не был, куннилингус - вот его конек. С собой он обычно носил нож, но лишь для того, чтобы припугнуть: жертвы, по сути, сами подтверждали, что он его лишь "показывал", а затем говорил идти с ним. Их он отводил туда, где безлюдно, а там велел ложиться и заголиться, вслед за чем, выражаясь канцелярским языком, "прикладывался ртом к интимным местам", лицо умещая между ног жертвы. За этим занятием он обычно испытывал оргазм, настаивая, что во многих случаях женщины сами вызывали его, помогая пальцами ног. Что ж, вполне вероятно: большинство, видно, догадывалось, что с наступлением оргазма от сумасшедшего обезопасится. В некоторых случаях доходило до полового акта, причем Шумак всякий раз утверждал, что исключительно по просьбе самой жертвы. В случае, увенчавшемся арестом, Шумак подкараулил в автомобиле пару юнцов и, угрожая пистолетом, парню связал запястья и лодыжки. После этого девчонку он заставил сделать миньет. По его словам, она "затащилась" и предложила себя, но он успел уже кончить. Тогда Шумак развязал ее дружка и велел ему на нее "слазить". Наблюдая за актом, он достиг еще одного оргазма. Попав через час за подозрительные действия в местах массового отдыха, он парой же был и опознан. Судья взялся за дело со всей серьезностью и вынес суровый приговор. Шумак запальчиво изумлялся, доказывал, что "никогда никого пальцем не тронул", а хотел единственно "девчонок побаловать". Нечто подобное, в том или ином виде, Карлсену приходилось выслушивать, от этой публики всякий раз. И тем не менее, слушая рассказ Шумака о его кошмарах и депрессиях, Карлсен почти разделял давящее бедолагу чувство несправедливости. Мысленный контакт подтверждал общую диспозицию этого человека: на вред он не был способен очевидно. Если девицы принимались визжать или плакать, он убегал. С полдесятка раз, когда жертвы доходили до оргазма, он от души бывал доволен. У Шумака отношение к сексу было правильное: он чувствовал, что здесь должен быть взаимный обмен. Использование рта, и то представляло собой инстинктивный вампиризм. Но поскольку об обмене жизненной энергетикой ему известно не было, желание доставлять удовольствие выливалось в какую-то путанную форму изнасилования. Карлсен пообещал выписать ему таблетки, которые остановят кошмары (надо сказать Никкодеми, чтобы посадил его на метрилакс, новейший и самый эффективный антидепрессант). Шумак поблагодарил и прошаркал за дверь - еще один уныло сгорбленный, безнадежный неудачник, жизнь которого - сплошная затянувшаяся ошибка. После этого, оставив у Никкодеми на столе благодарственную записку, Карлсен кинул в кейс дело Стегнера и освободил кабинет. Все, что прозвучало за эти полчаса, лишний раз подтверждало вывод, к которому Карлсен пришел в поезде: вампиризм присущ всем существам, и люди не будут счастливы, пока не поймут этого. Эти трое сейчас служили гнетущим примером того, что происходит, когда человек утрачивает способность к обмену жизненной энергией. Времени было еще половина первого (прием закончился раньше обычного), и Карлсен решил, что можно посетить Энди Стегнера и до обеда. Сиреневые и яблочно-зеленые стены, расписанные сюжетами из сказок, должны были сглаживать унылость длинного тюремного коридора. Карлсен от их вида всегда невольно морщился: в этом месте потерянной невинности воспоминания детства смотрелись на редкость неуместно. Но, что интересно, при обсуждении заключенные как один высказались за то, чтобы роспись оставить. Удивительно, что и в сердце самого гнусного злодея приглушенно дрожит сентиментальная струнка ностальгии по детству и какому-то волшебному заоблачному краю. Дверь Стегнера была последняя слева. Карлсен постучал, и, услышав "Войдите!", открыл. В это время суток на замке были лишь камеры опасных преступников. - Привет, Энди. Найдется минутка? - Обходительность была у Карлсена в политике - незачем щеки надувать. - Здравствуйте, мистер Карлсен. Безусловно, да. Стегнер был долговязым, угревастым парнем лет двадцати с небольшим. Нескладная фигура придавала ему сходство с подростком. Карлсен не встречал еще убийцу, который на убийцу бы и походил. Энди Стегнер душегуба напоминал менее всего. Его жизненная аура именно это и подтверждала: угнетенная, с подспудной тяжестью вины, и вместе с тем без багровой сексуальности, неизбывно тлеющей в Мадигэне, Шумаке или Камбанисе. Хотя и здесь "запах" ассоциировался с чем-то металлическим и неприятным, будто немытое тело. Заостренность восприятия Карлсен сдержал усилием - важно было точно знать, что именно думает и чувствует Стегнер. Стегнер предложил Карлсену единственный в комнате стул. Место заточения перестало уже считаться камерой, да и зачем: о том, что это не комната в каком-нибудь дешевом, но опрятном мотеле, говорили лишь массивная дверь и решетка в окне. Сам Стегнер сел на койку. Приход Карлсена