нение о немцах. Со смертью отца Жан, тогда еще студент Геттингенского университета, должен был вернуться домой и приняться за дела. В нем госпожа Келлер нашла умного, деятельного и трудолюбивого помощника; но этим не ограничивались его способности. Он был очень образован, - говорю со слов сестры, так как сам не мог тогда судить об этом, - любил книги, музыку, обладал приятным голосом, не таким сильным, как мой, но более мягким и симпатичным. Впрочем, каждому свое. Когда я командовал моим людям "Вперед!.. Прибавь шагу! Стой", никто не жаловался на мой слишком сильный голос, особенно при команде: "стой". Но вернемся к господину Жану. Если бы я слушался только одного своего желания, то не переставал бы восхвалять его, но пусть лучше судят о нем по его поступкам. Надо помнить одно: после смерти отца вся тяжесть ведения дел пала на него, причем ему пришлось усиленно работать, так как дела были довольно запутаны. У Жана была одна цель: выяснить положение дела и закончить его. К несчастью, тяжбе, которую он вел с правительством, не предвиделось конца. Важно было постоянно следить за ходом процесса и, чтобы что-нибудь не упустить, приходилось часто ездить в Берлин. Ведь от исхода этого дела зависела будущность семьи Келлер, права которой, в конце концов, были так ясны, что проиграть процесс не представлялось возможным, как бы недоброжелательны ни были судьи. В день моего приезда, в 12 часов, мы обедали в семейном кругу за общим столом; вот как ко мне здесь относились! Я сидел рядом с госпожой Келлер, а сестра Ирма занимала свое обычное место около Жана, сидевшего против меня. Говорили о моем путешествии, о затруднениях, которые могли мне встретиться в пути, о состоянии страны. Я догадывался о беспокойстве госпожи Келлер и ее сына по поводу всяческих военных приготовлений и передвижения прусских и австрийских войск к границе Франции. В случае возникновения войны дела Келлеров рисковали быть надолго подорванными. Но лучше было за этим первым обедом не касаться таких грустных вещей, так что Жан переменил тему разговора, переведя ее на меня. - А ваши походы, Наталис? - спросил он меня. - Вам довелось подраться в Америке, вы встретили там француза-героя, маркиза Лафайета, посвятившего состояние и жизнь борьбе за независимость! - Да, господин Жан! - Вы видели Вашингтона? - Как теперь вижу вас, - отвечал я. - Это высокий, видный, прекрасно сложенный человек, - настоящий гигант! По-видимому, это обстоятельство именно и поразило меня больше всего в американском генерале. Пришлось рассказать все, что я знал о сражении при Йорктауне, и о том, как граф де Рошамбо славно отщелкал лорда Корнваллиса. - А со времени возвращения во Францию, - спросил меня Жан, - вы не делали никаких походов? - Ни одного, - отвечал я. - Королевский Пикардийский полк переходил из гарнизона в гарнизон. Мы были очень заняты. - Верю, Наталис, и даже настолько заняты, что не имели времени ни разу написать сестре хоть два слова о себе! При этих словах я не мог не покраснеть. Ирма тоже слегка смутилась, но наконец я, собравшись с духом, отвечал: - Господин Жан, я не писал сестре только потому, что я в таких случаях оказываюсь без рук. - Вы не умеете писать, Наталис? - воскликнул Жан. - К сожалению, нет. - И читать? - И читать! Если даже предположить, что во время моего детства родители могли израсходовать кое-что на мое обучение, научиться грамоте мне все-таки было невозможно, так как ни в Граттепанше, ни в окрестностях его нет школы; после смерти отца с матерью я всю жизнь ходил с ружьем на плече и ранцем за спиной, а между двумя переходами учиться некогда. Вот почему старший вахмистр, тридцати одного года от роду, не умеет еще ни писать, ни читать. - Ну так мы научим вас, Наталис, - сказала госпожа Келлер. - Вы, сударыня? - Да, - добавил Жан, - моя мать, я, все мы примемся за дело. У вас двухмесячный отпуск? - Да. - И вы думаете его провести здесь? - Да, если вас это не стеснит. - Брат Ирмы не может нас стеснить, - отвечала госпожа Келлер. - Дорогая госпожа Келлер, - промолвила сестра, - когда Наталис вас больше узнает, ему не будут приходить в голову подобные мысли. - Вы будете здесь как дома, - продолжал господин Жан. - Дома!.. Позвольте, господин Келлер!.. У меня никогда не было своего дома! - Ну, в таком случае вы будете, как у вашей сестры, если вам это больше нравится. Повторяю вам, оставайтесь здесь сколько хотите, и в течение двух месяцев вашего отпуска я берусь научить вас читать, а потом научитесь и писать. Я не знал, как и благодарить его. - Но, господин Жан, - сказал я, - разве не все ваше время занято? - Два часа утром и два часа вечером совершенно достаточно. Я буду вам задавать уроки, которые вы должны будете приготовлять. - Я буду помогать тебе, - заметила Ирма. - Я ведь умею немного читать и писать. - Еще