только не дать себя сжечь... - А притом еще, - прибавил поспешно нотариус, - вы всегда рискуете быть сожженным заживо... - Разумеется, - согласился председатель, - но раз это сделано, то вы по крайней мере можете быть уже вполне уверены, что вы действительно умерли. Как бы то ни было, вопрос о кремации тела Уильяма Гиппербона больше не поднимался, и покойный был положен в гроб, скрытый под драпировками погребальной колесницы. Само собой разумеется, что, когда распространилась весть о смерти Уильяма Гиппербона, она произвела в городе необычайное впечатление. Вот те сведения, которые тотчас же стали известны. Тридцатого марта после полудня почтенный член "Клуба Чудаков" сидел с двумя своими коллегами за карточным столом и играл в благородную игру "гусек". Он успел сделать первый ход, получив девять очков, составленных из трех и шести, - одно из самых удачных начал, так как это отсылало его сразу в пятьдесят шестую клетку. Внезапно лицо его багровеет, руки и ноги деревенеют. Он хочет встать, поднимается с трудом, протягивает вперед руки, шатается и едва не падает. Джон Ай. Дикинсон и Гарри Б. Андрьюс его поддерживают и на руках доносят до дивана. Немедленно вызывают врача. Явились двое, которые и констатировали у Уильяма Гиппербона смерть от кровоизлияния в мозг. По их словам, все было кончено, а уж им-то можно было верить: одному Богу известно, сколько смертей перевидали доктор Бернгам с Кливенд-авеню и доктор Бюханен с Франклин-стрит! Час спустя покойник был перевезен в свой особняк, куда моментально прибежал нотариус Торнброк. Первой заботой нотариуса было распечатать один из конвертов, в котором лежало распоряжение покойного, касавшееся его похорон. Прежде всего нотариус должен был выбрать по жребию шесть участников процессии, чьи фамилии вместе с сотнями тысяч других находились в колоссальной урне, помещавшейся в центре холла. Когда это странное условие стало известно, легко можно себе представить, какая толпа журналистов и репортеров набросилась на нотариуса Торнброка! Тут были и репортеры газет "Чикаго Трибюн", "Чикаго Интер-Ошен", "Чикаго Ивнинг Джерналь", газет республиканских и консервативных; и репортеры "Чикаго Глоб", "Чикаго Геральд", "Чикаго Таймс", "Чикаго Мейл", "Чикаго Ивнинг Пост", газет демократических и либеральных; и репортеры "Чикаго Дейли Ньюс", "Дейли Ньюс Рекорд", "Фрейе Прессе", "Штаат-Цейтунг", газет независимой партии. Особняк на Ла-Салль-стрит полдня кишмя кишел народом. Все эти собиратели новостей, поставщики отчетов о разных происшествиях, репортеры и редакторы сенсационных статей старались вырвать "хлеб" друг у друга. Они вовсе не касались подробностей смерти Уильяма Дж. Гиппербона, так неожиданно постигшей его в ту минуту, когда он выбрасывал роковое число девять, составленное из шести и трех. Нет! Всех интересовали главным образом имена тех шести счастливцев, карточки которых вскоре должны были быть вынуты из урны. Нотариус Торнброк, подавленный сначала обилием всех этих журналистов, быстро вышел из затруднения, будучи человеком исключительно практичным, как и большинство его соотечественников. Он предложил устроить из фамилий счастливцев аукцион, сообщив их той газете, которая заплатит за них дороже других газет, при условии, что полученная таким образом сумма будет разделена между двумя из двадцати одной городских больниц. Наивысшую цену дала газета "Трибюн": после горячего сражения с "Чикаго Интср-Ошсн" она дошла до десяти тысяч долларов! Радостно потирали руки в этот вечер администраторы больницы на Адамс-стрит, Э 237, и чикагского госпиталя "Для женщин и детей" на углу Адамс-стрит и Паулин-стрит. Зато какой успех выпал на следующий день на долю этой солидной газеты и какой доход она получила от своего дополнительного тиража в количестве двух с половиной миллионов номеров! Пришлось разослать этот номер в сотнях тысяч экземпляров во все пятьдесят штатов Союза. - Имена, - кричали газетчики, - имена счастливых смертных, выбранных жребием из всего населения Чикаго! Их было шесть человек - этих счастливчиков, этих "шансеров" (от слова "шанс" - удача). Сокращенно же они назывались просто: "шестеро". Нужно сказать, что газета "Трибюн" часто прибегала к подобным смелым и шумным приемам. Да и чего только не могла бы себе позволить эта хорошо информированная газета Диборна с Мэдисон-стрит, бюджет которой составляет миллион долларов, а акции ее, стоившие вначале тысячу долларов, теперь стоят уже двадцать пять тысяч? Надо прибавить, что помимо этого, первоапрельского номера, "Трибюн" напечатала все шесть фамилий еще на отдельном специальном листке, который ее агенты распространили во всех, даже самых далеких, окраинах республики Соединенных Штатов. Вот эти фамилии, расположенные в том порядке, в каком они попали в число шести избранных, - фамилии людей, которым предстояло путешествовать по свету в течение