его явно радовал - вопросы, да еще насчет твоей же персоны - какое ни на есть, а развлечение. Небрежный ворох комиксов да бумажно тонкий телеэкран на стене - вот, пожалуй, и все, чем можно отвлечься. Разрешалась еще музыка, но Стегнер ее игнорировал: она для него пустой звук. - Сегодня комиссия собирается, ты знаешь? - спросил Карлсен. - Да, сэр, а чо? - отозвался тот с характерно техасским акцентом. - Будут говорить о твоем переводе в Роузмид. Ты-то сам, что про это думаешь? Стегнер вяло пожал плечами. - Мне-то чо. А у самого аура аж просветлилась - дух перемены для заключенных драгоценнее всего. Карлсен решил без проволочек перейти к главному. - Они хотят от меня совета, безопасно ли тебя туда переводить. Ты как думаешь? - Вы меня, сэр, не больше других знаете. - Техасский акцент зазвучал еще явственнее. - Я уверен, что насилие не в твоем характере. Но мне все равно надо знать, зачем ты пил у тех женщин, кровь. Интересно было наблюдать внутреннюю борьбу, вызванную этими словами. Сердцевина жизненной ауры буйно заколыхалась, затем сократилась, как уходящая в свою раковину улитка. - Не пил я ее, - выговорил наконец Стегиер. - Так, лизал. - На этот раз слова прозвучали без ковбойской округлости. - И как на вкус? Снова колыхание. - Да ничо. Карлсен начал кое-что улавливать. Стегнер-"сам" и Стегнер-"ковбой" были как бы двумя отдельными персоналиями. - Ты любил свою мать, когда был совсем маленьким? - Да, - послышалось немедленно, это говорил "сам". Не было смысла расспрашивать, почему Энди Стегнер возненавидел свою мать. Карлсен знал уже об отчиме, побоях и педофилии к пасынку, от чего мать отмахивалась, как от вранья. - У твоей матери были братья или сестры? - Да. - Стегнер если и был озадачен такими странными вопросами, то виду не показывал. - Две сестры. - Как их звали? - Билли и Мэгги. - Ты с ними хорошо ладил? - Тетю Билли я толком не знал. Она вышла замуж и уехала жить в Спокан. - А тетя Мэгги? - Она замужем за фермером. В Менокене живет. - Где это? - Возле Топеки. - Большое поселение? - Нет, просто ферма, небольшая. Утки да свиньи. - Ты когда-нибудь туда ездил? - Да, конечно. Два года с ними прожил. Мне тогда двенадцать было. - Зачем ты туда переехал? - Отчим получил работу в Дулуте. Квартирка у них была маленькая, и мне места не было. - И вот два года прошло, а дальше что? - Отчим вернулся обратно в Канзас Сити. Да и тетя Мэгги едва концы с концами сводила из-за меня. - Тебе не хотелось вернуться? Стегнер состроил гримасу. - Да ну. Карлсен не стал нарушать тишину. Хотел было посмотреть на часы, но тут Стегнер встал и подошел к стенному шкафу. Выдвинув нижний ящик, он вынул оттуда конверт. - Вот, тетя моя Мэгги. А это дядя Роб. Снимок показывал небольшую темноволосую седеющую женщину. Рослый сутулый мужчина возле нее опи- рался на трость. Карлсен долго и пристально всматривался в лицо, улавливая какое-то сходство. Наконец вспомнил, с кем именно. - Она похожа на миссис Дирборн, тебе не кажется? - спросил он, возвращая фото. Миссис Дирборн была второй жертвой Стегнера. Перемена в жизненном поле Стегнера удивляла. Оно будто содрогнулось - так внезапная помеха искажает телеэкран. Всполошенность эта была такой сильной, что передалась Карлсену. Глаза у Стегнера были опущены на фотографию, так что их выражения не различалось, а вот руки явно тряслись. - Ты знал это? - спросил Карлсен. Стегнер мелко кивнул, но тут же мотнул головой. - Н-нет... тогда нет. - Ты не видел ее лица? Стегнер качнул головой. - Почему? - Я... я сзади ее схватил, Карлсен, вынув из кейса папку с делом, посмотрел на фотоснимки жертв. Действительно, между тетей Мэгги и миссис Дирборн имелось сходство. Давать фотографию он не стал, на Стегнере и без того лица не было. Полистав, Карлсен нашел нужную страницу в материалах дела. Описание: "Я нюхнул уба (дешевого наркотика) с Уолли Стоттом и на остановку к автобусу не пошел, а пошел по парку с трейлерами. И тут смотрю, эта самая женщина с автобуса сходит с той стороны парка. У ней был желтый магазинный мешок, и, видно, она не разбиралась толком, куда идти. Она прямо мимо меня прошла - почти ничего не было видно, и она меня не заметила. Когда остановилась поискать чего-то в мешке, я ее сзади схватил... " Все свершилось именно там: стиснув ей горло, чтобы не закричала, Стегнер сволок ее за бордюр парка, саданул несколько раз камнем, чтобы затихла, и стянул с нее одежду. Изнасилования не было. Стегнер, вместо этого, вынул острый, как бритва, складной нож и, сделав женщине надрез на бедре, стал слизывать кровь... Минут через десять со стороны парка донеслись голоса. Миссис Дирборн вышел встречать сын и наткнулся на желтый мешок. Испугавшись, что это вышли специально на поиски, Стегнер бросился бежать. Миссис Дирборн была еще жива, когда ее нашел сын, но скончалась потом в больнице. Полиция