сницы. Обратили вы внимание на то, как я держался? С видом, преисполненным достоинства, и стараясь не дать своей радости проявиться слишком шумно, хотя я никогда еще в жизни не присутствовал на таких веселых похоронах. И всякий раз, когда я отдавал себе отчет в том, что он тут, рядом со мной, - этот умерший чудак.., знаете ли, что я тогда говорил себе? А что если он не умер, этот достойный человек?! Если из глубины его гроба раздастся вдруг его голос? Если он неожиданно появится, по-прежнему жизнеспособный? Я надеюсь, что вы мне поверите, когда я скажу, что, если бы это случилось и Уильям Дж. Гиппербон поднялся вдруг из своего гроба, подобно новому Лазарю {По евангельской легенде, одним из чудес Иисуса было воскрешение им некого Лазаря на четвертый день после смерти.}, я ни за что не позволил бы себе за это на него рассердиться и упрекать за несвоевременное воскрешение. Ведь вы всегда - не так ли? - имеете право воскреснуть, если вы не окончательно еще умерли... Вот что сказал Гарри Т. Кембэл, но надо было слышать, как он это сказал! - А как вы думаете, - спросили его, - что произойдет пятнадцатого апреля? - Произойдет то, - ответил он, - что нотариус Торнброк ровно в полдень вскроет завещание. - И вы не сомневаетесь в том, что "шестеро" будут объявлены единственными наследниками покойного? - Разумеется! Для чего же, - скажите, пожалуйста, Уильям Гиппербон пригласил нас на свои похороны, как не для того, чтобы оставить нам свое состояние? - Кто знает! - Не хватало, чтобы он нас побеспокоил, ничем за это не вознаградив! Подумайте только: одиннадцать часов шествовать в процессии! - А вы не предполагаете, что в завещании содержатся распоряжения более или менее странные? - Это возможно. Так как он оригинал, то я могу всегда ждать от него чего-нибудь оригинального. Во всяком случае, если то, чего он желает, исполнимо, то это будет сделано, а если неисполнимо, то, как говорят во Франции, "это сделается само собой". Могу только сказать, друзья мои, что на Гарри Т. Кембэла вы можете всегда положиться - он ни на шаг не отступит. Нет! Ради чести журналиста он не отступит, в этом могут быть уверены все те, кто его знает, даже те, кто его не знает, если только найдется такой человек среди населения Чикаго. Каковы бы ни были условия, предъявляемые покойным, главный репортер газеты "Трибюн" их принимал и обязывался выполнить до конца. Даже если бы дело шло о путешествии на Луну, он все равно отправился бы и туда. Только бы хватило воздуху его легким, а он уж на своем пути не остановится! Какой контраст между этим решительным и смелым американцем и его сонаследником, известным под именем Германа Титбюри, жившим в торговом квартале города! Сотрудники газеты "Штаат-Цейтунг" позвонили у дверей дома Э 77, но не смогли проникнуть в квартиру. - Мистер Герман Титбюри дома? - спросили они через приотворившуюся дверь. - Да, - - ответила какая-то великанша, неряшливо одетая, неряшливо причесанная, похожая на драгуна в юбке. - Может ли он нас принять? - Я вам отвечу, когда спрошу об этом миссис Титбюри. Оказалось, что существовала также миссис Кэт Титбюри, пятидесятилетняя особа, на два года старше своего мужа. Ответ, переданный в точности ее прислугой, был следующий: - Мистеру Титбюри не для чего вас принимать, и он удивляется, что вы позволяете себе его беспокоить. Между тем вопрос шел только о том, чтобы получить доступ в его квартиру, а отнюдь не в его столовую и чтобы собрать несколько сведений, касавшихся его самого, а не несколько крошек с его обеденного стола. Но двери этого дома так и остались запертыми, и негодующие репортеры газеты "Штаат-Цейтунг" несолоно хлебавши вернулись в редакцию. Герман Титбюри и Кэт Титбюри представляли собой чету, самую скупую из всех когда-либо совершивших свой жизненный путь по этой "долине слез", но они сами, между прочим, не прибавили ни единой капли своего сострадания к людям. Это были два сухих, бесчувственных сердца, бившихся в унисон. К счастью, небо отказалось благословить этот союз, и их род заканчивался с ними. Будучи очень богатыми, они нажили себе состояние не торговлей и не промышленностью. Нет, оба они (миссис Титбюри принимала в этом такое же участие, как и ее муж) посвятили себя деятельности мелких банкиров, скупщиков векселей по дешевой цене, ростовщиков самой низкой категории, всех этих жадных хищников, которые разоряют людей, оставаясь все время под покровительством закона, того закона, который, по словам великого французского романиста, был бы очень удобен для негодяев... если бы не существовало Бога! Титбюри был человек невысокого роста, толстый, с рыжей бородой совсем такого же цвета, как волосы его жены. Железное здоровье позволяло им обоим никогда не тратить и полдоллара на лекарства и на визиты врачей. Обладатели желудков, которые способны были все переварить, желудков, какие должны были бы иметь