гда солнце стало склоняться к югу, Эм совсем ослабела и больше не вставала с постели. И тогда он уходил в город, и бродил там по развалинам аптек, и искал порошки и настойки, чтобы хоть ненадолго облегчить ее страдания. И когда принимала Эм лекарства, то засыпала или, улыбаясь слабой улыбкой, лежала покойно. Но когда боль снова заставляла метаться ее тело, Иш думал: "Наверное, мне нужно дать большую дозу и навсегда убить эту боль". Но не смел сделать этого. Потому что знал ее бесконечную жажду жизни и верил в ее мужество. И он продолжал долгие часы проводить у ее постели, держал за руку, и время от времени они разговаривали. И, как было всегда в их долгой жизни, именно она - страдающая от боли, умирающая - давала силы и успокоение его душе. И тогда с пронзительной ясностью понимал Иш, что не только женой, но и матерью была для него Эм. - Не беспокойся, - однажды сказала она. - О наших детях не надо беспокоиться... и о внуках, и о тех, кто после них придет. Думаю, они будут счастливы. Они могут быть совсем другие, чем мы, и все равно будут счастливы. Не думай больше об этой цивилизации. Жизнь все равно будет продолжаться! Неужели она давно все знала? Неужели она давно знала, что у него ничего не получится? Неужели она чувствами своими понимала, как все это будет? Чувствовала, потому что была женщиной? Может быть, потому, что в жилах ее текла другая кровь? И снова он терялся в догадках, что делает великими мужчину или женщину. Теперь Джози стала хозяйкой в доме и ухаживала за матерью. Джози сама теперь мать - высокая, полногрудая, и походка у нее материнская. Из всех детей именно она была больше всех на Эм похожа. И остальные тоже приходили к постели Эм. Высокие сыновья, сильные дочери и их внуки. Самые старшие внуки тоже сильными и высокими были, а внучки начинали расцветать женской красотой. И когда глядел на них, проходящих возле постели умирающей, думал Иш, что Эм, как всегда, права. "Жизнь продолжается, - думал он, - и они выдержат и будут продолжать жить. Простодушные всегда самые сильные. Они выдержат!" И настал тот день, когда, как и прежде, сидел он у края постели и держал ее руку. Эм была очень слаба, и вот тогда неожиданно понял Иш - они не одни, еще кто-то рядом стоит - темный, невидимый. Не могла больше говорить Эм, и только один раз ощутил Иш слабое подрагивание ее пальцев в своей ладони. "О Мать всех живущих, - думал он. - Твои сыновья будут восхвалять твое имя, и святой назовут тебя дочери!" А потом там, где трое было, лишь он один остался, потому что ушла Смерть и Эм тоже ушла. А он остался, и в глазах его не было слез. И этому пришел свой конец. Они похоронят ее - Мать всех живущих - и не оставят никакой отметки на могиле, потому что такой у них обычай. И как было в самом начале жизни, когда пришла в мир любовь и привела за собой печаль, сидел он рядом с мертвой. И еще знал, что вместе с этой смертью оставило Племя Величие. А годы продолжали проходить своей чередой, и солнце садилось сначала на севере гор, а потом к югу от моста Золотые Ворота, а потом снова к северу. Много новых чисел было выбито на камне. И пришла та весна, когда умерла Молли - умерла внезапно, так что все они решили - причиной тому стала сердечная недостаточность. И в тот же год выросла внутри Джин большая опухоль - быстро выросла, так же быстро, как вырастает, захватывая без остатка, ужас ночного кошмара. Никого не было среди них, кто бы мог помочь, и когда умерла Джин от своих рук, никто не обвинил ее в том. "Мы уходим, мы уходим, - думал Иш. - Мы - американцы - стареем и падаем, как опадает осенняя листва". И когда думал так, грустью наполнялось его сердце. Но стоило выйти на склоны холмов, он видел увлеченных играми детей и видел молодых людей, перекликающихся друг с другом, и матерей, кормящих грудью, и еще видел он мало печали и много веселья. А однажды пришел вот с такими словами Эзра: - Ты должен взять другую жену. - А Иш молчал и лишь непонимающе смотрел на Эзру. - Нет, - сказал тогда Эзра. - Я уже стар. Ты моложе. У Других есть молодая женщина, а нет мужчины, чтобы взять ее в жены. Лучше так, чем быть совсем одинокой. И у вас будут дети. Не было любви у Иша, но он взял ее. И она ласкала его длинными ночами, потому что оставался он мужчиной еще в полной силе. И она рожала ему детей, и дети эти немного странными для него были - не чувствовал он детей своими, потому что не Эм это были дети. Много чисел и с тех пор было выбито на скалах. Кроме Иша и Эзры больше не осталось в Племени Американцев. Умерли они, да и Эзра превратился в маленького, сморщенного старичка, который все время кашлял и с каждым днем становился все тоньше и тоньше. Совсем поседела и у Иша голова. И хотя не толстым был Иш, но обвис его живот и стали тонкими ноги, как всегда бывает у стариков. И бок болел - там, куда впились когти пумы, и потому все труднее ходить ему стало. Но в Году 42-й жена принесла ему еще одного