ми зари, Анри д'Альбаре был уже на носу "Сифанты", ожидая, пока на поверхности моря рассеется туман. К семи часам пелена растаяла, и все подзорные трубы были направлены на восток. Бриг по-прежнему шел вдоль берега; он находился теперь против мыса Аликапорита, примерно в шести милях от "Сифанты". За ночь он еще больше ушел вперед, хотя совершенно не прибавил парусов к тем, что были у него накануне - фоку, фор и грот-марселям и фор-брамселю, тогда как грот и косой грот были взяты на гитовы. - Это совсем не похоже на поведение корабля, стремящегося скрыться, - заметил помощник. - Неважно! - ответил командир. - Попытаемся разглядеть его поближе! Капитан Тодрос, прикажите следовать за бригом. Немедленно по свистку боцмана были поставлены верхние паруса, и скорость корвета заметно увеличилась. Но бриг, без сомнения, стремился сохранить прежнюю дистанцию, ибо он в свою очередь поставил косой грот и большой брамсель - и только. Но хотя бриг и не хотел подпустить к себе "Сифанту", он, как видно, и не стремился от нее уйти. Он по-прежнему держался возле берега, прижимаясь к нему как можно ближе. К десяти часам утра, то ли потому, что корвету больше благоприятствовал ветер, то ли из-за того, что неизвестный корабль решил позволить ему немного приблизиться к себе, расстояние между судами сократилось на четыре мили. Теперь бриг можно было рассмотреть наилучшим образом. Он был вооружен двадцатью каронадами и, по-видимому, имел межпалубное пространство, хотя и глубоко сидел в воде. - Поднять флаг! - приказал Анри д'Альбаре. Раздался пушечный выстрел, на гафеле взвился флаг. Это означало, что корвет хочет узнать национальную принадлежность замеченного корабля. Но на этот сигнал не последовало никакого ответа. Бриг не изменил ни курса, ни скорости и лишь ненадолго отклонился на один румб, чтобы обогнуть бухту Кератон. - Молодчик-то не больно вежлив! - закричали матросы. - Но, видать, себе на уме! - ответил старый марсовой. - Со своей наклоненной грот-мачтой он выглядит так, словно шапка у него набекрень и ему неохота снимать ее для поклона! Второй выстрел, сделанный корветом, также не достиг цели. Бриг не остановился, он спокойно продолжал свой путь, обратив на требования корвета не больше внимания, чем если бы это был мираж. Между двумя кораблями началось настоящее состязание в скорости. На "Сифанте" были подняты все паруса - лиселя, трюмселя, бом-брамселя, - все, вплоть до блинда. Но бриг в свою очередь прибавил паруса и неизменно удерживал дистанцию. - Должно быть, в его нутре черти сидят! - воскликнул старый марсовой. Говоря по правде, на борту корвета начинали приходить в ярость не только матросы, но и офицеры, а больше всех - нетерпеливый капитан Тодрос. Боже правый! Он охотно отдал бы свою долю добычи, лишь бы захватить этот бриг, какой бы он ни был национальности! На носу "Сифанты" стояло дальнобойное орудие, которое могло послать снаряд весом в тридцать фунтов на расстояние почти в две мили. Командир д'Альбаре, сохранявший, по крайней мере внешне, хладнокровие, дал команду стрелять. Раздался выстрел, но снаряд, отскочив рикошетом от воды, упал саженях в двадцати от брига. Вместо ответа последний ограничился тем, что поставил лиселя, и вскоре расстояние, отделявшее его от корвета, вновь увеличилось. Неужели его нельзя было догнать, ни увеличивая паруса, ни подвергая обстрелу? Это было унизительно для такого быстроходного судна, как "Сифанта"! Между тем наступила ночь. Корвет находился теперь недалеко от мыса Перистера. Ветер усилился настолько ощутимо, что пришлось убрать лиселя и оставить на ночь более подходящие паруса. Командир "Сифанты" полагал, что с наступлением утра он больше не увидит брига - не увидит даже верхушек его мачт, которые скроются либо на востоке, за линией горизонта, либо за выступом берега. Он ошибся. С восходом солнца бриг все еще был в виду, идя прежним ходом и сохраняя то же расстояние. Можно было подумать, что он соразмерял свою скорость со скоростью корвета. - Если так пойдет дальше, покажется, что мы у него на буксире! - поговаривали на баке. Что правда, то правда! В это время, войдя в пролив Куфониси, между островом того же названия и Критом, бриг обогнул мыс Какиалити, чтобы достигнуть восточной части Крита. Не собирался ли он укрыться в каком-либо порту или исчезнуть в одном из узких проливов побережья? Ничего этого не произошло. Около семи часов утра бриг решительно повернул на северо-восток и направился в открытое море. - Неужели он идет в Скарпанто? - не без удивления спросил себя Анри д'Альбаре. И при все усиливавшемся ветре, рискуя сломать часть своего рангоута, он продолжал эту бесконечную погоню, прекратить которую ему не позволяли ни его миссия, ни честь его корабля. Здесь, в этой части Архипелага, широко открытой во всех направлениях, на бескрайнем морском просторе, не заслоненном больше возвышенностями