одни только честные люди, они жили на гроши, и их прислуга привыкла к голодному режиму. С тех пор как Герман Титбюри кончил заниматься делами, у него не было никаких сношений с внешним миром, и он был совершенно в руках миссис Титбюри, самой отвратительной женщины, какую только можно себе представить, которая "спала со своими ключами", как говорят в народе. Чета эта жила в доме с окнами, узкими, как их мысли, снабженными, так же как и их сердца, железными решетками, в доме, похожем на железный сундук с секретным замком. Его двери не открывались ни для посторонних, ни для членов семьи - кстати, родни у них не было, - ни для друзей, которых они никогда не имели. Бот почему и на этот раз двери остались закрытыми перед газетными репортерами, явившимися за информацией. Но и без непосредственного обращения к чете Титбюри легко было судить об их душевном состоянии, наблюдая за ними с того дня, когда они заняли свои места в группе "шестерых". Сильное впечатление произвело на Германа Титбюри его имя, напечатанное в знаменитом первоапрельском номере газеты "Трибюн". Но не было ли еще других каких-нибудь жителей Чикаго с этой же фамилией? Нет! Ни одного, во всяком случае, ни одного на улице Робей-стрит, в доме Э 77. Допустить же, что он рисковал сделаться игрушкой какой-нибудь мистификации, о нет! Герман Титбюри уже видел себя обладателем шестой части громадного состояния и только огорчался и злился, что не был избран судьбой в качестве единственного наследника. Вот почему к остальным пяти претендентам он чувствовал не только зависть, но презрение и злобу, вполне солидаризируясь с коммодором Урриканом. Читатель легко может себе представить то, что он, Титбюри, и его жена думали об этих пяти "самозванцах". Разумеется, в данном случае судьба допустила одну из тех грубых ошибок, которые ей очень свойственны, предлагая этому несимпатичному, неинтересному человеку часть наследства Уильяма Гиппербона, если это действительно входило в намерения покойного члена "Клуба Чудаков". На другой день после похорон в пять часов утра мистер и миссис Титбюри вышли из дома и отправились на Оксвудсское кладбище. Там они разбудили сторожа и голосами, в которых чувствовалось живое беспокойство, спросили: - Ничего нового... за эту ночь? - Ничего нового, - сказал сторож. - Значит... он действительно умер? - Так мертв, как только может быть мертв умерший, будьте спокойны, - ответил добрый человек, тщетно ожидавший какой-нибудь награды за свой приятный ответ. Могут быть спокойны, да, разумеется! Покойник не пробудился от вечного сна, и ничто не потревожило отдыха мрачных обитателей Оксвудсского кладбища. Мистер и миссис Титбюри успокоенные вернулись домой, но еще дважды в тот же день, после полудня и вечером, и рано утром на другой день снова проделали этот длинный путь, для того чтобы самим убедиться, что Уильям Дж. Гиппербон так и не вернулся в этот подлунный мир. Но довольно говорить об этой чете, которой судьба предназначила фигурировать в такой странной истории, чете, которую ни один из соседей не счел нужным поздравить с выпавшей на ее долю удачей. Когда двое репортеров газеты "Фрейе Прессе" дошли до Калюмет-стрит, находившейся неподалеку от одноименного с ней озера в южной части города, в исключительно населенном промышленном квартале, они спросили полицейского, где находится дом, в котором жил Том Крабб. Это был дом Э 7, но он принадлежал, по правде говоря, не самому Тому Краббу, а его антрепренеру. Джон Мильнер сопровождал его на все те незабываемые побоища, откуда участвующие в них джентльмены в большинстве случаев уходили с подбитыми глазами, поврежденными челюстями, переломанными ребрами и выбитыми зубами. В этой области Том Крабб был профессионалом, считаясь чемпионом Нового Света с тех пор, как победил знаменитого Фитсимонса, в свою очередь победившего в этом году не менее известного Корбэта. Репортеры без всякого затруднения вошли в дом Джона Мильнер а и были встречены самим хозяином, человеком среднего роста, невероятной худобы - лишь кости, обтянутые кожей, только мускулы и нервы. У него был пронизывающий взгляд, бритая физиономия и острые зубы. Он был проворен, как серна, и ловок, как обезьяна. - Том Крабб? - спросили его репортеры. - Он заканчивает свой первый завтрак, - ответил Мильнер недовольным тоном. - Можно его видеть? - По какому поводу? По поводу завещания Уильяма Гиппербона и чтобы сообщить о нем в нашей газете. Когда дело идет о том, чтобы поместить сведения о Томе Краббе, - ответил Джон Мильнер, - то его всегда можно видеть. Репортеры вошли в столовую и увидели того, о ком только что говорили. Он прожевывал шестой кусок копченой ветчины и шестой кусок хлеба с маслом, запивая их шестой кружкой пива в ожидании чая, который настаивался в огромном чайнике, и шести маленьких рюмок виски, которыми заканчивался обычно его первый завтрак. Он съедал