ребенка. Он принял рождение ребенка безразлично, тем более к тому времени у него уже были правнуки. А в день, когда закончился Год 43-й, понял Иш, что не дойти ему до гладкой скалы, где выбивали они новые числа, и Эзра что-то совсем разболелся. Вот почему решили они отложить церемонию, пока не поправятся и снова сил не наберутся. А потом часто между собой говорили, что непременно должны сделать это или договориться с молодыми, и иногда молодежь сама вспоминала об обряде, и даже дети вспоминали. Но как в таких случаях всегда бывает - что один раз отложили, то и продолжали откладывать снова и снова. "Дождь идет", или "Слишком холодно", или "Мы идем ловить рыбу и сделаем это в другой раз". Так и остались цифры не выбитыми, и не получил год имени, а жизнь продолжалась, и никто не заботился о такой мелочи и не переживал сильно. И после этого уже никто не знал, как много лет прошло. Перестали рождаться дети у молодой жены Иша. А однажды пришла она и привела мужчину моложе себя, и оба уважительно попросили Иша отпустить женщину и отдать молодому. Вот тогда окончательно понял Иш: в забавном спектакле, что его жизнью называется, последний акт начался. И когда случилось это, все чаще и чаще стали сидеть они вместе с Эзрой - как два древних старика просто сидеть. Ничего странного в том не было, что сидели рядом два старика и разговаривали. Странным было то, что не было рядом других стариков. Одна молодежь кругом - по крайней мере, в сравнении с их годами. Дети рождались, и кто-то умирал, но все равно больше рождалось, чем умирало, и все были молоды, и много смеха вокруг звучало. И пока быстрой чередой продолжали лететь годы, два старика на склоне холма все больше и больше о прежних временах вспоминали. Кого еще могли волновать эти прежние времена, как не их? Что интересного было в них для молодежи? Знала молодежь только, что одни годы плохими были, а другие, наоборот, хорошими. Вот и все, пожалуй. А старики уже новой жизни не понимали и потому в основном о прошлом говорили и лишь иногда догадки на будущее строили. И когда неспешно текли их беседы, Иш с радостью понимал, что не оставила мудрость Эзру. Каким был всегда, таким и сейчас остался его старый друг - добрым советчиком и помощником в трудную минуту. - Племя - как ребенок, - однажды сказал Эзра своим тонким с присвистом голосом - голосом, который с каждым днем все больше на птичий стал походить. Сказал и тяжело закашлялся. А когда прошел кашель, снова заговорил Эзра: - Да, Племя совсем как ребенок. Ты можешь показать ему пути, вырастить его, даже поуправлять немного, но все равно вырастет ребенок и пойдет своей собственной дорогой, и то же самое сделает Племя. - Да, - как-то раз заметил Эзра, - годы и время дают мудрость. Все проще мне теперь кажется, чем раньше казалось. И наверное, если проживу я еще сто лет, совсем все простым и ясным для меня будет. И еще часто вспоминали они других Американцев, которые раньше ушли. И смеялись, вспоминая доброго старину Джорджа, Морин и их радио, которое уже никогда не заработает. И улыбались, вспоминая Джин и ее отказ ходить в церковь. - Да, - говорил Эзра, - со временем все яснее становится. Почему каждый из них Великую Драму пережил - это я не знаю и, наверное, уже никогда не узнаю. Но думаю, теперь знаю, почему каждый из них потрясение пережил, когда многих Вторая Смерть прибрала. Джордж и Морин, да, наверное, и Молли, потому что недалекими были - без намека на воображение. А Джин выжила, потому что с характером была и волей с этой жизнью бороться. А я потому, что никогда себе не изменял и делил свою судьбу с судьбами других. А ты с Эм... И замолчал Эзра, давая Ишу самому сказать. - Да, - сказал Иш тогда, - думаю, ты прав... А я - я мог жить, потому что на другой стороне стоял и смотрел, что происходит. А вот про Эм... И когда замер Иш, не в силах говорить, Эзра продолжил: - Ничего не поделаешь, какими мы были, такими и Племя будет. Не будут они большими умницами, потому что мы такими не были. Наверное, тем, кто действительно умом отличался, не полагалось выжить... Но что Эм касается, нет нужды объяснять и догадки строить, ибо самой сильной из всех нас была эта женщина. Многое нам в этой жизни требовалось. Нам нужен был Джордж с его любовью к дереву, и твоя способность вперед заглядывать нам тоже была необходима, и моя привычка делать так, чтобы каждый с каждым в мире мог жить, наверное, тоже пригодилась, хотя мало я чего собственными руками и головой сделал. Но больше всего, думаю, мы в Эм нуждались, потому что давала она нам мужество. А без мужества разве что медленно умирать можно, а настоящей жизни не получится. И пока они сидели на склоне холма, показалось Ишу, что выросло перед ними молодое дерево и росло до тех пор, пока не закрыло ветвями вид на Залив, где по-прежнему высоко в небо вздымались красной ржавчиной покрытые башни огромного моста. А потом стало болеть дерево, сохнуть и в