сняла отпечатки пальцев, оставшиеся у жертвы на горле. В полиции за Стегнером ничего не числилось, но поскольку отпечатки пальцев берутся у всех при рождении, а потом в годовалом возрасте, вычислить его оказалось несложно. Смерть миссис Дирборн и арест Энди Стегнера пришлись примерно на один день. И глядя сейчас на склоненную голову Стегнера, Карлсен понял. Ненавидел он свою мать - мутной, тяжкой ненавистью. К тете Мэгги у него не было ничего кроме трогательной симпатии. Вместо матери он по ошибке убил "тетю". Эмоциональный всплеск в ауре Стегнера постепенно утихал. Карлсен инстинктивно понял, что промахом будет дать ему улечься окончательно. - Я видел тот желтый мешок. В нем были подарки внучатам. Стегнер начал плакать. Беззвучно, только слезы просачивались меж пальцев и капали на штаны. Кйрлсена охватила странная беспомощность. Стегнер нуждался в любви, женской любви, а он ее дать не мог. Вспомнился заходящийся плачем младенец на Хобокенском вокзале, и как легко было передать ему свою энергию. Глядя сейчас на натужно трясущиеся плечи Стегнера, он испытал желание крепко обнять его, но сдержался каким-то внутренним чувством. Не ужасом, не отвращением от содеянного этим человеком, скорее бессилием дать ему облегчение. И тут с невозмутимостью стороннего наблюдателя Карлсен увидел, как собственная его рука тянется к склоненной голове Стегнера. Дюймах в шести над короткой тюремной стрижкой ладонь замерла, и хлынула волна энергии, от которой зарделись щеки, и заколотилось сердце в такт тому, как волна начала проникать в жизненную ауру Стегнера. В этот миг Карлсен понял собственные глупость и косность; он с облегчением почувствовал, что инициативу перенимает женская его часть. Хайди и Миранда потребности Стегнера знали точно. Через секунду необходимость вытягивать руку отпала - энергия пошла от его жизненного поля напрямую. В подачу включилось все тело - мозг, кожа спины и грудные мышцы, анус и гениталии, даже колени и лодыжки. Все они служили проводником энергии, казавшейся странно тяжелой и сладкой, как какой- нибудь экзотичный сироп. Ощущение по природе несомненно сексуальное, хотя с тем же успехом можно утверждать, что энергия оргазма той же природы, что и этот родник витальности, втекающей Стегнеру в тело. Удивляло, что столько энергии, похоже, теряется зря - что-то вроде плещущей на иссохшуюся землю воды, которая растекается по поверхности беспомощными струйками. Энди Стегнер словно содержал в себе нечто сухое и неподатливое, активно противящееся размягчающему потоку живительной сладости. Карлсен инстинктивно догадывался, что это годы неудач и отчаяния, своего рода зарубцевавшиеся озлобленность и недоверие. Мужская часть Карлсена, психиатр-профессионал, взирала на все это с циничной отстраненностыо - если Стегнер сам отвергает помощь, то ему же хуже. И тут будто пробку напором вышибло в трубе: сопротивление исчезло. Произошло это с ошеломляющей внезапностью. Но беспокойство через несколько секунд сменилось неимоверным облегчением, словно сгинула какая- то внутренняя напряженность. Удивительно, на секунду Карлсен и Стегнер словно поменялись личностями. Затем, вместе с тем как схлынул переизбыток энергии, Карлсен снова стал самим собой. Какое-то мгновение энергия держалась внутри звонко дрожащей пружиной. Когда это прекратилось, кожу и тогда продолжало покалывать, словно отсиженную ногу, куда только что хлынула кровь. Облегчение Стегнера сказалось на цвете его жизненной ауры. Она перестала напоминать запекшуюся кровь, разбавившись до розоватого цвета, чуть темнее телесного. Исчезло и взвихрение, сменясь размеренно пульсирующим движением. Эта тихая пульсация, казалось, тоже наводнила комнату. - Я не выяснил еще кое-что, - сказал Карлсен. Стегнер, не глядя вверх, выжидательно кивнул. - Сколько женщин ты убил? Стегнер, подняв голову, встретился с ним спокойным взглядом. - Только тех двоих. - Ладно, - Карлсен, чувствуя облегчение, встал. - Это мне и надо было установить. В коридоре ему повстречался Кен Никкодеми. - Обедать готов? - Вполне. Впервые за все время здесь стенная роспись больше не коробила - ее невинность словно отражала реальность более глубокую. Телфорда и Хорвата он застал в небольшой столовой для начальства. Те уже заканчивали обедать. Себе Карлсен взял из простого рациона: сырную запеканку, листья латука и ржаной хлеб. Налил свежего яблочного сока и подсел к их столику. - Как утро, нормально? - поинтересовался Телфорд. Карлсен знал, что он имеет в виду. - Я только что от Энди Стегнера. - И... ? - Чарли, ты на меня, может, зуб заимеешь, но я согласен с доктором Хорватом. Удивление, пронизавшее жизненную ауру, никак не отразилось у Телфорда на лице - самоконтроль, лишний раз объясняющий, как ему к тридцати двум удалось стать начальником тюрьмы. - Почему? Карлсен, вынув из кейса