долгих месяцев по воле самых странных случайностей, о каких вряд ли мог бы составить себе представление французский писатель, одаренный даже самой богатой фантазией: Макс Реаль; Том Крабб; Герман Титбюри; Гарри Т. Кембэл; Лисси Вэг; Годж Уррикан. Мы видим, что из этих шести лиц пять принадлежали сильному полу и одно - слабому, если только можно применить такой термин к американским женщинам. Однако общественная любознательность, узнав эти шесть фамилий, была далеко не вполне удовлетворена, так как "Трибюн" вначале не могла сообщить своим бесчисленным читателям, кто именно были их обладатели, где они жили и к какому классу общества принадлежали. И были ли еще живы счастливые избранники этого посмертного тиража? Этот вопрос приходил в голову каждому. Действительно, фамилии всех чигакских граждан были положены в урну уже за несколько месяцев перед тем, и если никто из шести счастливцев не умер, то могло же случиться, что один или некоторые из них покинули за это время Америку. Разумеется, если только они будут в состоянии, то, хотя их никто об этом и не попросит, они все явятся занять предназначенные им места около самой колесницы. Никаких Сомнений на этот счет быть не могло. Допустимо ли предположить, что они ответили бы отказом и не явились на это странное, но вполне серьезное приглашение Уильяма Дж. Гиппербона, доказавшего, по крайней мере после смерти, свою эксцентричность? Разве могли они отказаться от выгод, которые, без сомнения, заключались в завещании, хранящемся у нотариуса Торнброка? Нет! Они все туда явятся, так как имели полное основание считать себя наследниками громадного состояния покойного, которое таким путем ускользнет от алчных вожделений государства. В этом все убедились, когда три дня спустя все "шестеро", не будучи друг с другом знакомы, появились на крыльце особняка на Ла-Салль-стрит и нотариус, удостоверившись в несомненной подлинности каждого из них, вложил им в руки концы гирлянд, украшавших колесницу. И какое их окружало любопытство! Какая зависть! Согласно воле Уильяма Дж. Гиппербона, всякий намек на траур был запрещен на этих оригинальных похоронах. Вот почему все "шестеро", прочитав об этом в газетах, оделись в праздничные платья, качество и фасон которых доказывали, что все они принадлежали к самым различным классам общества. Вот в каком порядке они были размещены. В первом ряду: Лисси Вэг - справа, Макс Реаль слева. Вот втором ряду: Герман Титбюри - справа, Годж Уррикан - слева. В третьем ряду: Гарри Т. Кембэл - справа, Том Крабб - слева. Когда они заняли свои места, толпа приветствовала их многотысячным "ура", на которое одни из них ответили любезным поклоном, а другие не ответили вовсе. В описанном порядке они двинулись в путь, едва только начальником полиции был подан условный знак, и в течение восьми часов двигались по улицам, проспектам и бульварам громадного города Чикаго. Разумеется, все эти шестеро приглашенных на похороны Уильяма Дж. Гиппербона не знали друг друга, но они не замедлили, конечно, познакомиться и, возможно, - так ненасытна человеческая алчность - уже смотрели друг на друга как на соперников, боясь, как бы все это состояние не было дано одному из них, вместо того чтобы быть разделенным между всеми шестью. Мы видели, в какой обстановке происходили похороны и среди какого несметного количества публики совершалось это торжественное шествие с Ла-Салль-стрит через весь город к Оксвудсскому кладбищу. Мы слышали, как громкое пение и музыка, не носившие мрачного характера, сопровождали процессию на всем ее пути и как радостные восклицания в честь покойника звучали в воздухе. И теперь больше ничего уже не оставалось, как только проникнуть за ограду места успокоения мертвых и опустить в могилу тело того, кто был Уильямом Дж. Гиппербоном, членом "Клуба Чудаков". ^TГлава третья ОКСВУДС^U Название Оксвудс {Оксвудс - в переводе с английского - дубовые леса.} указывает на то, что площадь, занятая кладбищем, была когда-то покрыта дубовыми лесами; они особенно часто встречаются на этих громадных пространствах штата Иллинойс, некогда именовавшегося штатом Прерий в силу исключительного богатства его растительности. Из всех надгробных памятников, которые находились на этом кладбище, причем многие из них были очень ценными, ни один не мог сравниться с тем, который Уильям Дж. Гиппербон за несколько лет до того соорудил для себя лично. Как известно, американские кладбища, подобно английским, представляют собой настоящие парки. В них есть все, что может очаровывать взгляд: зеленеющие лужайки, тенистые уголки, быстро текущие воды. В таком месте душа не может быть печальна. Птицы щебетали там веселее, чем где-либо, может быть, потому, что в этих рощах, посвященных вечному покою, им обеспечена полная безопасность. Мавзолей, построенный по плану почтенного Гиппербона, предусмотревшего все его детали, находился на берегу маленького озера с тихими и прозрачными водами. Этот памятник во вкусе англосаксонской архитектуры отвечал всем фантазиям готического стиля {Готический стиль - стиль в архитектуре, характеризующийся орнаментикой.