его в половине восьмого утра, а за этим первым завтраком в разные часы дня следовали пять других кормежек. Мы видим, какую важную роль играла цифра шесть в существовании знаменитого боксера, и, может быть, ее таинственному влиянию он обязан был тем, что попал в число шести наследников Уильяма Гиппербона. Том Крабб был колосс. Его рост превосходил на десять дюймов шесть английских футов. Ширина его плеч равнялась трем футам. У него была громадная голова, жесткие черные волосы, совсем коротко остриженные, под густыми бровями большие круглые, глупые , глаза быка, низкий покатый лоб, оттопыренные уши, выдвинутые вперед в форме пасти челюсти, густые усы, подстриженные в углах губ, и рот, полный зубов, потому что все самые здоровые удары по физиономии до сих пор не вышибли ни одного из них. Туловище его было похоже на пивную бочку, руки - на дышла, ноги - на столбы, созданные для того, чтобы поддерживать все это монухментальное сооружение в образе человека. Человека? Так ли это? Нет, животного, так как ничего, кроме животного, не заключалось в этом колоссальном существе. Все его органы работали наподобие различных частей какой-то машины, механизмом которой заведовал Джон Мильнер. Том Крабб пользовался славой в обеих Америках, но абсолютно не отдавал себе в этом отчета. Он ел, пил, упражнялся в боксе, спал, и этим ограничивались все акты его существования, без каких-либо интеллектуальных затрат. Понимал ли он ту счастливую случайность, которая сделала его одним из группы "шестерых"? Знал ли, с какой целью накануне маршировал своими тяжелыми ногами рядом с погребальной колесницей, под шум громких рукоплесканий толпы? Если понимал, то только очень смутно, зато его антрепренер отдавал себе в этом полный отчет, и те права, которые он, Крабб, приобрел бы благодаря этому случаю, Джон Мильнер сумел бы уж использовать для себя. Вот почему на все вопросы репортеров, касавшиеся Тома Крабба, отвечал он, Джон Мильнер. Он сообщил им все подробности, могущие интересовать читателей газеты "Фрейе Прессе". Его вес - 533 фунта до еды и 540 после; его рост равнялся шести английским футам и 10 дюймам, как это уже было сказано выше; его сила, измеренная динамометром, - 75 килограммометрам; максимальная мощь сокращения его челюстных мышц - 234 фунта; его возраст - тридцать лет, шесть месяцев и семнадцать дней; его родители: отец - скотобоец на бойне фирмы "Армур", мать - ярмарочная атлетка в цирке "Суонси". Что можно было еще спросить, чтобы написать заметку в сто строчек о Томе Краббе? - Он ничего не говорит! - заметил один из журналистов. - Да, по возможности очень мало, - ответил Джон Мильнер. - Для чего давать лишнюю работу языку? - Может быть, он и думает так же мало? - А для чего нужно ему думать? - Совершенно не для чего, мистер Мильнер. - Том Крабб представляет собой сжатый кулак, - прибавил тренер, - сжатый кулак, всегда готовый и к атаке, и к обороне. А когда репортеры "Фрейе Прессе" уходили: - Скотина! - сказал один из них. - И какая еще скотина! - подтвердил другой. Без сомнения, они говорили это не о Джоне Мильнере. Пройдя бульвар Гумбольдта и идя по направлению к северо-западной части города, вы попадете в двадцать седьмой квартал. Жизнь здесь идет спокойнее, население менее деловито. Приезжему может показаться, что он попал в провинцию, хотя это выражение в Соединенных Штатах не имеет никакого значения. За Вабан-авеню начинается Шеридан-стрит. Следуя по ней до Э 19, вы подходите к семнадцатиэтажному дому скромного вида, населенному сотней жильцов. Здесь в девятом этаже занимала небольшую квартирку из двух комнат Лисси Вэг, в которую она приходила только по окончании своего рабочего дня в магазине мод "Маршалл Филд", где служила помощницей кассира. Лисси Вэг принадлежала к честной, но плохо обеспеченной семье, члены которой к этому времени все уже умерли. Будучи хорошо воспитанной и образованной, как большинство американских девушек, она после смерти отца и матери, оставивших ей очень небольшие средства, должна была, для того чтобы существовать, искать себе работу. Дело в том, что мистер Вэг потерял все состояние в неудачной операции с акциями морского страхового общества, и спешная ликвидация бумаг, которую он предпринял, надеясь спасти хоть что-нибудь для Лисси, не дала никаких результатов. Лисси Вэг, обладающая энергичным, твердым характером, проницательным умом и в то же время спокойная и уравновешенная, нашла в себе достаточно моральных сил, чтобы не растеряться и сохранить всю присущую ей энергию. Благодаря вмешательству в ее судьбу друзей ее покойных родителей она получила очень хорошую рекомендацию к директору дома "Маршалл Филд" и спустя пятнадцать месяцев получила хорошее место. Это была прелестная молодая девушка, которой исполнился двадцать один год, среднего роста, белокурая, с глубокими синими глазами и нежным румянцем, свидетельствующим