папку, раскрыл ее на столе. Перед Телфордом он выложил фото миссис Дирборн. - Вот почему. Из них ни один, похоже, с делом знаком не был, так что Карлсен с радостью предоставил такую возможность, сам тем временем налегая на еду. Прочитав заключение психиатра, Хорват сказал: - Меня занимает обонятельная зона. Лизание крови - в основном, из ольфакторики. - Порой бывают исключения, - дипломатично заметил Карлсен. - Ты насчет той, пожилой? - спросил Телфорд. - Миссис Дирборн. Она, оказывается, очень походила на тетю Мэгги, единственного человека, к которому Стегнер относится с любовью. Хорват явно заинтересовался. - И он ее все же убил? - Было темно. До него дошло только позже. - А-а. - Аура Хорвата отразила некоторую разочарованность. - Это письмо от тети Мэгги? - спросил Телфорд. - От нее. А двадцати долларов, про которые она говорила, не было - вытащили. Письмо пришло незадолго до попытки самоубийства Стегнера. Ховат прочел с интересом. - Жалость была последней соломинкой, - подытожил он, приятно впечатлив Карлсена своей проница- тельностью. - Верно. Денег у тети Мэгги не особо. Можно сказать, от себя оторвала, но чувствовала, что ему в тюрьме они еще нужнее. Кража повлекла приступ вины, которой он и без того уже тяготился из-за миссис Дирборн. Если б не надзиратель, заглянувший в комнату, Стегнера уже бы не было в живых. Причем, это подлинная попытка самоубийства, не какая-то там выходка, чтоб внимание привлечь. - Он посмотрел на Хорвата. - Это, может быть, отвечает на ваш вопрос насчет ольфакторной области. Стегнер не подпадает под тип сексуального преступника. - А что это вообще - тип сексуального преступника? - поинтересовался Хорват. - Насчет этого у вас говорится в книге (хорошо, что выделил час на прочтение). Вы, видимо, правильно замечаете, что сексуальное возбуждение - своего рода легкое сумасшествие. Человек, им охваченный, способен выделывать вещи, абсолютно противоположные своей, как правило, скованной натуре. Иными словами, оно превращает нас в Джекиллов и Хайдов. - Хорват кивнул. - У некоторых из крыла "С" доктор Джекилл настолько слаб, что их перевертывает на мистера Хайда - некрофил Джефф Мадигэн, например. Другие сознательно решают сделаться мистером Хайдом, такие как Спиридон Камбанис. Но Стегнер, я считаю, не принадлежит ни к тем, ни к другим. Его охватило какое-то безумие, от которого он теперь в ужасе. - Тогда, ты считаешь, остальные убийства - не его рук дело? - спросил Телфорд. - Не его. - Откуда у тебя такая уверенность? - Просто идет вразрез с тем, что мне про него известно. - А Обенхейн? - поинтересовался Хорват. - Как вы его охарактеризуете? - То же самое, что Камбанис - человек, сжившийся со своим мистером Хайдом. Мне из опыта помнится, заматерелые сексуальные преступники в большинстве именно такие. - И вы, тем не менее, считаете, что их можно вылечить, - рассудил Хорват. - Во как! - Телфорд изумленно вскинул брови. - В своей книге "Рефлективность" он аргументирует, что они поддаются лечению, если заставить их полностью осознать себя. - Не совсем так, - возразил Карлсен. - Тогда, может, вы сами изложите свою теорию, - предложил Хорват. - Хорошо, попытаюсь. - Карлсен глянул на часы. - Я рассуждаю, что у большинства "состоявшихся" бывают моменты, когда они как бы видят себя в некоем зеркале. Через меня таких людей прошло множество - от артистов и бизнесменов до психологов, - он улыбнулся Хорвату. - Причем у каждого начиналось с того, что он видел себя "состоявшимся". Но главное, у каждого бывал определенный момент - в основном, за бокалом, эдак без спешки, - когда в мыслях проносилось вдруг: "Черт побери, а ведь у меня получается", и образ при этом усиливался. Один из тех людей привел сравнение, что, вот идешь мимо зеркала, и неожиданно бросается в глаза: "А вид-то у меня сегодня недурственный!" Стены нашей жизни отражения по большей части не дают, и мы бредем как бы вслепую. И тут наступает момент, когда мы будто предстаем перед зеркалом, причем отражение нам по душе. У преступников таких моментов не бывает, а если и да, то крайне редко. Я рассуждал так: будь у них эти "зеркальные" моменты, преступная сущность исчезла бы из них навсегда. В ту пору Борхардт и Китка изобрели бетамизин, тот самый наркотик-релаксант, и Майк Китка предложил его мне попробовать. Я как раз работал тогда в "Склепе" и переутомлялся жутко. И что вы думаете - в первый раз я ощутил тогда небывалое блаженство, на себя взглянув как на собственное отражение. Я тогда и подумал, что вот оно, решение проблемы. Я добился разрешения на эксперименты с заключенными, и экспериментировал года два. Результаты поначалу казались грандиозными. Когда бетамизин принимался под контролем, с основательной словесной подготовкой... - От кого? - возник с вопросом Хорват. - Oт меня, разумеется. (Читать-то книгу читал, да