}, близкого эпохе Возрождения. Своим фасадом с остроконечной колокольней, шпиль которой поднимался над землей на сотню футов, он походил на часовню, а формой своей крыши и окон с разноцветными стеклами - на виллу или английский коттедж. На его колокольне, украшенной орнаментом в виде листьев и цветов и поддерживаемой контрфорсами {Контрфорс - выступ с наклонной или уступчатой внешней гранью для усиления стен и т. д.} фасада, висел звучный, далеко слышный колокол. Он выбивал удары часов, светящийся циферблат которых помещался у его основания, и его металлические звуки, прорывающиеся сквозь ажурные и позолоченные архитектурные украшения колокольни, улетали далеко за пределы кладбища и были слышны даже на берегах Мичигана. Длина мавзолея равнялась ста двадцати футам, ширина - шестидесяти футам. Своей формой он напоминал латинский крест и заканчивался овальной с глубокой нишей комнатой. Окружавшая его решетчатая ограда, представлявшая собой редкую по красоте работу из алюминия, опиралась на колонки, стоявшие на некотором расстоянии одна от другой как подставки для особого вида канделябров, в которых вместо свечей горели электрические лампочки. По другую сторону ограды виднелись великолепные вечнозеленые деревья, служившие рамкой роскошному мавзолею. Раскрытая в этот час настежь калитка ограды открывала вид на длинную, окаймленную цветущими кустарниками аллею, которая вела к ступенькам крыльца из белого мрамора. Там, в глубине широкой площадки, виднелась дверь, украшенная бронзовыми барельефами, изображавшими цветы и фрукты. Дверь вела в переднюю, где стояло несколько диванов и фарфоровая китайская жардиньерка {Жардиньерка - ящик, корзинка для цветов.} с живыми цветами, ежедневно заполнявшаяся свежими. С высокого свода спускалась хрустальная электрическая люстра с семью разветвлениями. Из медных отдушин, видневшихся по углам, в комнату проникал теплый ровный воздух из калорифера, за которым наблюдал в холодное время года оксвудеский сторож. Из этого помещения стеклянные двери вели в главную комнату мавзолея. Она представляла собой большой холл овальной формы, убранный с тем экстравагантным великолепием, какое может себе позволить только архимиллионер, желающий и после смерти продолжать пользоваться всей той роскошью, какой он пользовался при жизни. Внутри этой комнаты свет щедро лился через матовый потолок, которым заканчивалась верхняя часть свода. По стенам извивались различные арабески {Арабески - сложные узорчатые орнаменты, состоящие из листьев, цветов, геометрических фигур. Получили особенное развитие и разработку в памятниках арабского искусства.}, орнаменты, изображавшие ветки с листьями, орнаменты в виде цветов, не менее тонко нарисованных и изваянных, чем те, которые украшают стены Альгамбры {Альгамбра - древняя крепость-дворец мавританских властителей в Испании около Гранады. Построена в XIII веке.}. Основания стен были скрыты диванами, обитыми материями самых ярких цветов. Там и сям виднелись бронзовые и мраморные статуи, изображавшие фавнов и нимф {Фавн - в греческой мифологии покровитель природы. Нимфа - в античной мифологии богиня водных источников, рощ, лугов, пещер.}. Между колоннами из белоснежного блестящего алебастра виднелись картины современных мастеров, большей частью пейзажи, в золотых, усыпанных светящимися точками рамах. Пышные, мягкие ковры покрывали пол, украшенный пестрой мозаикой. За холмом, в глубине мавзолея, находилась полукруглая с нишей комната, освещенная очень широким окном, по форме похожим на те, которые бывают в церквах. Его сверкающие стекла вспыхивали ярким пламенем всякий раз, когда солнце на закате озаряло их косыми лучами. Комната была полна разнообразными предметами современной роскошной меблировки: креслами, стульями, креслами-качалками и кушетками, расставленными в художественном беспорядке. На одном из столов были разбросаны книги, альбомы, журналы-обозрения, как союзные, так и иностранные. Немного дальше виднелся открытый буфет, полный посуды, на котором ежедневно красовались свежие закуски, тонкие консервы, разных сортов сочные сандвичи, всевозможные пирожные и графины с дорогими ликерами и винами лучших марок. Нельзя было не признать эту комнату исключительно удачно обставленной для чтения, отдыха и легких завтраков. В центре холла, освещенная проникавшим через стекла купола светом, возвышалась гробница из белого мрамора, украшенная изящной скульптурой с изваянными фигурами геральдических животных {Геральдические фигуры - изображения, помещаемые в гербах.