о цветущем здоровье, с изящной походкой. Серьезное выражение ее лица порой сменялось светлой улыбкой, открывавшей прекрасные зубы. Со всеми любезная, готовая оказать каждому услугу, доброжелательная, она пользовалась любовью всех своих подруг. Простых и скромных вкусов, она не ведала честолюбия и никогда не предавалась мечтам, которые многим кружат головы. Из всех шестерых избранников Лисси Вэг была менее всех радостно взволнованна, узнав, что ей предстоит участвовать в погребальной процессии. Сначала она хотела от этого отказаться. Ей не нравилась эта публичная выставка своей особы. Обращать на себя внимание любопытной толпы было ей глубоко противно. Только сделав над собой большое усилие, она с тяжелым сердцем, с краской смущения на лице заняла место около колесницы. Ее упорные протесты против такого публичного выступления сумела победить только самая близкая из всех ее подруг, веселая, живая Джовита Фолей. Джовите Фолей было двадцать пять лет; назвать ее красивой нельзя было, и она это знала, но лицо ее искрилось оживлением и умом, а характер ее был открытый и искренний. Она горячо любила Лисси Вэг. Обе молодые девушки жили в одной квартире и, проводя весь день в магазине "Маршалл Филд", где Джовита Фолей служила главной продавщицей, они вместе возвращались домой. Редко видели одну без другой. Но Лисси Вэг, кончив тем, что уступила упрашиваниям своей подруги, все-таки не согласилась принять репортеров газеты "Чикаго Геральд", которые не замедлили явиться в дом Э 19, Шеридан-стрит. Тщетно Джовита Фолей уговаривала свою подругу быть менее "суровой" - та ни за что не соглашалась сделаться жертвой газетных интервьюеров. После репортеров, без сомнения, явились бы фотографы, после фотографов - разные другие любопытные. Нет! Гораздо лучше не открывать своих дверей этим навязчивым людям. И как ни настаивала Джовита Фолей, газете "Чикаго Геральд" так и не удалось угостить своих читателей сенсационной заметкой. - Все равно,- сказала Джовита Фолей, когда журналисты с грустным видом удалились,- все равно, ты не пустила их в дом, но ты не избежишь любопытства толпы! О, если бы я была на твоем месте! Во всяком случае, я тебя предупреждаю, Лисеи, что сумею заставить тебя выполнить все условия завещания! Подумай только, дорогая моя,- получить часть такого невероятного наследства! - Я не очень-то верю в это наследство, Джовита,- ответила ей Лисеи Вэг,- и если окажется, что тут дело идет о капризе мистификатора, то я не буду огорчена. - Узнаю мою Лисси! - воскликнула Джовита Фолей, обнимая подругу.- Она не будет огорчена... И это - когда дело идет о таком богатстве! - Но разве мы с тобой теперь не счастливы? - Счастливы, согласна. Но... Если бы только я была на твоем месте! - повторила тщеславная молодая особа. - Ну что же? Если бы ты была на моем месте? - Прежде всего я, конечно, разделила бы это наследство с тобой, Лисси... - То же самое сделала бы и я, можешь быть в этом уверена,- ответила мисс Вэг, весело смеясь над обещаниями своей восторженной подруги. - Боже, как мне хочется, чтобы поскорее настало пятнадцатое апреля,- продолжала Джовита Фолей,- и каким долгим мне покажется это время! Я буду считать часы, минуты... - Избавь меня хоть от подсчета секунд,- прервала ее Лисси.- Их оказалось бы слишком много! - И ты способна шутить, когда вопрос идет о таком серьезном деле! О миллионах долларов, которые ты можешь получить! - Вернее, о миллионах всяких неприятностей и раздражений, подобных тем, которые выпали сегодня на мою долю,- объявила Лисси Вэг. - Тебе очень трудно угодить, Лисси! - Видишь, Джовита, я со страхом спрашиваю себя, чем все это кончится... - Кончится - концом! - воскликнула Джовитта Фолей.- Как все вообще на этом свете. Таковы были эти шесть сонаследников (что они были призваны разделить между собой это громадное состояние, никто не сомневался), которых Уильям Дж. Гиппербон пригласил на свои похороны. Этим привилегированным смертным теперь оставалось только вооружиться терпением и ждать назначенного срока. Наконец долгие две недели прошли, и наступило 15 апреля. В это утро, по условию завещания, в присутствии Джорджа Б. Хиггинботама и нотариуса Торнброка все шестеро - Лисеи Вэг, Макс Реаль, Том Крабб, Герман Титбюри, Гарри Т. Кембэл и Годж Уррикан - явились в мавзолей, чтобы положить свои визитные карточки на гробницу Уильяма Дж. Гиппербона, после чего могильная плита опустилась на надлежащее место, закрыв собой гроб, и покойному оригиналу больше уж нечего было ждать к себе гостей! ^TГлава пятая - ЗАВЕЩАНИЕ^U В этот день с самого утра, как только встало солнце, девятнадцатый квартал был запружен громадной толпой. В публике царило теперь не меньшее возбуждение, чем тогда, когда бесконечная процессия сопровождала Уильяма Дж. Гиппербона к его последнему жилищу. Тысяча триста ежедневных поездов, обслуживающих Чикаго, уже накануне доставили в город несколько тысяч приезжих. Погода обещала .