видимо, вполглаза). Уж слишком обнадеживающие были результаты. Наркоманы полностью "завязывали" и начинали ходить на курсы лекций. Был взломщик, который стал очень даже неплохим художником. Вымогатель один, из тех, что с полицией всегда на ножах, вдруг одумался, заделался страховиком и преуспел, кстати. А на второй год выяснилось, что у наркотика есть нежелательные побочные эффекты: при долгом употреблении действует на почки и вызывает депрессию. Федеральное управление его запретило. Но я все равно почувствовал, что он дал правильный ответ. Найти бы такое же средство без побочных эффектов, и пятьдесят процентов преступников было бы вылечено. - А на сексуальных преступниках как оно сказывалось? - спросил Телфорд. - Вот она, главная проблема. Вообще никак. Если даже не хуже. Все потому, я считаю, что для большинства таких преступников секс - своего рода зеркало. Оно дает им ощущение: "Как, я здесь??" - то, что я называю рефлективностью. Поэтому бетамизин, к сожалению, лишь напоминал им об удовольствии от изнасилования, педофилии и всяком таком, и возбуждал желание после отсидки заняться тем же самым. Вот в чем проблема: сексуальное преступление - самый стойкий из наркотиков, порабощающих человека. - Так что на Обенхейне бетамизин пробовать не будете? - спросил Хорват улыбчиво, хотя в ауре проглянуло ехидство. - Не буду. Хотя, если рефлективность срабатывает на взломщиках и вымогателях, то должна же как- то влиять и на маньяков. Во всяком случае, это моя золотая мечта. - Он посмотрел на часы. - Ну что, пора к Обенхейну. Телфорд спросил Хорвата: - А вы его видели? - Пока нет. Но думаю как-нибудь протестировать его ольфакторную область. Как член комиссии, Хорват имел право автоматического доступа ко всем заключенным, но без проведения медицинских экспериментов. - У меня от Обенхейна, честно сказать, мороз по коже, - признался Телфорд. - Сколько уж преступников перевидал, но он из тех редких, что вызывают страх. Карлсен посмотрел с любопытством. Стало быть, Телфорд тоже это почувствовал. - До встречи. - Карлсен одним глотком допил яблочный сок. - Вы на комиссии-то будете? - поинтересовался Хорват. - Нет. Толку не особо, - он виновато улыбнулся Телфорду. - Уж извини. - Да ладно. Насчет Стегнера ты, пожалуй, прав. Но скажи, что ты думаешь об Обенхейне. - И скажу. У меня от него тоже мороз по коже. - Но почему, почему? - Постараюсь выяснить. Обенхейн, как опасный преступник, содержался в блоке особого надзора. Кроме того, за ним велось специальное наблюдение на случай попытки самоубийства. Карлсен не любил допрашивать заключенных в присутствии охранника (разговор как-то не складывается), поэтому из охраны запросил туговатого на слух Энди Мэддена - без пяти минут пенсионера, добродушного и простоватого толстяка. Для таких солидных габаритов голос у Мэддена был до странности тонкий, с сипотцой. Пока охранник отпирал комнату допросов, Карлен спросил: - Как тебе Обенхейн? - Да нормально. Хохмит только по-странному. - Как именно? - Из еды, говорит, больше всего люблю филе из жопки школьницы. - А ты ему что сказал? - Я ему: твою, мол, жопу на стуле зажарить - тоже пахнуть будет вкусно. - А он? - Да заржал, будто в самом деле смешно. Дожидаясь, когда Мэдден приведет из камеры Обенхейна, Карлсен пролистал копию дела: полицейские протоколы, медицинское освидетельствование. Вот уже десять лет как полиция разыскивала убийцу, первоначально известного как "охотник Фокс-ривер": первые три жертвы обнаружили в этой самой реке. "Охотник" убивал несовершеннолетних девочек - самой младшей из них было девять, старшей - тринадцать лет. Из пятнадцати - одиннадцать жертв были задушены, остальные четыре зарезаны. По мнению следователей, убийца набрасывал петлю сзади и затягивал так быстро, что жертва не успевала вскрикнуть. В четырех случаях, когда такое происходило, "охотник" наносил смертельный удар ножом. Экспертиза мельчайших, почти невидимых на глаз волокон выявила на горле одной из жертв, что в ход пускалась не веревка, а белый шелковый шарф. Убив и изнасиловав очередную девочку, "охотник" обычно отрезал и забирал с собой часть ее ягодицы или бедра. Многим из жертв езще и вынимались внутренности. В "Чикаго Сан тайме" появилось предположение, что убийца - каннибал; вскоре обнаружилась небольшая картонная коробка с куском жаренного мяса. Экспертиза установила, что это бедро последней из жертв, женевской школьницы Дебби Джейн Шелтон. Факт насчет шелкового шарфа держался в секрете. Но он дал полиции возможность идентифицировать почерк "охотника", орудующего на довольно протяженном участке между Гэри, штат Индиана, и Фармингтоном, штат Айова. Первоначальная версия усматривала в "охотнике" некоего бродягу, который, ошиваясь вокруг автобусных остановок, высматривает маршруты школьниц, добирающихся до дома через уединенные