} на углах. Гробница была открыта и окружена рядом электрических лампочек. Закрывавший ее камень был отвален от входа, и туда должны были опустить гроб, в котором на белых атласных подушках покоилось тело Уильяма Гиппербона. Без сомнения, подобный мавзолей не мог внушать никаких мрачных мыслей. Он скорее вызывал в душе радость, чем печаль. В наполнявшем его чистом, прозрачном воздухе не слышалось шелеста крыльев смерти, трепещущих над могилами обыкновенных кладбищ. И разве не был достоин этот мавзолей, у которого заканчивалось длинное путешествие с веселой музыкой и пением, смешивавшимися с громкими "ура" громадной толпы, оригинального американца, придумавшего такую веселую программу для своих похорон? Нужно прибавить, что Уильям Гиппербон два раза в неделю - по вторникам и пятницам - приезжал в свой мавзолей и проводил там несколько часов. Нередко его сопровождали коллеги. Это было действительно как нельзя более приятное место для чтения и бесед. Расположившись комфортабельно на мягких диванах или сидя вокруг стола, эти почтенные джентльмены занимались чтением, вели спокойные разговоры на политические темы, интересовались курсом денег и товаров, ростом джингоизма {Джингоизм - воинствующий шовинизм английских империалистов.}, обсуждали все выгоды и невыгоды билля Мак-Кинли {Мак-Кинли, Уильям (18431901) - американский реакционный политический деятель, президент США (1897-1901). В 1890 году по его инициативе был принят закон о повышении таможенных пошлин, способствовавший росту монополий и огромному увеличению прибылей крупных капиталистов.} - вопрос, неизменно серьезно интересовавший все современные умы. И когда они так беседовали, лакеи разносили на подносах легкий завтрак. После нескольких часов, проведенных так приятно, экипажи направлялись вверх по Гров-авеню и отвозили членов "Клуба Чудаков" в их роскошные особняки. Излишне говорить, что никто, за исключением самого владельца, не мог проникнуть в этот "оксвудсский коттедж", как он его называл, и только кладбищенский сторож, на котором лежала обязанность поддерживать там порядок, имел второй ключ от входных дверей. Без сомнения, если Уильям Дж. Гиппербон мало чем отличался от остальных смертных в своей общественной жизни, его частная жизнь, которая проходила в клубе на Мохаук-стрит или в его мавзолее на Оксвудсском кладбище, свидетельствовала о некоторых его эксцентричностях, которые позволяли причислить его к своего рода чудакам. Для того чтобы его чудачества дошли до последнего предела, не хватало только, чтобы покойный в действительности не умер! Но на этот счет его наследники, кто бы они ни были, могли быть совершенно спокойны: в данном случае не было никакого намека на кажущуюся смерть, то была смерть несомненная, неоспоримая. К тому же в эту эпоху уже пользовались ультраиксовыми лучами профессора Фридриха Эльбинга. Эти лучи обладают такой исключительной силой проникновения, что без труда проходят сквозь человеческое тело и дают благодаря этому своему свойству различное фотографическое изображение его в зависимости от того, живое или мертвое тело они прошли. Подобный опыт был произведен и над Уильямом Гиппербоном, и полученные снимки не оставили никаких сомнений в умах докторов, заинтересовавшихся этим случаем. Смерть, или полная бездеятельность, от латинского слова "defunctuosite" --термин, который доктора применили в своем отчете, - была несомненна и не давала им никакого повода укорять себя в чересчур поспешном погребений. Было сорок пять минут шестого, когда погребальная колесница въехала в ворота Оксвудсского кладбища. Мавзолей находился в центральной его части на берегу маленького озера. Процессия, все в том же изумительном порядке, сопровождаемая теперь еще более шумной и решительной толпой, которую полиции удавалось сдерживать с большим трудом, направилась к озеру, под зеленые своды великолепных деревьев. Колесница остановилась перед оградой мавзолея, украшенной канделябрами с электрическими лампочками, изливавшими яркий свет в наступавшие вечерние сумерки. Всего какая-нибудь сотня присутствующих могла поместиться внутри мавзолея, и в случае, если, бы программа похорон заключала в себе еще несколько номеров, их пришлось бы исполнить вне стен этого здания. В действительности все так и произошло. Когда колесница остановилась, ряды публики сомкнулись, оставив, однако, небольшое свободное пространство, достаточное для того, чтобы шесть избранников, державших гирлянды, могли проводить гроб до самой могилы. Сначала толпа волновалась и глухо шумела, стремясь все увидеть и услышать, но постепенно этот шум стал затихать. Вскоре толпа замерла в полной неподвижности, и вокруг ограды воцарилась абсолютная тишина. Тогда раздались слова литургии, произносимые преподобным отцом Бингамом, который провожал покойного к его последнему пристанищу. Присутствующие слушали его внимательно и сосредоточенно, и в эту минуту, единственно только в эту минуту, похороны Уильяма Дж. Гиппербона носили религиозный