Крита, "Сифанте" вначале удалось добиться некоторого превосходства над бригом. К часу пополудни расстояние между обоими кораблями сократилось по меньшей мере на три мили. С корвета полетело еще несколько ядер, но они не могли достичь цели и не вызвали никаких изменений в ходе брига. На горизонте уже показались возвышенности Скарпанто, выглядывавшие из-за небольшого острова Касос, который лежит возле оконечности Скарпанто, подобно тому как Сицилия лежит возле оконечности Италии. Командир д'Альбаре, его офицеры и команда могли теперь надеяться свести в конце концов знакомство с этим таинственным кораблем, который был до того невежлив, что не отвечал ни на сигналы, ни на ядра. Но к пяти часам вечера, когда ветер утих, бриг снова вырвался вперед. - Ах, негодяй!.. За него сам дьявол!.. Он уйдет от нас! - вскричал капитан Тодрос. И тогда было пущено в ход все, что только может предпринять опытный моряк, стремящийся увеличить скорость своего корабля, - смочили паруса, чтобы полотно их лучше натянулось, подвесили гамаки, чье колебание могло благоприятно повлиять на ход корвета, - все это принесло некоторый успех. Действительно, к семи часам, вскоре после захода солнца, оба судна разделяло не более двух миль. Но в этих широтах ночь наступает быстро. Сумерки здесь длятся недолго. Чтобы догнать бриг до наступления ночи, требовалось еще увеличить скорость корвета. В это время бриг проходил между островками Касо-Пуло и островом Касос. Вскоре он скрылся в глубине узкого пролива, отделяющего этот остров от Скарпанто. Полчаса спустя "Сифанта" прибыла на то же место, прижимаясь к берегу, чтобы держаться под ветром. Было еще достаточно светло, чтобы можно было различить даже корабль небольших размеров на несколько миль в окружности. Бриг исчез. 12. АУКЦИОН В СКАРПАНТО Если Крит, как повествуют мифы, был некогда колыбелью богов, то древний Карпатос, ныне Скарпанто, служил ею для титанов, их самых отважных противников. Хотя современные пираты нападают лишь на простых смертных, они не становятся менее достойными потомками этих мифологических злодеев, дерзнувших штурмовать Олимп. В те времена, к которым относится наш рассказ, всевозможные корсары, казалось, устроили свою штаб-квартиру на этом острове, где родились четверо сыновей Яфета, внуки Титана и Земли. И действительно, остров Скарпанто наилучшим образом приспособлен для тех маневров, которых требует пиратское ремесло. Он расположен почти изолированно, в юго-восточной части Архипелага, более чем в сорока милях от острова Родос; горные вершины Скарпанто видны издалека. Его береговая линия протяжением в двадцать лье изрезана, искромсана, изъедена множеством зазубрин, охраняемых бесконечным количеством рифов. Для древних мореплавателей остров был еще более страшен, чем для современных, и по этой причине омывающие его воды были названы его именем. Считалось, да и теперь еще считается, опасным пускаться в плаванье по Карпатийскому морю, не изучив его досконально и во всех особенностях. И все же на этом острове, составляющем последнее звено в длинной цепи Спор ад, нет недостатка в хороших якорных стоянках. Начиная от мысов Сидрос и Перниса до мысов Бонандреса и Андремоса, на его северном берегу можно встретить не одну гавань. Четыре его порта - Агата, Порто ди Тристано, Порто Грато, Порто Мало Нато - в прежние времена особенно часто посещали каботажные суда Леванта, пока эти гавани не затмил Родос, лишивший их всякого торгового значения. Теперь же редко найдется корабль, стремящийся бросить якорь в этих местах. Скарпанто - остров греческий, или по крайней мере населенный греками, но принадлежит он Оттоманской империи. После окончательного образования Греческого королевства ему пришлось остаться под властью Турции, и управлял им кади, живший в укрепленном замке, расположенном над городком Аркасса. В те времена на острове можно было встретить множество турок, и население его, не принимавшее участия в войне за независимость, надо сказать, относилось к ним вполне дружелюбно. Сделавшись центром самых преступных коммерческих операций, Скарпанто с одинаковой готовностью принимал как турецкие корабли, так и пиратские суда, доставлявшие сюда партии невольников. Здесь, на прибыльном рынке, где продавался живой товар, толпились маклеры Малой Азии и берберийского побережья. Здесь происходили торги, здесь устанавливались цены на рабов, менявшиеся в зависимости от спроса и предложения. И, надо сознаться, кади был немало заинтересован в этих операциях, совершавшихся в его присутствии, ибо маклеры почитали своим долгом отдавать ему известную долю барыша. Что касается перевозки этих несчастных на базары Смирны или Африки, то она совершалась на кораблях, принимавших обычно свой груз в порту Аркассы, на западном побережье острова. Если же они не вмещали всех невольников, то на противоположный берег посылали гонца, и пираты охотно предоставляли