бы, - прибавил Жан, - она была лучшей ученицей моей матери! Что ответить на такое искреннее, сердечное предложение? - Хорошо, я согласен, но только прошу вас наказывать меня, если я буду плохо учиться. Жан продолжал: - Видите ли, милый Наталис, человеку необходимо быть грамотным. Подумайте сколько вещей сокрыто от бедных, неграмотных людей! Какие они темные! Как ум их пуст! Это такое же несчастье, как лишиться какого-нибудь органа! Вдобавок вы, будучи неграмотным, не можете двигаться далее в чинах. Теперь вы старший вахмистр, прекрасно, - но как же вы пойдете дальше? Как будете вы лейтенантом, капитаном, полковником? Вы останетесь в настоящем чине, а это плохо; не нужно, чтобы невежество служило вам задержкой. - Мне помешало бы не невежество, господин Жан, - отвечал я, - а помешал бы закон, по которому нам, простолюдинам, нельзя идти дальше чина капитана. - До сих пор, Наталис, возможно, что это было так. Но революция, провозгласившая во Франции равенство, рассеет старые предрассудки. У вас теперь все равны. Так постарайтесь же быть равным образованным людям, чтобы так же пользоваться плодами образования. Равенство! Этого слова Германия еще не знает! Итак, решено? - Решено, господин Жан. - Ну, так мы начнем сегодня же, а через неделю вы уже дойдете до последней буквы алфавита. Обед кончен, - пойдемте прогуляться, а по возвращении примемся за дело! Вот каким образом я начал учиться читать в доме господ Келлер. Бывают ли на свете лучшие люди?! ГЛАВА ПЯТАЯ Мы с господином Жаном отлично прогулялись ПО дороге, поднимающейся к Гагельбергу со стороны Бранденбурга, причем больше занимались разговором; чем наблюдениями, так как не встречалось ничего особенно интересного. Тем не менее я заметил, что меня усиленно рассматривают. Что вы хотите? Появление в маленьком городке нового человека-это ведь целое событие. От моего внимания не ускользнуло, что господин Келлер, по-видимому, пользовался всеобщим уважением. В числе встречавшихся нам людей было очень мало не знавших семейства Келлер; на поклоны их я из вежливости считал долгом отвечать, хотя они относились и не ко мне, - но я не хотел отступать от старинной французской вежливости. О чем говорил со мной Жан во время этой прогулки? Конечно, о том, что в данную минуту особенно сильно волновало его, то есть об этом бесконечном процессе. Он мне подробно изложил все дело. Взятые им на себя обязательства были выполнены в назначенные сроки, и он имел законное право получить честно заработанную прибыль. Конечно, по всей справедливости Келлеры должны были выиграть этот процесс, и в данном случае правительственные агенты показали себя завзятыми плутами. - Но постойте, - сказал я. - Эти агенты ведь не судьи? Судьи решат дело по справедливости, и я не могу себе представить, чтобы вы проиграли... - Всегда возможно проиграть даже самый верный процесс. При таком недоброжелательном отношении могу ли я надеяться на справедливый суд? Я видел наших судей, вижусь с ними и теперь, и чувствую, что они предубеждены против семьи, имеющей какую-то связь с Францией; особенно теперь, когда между обеими странами натянутые отношения. Год с лишним тому назад, когда умер отец, никто не сомневался в благоприятном исходе нашего дела, а теперь я уже не знаю, что и думать. Если мы проиграем дело, - это будет почти полное разорение... и у нас едва останется на что жить! - Этого не будет! - воскликнул я. - Надо быть готовым по всему, Наталис! О себе лично я не беспокоюсь, я молод, буду работать. Но моя мать! Сердце разрывается при мысли, что она годы будет терпеть лишения, пока я снова наживу состояние! - Добрая госпожа Келлер! Мне сестра так хвалила ее!.. Вы очень ее любите? - Люблю ли я ее? - повторил он и, с минуту помолчав, прибавил: - Если бы не этот процесс, Наталис, я бы уже реализовал наше состояние и устроил дела так, чтобы иметь возможность осуществить единственную мечту моей матери - увезти ее во Францию, которую за двадцать пять лет разлуки она не могла забыть! Тогда я мог бы через год или даже через несколько месяцев доставить ей эту радость. - Но, - спросил я, - разве выезд госпожи Келлер из Германии зависит от исхода процесса? - Вернуться в свою любимую Пикардию и не иметь возможности пользоваться скромным комфортом, к которому она привыкла, было бы для моей матери слишком тяжело. Я, конечно, буду работать усерднее, чем когда-либо, сознавая, что делаю это для нее; но достигну ли я цели? Кто знает! Особенно ввиду волнений, которые я предвижу и которые, наверно, гибельно отразятся на промышленности. Я не старался скрывать волнения, вызванного во мне словами Жана, который несколько раз крепко сжимал мою руку. Я отвечал ему тем же: он должен был без слов понять, что я чувствую. Ах! Чего бы я только не сделал, чтобы отвратить горе от него и от его матери! Иногда Жан