и, кисти и все остальное уже не изготовляются тут же, в мастерской. - Ученик мне нужен примерно так же, как оруженосец или трубадур. x x x В произношении его не слышалось ни русского, ни армянского акцента, ни даже американского. Говорил он как британский аристократ. А захоти он, мог бы, стоя там на лестнице и глядя на Фреда Джонса - на меня он и не взглянул, - заговорить как гангстер из фильма, или ковбой, или иммигрант-ирландец, швед, итальянец, не знаю, кто еще. Никто не мог скопировать произношение персонажа из спектакля, фильма или радиопьесы лучше, чем Дэн Грегори. x x x И все это было только началом тщательно продуманных издевательств над беспомощным парнишкой. День клонился к вечеру, Грегори, так и не поздоровавшись, вернулся наверх, а Фред Джонс повел меня в цокольный этаж в столовую для слуг рядом с кухней, где мне подали холодный ужин из остатков. Столовая была на самом-то деле очень приятная комната, обставленная раннеамериканской антикварной мебелью, которую Грегори часто использовал в своих иллюстрациях. Помню, там стоял длинный стол и угловой буфет, забитый оловянной посудой, был там еще грубоватый камин, над которым на крюках, вмурованных в дымоход, висело старинное ружье, я знал его по картине "День Благодарения в плимутской колонии". Меня посадили в конце стола, швырнули вилку с ножом, даже не положили салфетки. До сих пор помню отсутствие салфетки. А на другом конце стола были элегантно сервированы пять приборов: льняные салфетки, хрусталь, тонкий фарфор, тщательно разложенное столовое серебро, а посередине канделябр. Слуги собирались на небольшой званый обед, куда ученика не пригласили. Чтобы не вздумал считать себя одним из них. Никто из слуг со мной не заговорил. Как будто я уличный бродяга! Более того, пока я ел, Фред Джонс стоял надо мной, как тюремный надзиратель. Я ел, и было мне тоскливо как никогда, и тут появился китаец из прачечной, Сэм By, с чистыми рубашками Грегори. Вот! В мозгу вспыхнуло: я его знаю! И он меня должен знать! Только через несколько дней я понял, почему мне показался знакомым Сэм By, хотя он, разумеется, понятия обо мне не имел. Подобострастно улыбающегося, учтивого владельца прачечной Грегори облачал в шелковый халат с шапочкой вроде ермолки и писал с него одного из самых зловещих детективных персонажей, воплощение желтой опасности, матерого преступника Фу Манчу! x x x Потом Сэм By работал поваром у Дэна Грегори, а в конце концов снова вернулся в прачечную. И вот именно этому китайцу посылал я картины, которые приобретал во время войны во Франции. Необычные, трогательные отношения возникли у нас во время войны. По чистой случайности я встретил его в Нью-Йорке перед отправкой за океан, и он попросил мой адрес. Сказал: по радио передавали, что солдатам одиноко вдали от родины, и сограждане должны им почаще писать. А я единственный солдат, которого он хорошо знал, и он хотел бы мне писать. Прибытие почты в нашем взводе по этой причине сопровождалось шутками. - Что новенького в Чайна-Тауне? - спрашивали у меня. Или: - Ничего нет на этой неделе от Сэма By? Уж не подсыпал ли кто яду в его сычуанскую капусту? - И тому подобное. После войны я взял у него свои картины и больше о нем не слышал. Может, не так уж я ему и нравился. Просто он считал нужным во время войны проявлять активность. x x x Вернемся к 1933 году: После такого непристойного ужина я бы не удивился, если б меня препроводили в каморку без окон, за печью, и сказали, что это моя спальня. Но меня тремя пролетами вверх по лестнице провели в роскошное помещение, подобного которому никто из Карабекянов в жизни не занимал, и приказали ждать здесь, пока Грегори освободится и поговорит со мной - часов эдак через шесть, ближе к полуночи, прикинул Фред Джонс. В этот вечер Грегори давал обед в парадной столовой ниже этажом, как раз подо мной; среди гостей были Эл Джолсон, комик У.