего вы не намерены у нее просить. Несколько минут Дельмон вертел в уме
так и сяк эт