быть превосходной. Свежий утренний ветер очистил небеса от ночных испарений, и солнце плавно поднималось на далеком горизонте над озером Мичиган, воды которого, ударяясь о берег, слегка волновались. Шумные массы публики двигались по Мичиган-авеню и Конгресс-стрит, направляясь к колоссальному зданию. На одной стороне его возвышалась четырехугольная башня высотой в триста десять футов {Фут - современная мера длины в странах с английской системой мер, равная 0,3048 м. Дюйм - мера длины равная 2,54 см.}. Список гостиниц в Чикаго очень длинен. Приезжий может всегда выбрать себе какую-нибудь по своему вкусу. К тому же, куда бы городские кэбмеиы, которым платят по двадцать пять центов за милю, его ни повезли, он нигде не рискует остаться без комнаты, за которую берут по два и по три доллара в день. Но с точки зрения удобств и быстроты обслуживания - причем каждому путешественнику предоставляется жить на американский или европейский лад, безразлично, - ни один из этих отелей не может сравниться с Аудиториумом, этим громадным десятиэтажным караван-сараем, помещающимся на углу Конгресс-стрит и Мичиган-авеню, против самого Лейк-Парка. Это громадное здание может приютить несколько тысяч путешественников; в нем имеется театр достаточных размеров, чтобы вместить восемь тысяч зрителей. В утро, о котором идет речь, публики в театре набралось более чем когда-либо. Сбор никогда еще не доходил до такой цифры. Это потому, что нотариус Торнброк, который устроил такой удачный аукцион из фамилий шести избранников, на этот раз предложил организовать платные места всем желающим присутствовать на чтении завещания в зале Аудиториума. Это дало возможность собрать для бедных около десяти тысяч долларов, которые должны были быть распределены между больницей "Алексиан Бразерс" и детской больницей "Морис Портер Мемориал". Как же было не поспешить сюда всем любопытным города и не заполнить каждый уголок огромного зала? На эстраде находились мэр города и весь муниципалитет; позади них - члены "Клуба Чудаков", с председателем Хиггинботамом, а несколько впереди них сидели шесть избранников, размещенные по одной линии около самой рампы, причем каждый из них сидел в позе, которая наиболее соответствовала его общественному положению. Лисси Вэг, смущенная необходимостью быть выставленной напоказ многотысячной публике, сидела в кресле, видимо сконфуженная, низко опустив голову. Гарри Т. Кембэл сидел с довольным, сияющим лицом, раскланиваясь направо и налево со своими товарищами-журналистами, сотрудниками многочисленных издательств самых разнообразных "окрасок". Коммодор Уррикан свирепо вращал глазами, видимо готовый завести спор с каждым, кто осмелится взглянуть ему в лицо. Макс Реаль беспечно наблюдал за этой жужжащей толпой, снедаемой любопытством, которого он лично почти не разделял, и - нужно ли говорить? - часто взглядывал на сидевшую так близко от него прелестную молодую девушку, смущение которой его живо заинтересовало. Герман Титбюри мысленно подводил итог собранным суммам за входные билеты, и цифра эта представлялась ему каплей воды среди миллионов будущего наследства. Том Крабб, сидевший не в кресле, так как оно не могло бы вместить его колоссальное туловище, а на широком диване, ножки которого гнулись под его тяжестью, видимо, не понимал, почему он здесь очутился. Нечего говорить, что непосредственно позади шести избранников, в первом ряду зрителей, находились антрепренер Крабба Джон Мильнер, миссис Кэт Титбюри, делавшая своему мужу какие-то совсем непонятные знаки, и подвижная, нервная Джовита Фолей, без которой Лисси Вэг никогда не согласилась бы появиться перед устрашавшей ее публикой. Дальше, в глубине громадного зала, в местах амфитеатра, на самых отдаленных ступеньках, во всех углах, где только мог поместиться человек, во всех отверстиях, где могла просунуться человеческая голова, виднелись мужчины, женщины и дети, принадлежавшие к различным классам общества, все, кто был в состоянии оплатить свои входные билеты. А за стенами здания, вдоль Мичиган-авеню и Конгресс-стрит, в окнах домов, на балконах гостиниц, на тротуарах, на мостовых, где было приостановлено движение экипажей, стояла толпа не менее шумная, чем Миссисипи во время ее разлива, и волны этой толпы далеко переходили за границы квартала. Полагали, что в этот день Чикаго принял в свои стены пятьдесят тысяч приезжих, посторонних, явившихся как из различных пунктов штата Иллинойс, так и из смежных с ним штатов, а также из Нью-Йорка, Пенсильвании, Огайо и Мэна. Шум и гул голосов все усиливались; они носились над всей этой частью города, наполняли весь Лейк-Парк и терялись в залитых солнцем водах Мичигана. Часы начали отбивать двенадцать. Громкий вздох вырвался из груди присутствующих. Нотариус Торнброк встал со своего места, и этот раздавшийся в