прерывал свою речь, устремив пристальный взгляд вперед, как человек, всматривающийся в будущее. - Наталис, - сказал он мне в одну из таких минут с каким-то странным оттенком в голосе, - заметили ли вы, как все в этом мире плохо складывается? Моя мать благодаря своему браку стала немкой, а я, если даже женюсь на француженке, все таки останусь немцем! Это был единственный намек на проект, о котором Ирма мне говорила утром. Но так как Жан более об этом не распространялся, то я не считал себя вправе продолжать разговор. Надо быть деликатным с людьми, так сердечно относящимися к вам. Когда господин Келлер найдет нужным говорить со мной более подробно на эту тему, он всегда найдет во мне сочувствующего ему слушателя. Прогулка продолжалась. Говорили о том, о сем, но преимущественно обо мне. Я должен был рассказать кое-что о своем американском походе. Жан находил великолепным поступок Франции, помогавшей американцам в их борьбе за независимость. Он завидовал всем нашим соотечественникам, отдавшим жизнь или состояние на служение этому правому делу. Конечно, если бы он имел возможность поступить так же, то сделал бы это не колеблясь; служил бы в отряде графа Рошамбо, участвовал в бою при Йорктауне и сражался бы за освобождение Америки от английского владычества. По одному его дрожащему голосу, проникшему мне прямо в сердце, по тому, как он говорил все это, я видел, что Жан смело исполнил бы свой долг. Но человек редко бывает властелином своей жизни. Сколько великих вещей не сделано нами только потому, что судьба была против нас и нам не представилось случая совершить эти подвиги! Что же делать - таков рок, и надо с ним мириться. Мы спускались по дороге обратно к Бельцингену, первые дома которого блестели на солнце. Красные крыши их рдели как цветы между деревьями. Мы уже были совсем близко от города, когда Жан обратился ко мне со словами: - Сегодня после ужина мы с матерью должны сделать один визит. - Пожалуйста, не церемоньтесь со мной, - отвечал я. - Я останусь дома с сестрой Ирмой. - Напротив, Наталис, я попрошу вас пойти с нами в этот дом. - Как вам угодно! - Это тоже французы: господин де Лоране с внучкой; они давно живут в Бельцингене и будут рады видеть соотечественника; мне очень хочется вас с ними познакомить. - Как вам угодно, - повторил я. Ясно было, что Жан желает посвятить меня в свои семейные тайны. Но, подумал я, не будет ли этот брак препятствовать возвращению во Францию? Не привяжет ли он еще крепче госпожу Келлер и ее сына к Германии, если господин де Лоране и его внучка обосновались здесь безвозвратно? Но поживем - узнаем. Не надо торопиться, а то поспешишь - людей насмешишь. Мы подошли к первым домам Бельцингена. Жан уже поворачивал на главную улицу, как вдруг вдали послышался барабанный бой. В это время в Бельцингене стоял гвардейский полк под командой полковника фон Граверта. Впоследствии я узнал, что полк этот нес здесь гарнизонную службу пять или шесть месяцев и весьма вероятно, что ввиду передвижения войск на запад Германии он не замедлит присоединиться к ядру прусской армии. Солдату всегда интересно посмотреть на других солдат, даже на иностранных; хочется разглядеть, что у них хорошо, что худо; оглядишь их форму с головы до ног, посмотришь, как они маршируют, - это всегда интересно. Я остановился. Жан тоже. Барабанщики отбивали типичный прусский марш. За ними маршировали четыре взвода пехоты. Они не покидали город, нет, - это была просто военная прогулка. Мы посторонились, чтобы дать дорогу. Барабанщики приблизились к нам, и вдруг я почувствовал, что Жан крепко стиснул мою руку, как бы стараясь сдержать охватившее его желание броситься вперед. Я взглянул на него. - Что с вами? - спросил я. - Ничего! Жан побледнел, потом снова покраснел, - кровь прилила к лицу. Можно было подумать, что ему дурно, но через секунду он оправился, взгляд его принял определенное направление, и смотрел он так пристально, что трудно было бы заставить его потупить взор. Во главе первого взвода, с левой стороны (то есть с нашей) шел лейтенант. Это был типичный немецкий офицер, которые так же часто встречались тогда, как и теперь. Он был довольно красивый рыжеватый блондин, с глазами цвета голубого фарфора, холодными и жестокими; вид он имел самодовольный, хлыщеватый, и, вопреки его претензии на изящество, в нем было что-то грубое, тяжеловесное. Что касается меня, то подобные щеголи мне внушают не только антипатию, но даже отвращение. По-видимому, те же чувства, пожалуй даже нечто большее, чем отвращение, пробуждал лейтенант и в Жане. Вдобавок я заметил, что и офицер питает не слишком нежные чувства к моему спутнику; по крайней мере взгляд, брошенный им на Жана, был не из приветливых. Поравнявшись с нами, молодой офицер презрительно повел плечами. Жан в бешенстве стиснул мою руку; казалось, он