характер. После слов Бингама, произнесенных задушевным голосом, был исполнен знаменитый похоронный марш Шопена, производящий всегда такое сильное впечатление. Но возможно, что в данном случае оркестр взял немного более быстрый темп, чем тот, который указывал композитор, и объяснялось это тем, что такой ускоренный темп лучше согласовывался с настроением публики и с желанием покойного. Участники процессии были далеки от тех переживаний, которые охватили Париж во время похорон одного из основателей республики, когда "Марсельезу", преисполненную таких сверкающих красок, сыграли в минорных тонах. После марша Шопена, гвоздя программы, один из коллег Уильяма Дж. Гиппербона, с которым он был связан узами самой искренней дружбы, председатель клуба Джордж Т. Хиггинботам, отделился от толпы и, подойдя к колеснице, произнес блестящую речь, в которой в хвалебных тонах изложил curriculum vitae {curriculum vitae (латин.) жизнеописание, краткая биография.} своего друга. - В двадцать пять лет будучи уже обладателем порядочного состояния, Уильям Гиппербон сумел значительно его увеличить. Он очень удачно приобретал городские участки, которые в настоящее время так поднялись в цене, что каждый ярд, не преувеличивая, стоит столько, сколько потребовалось бы золотых монет для того, чтобы его ими покрыть... Вскоре он попал в число чикагских миллионеров, другими словами, в число наиболее известных граждан Соединенных Штатов Америки... Он был обладателем многочисленных акций наиболее влиятельных железнодорожных компаний федерации... Осторожный делец, принимавший участие только в таких предприятиях, которые приносили верный доход, очень щедрый, всегда готовый подписаться на заем своей страны, если бы страна почувствовала необходимость выпустить новый заем, уважаемый своими коллегами, член "Клуба Чудаков", на которого возлагали надежды, что он его прославит... Человек, который, если бы он прожил еще несколько лет, без сомнения, удивил бы весь мир... Но ведь бывают гении, которых мир узнает только после их смерти... Не говоря уж о его похоронах, совершаемых, как видно, в исключительных условиях, при участии всего населения города, были все основания думать, что последняя воля Уильяма Гиппербона - создать для его наследников совсем уж из ряда вон выходящие условия... Нет никакого сомнения в том, что его завещание содержит параграфы, способные вызвать восторг обеих Америк - стран, которые одни стоят всех остальных частей света... Так говорил Джордж Хиггинботам, и его речь не могла не произвести сильного впечатления на всех присутствующих. Все были взволнованны. Казалось, что Уильям Дж. Гиппербон не замедлит появиться перед толпой, держа в одной руке свое завещание, которое обессмертит его имя, а другой осыпая шестерых избранников миллионами своего состояния. На эту речь, произнесенную самым близким из друзей покойного, публика ответила одобрительным перешептыванием. Те из присутствующих, которые слышали эту речь, передавали свое впечатление тем, которые ее не могли расслышать, но были тем не менее все же очень растроганы. Вслед за тем оркестр и хор певческой капеллы исполнили известную "Аллилуйю" из "Мессии" Генделя. Церемония близилась к концу, были исполнены все номера программы, а между техМ казалось, что публика ждала чего-то еще, чего-то из ряда вон выходящего, сверхъестественного. Да! Таково было возбуждение, охватившее всех присутствующих, что никто не нашел бы ничего удивительного, если бы внезапно законы природы изменились и какая-нибудь аллегорическая фигура возникла вдруг на небе, как когда-то Константину Великому вырисовался крест и слова: "In hoc signo vinces" {Согласно легенде, когда римский император Константин Великий в 312 году выступил в поход против Максенция, ему накануне сражения явился в небе крест с греческой надписью под ним: "In hoc signo vinces" - буквально "Сим знаком победиши". Константин одержал победу в этой битве и под влиянием чудесного видения прекратил преследование христиан, объявив христианство государственной религией.}. Или неожиданно остановилось бы солнце, как во времена Иисуса Навина {Имеется в виду библейский миф об Иисусе Навине, велевшем солнцу остановиться, чтобы успеть выиграть сражение до наступления ночной тьмы.