места. После восьмого убийства сотни сотрудников полиции были разосланы по периферийным остановкам и даже под видом водителей школьных автобусов, курсирующих по окрестностям Чикаго. По прошествии без малого полутора лет эта попытка была оставлена за несостоятельностыо. На след убийцы вышли тогда, когда в подлеске, где нашли тело двенадцатилетней Дженис Пусилло, отыскали и белый шелковый шарф. Экспертиза установила, что он принадлежит "охотнику". На заводе "Унман силкуэр" в Чикаго были изготовлены десятки копий этого шарфа, которые сыщики развезли по всем чикагским школам в радиусе двухсот миль. На это ушло шесть недель, но усилия оказались оправданы: хоккейный тренер в Пеории припомнил, что видел такой шарф на продавце спортинвентаря Карле Обенхейне, работающего на "Дженкинс, Пибоди энд Гринлин". При обыске на квартире Обенхейна в морозильнике были найдены человеческие органы - почки, печень, куски бедер. Обенхейн, сорокасемилетний холостяк весом в скромных семьдесят килограммов, в пятнадцати убийствах сознался сразу (экспертиза установила, что это дело рук именно "охотника"), но сообщить, были ли на его счету убийства помимо этих, отказался. Маньяк одержим был девочками-подростками, и поскольку работа у него предусматривала продажу спортинвентаря средним школам, у него была возможность наблюдать школьниц вблизи. Остановив выбор на одной, он неделями, а то и месяцами выслеживал, убеждаясь, что за ним никто не смотрит. Запас терпения у убийцы был колоссальный - в одном из случаев между тем, как наметить жертву и оставить в парке ее расчлененное тело, минуло два года. Когда появился Обенхейн в сопровождении охранника, Карлсен в очередной раз изумленно отметил заурядность его лица - такое обычно забываешь сразу. Только рот - по-рыбьи длинный и вислый - выдавал глубокую чувственность, различимую сейчас в жизненном поле. В человеческой ауре сексуальность проступала цветом, напоминающим запекшуюся кровь, от чего другие цвета несколько приглушались и блекли. Из всех аур за сегодня у Обенхейна была самая темная. - Привет, Карл. Как с тобой здесь обходятся? - Спасибо, могло быть и хуже. - Он зашел и сел с другой стороны стола. У Обенхейна были водянисто-голубые глаза, на редкость стылые, словно из стекла, лицо от этого казалось странно отчужденным. Череп, опушенный редкой порослью некогда светлых волос, острился внизу обрубком подбородка, под выпуклым, перещупанным годами каких-то мелких тягот, лбом. Исключая омертвелость глаз, человек этот смотрелся настолько безобидно, что представить было трудно, как он душит и увечит. Карлсену, знающему теперь детали его преступлений, Обенхейн казался эдаким человеко- пауком, терпеливо выжидающим в своих тенетах, когда можно будет броситься на жертву и обездвижить ее ударом ядовитого жала. И в эти жуткие моменты, паук, должно быть, выглядывал из глазниц Обенхейна, как из темной норы, куда потом снова можно опуститься. Вот откуда кошмары, донимавшие в ночь после последней встречи с маньяком. - Обедал уже?. . - Да, спасибо. - Ничего, если я под запись? - Ничего. Можно было и не спрашивать, но надо было создать доверительную атмосферу. Карлсен включил диктофон. После полудюжины дежурных, к непринужденности, располагающих вопросов, он сказал: - Карл, я в отношении тебя вот чего не пойму. Ты же умный мужик, работать умеешь, и внешность есть. Что, неужели ни одна баба не могла за тебя ухватиться? Ухмылка в ответ. - Бывало, что и пытались. Одна в Шривпорте, Луизиана, перебралась было ко мне. Училка сельская, с ребенком уже. Улыбчивая такая, но как-то не в моем вкусе. Потом еще одна милаха, официантка из Уокигана. С родителями не ладила, хотела уйти от них подальше. Но я знал, что муж из меня не особый. - Ты говоришь, та учительница была не в твоем вкусе. А почему? - Коровастая слишком. Что зад, что вымя. - А официантка? - Та уже ближе к теме: жопочка, сисочки, глазки-звездочки. Звать Дебби Джонсон. Но я знал, что толку ей от меня особого не будет. - Он глянул вниз, в сторону своих гениталий. - Тебя не привлекают взрослые женщины? Обенхейн покосился на осовело сидящего охранника. - Почему. Поговорить с ними можно, даже побыть. Но чтоб жениться... - Так почему? Обенхейн пожал плечами. - По мне так подростки привлекательней. Правду сказать, не вижу, почему все так не думают. Карлсен заметил, как его аура, осветлившаяся при разговоре об учительнице и официантке, снова потемнела. Ясно, что от одного упоминания о школьницах, он уже возбуждался. - Кто была первая девочка, от которой ты взволновался? - Линда, двоюродная моя сестра. - Расскажи мне о ней. - Да рассказ-то недолгий. У ее родителей был дом в Декейтере - большущий такой, с хорошим садом, с бассейном. (Карлсен уже знал, что Обенхейн из бедной семьи). Мы к ним поехали на похороны бабушки. Линда была хорошенькой девчушкой, где-то