театральном зале вздох, подобный сильному порыву ветра, проник через окна здания и донесся до толпы, запрудившей ближайшие улицы. И тотчас же вслед за тем наступила тишина, глубокая, взволнованная тишина, подобная той, какая бывает в промежутке между блеском молнии и раскатом грома, когда вдруг становится тяжело дышать. Нотариус Торнброк, стоя у стола, занимавшего центр эстрады, скрестив руки на груди, с сосредоточенным лицом ждал, когда замрет последний звук последнего, двенадцатого удара часов. На столе перед ним лежал конверт, запечатанный тремя красными печатями с инициалами покойного. В этом конверте находилось завещание Уильяма Дж. Гиппербона и, судя по размерам пакета, еще какие-то документы. Надпись, сделанная на конверте, говорила о том, что его можно было вскрыть только по прошествии пятнадцати дней после смерти завещателя. Она указывала также число и час, в которые этот конверт должен был быть вскрыт, а именно ровно в полдень 15 апреля в зале Аудиториума. Нотариус Торнброк нервным жестом сломал печать конверта и вынул из него сначала документ, на котором виднелась подпись, сделанная хорошо знакомым почерком завещателя, затем вчетверо сложенную карту и, наконец, маленькую коробочку, в один дюйм длиной и шириной и полдюйма высотой. Покончив с этим, нотариус Торнброк пробежал глазами, вооруженными очками в алюминиевой оправе, первые строчки документа и громким голосом, хорошо слышным даже в самых отдаленных углах зала, прочел следующее: - "Мое завещание, написанное моей рукой, в Чикаго, 3 июля 1895 года. Будучи в здравом уме и твердой памяти, я составил этот акт, который заключает в себе мою последнюю волю. Эту волю мистер Торнброк и мой коллега и друг Джордж Б. Хиггинботам, председатель "Клуба Чудаков", обязуются исполнить во всей ее полноте, так же как это было сделано и с распоряжениями, касавшимися моих похорон". Наконец-то вся публика, вместе с наиболее заинтересованными в этом деле лицами, узнает содержание завещания! Настало время получить ответ на все вопросы, интересовавшие жителей Чикаго в течение долгих двух недель, и разрешить все предположения и гипотезы, накопившиеся за дни лихорадочного ожидания! Нотариус Торнброк продолжал читать завещание: - "До сих пор ни один из членов "Клуба Чудаков" не проявил никаких особых чудачеств. Равным образом и пишущий эти строки, подобно своим коллегам, не выходил еще ни разу за пределы своего банального существования. Но то, что ему не удалось совершить при жизни, может совершиться - в том случае, если его последняя воля будет исполнена - после его смерти". Одобрительный шепот пронесся по рядам присутствующих, и нотариус Торнброк должен был сделать полуминутную паузу: - "Мои дорогие коллеги, - продолжал он читать, - вероятно, не забыли, что если я чувствовал к чему-нибудь сильную страсть, то только к благородной игре в "гусек", так распространенной в Европе и особенно во Франции. Там ее считают заимствованной из Эллады, хотя греки никогда не видали, чтобы в игре принимали участие Платон, Фемистокл, Леонид, Аристид и Сократ, - никто вообще из героев ее истории. Я ввел эту игру в нашем клубе. Меня всегда горячо волновало разнообразие всех ее деталей, неожиданность ударов, капризы всевозможных комбинаций, где одна только чистая случайность руководит теми, кто стремится одержать победу на этом оригинальном поле битвы". Но для чего, с какой стати эта благородная игра в "гусекх так неожиданно появилась в завещании Уильяма Дж. Гиппербона?.. Этот вопрос естественно пришел в голову каждому. Нотариус продолжал: - "Игра эта, как всем в Чикаго известно, состоит из целой серии клеток, расположенных в известном порядке и занумерованных начиная с первой и кончая шестьдесят третьей. В четырнадцати из этих клеток изображен гусь, эта домашняя птица, так несправедливо обвиняемая в глупости. Ей надлежало бы быть реабилитированной в тот самый день, когда она спасла Капитолий от нападения Бренна и его галлов" {Имеется в виду древнеримское предание о том, как гуси своим гоготаньем разбудили стражу в тот момент, когда неприятельское войско галлов, подкравшееся ночью, взбиралось на стены Капитолия, и тем спасли Рим.