}, и освещало бы в течение целого часа всю эту несметную толпу. Словом, если бы произошел один из тех чудесных случаев, в реальность которого не могли бы не поверить самые отчаянные вольнодумцы. Но на этот раз неизменяемость законов природы осталась непоколебимой, и мир не был смущен никаким чудом. Настал момент снять гроб с колесницы, внести его в холл и опустить в могилу. Его должны были нести восемь слуг покойного, одетых в парадные ливреи. Они подошли к гробу и, освободив его от спускавшихся с него драпировок, подняли на плечи и направились к калитке ограды. "Шестеро" шли в том же порядке, в каком начали торжественное шествие с Ла-Салль-стрит, причем, согласно указанию, сделанному церемониймейстером, находившиеся справа держали левой рукой, а находившиеся слева - правой тяжелые серебряные ручки гроба. Непосредственно за ними шли члены "Клуба Чудаков", гражданские и военные власти. Когда ворота ограды затворились, оказалось, что большой вестибюль, холл и центральная круглая комната мавзолея едва могли вместить ближайших участников процессии, остальные же теснились у входа. Толпа все прибывала из различных участков Оксвудсского кладбища, и даже на ветвях ближайших к памятнику деревьев виднелись человеческие фигуры. В этот момент трубы военного оркестра прозвучали с такой силой, что, казалось, должны были лопнуть легкие тех, кто в них дул. Одновременно в воздухе появились несметные стаи выпущенных на волю и украшенных разноцветными ленточками птиц. Радостными криками приветствуя свободу, носились они над озером и прибрежными кустами. Как только процессия поднялась по ступенькам крыльца, гроб пронесли на руках через первые двери, потом через вторые и после короткой остановки в нескольких шагах от гробницы опустили в могилу. Снова раздался голос досточтимого Бингама, обращавшегося к Богу с просьбой широко раскрыть небесные врата покойному Уильяму Дж. Гиппербону и обеспечить ему там вечный приют. - Слава почтенному, всеми уважаемому Гиппербону! - произнес вслед за этим церемониймейстер своим высоким звучным голосом. - Слава! Слава! Слава! - трижды повторили присутствующие, и вся толпа, стоявшая за степами мавзолея, многократно повторила последнее прощальное приветствие, и оно далеко разнеслось в воздухе. Потом шестеро избранников обошли могилу и после нескольких слов, произнесенных по их адресу Джорджем Хиггинботамом от лица всех членов "Клуба Чудаков", направились к выходу из холла. Оставалось только закрыть отверстие гробницы тяжелой мраморной плитой с выгравированными на ней именем и титулом покойного. В это время нотариус Торнброк выступил вперед и, вынув из кармана завещание, прочел его последние строки: - "Моя последняя воля, чтобы могила моя оставалась открытой в течение двенадцати дней и по истечении этого срока, утром двенадцатого дня, шесть человек, на которых пал жребий и которые сопровождали колесницу, явились бы в мавзолей и положили свои визитные карточки на мой гроб. После этого надгробная плита должна быть поставлена на место, и нотариус Торнброк в этот самый день ровно в двенадцать часов в большом зале Аудиториума прочтет мое завещание, которое хранится у него, Уильям Дж. Гиппербоп". Без сомнения, покойник был большой оригинал, и кто знает, будет ли это его посмертное чудачество последним? Присутствующие удалились, и кладбищенский сторож запер мавзолей, а потом и калитку ограды. Было около восьми часов. Погода продолжала оставаться такой же прекрасной; казалось даже, что безоблачное небо стало еще яснее, еще прозрачнее среди первых теней наступившего вечера. Бесчисленные звезды загорались на небосклоне, прибавляя свой мягкий свет к свету канделябров, сверкавших вокруг мавзолея. Толпа медленно расходилась, направляясь к выходу по многочисленным дорожкам кладбища, мечтая об отдыхе после такого утомительного дня. В течение нескольких минут шум шагов и гул голосов еще беспокоили жителей ближайших улиц, но постепенно они замолкли, и вскоре в этом отдаленном квартале Оксвудса воцарилась полная тишина. ^TГлава четвертая - "ШЕСТЕРО"^U На следующий день жители Чикаго взялись с утра за свои обычные занятия, и городские кварталы приняли свой повседневный вид. Но если население города больше уже не запружало, как накануне, всех бульваров и проспектов, следуя за похоронной процессией, оно тем не менее все еще интересовалось теми сюрпризами, которые хранились в завещании Гиппербона. Какие параграфы заключались в этом завещании? Какие обязательства накладывало оно на шестерых избранников и каким путем будут введены они в наследство, если допустить, что все это не было какой-нибудь загробной мистификацией достойного члена "Клуба Чудаков"? Но нет, никто не хотел допустить такой возможности. Никто не верил, чтобы мисс Лисси Вэг и господа Годж Уррикан, Кембэл, Титбюри, Крабб и Реаль не нашли в этой истории ничего, кроме разочарований, что поставило бы их в очень смешное положение. Без сомнения, существовал очень простой способ одновременно удовлетворить любопытство публики и вывести заинтересованных лиц из того состояния неуверенности, которое грозило лишить их сна и аппетита. Для этого достаточно было бы вскрыть завещание и узнать его содержание. Но касаться завещания ранее 15 апреля было строжайше запрещено, а нотариус Торнброк никогда бы не согласился нарушить условий, поставленных завещателем. Пятнадцатого апреля в большом зале театра Аудиториум, в присутствии многочисленной публики, какая только сможет вместиться в зале, он приступит к чтению завещания Уильяма Дж. Гиппербона. 