свои корабли для этой позорной торговли. В то время у восточного побережья острова, в глубине незаметных бухт, укрывалось до двадцати больших и малых судов, чьи экипажи насчитывали в общей сложности тысячу двести - тысячу триста человек. Эта флотилия дожидалась лишь прибытия своего вожака, чтобы ринуться в новую преступную авантюру. Вечером 2 сентября "Сифанта" бросила якорь в порту Аркассы, в расстоянии одного кабельтова от мола, на глубине в десять саженей. Высаживаясь на остров, Анри д'Альбаре не сомневался в том, что перипетии его экспедиции привели его в самый центр торговли невольниками. - Долго ли мы пробудем в Аркассе, командир? - спросил капитан Тодрос, когда "Сифанта" бросила якорь. - Не знаю, - ответил Анри д'Альбаре. - Некоторые обстоятельства могут заставить нас вскоре покинуть этот порт, но другие могут нас здесь задержать! - Сойдут ли матросы на берег? - Да, но только группами. Необходимо, чтобы половина команды постоянно находилась на "Сифанте". - Разумеется, командир, - ответил капитан Тодрос. - Мы находимся скорее на турецкой, чем на греческой земле, и благоразумнее быть начеку! Читатель помнит, что Анри д'Альбаре ничего не рассказал своему помощнику и офицерам ни о мотивах, по которым он прибыл в Скарпанто, ни о том, что в анонимном письме, неизвестно как попавшем на корабль, ему назначалось свидание на этом острове в первых числах сентября. Впрочем, он рассчитывал получить здесь какое-нибудь новое известие, которое подсказало бы ему, чего ожидал таинственный корреспондент от пребывания корвета в водах Карпатийского моря. Молодой офицер не переставал думать о загадочном исчезновении брига, внезапно скрывшегося по выходе из пролива Касос, когда все на "Сифанте" были уверены, что уже настигают судно. Однако Анри д'Альбаре не считал себя побежденным. Приблизившись к берегу, насколько позволяла осадка корвета, он приказал внимательно обследовать все излучины побережья. Однако судно, подобное бригу, без труда могло укрыться среди бесчисленных рифов, защищавших подступы к острову, или в высоких проходах между скалистыми утесами. Капитану, знающему здешние места, ничего не стоило сбить со следа тех, кто гнался за ним, юркнув за этот барьер из подводных камней, к которому "Сифанта" не смела подойти из боязни разбиться. Если бриг укрылся в одной из этих потайных бухт, отыскать его будет так же трудно, как обнаружить другие пиратские суда, нашедшие себе убежище в укрытых стоянках острова. Поиски, предпринятые корветом, длились два дня, но не принесли никакого успеха. Можно было подумать, что, пройдя Касос, бриг погрузился в пучину вод, - настолько бесследно он исчез. Как ни горько было командиру д'Альбаре, ему пришлось оставить всякую надежду отыскать этот корабль. Тогда-то он и решил бросить якорь в Аркассе. Теперь ему оставалось лишь одно: ждать. На другой день, между тремя и пятью часами вечера, в городок Аркассу должно было собраться почти все население острова, не говоря уже об иностранцах, европейцах и азиатах, не заставлявших себя ждать в подобных случаях. Дело в том, что в тот день был назначен большой базар для продажи несчастных людей всех возрастов и положений, недавно взятых в плен турками. В те времена в Аркассе имелся "батистан" - специальный рынок, предназначенный для торговли этого рода, невольничий рынок, подобный тем, какие встречаются в некоторых городах берберийского побережья. На сей раз батистан вмещал около сотни невольников - мужчин, женщин, детей, захваченных во время последних турецких набегов на Пелопоннес. Они беспорядочно толпились на открытом дворе, под лучами палящего солнца, и их изодранная одежда, скорбные позы, лица, исполненные отчаяния, говорили о том, сколько им пришлось выстрадать. Эти обездоленные, утолявшие голод скудной и скверной пищей, а жажду - грязной водой, держались семьями, но лишь до тех пор, пока прихоть покупателя безжалостно не отрывала жен от мужей, детей - от родителей. Они способны были вызвать самое глубокое сострадание у всех, кроме своих стражей - жестоких "баши", не доступных жалости. Но что значили эти муки в сравнении с тем, что ожидало их на многочисленных каторгах Алжира, Туниса и Триполи, где смерть так быстро опустошала ряды невольников, что приходилось постоянно их пополнять. И все же надежда на освобождение не покидала пленников. Если, приобретая их, покупатели совершали выгодную сделку, то не менее выгодно было возвращать, за весьма крупный выкуп, свободу, в особенности тем, чья высокая цена определялась известным общественным положением на родине. Немало людей было таким образом вырвано из цепей рабства, либо официальным путем, когда пленников выкупало государство еще до их отправки на чужбину, либо когда владельцы договаривались непосредственно с семьями невольников, либо, наконец, когда монахи ордена Милосердия, разбогатевшие от сборов, производившихся во всей