на год младше меня - мне самому тогда было лет двенадцать - блондиночка с длинными волосами. (Все жертвы были блондииками). Девочка была избалованная: нравилось ей донимать поручениями горничную - у них были горничная и садовник. Ну так вот, в день похорон я у мамы провинился: болтал, пока священник говорил над гробом. Поэтому все поехали обедать в "Бастер Браун", а меня оставили дома. - Обенхейн опять покосился на охранника, и, убедившись, что тот не наушничает, продолжил. - Так вот, пока их не было, я зашел к Линде в комнату, хотел посмотреть, на какой кровати она спит. В комнате кавардак, даром, что прислуга есть. А на стуле висели ее чулки черные, и я начал возбуждаться. Я был в шортах, высунул наружу свою тычку и чулочки намотал на нее. Тут мне захотелось их надеть. Шорты я скинул, а их натянул. Затем вытащил из комода ее трусики, белые с шелком, и тоже натянул. Потом лег на ее кровать и представил, что она подо мной, голенькая. И вот пока я об этот шелк на койке терся, вдруг стало влажно так, тепло, приятно до неимоверности, а как снял трусики - гляжу, а там сыро и поблескивает. Это я в первый раз тогда кончил. - Он остановился и перевел дух - аура пульсировала томным вожделением. - Что было дальше? - Мне показалось, там внизу кто-то пришел, поэтому я их быстро снял и перебежал к себе в комнату. А как лег, опять начало, разбирать. Я пошел вниз, вижу, там только горничная на кухне. Тогда я снова поднялся к Линде и стал рыться у нее в комоде. Где-то в нижнем ящике нашел уже ношеные, на резинках. Думаю: "Их-то она уже никогда не хватится", и взял к себе в спальню, там надел под свои. Назавтра мы поехали домой, а я их так и не снимал. - И сколько они у тебя пробыли? - Где-то с полгода. А там мать нашла их у меня под подушкой и спросила, где я их раздобыл. Я говорю: "На улице нашел", а она мне: "Врешь", а доказать-то ничего не могла. Но отобрала и сожгла. - А саму сестру с той поры видел? - Нет. То и был единственный раз. Дневальный принес кофе. У Карлсена это было стандартной частью процедуры. Если разговор не клеился, выпить кофе было отрадной передышкой. Если все шло как надо, то тем более устанавливался дух взаимной доверительности. В отношении сегодняшней повестки все шло неожиданно хорошо. Карлсен мысленно помечал уже тезисы для статьи в "Американском журнале криминалистики". Ранняя фиксация Обенхейна на хорошенькой, но недосягаемой кузине из высоких слоев легла в основу того, что Хоукер называл "синдромом Эстель" - по диккенсовской героине, красивой и довольно жестокосердной девушке, удовольствие видящей в том, чтобы уязвлять мужское достоинство - прямая дорога к пожизненному мазо- хизму... У Обенхейна эта одержимость привела к садизму, жажде овладевать школьницами вплоть до полного их уничтожения, с поеданием плоти. - Вы печенюшку будете? - поинтересовался Обенхейн. - Нет, спасибо, я только что пообедал. Бери, если хочешь. - Спасибо. Запив бисквит крупным глотком кофе, Обенхейн осклабился. - О'кей. Следующий вопрос. - Какую из девочек ты убил первую? Аура маньяка словно мигнула от прямоты вопроса, но быстро восстановилась. - Ее звали Джанетта Райерсои, из школы Мак-Генри. Около Фокс Лэйк. - Это было спланированное убийство? - Нет. Это - нет. Я в тот день случайно оказался у них на волейболе, и она сделала главную подачу. Я когда ехал обратно в Чикаго, смотрю - она идет вдоль дороги в сторону Лэйкмура. А тут дождь пошел - не ливень, а так, порывами. Я-то машину остановил и говорю: "Хорошо ты сегодня играла". А она мне: "Спасибо, мистер Обенхейн" - знала меня по фамилии. Я ей предложил в машину, а она: "Нет, дескать, мне тут всего пару кварталов". Я ей: "Зато сухой останешься". Я в тот момент действительно только до дома хотел ее подбросить. А потом, как она села в машину, я увидел, что на ней черные чулки, с дырочкой чуть ниже колена. Она говорит: "Вы мне на чулок смотрите? Я нечаянно порвала, когда надевала". Это и решило дело. До этой секунды, я думал - это колготки. Когда она сказала и я понял, что это чулки, у меня каждая волосинка встала. Я прикинул, как она их застегивает, потому вытянул руку и пощупал через юбку: поясок. Девочка сразу: "Ой, мистер Обенхейн, пожалуйста, не надо". А я: "Да я просто хотел проверить, как они держатся". Но теперь уже меня несло, мне хотелось ее всю. Поэтому я надавил на газ, а девочка: "Эй, мы мимо проехали!". Я: "Ты не беспокойся, минута - и сразу обратно". Она: "А почему не сейчас?". Я и говорю: "Я просто хочу посмотреть, как у тебя держатся чулки, и сразу тебя домой". Она: "А если сейчас покажу, повернете?". "Добро", - говорю. Вот она и задрала юбку, показать; лямочки белые. Я ей: "Чуть выше". Она еще приподняла, на дюйм. Я тогда остановил машину и схватил ее за горло. Она завопила, а надо же было как-то ее утихомирить, вот я и душил, пока