один из дней рухнуло вниз. Теперь с того места, где любил Иш сидеть и греться на солнце, если поднять немного голову, снова был виден мост. И однажды, когда взглянул он в сторону моста, то увидел, как бушует огонь в развалинах города по ту сторону Залива. И вспомнил, что давно, очень давно, когда и он еще не родился, город этот тоже горел. Сухой северный ветер раздувал языки пламени, и целую неделю горел город. Никто не позаботился узнать, почему возник пожар, и ни у кого даже мысли не возникло тушить пламя. И погас огонь сам собой, когда, наверное, все сгорело, что могло сгореть. А потом пришло время, когда даже разговаривать тяжело им стало. Теперь просто сидел Иш, поудобней устроясь на склоне холма и подставив лицо солнцу, а рядом сидел тот, кому еще больше лет было и который кашлял и с каждым днем все тоньше становился. Трудно им теперь вспомнить было, как дни проходили, как в недели складывались, и даже годы пробегали так, что почти и не замечали их бега эти двое. Но продолжал сидеть рядом Эзра, и иногда Иш думал: "И хотя он кашляет и кашляет и становится все тоньше, он переживет меня". И теперь, когда даже говорить трудно было, разум его все больше во внутренний мир уходил, и Иш думал о всех странностях этой жизни. Разве какой-нибудь другой конец у нее мог быть? Даже если бы не случилась Великая Драма, все равно был бы он сейчас древним стариком - таким, как профессор Эмеритус. Ковылял бы со своей палкой, брал книги из библиотеки, воображал, что занимается какими-то исследованиями, немного раздражал пятидесяти- и шестидесятилетнюю молодежь, управляющую нынче факультетом, а те бы говорили уважительно студентам последнего курса: "Это профессор Уильямс. В свое время был большим ученым. Мы им все очень гордимся". Теперь Старые Времена еще глубже были похоронены, чем древний город Мохенджо-Даро - "место мертвых". На его глазах все это крушилось, обращаясь в прах. Но и другое забавно: эта обратившая все в прах катастрофа не сломала его, не разрушила как личность. И он остался таким, каким и должен был остаться - как профессор Эмеритус, - хотя черные тени уже накрывают его разум, пока сидит он на склоне пустынного холма, словно умирающий патриарх первобытного племени. И еще в эти годы совсем странные вещи стали происходить с ним. Молодые люди всегда приходили к нему за советом, но сейчас - даже когда черные тени закрывали его разум - стали приходить молодые как-то совсем по-особенному. Сидел ли он в солнечную погоду на склоне холма, или в дождливый, или в туманный день оставался в доме, они стали приходить к нему с маленькими подарками: с горстью спелых ягод, которые он очень любил, или с красивым камешком, или с осколком цветного стекла, вспыхивающем в лучах солнца. Не нужны были Ишу ни стекло, ни камни, хотя порой были те камни сапфирами или изумрудами, найденными в развалинах ювелирных магазинов, но он ценил подарки, ибо понимал - молодые люди приносили ему то, что нравилось им самим. Вручали молодые принесенные дары и, когда он сидел, сжимая в руке молоток, почтительно о чем-нибудь спрашивали. Иногда они спрашивали о погоде, и тогда Иш отвечал охотно и с радостью. Он ведь мог взглянуть на барометр отца и часто сказать то, что не могли знать молодые, - уйдут ли низкие облака и выглянет жаркое солнце, или, наоборот, разразится буря. Но порой задавали ему другие вопросы. Например, в какую сторону им лучше пойти, чтобы удачной получилась охота. И тогда пропадало у Иша желание отвечать, потому что ничего не знал он об этих делах. Но когда молчал Иш, не давая ответа, молодежь всегда сердилась и грубо начинала щипать его. И в боли отвечал он им тогда, хотя ничего не понимал и не знал об охоте. Тогда кричал он глухим, старческим голосом: "Идите на юг!" или "Идите за холмы!" И молодые люди улыбались и уходили довольные. А Иш боялся, что не найдут они хорошей охоты, вернутся и снова будут щипать его, но они никогда не возвращались. За эти годы всякое было - было и так, что мог он думать ясно и четко, как прежде, но "все чаще случалось, будто густой туман наполнял его голову, в самые укромные уголки мозга проникая. Но однажды, когда пришли они и голова у Иша ясной была, внезапно понял он, что, кажется, стал для них для всех Богом или оракулом, чьими устами говорит с ними Бог. И тогда вспомнил, как много лет назад боялись дети дотронуться до молотка и как понимающе и согласно кивали головами, стоило ему сказать, что он Американец. А ведь он никогда не хотел быть Богом. А однажды сидел Иш на склоне холма и грелся на солнце и, взглянув налево, увидел, что никто не сидит с ним рядом. И тогда понял, что и Эзра - добрый помощник - ушел и что теперь никто не будет сидеть с ним рядом на склоне холма. И когда подумал так, то вцепились немощные старческие пальцы в ручку молотка, который в эти дни слишком тяжел для него был - и двумя руками не поднять. "И называется он ручник, - подумал Иш, - но