15 апреля ровно в полдень, ни одним днем раньше, ни одной минутой позже. Таким образом, приходилось покориться, но нервозность жителей Чикаго, по мере того как время приближалось к назначенному сроку, все возрастала. К тому же две тысячи двести ежедневных газет и пятнадцать тысяч разных других периодических изданий, существовавших в Соединенных Штатах, - еженедельных, ежемесячных и двухмесячных - своими статьями поддерживали всеобщее возбуждение. И если эти газеты и не имели возможности даже предположительно разоблачить секреты покойного, то они утешали себя тем, что подвергали каждого из шестерых избранников всем пыткам своих интервьюеров, первой целью которых было выяснить их социальное положение. Если прибавить к этому, что фотографы не желали, чтобы журналы и газеты их перегнали, и что портреты шестерых избранных - большие и маленькие, до пояса и во весь рост - в сотнях тысяч экземпляров расходились по штатам, то всякому будет ясно, что эти "шестеро" занимали теперь место среди наиболее видных лиц Соединенных Штатов Америки. Репортеры газеты "Чикаго Мейл", явившиеся к Год-ну Уррикану, жившему на Рандольф-стрит, Э 73, были приняты крайне сухо. - Что вы от меня хотите? - спросил он раздраженно. - Я ничего не знаю! Мне совершенно нечего вам говорить!.. Меня пригласили принять участие в процессии, и я это сделал!.. Кроме меня, там было еще целых пятеро таких же, как я, около самой колесницы... Пятеро, которых я абсолютно не знаю!.. И если это кончится плохо для одного из них, то меня это не удивит!.. Я чувствовал себя там какой-то плоскодонной лодкой, которую тянут на буксире, не будучи в состоянии как следует разозлиться и излить свою желчь!.. О, этот Уильям Гиппербон! Да возьмет Бог его душу и, главное, да сохранит он ее у себя! Если же этот человек надо мной насмеялся, если он заставит меня опустить мой флаг перед этими пятью пролазами, то пусть он бережется!.. Как бы ни был он мертв, как бы глубоко ни был зарыт, если даже для этого мне пришлось бы ждать последнего суда, я все равно сумею... - Но, - возразил один из репортеров, согнувшийся под напором так неожиданно налетевшего на него шквала, - ничто не дает вам основания думать, мистер Уррикан, что вы подверглись какой-то мистификации. Вам не придется сожалеть о том, что вы оказались одним из избранников... И если на вашу долю придется только одна шестая этого наследства... - Одна шестая!.. Одна шестая!.. - вскричал громовым голосом расходившийся коммодор {Коммодор - звание в американском военном флоте, промежуточное звено между капитаном первого ранга и контр-адмиралом.}. - А могу ли я быть уверен, что получу ее, эту шестую, всю целиком?! - Упокойтесь, прошу вас! - Я не успокоюсь!.. Не в моей натуре успокаиваться!.. К бурям я привык, я сам всегда бушевал... еще получше их!.. -- Ни о какой буре не может быть и речи, - возразил репортер, - горизонт чист... - Это мы еще увидим! -прервал его все еще продолжавший горячиться американец. - А если вы собираетесь занимать публику моей особой, докладывать ей о моих поступках, о моих жестах, то советую вам хорошенько обдумать то, что вы будете говорить... Иначе вам придется иметь дело с коммодором Урриканом! Это был действительно настоящий коммодор, этот Годж Уррикан, офицер флота Соединенных Штатов, шесть месяцев перед тем вышедший в отставку, о чем он все еще очень сокрушался. Бравый моряк, всегда строго исполнявший свой долг как под неприятельским огнем, так и перед огнем небесным, он, несмотря на свои пятьдесят два года, еще не потерял врожденной горячности и раздражительности. Что же касается его внешности, то представьте себе человека крепкого телосложения, рослого и широкоплечего; его большие глаза гневно вращаются под всклокоченными бровями, у него немного низкий лоб, наголо обритая голова, четырехугольный подбородок и небольшая борода, которую он то и дело теребит нервными пальцами. Руки его крепко прилажены к туловищу, а ноги слегка согнуты дугообразно в коленях, от чего все тело наклоняется немного вперед и при ходьбе раскачивается, как у большинства моряков. Вспыльчивый, всегда готовый с кем-нибудь сцепиться и затеять ссору, неспособный владеть собой, он был противен, как только может быть иногда противен человек, не приобретший друга ни в своей частной, ни в общественной жизни. Было бы удивительно, если бы этот тип оказался женатым, но женат он, конечно, не был. "И какое это счастье для его жены!" - любили повторять злые языки. Он принадлежал к той категории несдержанных людей, которые бледнеют при каждом взрыве злобы, что всегда свидетельствует о сердечном спазме. У таких типов обычно туловище устремлено вперед, точно они постоянно готовятся к какой-нибудь атаке. Их горящие зрачки то и дело судорожно сокращаются, а голоса звучат жестко даже тогда, когда они спокойны, и полны