Европе, приезжали за ними в крупнейшие города Берберии. Случалось, что и частные лица, воодушевленные идеей милосердия, жертвовали на эти благородные цели долю своего состояния. С недавнего времени на выкуп пленников из неизвестного источника начали поступать крупные суммы; однако они предназначались исключительно для освобождения рабов, уроженцев Греции, которых превратности войны отдали за последние шесть лет в руки маклеров Африки и Малой Азии. На базаре Аркассы происходили публичные торги. В них могли принимать участие все - и местные жители и чужеземцы; но поскольку в тот день маклеры скупали рабов лишь для невольничьих рынков Берберии, то продавалась всего одна партия пленников. И в зависимости от того, кому из маклеров она досталась бы, узникам предстояло отправиться в Алжир, Триполи или Тунис. Все же существовали две группы пленников. Одни - их было большинство - прибыли из Пелопоннеса. Другие были недавно захвачены на борту греческого корабля, везшего их из Туниса в Скарпанто, откуда им предстояло возвратиться на родину. Судьбу всех этих несчастных, которых ожидало столько горестей, решала последняя надбавка в цене, а повышать цену можно было лишь до тех пор, пока не пробьет пять часов. Пушечный выстрел в крепости Аркассы, возвещавший о закрытии порта, одновременно прекращал торги. Итак, в тот день, 3 сентября, вокруг батистана толпились маклеры. Здесь было множество агентов, прибывших из Смирны и других ближних городов Малой Азии, и все они, как уже говорилось, представляли интересы берберийских государств. Вся эта суматоха объяснялась как нельзя проще. Дело в том, что последние события предвещали скорое окончание войны за независимость. Ибрагим был потеснен на Пелопоннесе, и в Морее только что высадился маршал Мэзон с экспедиционным корпусом в две тысячи французов. Таким образом вывоз невольников должен был в ближайшем будущем намного сократиться, а их продажная цена, к великому удовольствию кади, возрастала. Все утро маклеры наведывались на батистан и уже составили себе представление о количестве и качестве невольников и о том, что они несомненно пойдут по очень высокой цене. - Клянусь Магометом! - твердил агент из Смирны, разглагольствуя в кружке своих собратьев. - Пора выгодных сделок миновала! Помните ли вы времена, когда корабли доставляли сюда не сотни, а тысячи пленников? - Да! Как это было после Хиосской резни! - подхватил другой маклер. - Одним махом больше сорока тысяч рабов! Все трюмы были забиты ими! - Несомненно, - начал третий агент, который производил впечатление ловкого дельца. - Но избыток невольников ведет к избытку предложений, а избыток предложений - к снижению цены! Лучше уж привозить поменьше, да сбывать повыгоднее, - ведь как бы ни возрастали расходы, поборы не уменьшаются! - Вот, вот! Особенно в Берберии... Двенадцать процентов всей выручки в пользу паши, кади или правителя! Не считая одного процента на содержание мола и береговых батарей. - И еще один процент перекочевывает из наших карманов в карманы марабутов [мусульманских священнослужителей]. - Поистине сплошное разорение - и для корсаров и для маклеров! Так беседовали между собой эти агенты, даже не сознававшие всей низости своей торговли. Они вечно жаловались на несправедливость! И обвинения несомненно продолжали бы сыпаться из их уст, если бы этому не положил конец удар колокола, возвестивший об открытии базара. Само собой разумеется, на торгах присутствовал кади. Его побуждал к этому не только долг представителя турецкого правительства, но и личный интерес. Расположившись на помосте, защищенном тентом, над которым развевался красный флаг с полумесяцем, он возлежал на больших подушках с истинно восточной ленью. Возле него находился аукционист, который, исполняя свои обязанности, не слишком надрывал горло! Отнюдь! На такого рода торгах маклеры не торопились набавлять цену. Более или менее оживленная борьба вокруг окончательной суммы происходила в сущности лишь в последние четверть часа. Первая цена в тысячу турецких лир была предложена одним из маклеров Смирны. - Тысяча турецких лир! - повторил аукционист и закрыл глаза, словно собираясь вздремнуть в ожидании следующей надбавки. В течение первого часа цена поднялась всего лишь с тысячи до двух тысяч турецких лир, то есть приблизительно до сорока семи тысяч франков на французские деньги. Маклеры присматривались друг к другу, знакомились, беседовали о посторонних вещах. Каждый заранее обдумал свою ставку. Они отважатся назвать свою наивысшую цену лишь в самые последние минуты, перед заключительным пушечным выстрелом... Однако появление нового конкурента вскоре изменило их планы и внесло неожиданный азарт в ход торгов. Около четырех часов на базаре Аркассы появились два человека. Откуда они прибыли? Вне всякого сомнения, из восточной части острова, судя по тому, откуда показалась арба, подвезшая их прямо к