теперь слишком тяжел он для моей руки. А сейчас он символом племенного Бога стал и до сей поры со мной рядом... а вот все остальные ушли, даже Эзра ушел". И тогда, потрясенный неожиданным знанием об Эзре, очистился его мозг от тумана, и окинул внимательным взглядом Иш, что окружало его, и увидел, что сидит на склоне холма, где много лет назад расцветал весной фруктовый сад, а теперь лишь истоптанная, заросшая травой земля, да полуразрушенный дом в зарослях разросшихся кустов, да высокие деревья. А потом он взглянул на солнце, и было солнце на востоке, а не на западе - там, где думал он его увидеть. И в северной части небосклона висело солнце, а значит, середина лета пришла, а не ранняя весна, как он думал. Да, за все эти годы, что провел он на склоне холма, оборвалась для него временная связь, потому движение солнца с востока на запад, начало и конец дня определяющее, ничем не отличалось от движения солнца с севера на юг, когда, сменяя друг друга, времена года проходили. И мысль эта окончательно дала понять, какой он старик, и горько ему стало. И печаль эта принесла с собой воспоминания о еще одной печали и подумал он про себя: "Да, ушла Эм, и Джои, и даже Эзра покинул меня". И когда ожило в памяти его все, что случилось, что одиноким его снова сделало, заплакал Иш, - беззвучными слезами заплакал... стар он уже был, а старикам трудно управлять тем, что они делают. И когда текли по его щекам слезы, думал Иш: "Все они ушли! И я Последний Американец". ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПОСЛЕДНИЙ АМЕРИКАНЕЦ Как весело, как весело в лесах зеленых. Старинная песня 1 Может быть, это в тот же день случилось, а может быть, тем летом, а может быть, целый год прошел... Только когда поднял Иш голову, ясно увидел молодого мужчину перед собой. Совсем молодого... и одет был странно - в голубых джинсах - их блестящие медные пряжки и пуговицы на солнце посверкивали, - а на плечах светло-коричневая звериная шкура с острыми длинными когтями. В руке держал он тугой лук, а за спиной его видел Иш колчан с оперенными стрелами. Иш заморгал ресницами - слишком ярок был свет солнца для старческих глаз. - Кто ты? - спросил Иш. А молодой ответил уважительно: - Я Джек, Иш, как ты и сам, конечно, хорошо знаешь. И то, как произнес он "Иш", вовсе не значило, что молодой уменьшительным именем этим пытается незаконно на "одну ногу" со стариком встать, скорее, тут огромное уважение звучало, даже благоговейный трепет примешивался, будто "Иш" гораздо больше значило, чем просто имя старого человека. А Иш и сам смутился и прищурил глаза, стараясь получше разглядеть, кто перед ним, - с годами плохо он стал видеть вблизи. Да и как тут не смутиться, ведь помнил он еще, что у Джека темные волосы, ну, может быть, поседели слегка, а у этого, который Джеком назвался, светлые, с легкой рыжинкой, волосы почти плеч касались. - Не должен ты насмехаться над старым человеком, - сказал тогда Иш. - Джек - мой старший сын, и я бы его узнал. У него волосы темные, и он тебя старше. А молодой рассмеялся, но не грубо, уважительно рассмеялся. - Ты о моем дедушке говоришь, Иш, как ты и сам, конечно, хорошо знаешь. - И снова в том, как произнес он "Иш", странные нотки прозвучали... и это непонятное повторение - "как ты и сам, конечно, хорошо знаешь". - Ты из Первых, - спросил Иш, - или из Других? - Из Первых, - прозвучало в ответ. И пока разглядывал его Иш, новая загадка возникла. Почему парень этот - ясно видно, что уже давно не мальчик, - держит в руке лук, а не ружье. - Почему у тебя нет ружья? - спросил Иш. - Ружья только для забавы хороши, - сказал молодой и коротко, пренебрежительно хохотнул. - Разве можно доверять ружьям, как ты и сам, Иш, конечно, хорошо знаешь. Бывает, раз выстрелит и наделает много шума, а все остальное время жмешь на спусковой крючок и слышишь только "клик". - И тут он в подтверждение, что такое "клик", громко щелкнул пальцами. - Потому нельзя ружье брать, когда на настоящую охоту идешь, хотя старики наши говорят - совсем не так было в давно прошедшие годы. Но теперь мы стрелы берем, потому что надежнее стрела и не отказывается лететь, когда нужно, а еще, - тут он гордо распрямил плечи, - а еще, тут сила нужна и умение управляться с луком. Старики рассказывали, раньше любой мог из ружья стрелять, как ты и сам, Иш, конечно, хорошо знаешь. - Дай мне посмотреть стрелу, - попросил Иш. Молодой вытащил стрелу из колчана, сначала осмотрел внимательно сам и только потом протянул Ишу. - Это хорошая стрела, - сказал он. - Я ее сам сделал. А Иш держал в руке стрелу и чувствовал ее вес. Такую стрелу уже игрушкой для детей не назовешь. В целый ярд длиной было древко. Видно, аккуратно отколото от ровной, без сучков, плашки, а потом обточено со всех сторон. И оперение было хорошим, только вот по слабости зрения не мог понять Иш, какая птица рассталась со своим хвостом. Плохо стал видеть Иш, но, когда коснулся