вот-вот бросится вперед, но ему удалось овладеть собой. Очевидно, между этими двумя людьми существовала ненависть, причины которой я не подозревал, но должен был вскоре узнать. Батальон прошел и скрылся за углом улицы. Жан молча смотрел на удалявшихся солдат. Его словно пригвоздило к месту, и он стоял неподвижно до тех пор, пока не умолкли звуки барабанов. Тогда, повернувшись ко мне, он промолвил: - Теперь, Наталис, пора нам в школу! И мы вернулись к госпоже Келлер. ГЛАВА ШЕСТАЯ Учитель у меня был хороший, но делал ли ему честь ученик - не знаю. Учиться читать в тридцать один год довольно-таки трудно. Для учения нужен детский мозг, легко воспринимающий всякое впечатление, гибкий, как воск; а мой мозг был так же крепок, как и покрывающий его череп. Но я тем не менее, не унывая, решительно принялся за работу с намерением скоро одолеть грамоту. В первый урок я познакомился со всеми гласными, причем Жан выказал терпение, за которое я был ему очень благодарен; чтобы лучше запечатлеть эти буквы в моей памяти, он заставлял меня тут же писать их карандашей 10, 20, 100 раз. Таким образом, я одновременно с чтением учился и письму. Способ этот рекомендую всем учащимся в мои годы. В усердии и внимании с моей стороны недостатка не было. Я готов был просидеть до вечера над своей азбукой, если бы в 7 часов не пришла служанка звать нас к ужину; я поднялся в свою маленькую комнатку, находившуюся рядом с комнатой сестры, вымыл руки и снова сошел вниз. Ужин длился не более получаса, а так как к господину де Лоране нужно было идти несколько позднее, то я попросил разрешения переждать на воздухе и, стоя в дверях, с наслаждением выкурил мирную, добрую пикардийскую трубочку. Когда я вернулся в комнату, госпожа Келлер с сыном были уже готовы. Ирма, у которой было дело, должна была остаться дома. Мы вышли втроем. По просьбе госпожи Келлер я подал ей руку; сделано это было, по всей вероятности, довольно неловко, но я был очень горд сознанием, что эта чудная женщина опирается на мою руку. Это было для меня и честью и счастьем. Идти нам пришлось недолго, так как господин де Лоране жил в конце той же улицы, на которой находился дом госпожи Келлер. Он занимал хорошенький домик, светлый и привлекательный на вид; перед домом был цветничок и росли два больших бука, а сзади расположен был большой тенистый сад с лужайками. Судя по этому домику, хозяин его был человек состоятельный, - да и в самом деле финансовое положение господина де Лоране было очень хорошим. Господин де Лоране был человек высокого роста, еще не согнувшийся под тяжестью своих семидесяти лет. Его волосы, - не белые, а скорее впадающие в серый цвет, обрамляли красивое и благородное лицо. Глаза его смотрели на вас ласково, манеры были вполне аристократические. Одна приставка "де" без всякого титула доказывала только, что он происходил из среднего сословия, не гнушающегося заниматься и промышленностью, с чем его можно только поздравить. Лично господин де Лоране никогда не занимался коммерческими делами; за него сделали это раньше дед и отец, и, конечно, несправедливо было бы упрекать его за то, что он при рождении получил уже готовое состояние. Господин де Лоране обитал в Бельцингене, потому что здесь он получил в наследство от дяди довольно большие поместья, которыми надо было заняться. Конечно, он предпочел бы продать их и вернуться в Лотарингию, но, к сожалению, не представлялось подходящего случая. Келлеру-отцу, поверенному в делах господина де Лоране, предлагали слишком низкие цены, так как Германия не изобиловала деньгами, и господин де Лоране, не желая продавать поместья за бесценок, должен был оставить его за собой. Деловые сношения между господином Келлером и господином де Лоране вскоре связали обе семьи неразрывной дружбой, продолжавшейся уже в течение 20 лет, и за этот долгий срок ни одно облако ни разу не затмило взаимного расположения, основанного на тождестве вкусов и взглядов. Господин де Лоране овдовел еще совсем молодым человеком. У него был сын, которого Келлеры знали очень мало. Сын этот, женившись во Франции, приезжал в Бельцинген не более двух раз, тогда как отец ездил к нему ежегодно, ради удовольствия провести несколько месяцев на родине. У молодого де Лоране была дочь, рождение которой стоило жизни ее матери; а сам он, глубоко огорченный этой потерей, тоже умер вскоре после жены. Дочь его почти не знала отца, так как пяти лет осталась круглой сиротой, и с тех пор вся семья ее заключалась в дедушке. Этот последний свято исполнил свой долг, поехал за ребенком, привез его в Германию и всецело посвятил себя воспитанию внучки, в чем ему очень помогала госпожа Келлер, привязавшаяся к малютке и заботившаяся о ней, как родная мать. Нечего и говорить о том, до чего господин де Лоране был счастлив положиться в этом деле на такую