воротам батистана. Их приезд вызвал удивление и беспокойство. Очевидно, маклеры не ожидали, что появится лицо, с которым им придется соперничать. - Клянусь Аллахом! - воскликнул один из них. - Это сам Николай Старкос! - И его окаянный Скопело! - ответил другой. - А мы-то думали, что они провалились в преисподнюю! Пришельцев хорошо знали на базаре Аркассы. Уже не раз они заключали здесь крупные сделки, покупая невольников для африканских работорговцев. В деньгах у них недостатка не было, хотя никто не знал, откуда они их берут; но это было их дело. Что касается кади, то он мог лишь радоваться появлению таких опасных для маклеров конкурентов. Скопело, знатоку своего позорного ремесла, достаточно было одного взгляда, чтобы определить истинную стоимость партии невольников. Он ограничился тем, что сказал несколько слов на ухо Старкосу, который в ответ утвердительно кивнул головой. При всей своей наблюдательности помощник капитана "Каристы" не заметил того ужаса, какой вызвало появление Николая Старкоса у одной из пленниц. То была высокая пожилая женщина, сидевшая в отдаленном углу батистана. Она внезапно поднялась, точно ее толкнула неодолимая сила, сделала несколько шагов, и крик уже готов был сорваться с ее уст... Однако у нее хватило сил сдержаться. Затем, медленно отступив, она закуталась с ног до головы в жалкий плащ и вновь заняла свое место позади группы пленников, стараясь остаться незамеченной. Как видно, ей мало было спрятать лицо, она хотела всю себя скрыть от взглядов Николая Старкоса. Между тем, не заговаривая с капитаном "Каристы", маклеры не сводили с него глаз. Он же, казалось, вовсе не обращал на них внимания. Прибыл ли он затем, чтобы перебить у них эту партию невольников? Зная о связях Старкоса с пашами и беями берберийских государств, они с полным основанием могли этого опасаться. Мысль эта вскоре завладела всеми. Между тем аукционист поднялся и громким голосом повторил последнюю надбавку: - Две тысячи лир! - Две тысячи пятьсот, - сказал Скопело, который в таких случаях действовал от имени своего капитана. - Две тысячи пятьсот лир! - возгласил аукционист. И снова в отдельных группах маклеров, настороженно следивших друг за другом, начались оживленные разговоры. Прошло четверть часа. После Скопело никто не предложил новой надбавки. Старкос, равнодушный и высокомерный, прохаживался вокруг батистана. Ни у кого не оставалось сомнений, что в конце концов партия останется за ним, даже без серьезной борьбы. Тем временем маклер из Смирны, предварительно посовещавшись с двумя или тремя из своих собратьев, предложил новую надбавку - до двух тысяч семисот лир. - Две тысячи семьсот лир, - повторил аукционист. - Три тысячи! На сей раз это был голос самого Николая Старкоса. Что же случилось? Почему он лично вмешался в борьбу? Отчего в его голосе, всегда таком холодном, зазвучало сильное волнение, поразившее даже Скопело? Читатель это вскоре узнает. Несколькими минутами ранее Старкос, войдя внутрь ограды батистана, прогуливался между группами невольников. Старая женщина, заметив его приближение, еще плотнее закуталась в свой плащ. Он так и не смог ее разглядеть. Внезапно внимание Старкоса привлекли двое пленников, сидевших в стороне от других. Он остановился, словно ноги его приросли к земле. Перед ним возле рослого мужчины прямо на земле лежала измученная усталостью девушка. Заметив Николая Старкоса, мужчина резко выпрямился. Девушка тотчас же открыла глаза. Однако, увидев капитана "Каристы", она отшатнулась. - Хаджина! - вскричал Старкос. То была Хаджина Элизундо, которую Ксарис обнял, словно стараясь защитить от опасности. - Она! - повторил Старкос. Хаджина высвободилась из объятий Ксариса и взглянула прямо в лицо бывшему клиенту своего отца. Именно в эту минуту, даже не попытавшись узнать, каким образом наследница банкира Элизундо оказалась в числе невольников на рынке Аркассы, Николай Старкос изменившимся от волнения голосом назвал новую цену в три тысячи лир. - Три тысячи лир! - повторил аукционист. Было немногим больше половины пятого. Через двадцать пять минут прогремит пушечный выстрел, и партия рабов достанется тому, кто заплатит дороже. Посовещавшись друг с другом, маклеры собирались уже покинуть базар, твердо решив не предлагать более высокой цены. Казалось несомненным, что за отсутствием соперников капитан "Каристы" возьмет верх, как вдруг агент из Смирны вздумал в последний раз вмешаться в борьбу. - Три тысячи пятьсот лир! - воскликнул он. - Четыре тысячи! - тут же ответил Николай Старкос. Скопело, не заметивший Хаджины, не знал, чему приписать столь неумеренный пыл своего господина. С его точки зрения, сумма в четыре тысячи лир уже намного превышала стоимость партии. Он просто недоумевал, что могло побудить Николая Старкоса ринуться в столь безрассудное предприятие. Между тем за последним возгласом аукциониста наступило долгое