перьев пальцами, понял, что хорошо они расставлены - так, чтобы вращалась стрела в полете, как вращается пуля, а потому дальше и вернее в цель способна лететь. А потом стал Иш наконечник стрелы изучать - скорее пальцами, на ощупь, чем глазами. Острой оказалась стрела, Иш чуть было большой палец не проколол, пока острие пробовал. Гладким был на ощупь наконечник, с небольшими вмятинами, какие на кованом металле остаются после ударов. И хотя туман стоял в глазах Иша, все же различил он серебристо-белый цвет наконечника. И тогда спросил он: - Из чего это сделано? - Это сделано из маленьких круглых штук. На них еще лица есть. У Старых Людей есть для них имя, только я не помню точно. Вроде макета... Молодой замолчал. Наверное, ждал, что сейчас услышит правильное слово, а когда понял, что не дождется, снова зачастил словами, видно, радовался показать свои знания о наконечниках. - Мы находим эти маленькие круглые штуки в домах. Там их много, очень много лежит - и в ящиках, и в шкафах. Иногда они даже сложены вместе, все равно как короткие круглые палки получается, только тяжелее палок. Одни красные, другие белые - вот как эта. Белые бывают одни и еще другие. На которой горбатый бык, мы такие не берем - твердые очень, когда по ним стучишь. Иш думал, и наконец ему показалось, что понял, о чем идет речь. - А вот эта, белая, - спросил он. - Был на ней рельеф - картинка на этой была? Молодой взял из рук Иша стрелу, повертев в пальцах, осмотрел наконечник и вернул стрелу Ишу. - На них на всех есть картинки, - сказал он. - Вот эта - из самых маленьких. На ней картинка с женщиной, у которой крылья прямо из головы растут. А на некоторых есть картинка ястреба - не очень похожая картинка. - Молодой просто захлебывался от счастья, что ему достался такой благодарный слушатель. - На остальных мужчины - похожи на мужчин. Один с бородой, у другого сзади длинные волосы висят. А еще есть с таким строгим лицом и челюстью тяжелой. - А кем, как ты думаешь, были все эти мужчины? Молодой сначала налево посмотрел. Потом направо глаз скосил, видно, совсем не безобидным вопрос оказался и заставил молодого нервничать. - Они... они... Мы так думаем, они, как ты и сам, Иш, конечно, хорошо знаешь, они - Старые Люди, которые еще до наших Старых Людей были! И когда понял молодой, что не поразит его на месте гром с небес и Иш не рассердится, уже с большей решимостью продолжил: - Да, так оно и есть - как ты и сам, Иш, конечно, хорошо знаешь. И мужчины эти, и ястребы, и горбатый бык! Может быть, и женщина с крыльями, которые из головы растут, родилась, когда ястреб и другая женщина стали вместе жить. Но они не против, когда берем мы их картинки и разбиваем, чтобы сделать наконечник. Может быть, они очень великие и важные, чтобы о такой малости беспокоиться, а может быть, великими много лет назад были, а теперь постарели и стали слабыми. Он замолчал, но Иш видел, что молодой очень собой доволен и любит поговорить, а сейчас быстро соображает, что бы еще такое сказать. По крайней мере, этот не страдал отсутствием воображения. - Да, - продолжал молодой свой монолог. - У меня есть вот такая мысль. Наши Старые Люди - они ведь Американцами все были - сделали дома, и мосты, и маленькие круглые штуки, которые мы сейчас разбиваем и делаем наконечники для стрел. А вот те другие Старые Люди Старых Людей, - вот те, наверное, холмы сделали, и солнце, и самих Американцев сделали. Конечно, недостойно Ишу было так над наивным простаком подшучивать, но не смог он удержаться и не сказать двусмысленность: - Да, - сказал он, - я слышал, говорили, что эти, которые совсем Старые Люди, произвели на свет Американцев, но я серьезно сомневаюсь, что холмы и солнце тоже они произвели. И конечно, не мог понять молодой, какой смысл в словах Иша кроется, но, видно, почувствовал в тоне насмешку и ничего не ответил. - Ну так продолжай, - чувствуя, что надолго замолчал молодой, сказал Иш. - Расскажи мне лучше еще что-нибудь о наконечниках. Меня вовсе не интересует твое представление о космогонии. - Иш последнее слово с легким чувством мщения произнес. Вряд ли его собеседник поймет, о чем идет речь, но обязательно будет поражен его длиной и странным, непонятным смыслом. - Да, о наконечниках, - нерешительно начал молодой Джек, а потом, постепенно обретая былую уверенность, продолжил: - Мы берем и красные и белые. Красные хороши для скота и для пумы. А белые - для оленей и для других. - Почему так? - резко перебил его Иш, чувствуя, как зашевелилось в душе веками воспитанное, а теперь глубоко возмущенное столь откровенным надувательством чувство рационального. А вопрос немного удивил, а больше расстроил Джека. - Почему? - переспросил он и повторил недоуменно: - Почему? Кто может сказать - почему? Кроме, конечно, тебя самого, Иш! Просто есть красные и есть белые - вот и все, что есть. Все равно как, - не в силах подобрать нужные слова он беспомощно оглянулся