женщину, как госпожа Келлер. Сестра моя Ирма тоже от души помогала своей госпоже и, думаю, много раз нянчила девочку или укачивала на своих руках, причем дедушка не только одобрял, но и благодарил ее за это. Со временем ребенок развился в прелестную девушку, на которую я теперь любовался, стараясь делать это возможно деликатнее, чтобы не сконфузить ее. Марта де Лоране родилась в 1772 году, значит, в описываемое мною время ей было около двадцати лет. Довольно высокого роста, блондинка, с синими глазами, прелестными чертами лица и грациозными движениями, она резко отличалась от виденных мною обитательниц Бельцингена. Я любовался открытым, ласковым, не слишком серьезным выражением ее счастливого личика. У нее были таланты, доставлявшие удовольствие не только ей самой, но и другим; например, она мило играла на клавесине, не признавая за игрой больших достоинств; но мне, старшему вахмистру, казалось, что я слышу первоклассную артистку; кроме того, она рисовала хорошенькие букетики на бумажных экранах. Неудивительно, что господин Жан влюбился в эту особу и что молодая девушка, в свою очередь, полюбила хорошего, привлекательного юношу, и обе семьи с радостью замечали, как дружба детей, выросших друг подле друга, мало-помалу превращалась в более нежное чувство. Если брак еще не совершился, то причиной этого был избыток деликатности господина Жана, - деликатности, понятной всем благородным людям. Как известно, положение дел семейства Келлер было весьма неопределенно. Жан не хотел жениться до окончания процесса, от которого зависела его будущность. Если он выиграет дело, - тем лучше, - тогда он может дать жене кое-какое состояние; но если процесс окончится для него неблагоприятно, то Жан останется без гроша. Разумеется, Марта де Лоране богата и будет по смерти деда еще богаче, но Жан не считал возможным пользоваться этим состоянием, и взгляд этот, конечно, делал ему честь. Между тем обстоятельства складывались так, что Жану нужно было торопиться с разрешением вопроса о браке. Брак этот совпадал вполне со всеми требованиями обеих семей, - Жан и его невеста исповедовали одну и ту же религию и даже происхождения были одинакового, так как предки Жана были французы. Если молодые супруги поселятся во Франции, то детям их ничто не помешает натурализоваться французами. Одним словом, в этом отношении все складывалось как нельзя лучше. Итак, предстояло окончательно решить вопрос о браке и не слишком медлить, тем более что настоящее положение дела могло быть до известной степени на руку сопернику Жана. Не хочу утверждать этим, что господин Жан имел основание ревновать, нет, - ведь ему стоило только сказать слово, чтобы Марта де Лоране сделалась его женой. Он, во всяком случае, не ревновал, но чувствовал глубокое и весьма естественное раздражение против молодого офицера, встреченного нами во время прогулки по бельцингенской дороге. В самом деле, лейтенант фон Граверт уже несколько месяцев преследовал своим вниманием Марту де Лоране. Принадлежа к богатой и влиятельной семье, но не сомневался, что его ухаживанье сочтут за большую честь и примут с благодарностью. Поручик Франц ужасно надоедал Марте; он так настойчиво преследовал ее на улице, что она стала выходить из дому только в случае крайней необходимости. Жан знал это и несколько раз чуть было не собрался проучить этого щеголя, пускавшего пыль в глаза высшему обществу Бельцингена, но его удерживало нежелание впутывать в это дело имя любимой девушки. Когда Марта будет его женой, тогда в случае непрекращения преследований со стороны офицера он сумеет добраться до него и поставить его на место, а до тех пор лучше всего не обращать на него внимания, чтобы избежать взрыва, могущего оскорбить молодую девушку. Между тем три недели тому назад отец лейтенанта Франца приезжал к господину де Лоране просить для сына руки его внучки, причем не преминул упомянуть о большом состоянии, титулах и блестящей будущности Франца. Это был грубый вояка, привыкший командовать одним словом, один из тех людей, которые не допускают ни колебания, ни отказа, то есть настоящий пруссак с головы до ног. Господин де Лоране поблагодарил полковника фон Граверта за оказанную честь, но при этом сказал ему, что благодаря другому, ранее заключенному обязательству брак Марты с его сыном не может состояться. Получив столь вежливый отказ, полковник удалился, удрученный неуспехом своей миссии. Лейтенант Франц был раздражен не на шутку. Ему было небезызвестно, что Жан Келлер, такой же немец, как и он, принят в доме господина де Лоране на тех условиях, в которых ему, Францу фон Граверту, было отказано. Мысль эта породила в нем ненависть, и даже больше чем ненависть, - желание отомстить, для чего нужен был только подходящий случай. Несмотря на неблагоприятный ответ, молодой офицер, движимый злобой, а