она не затихла. Тогда я выволок ее наружу, а дальше сам себя толком не помню. Помнится, одежду почти всю с нее стянул. Машина какая-то проехала, когда я с ней этим занимался, но там ничего не заметили и промчались мимо. - Она была... ? -начал Карлсен. Обенхейн предвосхитил этот вопрос. - Нет, девственницей она не была: я вошел сразу, без помех - видно, подруживала уже. Я знаю, ей было только двенадцать, но девственницей она точно не была. Карлсен, глядя мимо Обенхейна, изумленно поймал себя на том, что ведь и слова сейчас не произнес, а Обенхейн сам насчет девственности все выложил. Он машинально подумал: "Но ведь ей было только двенадцать лет", а Обенхейн и на это ответил так, будто фраза прозвучала вслух. Вместо того, чтобы говорить, Карлсен подумал: "Что было дальше?" Обенхейн без запинки отвечал: - Дальше до меня дошло, что дождь хлещет как из ведра, и надо отсюда убираться. Дорога была безлюдная, возле какого-то перелеска, но в нескольких футах проходила уже магистраль. Я поначалу думал здесь девчонку и оставить. Но потом прикинул, что кто-нибудь вдруг вычислит, что мы из школы отчалили в одно и то же время, и что я ехал той же дорогой. Поэтому я упихал ее в багажник, и поехал к себе домой. - Ты повез ее домой? - спросил Карлсен, снова мысленно, рот открывая лишь для вида. - Да, мне надо было время обдумать, куда ее лучше деть. - Обенхейн, похоже, не сознавал, что к нему обращаются мысленно. - Она перестала дышать, поэтому я понял, что дело - кранты. От страха ехал сам не свой, думал: "С-сука ты последняя, что ж ты натворил?!". Боялся, что с той машины заметили мои номера. Так что поехал домой, в то время у меня квартира была в Бэннокберне. Именно в этот момент Карлсен понял, что слова Обенхейна может произносить фактически наперед. Речь маньяка воссоздавала картину с такой ясностью, словно все происходило в присутствии самого Карлсена. Он знал, что с наступлением темноты Обенхейн занес тело девочки к себе в квартиру и ночь провел в постели с ней. Знал он и то, что та ночь дала жизни Обенхейна иное направление. Отныне все ставилось на то, чтобы повторить это ощущение. Тридцатидвухлетний холостяк (между прочим, девственник) внезапно достиг того, о чем грезил с той поры, как достиг своего первого оргазма в чулках и трусиках своей кузины. Ему показалось, что жизнь неожиданно дала все, что ему нужно. Тело Обенхейну хотелось продержать подольше, но он боялся, что нагрянет с обыском полиция. Поэтому на- завтра в пять утра он поехал к Фокс Лэйк, и сбросил, тело в том месте, где в озеро впадает река. Но с обыском никто не нагрянул, и никто не расспрашивал о Джанетте Райерсон. По телевизору он видела ее родителей и директора школы, даже спорткомитетчицу, организаторшу того волейбольного матча. Но никто не припомнил там его, Обенхейна. Он был не из тех, чье лицо запоминается. Теперь Обенхейн знал, что с жизненной целью определился. Ему нужна была очередная Джанетта Райерсон. Но на этот раз надо было убедиться, что нет риска. Он досадовал, что сбросил тело в реку, когда можно было продержать его еще несколько дней. Ну ничего, в следующий раз будет по-иному. - Каково было чувствовать себя убийцей? - спросил Карлсен. - Ты не боялся, что тебя поймают? Обенхейн покачал головой, и опять было заранее известно, что именно он скажет. - В том-то и хохма. Испугался я единственно в тот первый раз. После этого я не боялся никогда. Как-то знал, что не попадусь. "Но попался же", - подумал Карлсен. - Попался я по одной единственной причине: запаниковал. Когда кончил ту девчонку, смотрю - а под ней мой шарф, в крови. Крови было столько, что я думал его оставить. Но тут подумал, что это глупо, и сунул его в карман. Сунул только чистой частью, чтобы кровь не попала на костюм. Но пока шел к машине, он куда-то выпал. Я пошел было обратно искать, а тут вдруг какая-то машина остановилась в сотне ярдов на шоссе. Я дома уже сказал себе: "Подумаешь, потерял - по шарфу все равно не найдут". При этих словах Карлсен как-то разом уяснил полную реальность жизни маньяка-убийцы: мутное наваждение, которое, словно повязка на глазах, пропускает лишь крохотную полоску света где-то у носа. Чувство ошеломляющей никчемности и бессмысленной траты жизни - не только жертвы, но и убийцы. Глядя в водянисто-синие глаза Обенхейна, Карлсен спросил: - Ты никогда не чувствовал, насколько оно бессмысленно и тщетно, все это умертвие? - спросив, он удовлетворенно отметил, что значение этих слов Обенхейн понял четко, именно так как надо. Маньяк опустил глаза. Впервые за все время Карлсен почувствовал, что говорит все же с человеком. - Да, конечно. Всегда чувствовал, когда пора было избавляться от тела. Однажды почувствовал себя такой гнусью, что хотел покончить с собой. - Эмоция обдала Карлсена всплеском вроде скверного запаха. Почувствовалось тог