молчание. Даже маклер из Смирны, по знаку своих товарищей, вышел из игры. То, что последнее слово останется за Старкосом, которому требовалось всего несколько минут, чтобы закрепить свою победу, более не вызывало сомнений. Ксарис это понял. Он еще крепче сжал Хаджину в своих объятиях. Ее отнимут у него только вместе с жизнью! В это мгновение в глубокой тишине прозвучал взволнованный голос, крикнувший аукционисту три слова: - Пять тысяч лир! Старкос обернулся. К воротам батистана только что подошла группа моряков. Впереди нее был офицер. - Анри д'Альбаре! - воскликнул Николай Старкос. - Анри д'Альбаре... Здесь... в Скарпанто! Чистая случайность привела командира "Сифанты" на рыночную площадь. Он даже не знал, что в тот день - то есть спустя сутки после его прибытия в Скарпанто - в столице острова будет происходить продажа невольников. Он не видел в гавани саколевы и поэтому, встретив в Аркассе Старкоса, был удивлен не меньше своего соперника. Николай Старкос со своей стороны не знал, что "Сифантой" командует Анри д'Альбаре, хотя ему и было известно, что корвет бросил якорь в Аркассе. Предоставляем читателю судить о чувствах, овладевших обоими противниками, когда они очутились лицом к лицу. Анри д'Альбаре неожиданно провозгласил новую надбавку, ибо он только что заметил среди невольников на батистане Хаджину и Ксариса, - Хаджину, которая с минуты на минуту могла оказаться во власти Николая Старкоса! И Хаджина услышала его голос, она узнала его и готова была броситься к нему, если бы ее не остановила стража. Одним-единственным жестом Анри д'Альбаре успокоил молодую девушку и возвратил ей уверенность. Несмотря на негодование, охватившее его перед лицом гнусного соперника, он не потерял присутствия духа. Он сумеет вырвать из рук Николая Старкоса этих невольников, сгрудившихся на базаре Аркассы, а вместе с ними и ту, кого он так долго искал и не надеялся больше увидеть. Да! Он сделает это, и если понадобится, даже ценою всего своего состояния. Во всяком случае, предстояла отчаянная борьба. Хотя Николай Старкос и не мог понять, каким образом Хаджина Элизундо оказалась в числе пленников, она по-прежнему оставалась в его глазах богатой наследницей корфиотского банкира. Не могли же ее миллионы исчезнуть вместе с нею! Они тотчас же появятся на свет, чтобы выкупить ее у того, чьей рабыней она станет. Таким образом, набавляя цену, он ничем не рисковал. И Николай Старкос решил продолжать торг с еще большим азартом, ибо ему приходилось бороться со своим соперником, мало того, со счастливым соперником! - Шесть тысяч лир! - крикнул он. - Семь тысяч! - ответил командир "Сифанты", даже не обернувшись к Старкосу. Кади мог только приветствовать оборот, который принимало дело. Он и не пытался скрывать перед лицом обоих конкурентов свое удовлетворение, проступавшее сквозь всю его восточную напыщенность. Этот алчный чиновник уже прикидывал, в какой сумме выразится его доля. Между тем Скопело начинал терять самообладание. Он узнал Анри д'Альбаре, а потом и Хаджину Элизундо. Если Николай Старкос, охваченный ненавистью, будет упорствовать, то сделка, поначалу еще сулившая какую-то выгоду, станет совершенно убыточной, в особенности если девушка лишилась своего состояния, как она лишилась свободы; а ведь это было вполне вероятно! Поэтому, отозвав Николая Старкоса в сторону, он раболепно попытался высказать ему несколько благоразумных соображений. Но советы Скопело были приняты так, что больше он их не рискнул давать. Теперь капитан "Каристы" сам называл аукционисту цифры, делая это тоном, оскорбительным для своего соперника. Легко понять, что маклеры, видя, как разгорается битва, остались, чтобы следить за всеми ее перипетиями. Толпа любопытных, наблюдавшая за этим сражением, где удары измерялись тысячами лир, выражала свой интерес шумными возгласами. Если большинство присутствующих знало капитана саколевы, то командир "Сифанты" не был никому знаком. Никто даже и не подозревал, с какой целью прибыл к берегам Скарпанто этот корвет, плававший под корфиотским флагом. Однако во время войны перевозкой невольников занималось столько кораблей всех наций, что нетрудно было заподозрить в этом и "Сифанту". Поэтому все полагали, что кому бы ни достались невольники - Анри д'Альбаре или Старкосу, - несчастных все равно ожидала рабская доля. Так или иначе, через пять минут этот вопрос должен был окончательно решиться. На последнюю надбавку, провозглашенную аукционистом, Старкос ответил словами: - Восемь тысяч лир! - Девять тысяч! - сказал Анри д'Альбаре. Наступило молчание. Командир "Сифанты", по-прежнему сохранявший хладнокровие, следил взглядом за Николаем Старкосом, который в бешенстве ходил взад и вперед, совершенно не обращая внимания на испуганного Скопело. Впрочем, никакие доводы не могли бы теперь умерить разыгравшиеся страсти. - Десять тысяч лир! - вскричал Старкос. - Одиннадцать