может быть и ревностью, не переставал надоедать Марте. Вот почему молодая девушка решила теперь не выходить на улицу не только одной, что допускалось немецкими обычаями, но даже с дедушкой, госпожой Келлер или моей сестрой. Все это я узнал только впоследствии, но предпочел вам рассказать сейчас. Что касается приема, оказанного мне в семействе господина де Лоране, то трудно было желать лучшего. - Брат милой Ирмы не может не быть моим другом, - сказала молодая девушка, - и я счастлива иметь случай пожать ему руку! Представьте себе, я не нашелся что ответить?! Право, в этот день я был глупее, чем когда-либо, и озадаченный, ошеломленный, молчал. А она так искренне протягивала мне руку!.. Наконец я взял ее и едва-едва пожал, боясь сломать тоненькие пальчики. Что же вы хотите от бедного, сконфуженного вахмистра! Пошли гулять в сад, и в разговоре я несколько пришел в себя. Говорили о Франции. Господин де Лоране спрашивал меня о надвигавшихся событиях и боялся, что они причинят много неприятностей его соотечественникам, живущим в Германии. Он думал: не лучше ли ему покинуть Бельцинген, чтобы навсегда вернуться к себе в Лотарингию! - Вы думаете уехать? - с живостью спросил господин Келлер. - Я боюсь, что нам придется уехать отсюда, милый Жан, - отвечал господин де Лоране. - Но нам не хотелось бы ехать одним, - прибавила Марта. - Сколько времени продлится ваш отпуск, господин Дельпьер? - Два месяца, - отвечал я. - Так как же, милый Жан, - продолжала она, - неужели господин Дельпьер до отъезда не будет на нашей свадьбе? - Будет, Марта... Конечно, будет... Жан не знал, что сказать, сердце его боролось с рассудком. - Мадемуазель, - промолвил я, - я был бы так счастлив... - Милый Жан, - снова обратилась к нему Марта, - неужели мы лишим господина Дельпьера этого счастья? - Нет, дорогая, нет!.. - отвечал Жан и не мог более сказать ни слова; но, по-моему, и этого было вполне достаточно. Становилось поздно, и мы собрались уходить. Госпожа Келлер, глубоко взволнованная, нежно поцеловала Марту. - Дочь моя, - сказала она ей, - ты будешь счастлива! Он достоин тебя! - Я знаю, ведь он ваш сын, - ответила ей Марта. Когда мы вернулись, Ирма ожидала нас. Госпожа Келлер сообщила ей, что теперь остается только назначить день свадьбы, после чего все мы отправились спать. Я никогда не спал так чудно, как в эту ночь, в доме госпожи Келлер, несмотря на то, что во сне передо мной все время мелькали гласные буквы. ГЛАВА СЕДЬМАЯ На следующее утро я проснулся очень поздно; было по крайней мере семь часов. Я торопился одеваться, чтобы идти готовить урок; надо было повторить все гласные, в ожидании пока дойдет очередь до согласных. На последних ступеньках лестницы я встретил шедшую наверх сестру Ирму. - Я шла будить тебя, - сказала она мне. - Да, сегодня я долго проспал и, должно быть, запоздал? - Нет, Наталис, теперь только семь часов. Тебя кто-то спрашивает. - Меня? Спрашивают? - Да... какой-то агент. Агент? Черт возьми, не люблю я таких посетителей! Что им от меня нужно? Сестра казалась взволнованной. В эту минуту появился господин Жан. - Это полицейский агент, - сказал он мне. - Будьте осторожны, Наталис, и не наговорите чего не следует. - Вот так штука, если он знает, что я солдат! - воскликнул я. - Это маловероятно! Вы просто человек, приехавший в Бельцинген, чтобы повидать сестру, вот и все! Собственно говоря, это была истинная правда, и я решил быть до последней степени осторожным. Подойдя к двери, я увидел агента. Вот противная фигура! Весь какой-то кривой, несуразный, ноги обрубками, лицо пьяницы! Жан по-немецки осведомился, что ему нужно. - У вас остановился некто, прибывший вчера в Бельцинген? - Да, но что же дальше? - Начальник полиции просил передать ему приказание явиться к нему в канцелярию. - Хорошо. Он придет. Жан перевел мне этот короткий разговор. Я получил даже не приглашение, а приказание явиться. Стало быть, нужно было повиноваться. Исполнив свое поручение, "обрубки" ушли, и прекрасно сделали, так как мне вовсе не улыбалась мысль шествовать по улицам Бельцингена в сопровождении этого сыщика. Я, конечно, и без него сумею найти дорогу к начальнику полиции. - Что это за тип? - спросил я Жана. - Человек, не лишенный известного чутья. Остерегайтесь его, Наталис. Фамилия его Калькрейт. Он постоянно делает нам неприятности, находя, что мы слишком интересуемся Францией, так что мы держим его в отдалении; он это знает, и я не удивлюсь, если он впутает вас в какую-нибудь неприятную историю. Так что вы, пожалуйста, будьте осторожнее в разговоре с ним. - Отчего вы не идете со мной, господин Жан? - спросил я. - Калькрейт не вызывал меня, и ему мое присутствие было бы, пожалуй, не по нутру. - Говорит ли он по крайней мере по-французски? - Прекрасно говорит. Но, Наталис, не забывайте хорошенько взвешивать ваши