злобного рычания всякий раз, когда это спокойствие их оставляет. Когда сотрудники "Чикаго Глоб" постучали у дверей художественной мастерской, помещавшейся на Саут-Холстед-стрит, в доме Э 3997 (что указывает на весьма солидную длину этой улицы), они не нашли в квартире никого, кроме молодого негра, лет семнадцати, находившегося в услужении у Макса Реаля. - Где твой хозяин? - спросили они его. - Не знаю. - Когда он ушел из дома? - Не знаю. - А когда вернется? - Не знаю. Томми действительно этого не знал, потому что Макс Реаль ушел из дома рано утром, ничего не сказав молодому негру, который любил, как дети, долго спать и которого хозяин не захотел будить слишком рано. Но из того, что Томми ничего не мог ответить на вопросы репортеров, было бы неправильно заключить, что газета "Чикаго Глоб" могла остаться без информации, касающейся Макса Реаля. Нет! Будучи одним из "шестерки", он уже был предметом многочисленных интервью, так распространенных в Соединенных Штатах. Макс Реаль был молодым талантливым художником-пейзажистом, полотна которого уже начинали продаваться в Америке по высокой цепе. Будущее готовило ему, без сомнения, блестящее положение в мире искусства. Он родился в Чикаго, но носил французскую фамилию, потому что был родом из семьи коренных жителей города Квебек, в Канаде. Там жила еще его мать, миссис Реаль, овдовевшая за несколько лет перед тем; она собиралась переселиться вскоре туда, где жил ее сын. Макс Реаль обожал свою мать, которая платила ему таким же обожанием. Редкая мать и редкий сын! Вот почему он тотчас же поспешил известить ее о происшедшем и о том, что он выбран в число занимавших особо почетное место на похоронах Уильяма Дж. Гиппербона. Он прибавил, что лично его очень мало волновали последствия распоряжений покойного, скрытые в завещании. Ему все это казалось очень забавным - ничего больше. Максу Реалю исполнилось двадцать пять лет. Он с детства отличался изящной, благородной внешностью типичного француза. Роста он был выше среднего, с темно-каштановыми волосами, с такой же бородой и с темно-синими глазами. Держался очень прямо, но без тени надменности, чопорности. Улыбка у него была очень приятная, походка бодрая и смелая, что указывает обычно на душевное равновесие, являющееся источником неизменной радостной доверчивости. Он обладал большой долей той жизненной силы, которая проявляет себя во всех действиях человека храбростью и великодушием. Сделавшись художником, одаренный действительно большим талантом, он решил переменить Канаду на Соединенные Штаты, Квебек на Чикаго. Его отец-офицер, умирая, оставил очень небольшое состояние, и сын, рассчитывая увеличить его, имел в виду главным образом свою мать, а не себя. Когда выяснилось, что Макса Реаля в доме Э 3997 на Саут-Холстед-стрит в этот день нет, репортеры не сочли нужным терять время на расспросы его негра Томми. Газета "Чикаго Глоб" была достаточно осведомлена, чтобы удовлетворить любопытство своих читателей, интересовавшихся молодым художником. Если Макса Реаля в этот день не было в Чикаго, то он был там вчера и, без сомнения, вернется 15 апреля, хотя бы лишь для того, чтобы присутствовать при чтении знаменитого завещания и дополнить собой группу "шестерых" в зале Аудиториума. Нечто иное получилось, когда репортеры газеты "Дейли Ньюс Рекорд" явились на квартиру Гарри Кембэла. За этим не понадобилось бы приходить вторично в дом Э 213, Милуоки-авеню, так как, без сомнения, он сам не замедлил бы прибежать к своим товарищам по работе. Гарри Т. Кембэл был журналистом и главным репортером такой популярной газеты, как "Трибюн". Тридцати семи лет, среднего роста, крепкий, с симпатичным лицом, с носом, который, казалось, все вынюхивал, с маленькими пронизывающими глазками, с исключительно тонким слухом, необходимым, чтобы все слышать, и с нетерпеливым выражением губ, точно созданных для того, чтобы все повторять; живой как ртуть, деятельный, ловкий, словоохотливый, выносливый, энергичный, не знающий усталости, он был известен даже как искусный сочинитель всевозможных "блефов", которые можно назвать "американскими гасконадами". Обладая ясным сознанием своей силы, всегда активный, одаренный непоколебимой силой воли, всегда готовый проявить себя смелыми, решительными поступками, он предпочел остаться холостяком, как и подобает человеку, ежедневно проникающему в частную жизнь других людей. В общем, добрый товарищ, вполне надежный, уважаемый всеми своими коллегами. Ему не стали бы завидовать, узнав об удаче, сделавшей его одним из "шестерых", если бы даже этим "шестерым" пришлось действительно разделить между собой земные блага Уильяма Гиппербона. Да, совершенно излишне было бы расспрашивать Гарри Т. Кембэла, так как он сам первый громко заявил: - Да, друзья мои, это я, безусловно я, Гарри Т. Кембэл, один из "шести"... Это вы меня видели вчера марширующим около коле