тысяч! - ответил Анри д'Альбаре. - Двенадцать тысяч! - бросил Старкос, не задумываясь. Командир д'Альбаре ответил не сразу. Не то, что бы он колебался, но он заметил, как Скопело кинулся к Николаю Старкосу, видимо пытаясь уговорить его прекратить безумный торг, и это на мгновение отвлекло внимание капитана "Каристы". В то же время пожилая невольница, до сих пор упорно прятавшая свое лицо, выпрямилась, словно у нее возникло желание показаться Старкосу... В эту секунду над Аркасской крепостью вспыхнуло пламя, окутанное клубами белого дыма; но прежде чем звук выстрела донесся до батистана, звучный голос назвал новую сумму: - Тринадцать тысяч лир! Затем послышался выстрел, за которым последовали долго не смолкавшие возгласы "ура". Старкос оттолкнул Скопело с такой силой, что тот покатился по земле... Но было уже слишком поздно! Старкос больше не имел права торговаться! Хаджина Элизундо ускользнула от него, и, видимо, навсегда! - Идем! - глухим голосом бросил он Скопело. И можно было расслышать, как он пробормотал: "Это будет и надежнее и дешевле!" Оба взобрались на арбу и скрылись за поворотом дороги, ведущей в глубь острова. И вот уже Хаджина Элизундо, поддерживаемая Ксарисом, вышла за ограду батистана. Она кинулась в объятия Анри д'Альбаре, который говорил, прижимая ее к сердцу: - Хаджина! Хаджина! Я отдал бы все мое состояние, лишь бы выкупить вас... - Как я отдала мое, чтобы выкупить свое доброе имя! - ответила девушка. - Да, Анри!.. Хаджина Элизундо теперь бедна, но зато достойна вас! 13. НА БОРТУ "СИФАНТЫ" На следующий день в десять часов утра, снявшись с якоря при попутном ветре, "Сифанта" под малыми парусами направилась к выходу из гавани Скарпанто. Пленники, выкупленные Анри д'Альбаре, разместились частью на твиндеке, частью на батарейной палубе. Хотя переход через Архипелаг должен был занять всего несколько дней, офицеры и матросы старались устроить измученных людей как можно удобнее. Командир д'Альбаре еще накануне подготовился к выходу в море. Что касается тринадцати тысяч лир, то он представил кади такие гарантии, которыми тот вполне удовлетворился. Посадка недавних невольников на корвет совершилась без затруднений, и через три дня этим несчастным, которые еще недавно были обречены на ужасы берберийской каторги, предстояло высадиться в одном из портов Северной Греции, где им не пришлось бы больше опасаться за свою свободу. Но ведь освобождением они были всецело обязаны тому, кто вырвал их из рук Николая Старкоса! Поэтому, едва поднявшись на борт корвета, они самым трогательным образом выразили свою благодарность. Среди пленников находился старый священник из Леондари. Вместе со своими товарищами по несчастью он приблизился к юту, где в обществе нескольких офицеров расположились Хаджина Элизундо и Анри д'Альбаре. Затем все они, во главе со священником, опустились на колени, и, протянув руки к командиру, старик сказал: - Анри д'Альбаре, все те, кому вы вернули свободу, благословляют вас! - Друзья мои, я только выполнил свой долг! - ответил глубоко растроганный командир "Сифанты". - Да!.. Все благословляют вас... все... и я тоже, Анри! - прибавила Хаджина, в свою очередь преклонив колени. Анри д'Альбаре порывисто поднял ее, и тогда от юта до бака, от батареи до нижних рей, на которые взобралось около пятидесяти матросов, громко кричавших "ура", прокатились возгласы: "Да здравствует Анри д'Альбаре! Да здравствует Хаджина Элизундо!" Лишь одна пленница - та самая, что накануне так упорно пряталась на батистане, - не принимала участия в этой церемонии. Поднимаясь на корабль, она была озабочена лишь тем, чтобы не привлечь к себе внимания. Это ей удалось, и с той минуты, как она забилась в самый темный угол средней палубы, о ней никто не вспоминал. Видимо, она надеялась остаться незамеченной до самого конца плавания. Но для чего ей понадобились такие меры предосторожности? Знал ли ее кто-либо из офицеров или матросов корвета? Так или иначе, лишь веские причины могли заставить ее столь настойчиво избегать людей в течение трех или четырех суток, которые должен был занять переезд через Архипелаг. Впрочем, если Анри д'Альбаре заслужил признательность пассажиров корвета, то какой благодарности заслуживала Хаджина за все содеянное ею со времени отъезда из Корфу? - Анри, - сказала она накануне, - Хаджина Элизундо теперь бедна, но зато достойна вас! Она и впрямь была бедна! Но достойна ли молодого офицера?.. Пусть об этом судит сам читатель. И если Анри д'Альбаре любил Хаджину, несмотря на разъединившие их тяжелые обстоятельства, то как же должна была усилиться его любовь, когда он узнал, что заполняло жизнь девушки в течение долгого года разлуки! Едва Хаджине Элизундо стали известны источники состояния, оставленного ей отцом, она приняла решение целиком употребить его на выкуп невольников, от продажи которых составилась большая его часть. Она не