}. Некоторые из присутствующих, более других скептически настроенные, начали думать, что покойный Уильям Дж. Гиппербон желал просто посмеяться над публикой, расточая такие запоздалые похвалы представителям гусиного рода. Чтение завещания продолжалось: - "В этой игре клетки расположены таким образом, что за вычетом четырнадцати вышеуказанных остается еще сорок девять, из которых шесть заставляют играющих платить следующие штрафы: простой штраф в шестой клетке, на которой нарисован мост и из которой игрок переходит в двенадцатую клетку; двойной штраф он платит в девятнадцатой, где он вынужден оставаться в "гостинице", пока его партнеры не сделают двух ходов; тройной штраф в тридцать первой клетке, где изображен колодец, в котором игрок остается до тех пор, пока другой не явится занять его место; двойной штраф в сорок второй клетке, а именно в той, на которой изображен лабиринт и которую игрок должен тотчас же покинуть, для того чтобы вернуться в тридцатую; тройной штраф в пятьдесят второй клетке, где он попадает в "тюрьму" и остается там до тех пор, пока кто-нибудь другой не явится его заместить, и, наконец, тройной штраф в пятьдесят восьмой клетке, где изображена мертвая голова, откуда игрок обязан начать всю партию сызнова". Когда нотариус Торнброк остановился после такой длинной тирады, чтобы перевести дух, в зале раздалось несколько недовольных голосов, но они тотчас же были заглушены огромным большинством присутствующих, видимо сочувственно относившихся к покойному. Но в то же время не пришли же все эти люди для того, чтобы выслушать лекцию о благородной игре в "гусек"! Передохнув, нотариус продолжал: - "В этом конверте вы найдете сложенную карту и коробочку. На карте изображена игра в "гусек", составленная на основании нового расположения клеток, которое я придумал и которое хочу теперь сообщить публике. В коробочке лежат две игральные кости, точная копия тех, которыми я имел обыкновение пользоваться в своем клубе. Как самая карта, так и игральные кости предназначаются для той партии, которая будет сыграна на нижеследующих условиях". Как?.. Вопрос идет здесь о партии игры в "гусек"? Без сомнения, это была мистификация, "утка", "хем-бэг" {Хембэг (с англ.) блеф, надувательство, обман.}, как говорят в Америке. Внушительные возгласы: "Тише! Тише!" - раздались по адресу недовольных, и нотариус Торнброк продолжал свое чтение: - "Вот что я решил предпринять в честь моей страны, которую я люблю горячей любовью патриота, штаты которой я подробно изучал, по мере того как их число увеличивалось, украшая новыми звездами флаг Американской республики". После этих слов раздался тройной возглас "ура", многократно повторенный эхом Аудиториума, после чего воцарилась тишина, так как любопытство публики достигло теперь высшего напряжения. - "Наш Союз - не считая Аляски, которая находится вне территории Соединенных Штатов и присоединится к нам, как только к нам вернется Канада - состоит из пятидесяти штатов, занимающих площадь в восемь миллионов километров. Таким образом, если мы разместим все эти пятьдесят штатов по клеткам в определенном порядке, один за другим, и повторим один из них четырнадцать раз, то получим карту, состоящую из шестидесяти трех клеток, такую же точно, какая имеется в благородной игре в "гусек", превратившейся теперь в благородную игру Соединенных Штатов Америки". Те из присутствующих, которые были хорошо знакомы с игрой, о которой шла речь, без труда уяснили себе идею Уильяма Дж. Гиппербона. Действительно, это было очень удачно, что он смог разместить в шестидесяти трех клетках все Соединенные Штаты. Вот почему аудитория разразилась бурными аплодисментами, которые вскоре затем раздались и на улице. Нотариус Торнброк продолжал читать: - "Оставалось только решить, который из этих пятидесяти штатов будет фигурировать на карте четырнадцать раз. И мог ли я сделать лучший выбор, решив остановиться на штате, который омывают воды Мичигана и который может справедливо гордиться городом, уже около полстолетия отвоевавшим название "Царицы Запада", - словом, на штате Иллинойс? Границами этого штата служат: на севере - озеро Мичиган, на юге - река Огайо, на западе-грека Миссисипи и на востоке - река Уобаш. Он является в одно и то же время и континентальным, и морским и стоит в первом ряду великой федеральной республики". Новый гром рукоплесканий и "ура", от которою, казалось, задрожали стены зала; раскаты его наполнили весь квартал и были повторены многотысячной толпой, находившейся в состоянии исключительного возбуждения. На этот раз нотариус был вынужден на несколько минут прекратить свое чтение. Когда наконец тишина была водворена: - "Мне оставалось только указать, - продолжал он читать, - тех партнеров, которые будут призваны играть на громадной территории Соединенных Штатов, следуя правилам, помещенным на прилагаемой карте, которая будет напечатана в миллионах экземпляров, для того чтобы каждый гражданин мог следить за всеми перипетиями партии. Эти участвующие, в числе шести человек, были выбраны из среды населения нашей столицы, именно на них пал жребий, и в данный момент они должны находиться в зале Аудиториума. Им предстоит переезжать из одного штата в другой согласно числу очков, а в какой именно пункт данного штата надлежит отправляться, это им будет сообщено исполнителем моего завещания, согласно приписке, помещенной мною ниже". Такова была роль, предназначенная шести избранникам. По капризу игральных костей им придется путешествовать по всему Союзу... Они будут подобны фигурам шахматной доски в этой невероятной