ответы и не говорите ничего лишнего. - Будьте покойны, господин Жан. Мне указали жилище Калькрейта, до которого было всего несколько сот шагов. Через минуту я уже был там. Агент, стоявший у дверей, сейчас же ввел меня в кабинет начальника полиции. При моем входе рот этой важности персоны расплылся до ушей, - это, по всей вероятности, означало, что меня удостоили улыбки, - затем Калькрейт весьма грациозным (по его мнению) движением руки пригласил меня сесть, продолжая в то же время перелистывать разложенные на столе бумаги. Я воспользовался этим обстоятельством, чтобы разглядеть Калькрейта. Это был верзила, ростом в 5 футов, ужасно худой, костлявый, с длинной талией и бесконечными ногами, облеченными в брюки с нашивками. Лицо его было похоже на пергамент, да вдобавок еще на грязный пергамент; рот был огромный, зубы желтые, нос расплюснутый, виски сморщенные; глаза как щелки, блестели из-под густых бровей; одним словом, настоящий пластырь! Меня совершенно напрасно предупреждали остерегаться его, - недоверие рождалось само собой в его присутствии. Окончив возиться с бумагами, Калькрейт стал расспрашивать меня на правильном французском языке, но, желая выиграть время для обдумывания своих ответов, я притворился непонимающим и даже заставил его повторить каждую фразу. Вот каков был допрос: - Ваше имя? - Наталис Дельпьер. - Француз? - Француз. - Какое ваше ремесло? - Ярмарочный торговец. - Ярмарочный?.. Объяснитесь, я не совсем понимаю, что это значит. - Да... Я объезжаю ярмарки, рынки, покупаю... продаю. - Теперь вы прибыли в Бельцинген? - Как видите. - С какой целью? - Повидаться с сестрой, Ирмой Дельпьер, которую я не видел тринадцать лет. - Сестра ваша француженка и служит в семье Келлер? - Совершенно верно! Калькрейт, после небольшой паузы, продолжал: - Итак, ваше путешествие в Германию не имеет другой цели? - Никакой. - А при возвращении?.. - Я просто-напросто отправлюсь тем же путем, которым и приехал. - И прекрасно сделаете. А когда приблизительно думаете вы уехать отсюда? - Когда сочту нужным. Разве иностранец, находясь в Пруссии, не может распоряжаться собой, как ему угодно? - Не всегда! При этих словах Калькрейт пронзил меня взглядом, - по всей вероятности, мои ответы казались ему более развязными, чем требовалось. Но взгляд этот был лишь молнией, гром же еще не загремел. "Этот плут, кажется, собирается окончательно сбить меня с толку, - подумал я. - Вот когда надо быть настороже!" Спустя минуту Калькрейт снова принялся за допрос и заговорил слащавым голосом: - Во сколько дней доехали вы из Франции в Пруссию? - В десять дней. - А каким путем следовали? - Кратчайшим и в то же время лучшим. - Смею спросить: где именно вы проезжали? - Но... скажите, пожалуйста, - спросил я, - к чему все эти вопросы? - Господин Дельпьер, - сухо отвечал Калькрейт, - мы, пруссаки, имеем обыкновение допрашивать всех посещающих нас иностранцев. Это полицейская формальность, от которой вы, разумеется, не станете уклоняться? - Ну ладно, будь по-вашему! Я ехал вдоль границы Нидерландов, через Брабант, Вестфалйю, Люксембург, Саксонию... - Вы, стало быть, сделали большой круг? - Почему? - Потому что прибыли в Бельцинцен по тюрингенской дороге. - Совершенно верно. Ясно было, что он действовал по заранее определенному плану, и поэтому следовало быть очень осторожным. - Скажите, пожалуйста, в каком месте вы перешли французскую границу? - спросил он. - У Турне. - Это странно. - Что же тут странного? - А то, что вас отметили идущим по Цербстской дороге. - Это объясняется кругом, который я сделал. По-видимому, за мной следили, и шпионом, конечно, был хозяин постоялого двора Эквенде. Он ведь видел, как я пришел в то время, как сестра ожидала меня на дороге. В общем, было как нельзя более ясно, что Калькрейт хочет выудить кое-какие сведения насчет Франции, ввиду чего я насторожился более, чем когда-либо. Калькрейт продолжал: - Стало быть, вы не встретили немцев со стороны Тионвилля? - Нет. - И вам ничего не известно о генерале Дюмурье? - Ничего. - Ни о движении французских войск, собранных на границе? - Нет. Тут выражение лица Калькрейта изменилось, и голос его стал повелительным. - Берегитесь, господин Дельпьер! - сказал он. - Чего? - осведомился я. - Настоящее время неблагоприятно для иностранцев в Германии, особенно для французов; нам не нравится, когда приходят смотреть, что у нас делается!.. - Но вы не прочь узнать о том, что делается у других? Я не шпион, сударь! - Тем лучше для вас, - отвечал Калькрейт угрожающим тоном. - Я буду следить за вами. Вы - француз, уже посетили французскую семью, остановились в доме Келлер, сохранившем связи с Францией. При существующих обстоятельствах этого достаточно, чтобы находиться под подозрением. - Разве я не имел права приехать в Бельцинген? - Полное. - Разве Германия и