кругом, и тут взгляд его поймал луч солнца. - Да, это все равно как солнце ходит вокруг земли, но ведь никто не знает, почему ходит, и не спрашивает почему. Зачем надо спрашивать - почему? И когда произнес молодой последние слова, увидел на его лице Иш выражение крайней собой гордости, будто только что открыл Джек великую философскую истину, а ведь ясно было, что от простоты своей так говорил и думал. Но когда Иш через сознание свое этот ответ пропустил, то родились в нем сомнения. Возможно, в этой, на первый взгляд, простоте большая глубина крылась. Есть ли истинный ответ на "почему"? А может быть, происходящие явления ограничены лишь настоящим? Думал так Иш и понимал, что таится в этих выводах ошибка. Понимание причинно-следственной связи необходимо для думающего существа, каким безусловно считал себя человек; и история о разноцветных наконечниках стрел тому доказательство - подтверждение, а не отрицание. Только причинная связь в этом случае была ошибочна и иррациональна. Молодой человек поддерживал и защищал теорию абсурда, согласно которой коров, быков и пуму лучше убивать медными наконечниками из расплющенных пенни, в то время как оленей - из серебряных квотеров и даймов. Выводы тем более странные, что материалы практически не отличались ни по твердости, ни по удобству обработки. Только в таких примитивно мыслящих умах цвет каким-то непостижимым образом - вот он, ярчайший пример суеверия, - мог рассматриваться как основной, отличительный фактор. И снова почувствовал Иш, как закипает в нем раздражение против столь неприятного его строгому уму небрежного образа мышления. И хотя стар он, но кое-что еще может сделать. - Нет! - воскликнул он, да так резко, что от неожиданности вздрогнул его собеседник. - Нет! Это неправильно. Белые и красные наконечники! Да так вы... И вдруг замолчал. И подумал, что не прав, снова пытаясь изменить судьбой предначертанное. И еще услышал, как глубоким контральто доносится до него голос из прошлого: "Успокойся, остынь, милый". Возможно, что ему и удастся убедить этого наивного юношу пс имени Джек. Без сомнения, умного, не лишенного дара воображения парня, который сейчас мальчика по имени Джои заставил вспомнить. Но чего он добьется? Разве что смутит покой и заставит белой вороной себя чувствовать среди своих. А какая, впрочем, разница! По край ней мере, при охоте на пуму ведь не снизится эффективность красных наконечников. И если лучник будет чувствовать их более эффективными, значит, тверже будет его рука и точнее полетит стрела в цель. Вот почему не сказал ничего больше Иш, а, глядя в лицо молодого, улыбнулся ободряюще и снова перевел взгляд на стрелу. А когда новая мысль возникла, спросил он: - А вы всегда можете найти много этих круглых штук? А молодой Джек в ответ рассмеялся, будто совсем нелепый вопрос услышал. - Конечно, - сказал он. - Их так много, что даже если все мы целыми днями будем делать наконечники для стрел, все равно никогда меньше их не станет. А Иш задумался над веселым ответом. Скорее всего, истинную правду он услышал. Даже если в Племени сейчас сотня взрослых мужчин, наверное, тысячи тысяч таких монет можно найти в кассах магазинов и в хранилищах банков только в этой маленькой части города. А если когда-нибудь иссякнет запас монет, останутся тысячи миль медных телефонных проводов. И тогда он вспомнил, как, делая свою первую стрелу, думал, что Племя начнет свой путь к прогрессу от каменных наконечников. А они, оказывается, грандиозный скачок вперед совершили и уже научились обрабатывать металлы. Значит, миновало Племя - его потомки - поворотный пункт и теперь уже не просто бесследно тысячелетний опыт человечества теряет, но и свой, новый опыт приобретает. А значит, уже не засасывает их трясина дикости, но поддерживают они прочный уровень своего существования и обретают уверенность. Научив делать луки, Иш помог им, и потому тихая радость и гордость наполняли его сейчас. В последний раз бросил он взгляд на стрелу и протянул молодому. - Кажется она мне хорошей стрелой, - сказал Иш, хотя ничего не понимал и не разбирался в стрелах. А молодой не мог знать этого, и счастливая улыбка от похвалы трудов его рук расплылась на юном лице; и еще увидел Иш, как, прежде чем в колчан положить, пометил он стрелу, - видно, хотел выделить ее после того, что сейчас случилось. И, продолжая смотреть на молодого, испытал неожиданно Иш огромную любовь к нему. Давно - с тех пор как стал он стариком сидеть на склоне холма - ничего так не трогало его сердце, как сейчас. Этот Джек, который из Первых вышел, был его правнук по отцовской линии, а значит, и Эм правнук. И пока смотрел Иш в молодое лицо, сердце его так стучало, что готово было из груди вырваться, задал Иш странный вопрос: - Юноша, - сказал он, - ты счастлив? А юноша по имени Джек вскинул на старика удивленные глаза, потом взглядом холмы окинул и только тогда ответил: - Да, я счастлив. Все в