партии... Если Том Крабб ничего не понял в идее Уильяма Дж. Гиппербона, то этого нельзя было сказать про коммодора Уррикана, Гарри Т. Кембэла, Германа Титбюри, Макса Реаля и Лисси Вэг. Все они смотрели на себя и точно так смотрели на них другие - как на исключительных существ, поставленных судьбой вые общества простых смертных. Оставалось только узнать, каковы были последние распоряжения, придуманные покойным. - "По истечении пятнадцати дней после чтения моего завещания, - читал Торнброк, - каждые два дня в этом самом зале Аудиториума в восемь часов утра нотариус Торнброк в присутствии членов "Клуба Чудаков" будет выбрасывать игральные кости из футляра, громко объявляя о полученном числе очков и извещая о нем участвующих в партии телеграммами. Каждый из них должен будет в это время находиться в определенном месте под угрозой, если бы его там не оказалось, быть выключенным из участия в партии. Принимая в расчет легкость и быстроту передвижения по всей территории федерации, границы которой ни один из шести не будет иметь право переступить, я решил, что пятнадцати дней будет вполне достаточно для каждого переезда, как бы ни был отдален данный пункт". Было очевидно, что если Макс Реаль, Годж Уррикан, Гарри Т. Кембэл, Герман Титбюри, Том Крабб и Лисси Вэг соглашались на участие в этой благородной игре, заимствованной, как оказывается, не от греков, а от французов Уильямом Дж. Гиппербоном, то им придется строго подчиниться всем правилам игры. На каких же условиях будут совершаться эти стремительные путешествия по Соединенным Штатам? - "Все эти шестеро, - раздался снова голос нотариуса Торнброка среди глубокого молчания всех присутствующих, - будут путешествовать на свой счет, сами оплачивая штрафы, налагаемые на них по прибытии в ту или иную клетку, или, другими словами, в тот или иной штат, причем размер каждого штрафа определяется в тысячу долларов. При первой же неуплате штрафа играющий исключается из партии". Тысяча долларов! А в том случае, если вмешается неудача и таких штрафов будет не один, а несколько, то образуется порядочная сумма! Неудивительно поэтому, что недовольная гримаса появилась на лице Германа Титбюри и тотчас же передалась его супруге. Необходимость платить из своих денег штрафы в тысячу долларов каждый не могла не смутить если не всех, то, во всяком случае, некоторых из участвующих. Правда, всегда нашлись бы люди, готовые прийти на помощь тем из шестерых избранных, которые, по их мнению, имели лучшие шансы на выигрыш. И не было ли это новым полем, на котором предстояло разыграться спекулятивной горячке, так свойственной гражданам спекулятивной Америки?.. Завещание заключало в себе еще несколько интересных сообщений и распоряжений, и прежде всего заявление, касавшееся финансового положения Уильяма Дж. Гиппербона: "Мое состояние, заключающееся как в движимом, так и в недвижимом имуществе, в промышленных, банковских и железнодорожных акциях, перечисление которых имеется в конторе нотариуса Торнброка, может быть оценено в шестьдесят миллионов долларов". Это заявление было встречено одобрительным шепотом. Присутствующие были признательны покойному за то, что он оставил наследство такого размера. Эта цифра показалась почтенной даже в стране Гульдов, Беннетов, Вандербильдов, Рокфеллеров и других миллиардеров, королей сахара, пшеницы, муки, нефти, железных дорог, меди, серебра и золота! Во всяком случае, тот или те из "шести", которым достанется это состояние -- все или частями, - смогут этим удовольствоваться. Не так ли? Но какие же потребуется соблюдать при этом условия? На этот вопрос завещание ответило так: "В благородной игре в "гусек", как известно, выигрывает тот, кто первым приходит в шестьдесят третью клетку. Но это бывает только в том случае, когда число выброшенных очков при последнем метании костей как раз образует эту цифру. Если же число очков превосходит цифру, помещенную в клетке, то игрок бывает вынужден вернуться на несколько клеток назад, и именно на столько, сколько выброшено лишних очков. Таким образом, согласно этим правилам, наследником всего моего состояния будет тот из участвующих в партии, кто займет шестьдесят третью клетку, иначе говоря, шестьдесят третий штат, а именно Иллинойс". Итак, выигрывает только один... Первый прибывший?! А его товарищи по путешествию ничего не получат?! И это после стольких волнений, усталости, расходов! Но нет, второй из прибывших, в свою очередь, тоже будет в некоторой мере вознагражден. "Второй, - говорилось в завещании, - то есть тот, кто при окончании партии окажется ближе других к шестьдесят третьей клетке, получит сумму, составленную из уплаченных штрафов в тысячу долларов каждый, - сумму, которая сможет оказаться благодаря случаю очень значительной". Этот параграф не вызвал в публике ни одобрения, ни недовольства. Обсуждать его было уже поздно. Далее Уильям Дж. Гиппербон