Франция воюют между собой? - Нет еще. Скажите, господин Дельпьер, у вас, кажется, хорошее зрение? - Превосходное! - Ну так я бы вам советовал не слишком пользоваться им. - Это почему? - Потому что когда смотрят, - видят, а когда видят, - является желание рассказать о виденном! - Еще раз повторяю, господин Калькрейт: я не шпион. - А я еще раз повторяю вам: тем лучше для вас, а то... ! - А то что?.. - Я должен буду вас препроводить обратно через границу, если, впрочем... - Впрочем?.. - Если мы, чтобы избавить вас от утомительного путешествия, не найдем нужным обеспечить вас жилищем и содержанием на более или менее продолжительное время! С этими словами Калькрейт жестом дал мне понять, что я могу выйти, причем на этот раз рука его сжалась в кулак. Не имея ни малейшего желания дольше сидеть в этой полицейской канцелярии, я круто повернулся, сделав это, пожалуй, слишком по-солдатски, что, по всей вероятности, не ускользнуло от внимания Калькрейта. Я вернулся в дом госпожи Келлер. Теперь я уже был предупрежден: меня не выпустят из виду. Жан ждал меня. Я ему передал подробно свой разговор с Калькрейтом и сообщил о том, что мне угрожает. - Это меня ничуть не удивляет, - заметил Жан, - и вы еще не развязались с прусской полицией! Не только для вас, Наталис, но и для нас я ожидаю в будущем больших осложнений. ГЛАВА ВОСЬМАЯ Между тем в работе и прогулках время проходило очень приятно. Мой юный учитель имел возможность убедиться в моих успехах. Гласные уже крепко засели в моей голове, и мы принялись за согласные, причем некоторые из них заставили меня порядочно потрудиться, особенно последние; но тем не менее дело шло на лад, и я уже должен был скоро научиться составлять слова. Кажется, у меня были хорошие способности... для тридцати одного года! О Калькрейте больше ничего не было слышно, и в канцелярию меня вторично не вызывали. Все-таки за нами, по всей вероятности, шпионили, в особенности за вашим покорным слугой, хотя мой образ жизни и не давал никакого повода к подозрению; ввиду этого я полагал, что дело ограничится сделанным мне предостережением, и начальник полиции не станет заботиться ни о моей квартире, ни о выдворении меня на родину. В течение следующей недели Жан должен был отлучиться на несколько дней в Берлин из-за своего пресловутого процесса. Он хотел покончить с ним во что бы то ни стало, так как этого требовали обстоятельства. Как его примут в Берлине? Не вернется ли он обратно, даже не добившись назначения срока судебного решения? Не стараются ли там выиграть время? Это последнее предположение было весьма возможно. По совету Ирмы, я, во время отсутствия господина Жана, взялся наблюдать за поведением Франца фон Граверта. Впрочем, так как Марта выходила из дому только раз, в церковь, то ей не пришлось встречаться с лейтенантом. Он по нескольку раз в день показывался около дома господина де Лоране, то прогуливаясь пешком и щеголевато поскрипывая сапогами, то гарцуя на лошади, - таком же великолепном животном, как и его хозяин. Но всегда в этих случаях решетки и двери дома бывали заперты... Воображаю, как он бесился! Благодаря всему этому, надо было торопиться со свадьбой; Жан и в Берлин-то поехал отчасти по милости лейтенанта, решив, чтобы там ни было, назначить день свадьбы сейчас же по своему возвращению в Бельцинген. Жан уехал 18 июня и должен был вернуться только 21-го. Тем временем я продолжал усердно работать. Госпожа Келлер на уроках заменяла своего сына и была бесконечно терпелива со мной. Можно себе представить, с каким нетерпением ожидали мы возвращения отсутствовавшего! События принимали все более грозный характер, как читатель увидит из дальнейших подробностей, о которых я узнал уже впоследствии. Я передам их без всяких личных комментариев, так как откровенно признаюсь, что в политике ровно ничего не понимаю. Французские эмигранты с 1790 года нашли убежище в Кобленце. В 1791 году король Людовик XVI, приняв конституцию, объявил об этом иностранным державам, причем Англия, Австрия и Пруссия рассыпались перед Францией в дружественных уверениях; но можно ли было доверять им! Эмигранты не переставали способствовать возникновению войны. Вопреки приказанию короля вернуться во Францию они все-таки продолжали свои военные приготовления, и несмотря на то, что законодательное собрание требовало от курфюрстов Трирского, Майнцкого и других имперских принцев рассеять стягивавшихся к границе эмигрантов, последние тем не менее оставались там, готовые вести за собой неприятеля. Тогда на востоке сформированы были три армии, таким образом, чтобы они все могли постоянно поддерживать между собой сношения. Граф де Рошамбо отправился во Фландрию командовать Северной армией, Лафайет принял в Меце командование Центральной армией, а Люкнер получил Эльзасскую; все это вместе составляло около