хотела сохранить ни гроша из этих двадцати миллионов, нажитых столь позорным способом. В свой план она посвятила лишь Ксариса. Он одобрил его, и вскоре все ценные бумаги банка Элизундо были реализованы. Анри д'Альбаре получил письмо, в котором молодая девушка брала назад данное ему слово и прощалась с ним. Затем в сопровождении честного и преданного Ксариса Хаджина тайно покинула Корфу, чтобы отправиться в Пелопоннес. В то время солдаты Ибрагима все еще беспощадно расправлялись с населением Центральной Морей, претерпевшим уже столько тяжелых испытаний. Несчастных, которым удавалось избежать гибели, отсылали в крупнейшие порты Мессинии, Патрас или Наварин. Отсюда корабли, зафрахтованные турецким правительством или предоставленные пиратами Архипелага, тысячами перевозили их либо в Скарпанто, либо в Смирну, где не переставая действовали невольничьи рынки. За два месяца, последовавшие за отъездом с Корфу, Хаджине Элизундо и Ксарису, которых никогда не останавливала цена, удалось выкупить многие сотни невольников из числа тех, кого еще не успели отправить из Мессинии. Они сделали все возможное, чтобы разместить этих людей в безопасных местах, одних - на Ионических островах, других - в освобожденных областях Северной Греции. Покончив с этим, оба отправились в Малую Азию - в Смирну, где работорговля велась тогда в особенно широких масштабах. Целые караваны судов доставляли сюда множество греческих невольников, освобождения которых особенно добивалась Хаджина. Она предлагала цены, настолько превышавшие предложения маклеров Берберии и побережья Малой Азии, что турецкие власти охотно вели с ней дела, считая их для себя весьма выгодными. Легко понять, как все эти торговцы злоупотребляли ее благородным порывом; но зато тысячи пленников избежали каторжного труда у африканских беев. И все же оставалось сделать еще очень много; тогда-то у Хаджины и явилась мысль идти к своей цели двумя различными путями. В самом деле, мало было выкупать пленников, назначенных к продаже на публичных торгах, или ценою золота освобождать их с каторги. Надо было также уничтожить пиратов, захватывавших корабли во всех морях Архипелага. Хаджина Элизундо находилась в Смирне, когда туда дошли вести о судьбе, постигшей "Сифанту" после первых месяцев ее плавания. Для нее не было тайной ни то, что этот корвет был построен и вооружен на средства корфиотских судовладельцев, ни то, для чего он был предназначен. Она знала, что начало кампании было успешным; но затем пришло известие о том, что в сражении с флотилией пиратов, которой, как говорили, командовал сам Сакратиф, "Сифанта" потеряла своего командира, многих офицеров и часть экипажа. Хаджина Элизундо тотчас же вступила в переговоры с поверенным, представлявшим в Корфу интересы владельцев "Сифанты". Через него она предложила им такую цену за корвет, что они решились его продать. Хотя корвет был куплен от имени некоего банкира из Рагузы, на самом деле он принадлежал наследнице Элизундо, которая шла по стопам Боболины, Модены, Захариас и других выдающихся патриоток, чьи корабли, снаряженные на их средства в начале войны за независимость, нанесли такой урон эскадрам турецкого флота. Хаджина поступила так с намерением предложить командование "Сифантой" капитану Анри д'Альбаре. Преданный ей человек, племянник Ксариса, моряк и грек по рождению, как и его дядя, тайно следовал за молодым офицером и на Корфу, где тот долго и тщетно разыскивал девушку, и в Хиосе, куда тот отправился, чтобы примкнуть к полковнику Фавье. По ее приказу этот человек поступил матросом на корвет, когда команда его пополнялась после битвы при Лимносе. Он-то и доставил Анри д'Альбаре два письма, написанные рукой Ксариса; первое с уведомлением, что в командовании "Сифанты" есть вакантное место, он послал на Хиосе по почте, второе, где корвету в первых числах сентября назначалась встреча у берегов Скарпанто, положил на стол кают-компании, когда стоял возле нее на часах. Здесь, в Скарпанто, и рассчитывала оказаться к этому времени Хаджина Элизундо, выполнив свой долг великодушия и милосердия. Девушка хотела, чтобы "Сифанта" отвезла на родину последнюю партию невольников, выкупленных ею на остатки состояния. Но сколько трудностей предстояло ей вынести в течение последовавших затем шести месяцев, каким опасностям подвергнуться! Чтобы выполнить свою миссию, отважная девушка не колеблясь отправилась в сопровождении Ксариса в самое сердце Берберии, в ее порты, кишевшие пиратами, в глубь африканского побережья, где до завоевания Алжира Францией хозяйничали отъявленные бандиты. Хаджина рисковала своей свободой, самой жизнью, но она презирала все опасности, которые на нее навлекали ее молодость и красота. Ничто не могло ее остановить. Она отправилась в путь. В одеянии монахини ордена Милосердия ее можно было встретить тогда в Триполи, в Алжире, в Тунисе, на самых мелких рынках б