мире идет, как должно быть, и я малая частица этого. А Иш начал думать, что стоит за таким ответом, и снова терялся в догадках - наивное ли восприятие мира заключается в этих словах или скрывается за ними глубинный философский смысл - и не мог решить. И пока думал напряженно, разбуженный мыслью туман, выползая из глубин сознания, заклубился в его голове. Но все равно вспомнил Иш, что слова молодого ему знакомыми кажутся, будто где-то уже слышал он точно такие же слова. А может быть, и не точно такие же, но были те слова такими, какие кто-то ему хорошо известный мог сказать. Потому что, когда говорил молодой по имени Джек, то не сомневался, а говорил как должное - утверждая. А Иш не мог вспомнить имя того знакомого человека, но вспомнил теплоту и нежность, которые от имени неотделимы были, и теплые чувства, обволакивая, накрыли его, унося в забытье. И когда очнулся он и снова поднял глаза, никто уже не стоял перед ним. И как ни пытался, не мог вспомнить и сказать с уверенностью Иш, случилось ли все в этот день или в другой, а может, и вовсе другим летом стоял перед ним назвавший себя Джеком человек. 2 Рано он проснулся в то утро - так рано, что еще серые сумерки все вокруг скрывали. И короткое мгновение он лежал не двигаясь и думал - где он. И в то же короткое мгновение вдруг представилось ему - он снова маленький мальчик и карабкается на материнскую постель, чтобы найти там серым ранним утром защиту и нежное тепло любви. А потом решил, что не может быть такого, но стоит протянуть руку, и пальцы коснутся теплого плеча Эм. И такое не могло быть. И тогда он вспомнил о своей молодой жене. И ее не будет рядом, потому что много лет назад он отдал ее молодому и правильно тогда поступил, ведь предназначение женщины - рожать детей, а когда будут рождаться дети, значит, многочисленнее станет Племя и окружающая их тьма все дальше отступит. И когда перебрал Иш все, что еще хранила его память, понял наконец, что он очень стар и один лежит в широкой постели. Правда, утешала его мысль, что в своей старой постели, в своем старом доме. Так бы и продолжал он лежать тихо, если бы не странная сухость во рту, и тогда, с минуту поколебавшись в нерешительности, все же медленно встал и, шаркая негнущимися старческими ногами, двинулся в ванную комнату попить воды. И когда добрался до цели, то протянул руку и щелкнул рычажком выключателя. А когда раздался знакомый щелчок, даже зажмурился Иш от вспыхнувшего ярко света электрической лампы под потолком. Совсем немного времени прошло, и понял он, что по-прежнему окружают его серые предрассветные сумерки и не вспыхивал в ванной комнате яркий электрический свет. Давно умер свет и не вспыхнет снова. Это знакомый звук щелчка проник в сознание и породил некогда привычные образы. Не смутился Иш, ибо и раньше с ним такое случалось. И тогда немощной рукой с усилием повернул он кран над раковиной, но не вырвалась оттуда с шумом веселая струя воды. Вот только когда он вспомнил, что отказалась бежать вода по трубам еще много лет назад. Не смог он выпить стакан воды, за которым шел в ванную комнату, но и особой жажды не чувствовал, разве что першило в горле, раздражало неприятной сухостью. Но стоило сделать несколько глотательных движений, как сухость понемногу начала проходить, и он почувствовал себя лучше. А уже в спальне застыл в нерешительности у края кровати и втянул в себя воздух, принюхиваясь. Пожалуй, и сейчас он мог вспомнить, как с годами менялись окружающие его запахи. Давно, очень давно здесь пахло большим городом. И когда ушел этот запах, свежестью гор и молодой травой пахнуло Но и этот запах уступил. Теперь старым домом, прожитыми годами и тленом пахло. Но привык Иш к этому последнему запаху и уже не чувствовал, и не мог он его беспокоить. Сейчас, казалось, сухим дымом тянуло. Наверно, это и заставило проснуться так рано. Но не испытывал Иш никакого страха и снова, кряхтя от усилий забрался в постель. А с севера упрямо задувал сильный ветер. Раскачивал за эти годы близко подступившие к дому сосны, и ветви их, со свистом рассекая воздух, хлестали по стеклам и стенам. Шум раскачивающихся ветвей не давал Ишу уснуть, и он лежал без сна и слушал. Ему вдруг захотелось узнать, который сейчас час, но он уже давно забыл, когда в последний раз заводил свои часы. Время, как одно из необходимых условий при назначении встреч или выполнения каких-то обязательств, давно потеряло свой прежний смысл, потому что изменился мир и ритм жизни этого мира, а главное, был он сам уже очень стар и жил как бы вне этой жизни. В своем роде перешагнул время и теперь застывшая вечность окружала его. И потому лежал он в одиночестве полуразрушенного дома. Те, кто рядом жил, спали в других домах, а в хорошую погоду - просто под открытым небом. Они, должно быть, думают, что в доме этом поселилось привидение. Не иначе! Да и как по-другому, если для него самого те, кто умер, давно больше живыми кажутся, чем те, кто его сейчас окружает... И хотя не было у Иша часов, понял он по серому предрассветному сумраку, что скоро взойдет солнце. Наверное, и спал он ровно столько, сколько требуется спать старому человеку. Так и пролежит он, изредка ворочаясь, пока не взойдет солнце и кто-нибудь - он надеялся, что это будет молодой Джек, - не принесет ему завтрак - кусок тушеной говядины на косточке, которую он потом тщательно обсосет, и миску кукурузной каши. Они готовили для него кукурузную кашу, хотя для самих непонятной была эта еда. Они присылали кого-нибудь носить за ним молоток и помогать добираться до холма, где в хорошую погоду он грелся на солнце. Чаще других Джек приходил. Да, молодые очень хорошо о нем заботились, хотя старый он был, никчемный старик. Иногда, правда, сердились на него и тогда больно щипали, но делали так лишь потому, что думали о нем как о Боге. А ветер все не унимался, и ветви скреблись и стучали в стены дома. Но, видно, спал он меньше, чем полагалось старому человеку, поэтому через какое-то время, несмотря на шум, задремал снова. Насыпи дорог и проходы в горах для скоростных магистралей - пройдет и десять тысяч лет - все равно сохранятся, разве будут казаться узкими долинами и гребнями холмов. Огромные массы бетона, что некогда дамбами были, тоже останутся и будут казаться естественными гранитными преградами. Но время железа и дерева быстро пройдет. Три огня уничтожат их. Самый медленный огонь - ржавчиной будет тлеть, пожирая железо. Всего несколько коротких веков пройдет, и опоры перекинутого через глубокий каньон моста лишь ровной линией красной земли на склонах станут. Огонь, который дерево гнить заставит, быстрее, чем первый огонь, силу наберет. Но самым быстрым третий огонь - огонь пламени - окажется. И вдруг кто-то схватил его за плечи и стал грубо трясти, и тогда проснулся Иш, потрясенный столь неожиданным и грубым вторжением. А когда наконец спала мутная пелена с его глаз и начал он различать, что вокруг делается, то увидел перед собой лицо молодого Джека и печать страха, застывшую на этом лице. - Вставай! Да вставай же! - говорил Джек. И от шока столь внезапного пробуждения, кажется, прояснилась голова Иша, как давно уже не было с ним, и потому тело и разум быстрее задвигались, реагируя на взволнованные слова. И уже стоял Иш на полу и натягивал на себя какую-то одежду, и Джек помогал ему. Теперь уже не легкий запах, а густой дым наполнял до краев спальню. Иш кашлял надсадно, и глаза его слезились от дыма. И еще слышал треск и глухой рев. И не понял Иш, как получилось у него так быстро сбежать по лестнице, хлопнуть входной дверью, спуститься со ступеней крыльца и на улице оказаться. И только здесь он понял, как сильно ветер задувает. И нес этот ветер клубы дыма, и горящая листва и кора деревьев кружились в его огненном вихре. Не удивился Иш. Знал он - точно знал, что рано или поздно, но должно такое случиться. Каждый год высоко поднимались стебли травы, наливались соками, а потом засыхали и сухой соломой покрывали землю. Каждый год все пышнее разрастался кустарник в мертвых садах, и опавшая листва толстым слоем укрывала его корни. И понимал Иш, что это только вопрос времени, когда ускользнет огонь от задремавшего охотника и сильным ветром понесется, на эту сторону Залива, как совсем недавно бушевал на противоположной. И еще не миновали они дорожку между домами, как вдруг разом вспыхнула земля на соседнем участке, взревело неистово пламя, и отшатнулся Иш от опалившего лицо жара. И когда тащил его за руку Джек, торопил скорее выбраться из пекла надвигающегося пламени, понял Иш - он что-то забыл, но не мог вспомнить, что именно. А в конце дорожки, прикрывая глаза от пламени, стояли и ждали их еще двое. И когда дошли Джек и Иш до них, только тогда Иш вспомнил. - Мой молоток! - выкрикнул он. - Где мой молоток? Выкрикнул, и стыдно ему стало, что в минуту смертельной опасности вспомнил о никчемной вещи и столько шума наделал. Никакой ценности не представлял для него молоток и потому потрясен был, увидев, какое огромное впечатление его крик на трех молодых людей произвел. Глядели они друг на друга и не двигались с места словно от ужаса оцепенели. И вдруг рванулся Джек назад, хотя уже дымились, готовые в любую секунду неистовым пламенем вспыхнуть, кусты в саду перед домом. - Вернись! Вернись! - кричал Иш, но слабым оказался старческий голос, и, глотая горячий дым, задохнулся Иш. И думал еще, что не будет ему прощения, если сгорит Джек из-за такой ничтожной малости, как молоток. Но не сгорел Джек, выбрался из пламени невредимым, лишь шкура пумы на его плечах, обгорев, почернела да случайные искры оставили красные пятна ожогов на обнаженных руках. А увидев в руке Джека спасенный молоток, вздохнули молодые облегченно и радостно заулыбались. А за это время языки пламени уже совсем близко к ним подобрались, и потому ясно было - нельзя им оставаться на эт