С.Филдс, а также автор бесчисленных рассказов, которые иллюстрировал Дэн Грегори, Бут Таркингтон. Ни с кем из них мне не судьба была познакомиться, потому что больше они никогда не появятся в доме, ожесточенно поспорив в тот вечер с Грегори о Бенито Муссолини. О комнате, в которую привел меня Джонс: это была еще одна искусная имитация Дэна Грегори, копия спальни жены Наполеона императрицы Жозефины, но с подлинной французской антикварной мебелью. Грегори и Мерили спали в другой комнате, а эта была для гостей. На шесть часов заключить меня здесь было утонченным садизмом самой высшей пробы. Судите сами: Джонс мимоходом, совершенно невозмутимо заметил, что на время ученичества комната будет моей спальней, словно спать здесь совершенно естественно для кого угодно, кроме человека такого низкого происхождения, как я. А я-то и дотронуться ни до чего не смел. А чтобы мне и не вздумалось, Джонс специально предупредил: - Пожалуйста, веди себя спокойно и ничего не трогай. Похоже, они делают все, чтобы избавиться от меня. x x x Сейчас у теннисного корта я устроил Седеете и ее друзьям контрольный экспресс-опрос: кто вам известен из следующих исторических персонажей - У.С.Филдс, императрица Жозефина, Бут Таркингтон и Эл Джолсон. Они знали только У.С.Филдса - старые фильмы с его участием показывают по ТВ. Я уже сказал, что так никогда и не познакомился с Филдсом, но в тот вечер на цыпочках выбрался из своей золотой клетки на лестничную площадку, посмотреть, как съезжаются знаменитые гости. И узнал резкий, скрипучий, как пила - ни с чьим не спутаешь, - голос Филдса, когда он, знакомя Грегори со своей дамой, сказал: "Радость моя, это Дэн Грегори, дитя любви сестры Леонардо да Винчи и недомерка-индейца из племени арапахо". x x x Вчера за ужином я посетовал Шлезингеру и миссис Берман на то, что современное молодое поколение ничего не хочет знать, норовит прожить с минимумом информации: - Они даже о вьетнамской войне понятия не имеют, об императрице Жозефине и о том, кто такая Горгона. Миссис Берман защищала молодежь. Прошло уже время интересоваться вьетнамской войной, считала она, а влияние тщеславия и власть секса можно изучать на примерах поинтереснее, чем история женщины, жившей в другой стране сто семьдесят пять лет назад. - Ну, а о Горгоне только и надо знать, - заявила она, - что ее не существует. Шлезингер, который все еще уверен, что миссис Берман почти невежда, покровительственно пустился в назидания: - философ Джордж Сантаяна говорил: "Те, кто неспособны помнить прошлое, обречены его повторять". - Да ну? - сказала миссис Берман. - Что же, тогда я сообщу кое-что новенькое мистеру Сантаяна: мы обречены повторять прошлое в любом случае. Такова жизнь. Кто не понял этого к десяти годам - непроходимый тупица. - Сантаяна был знаменитым философом в Гарварде, - запротестовал Шлезингер, сам гарвардец. А миссис Берман возразила: - Мало у кого из подростков есть деньги учиться в Гарварде, чтобы им забивали там голову ерундой. x x x На днях в "Нью-Йорк таймc" я случайно увидел фотографию секретера эпохи Французской империи, который за три четверти миллиона долларов был продан с аукциона кувейтцу, и почти не сомневаюсь, что секретер стоял тогда, в 1933 году, в гостевой Дэна Грегори. Только две вещи в гостевой не соответствовали стилю эпохи Империи - две картины Дэна Грегори. Одна, висевшая над камином, изображала тот момент в "Робинзоне Крузо", когда потерпевший крушение герой увидел на берегу человеческие следы и понял, что он - не единственный обитатель острова. А картина над секретером запечатлела сцену, когда вооруженные дубинами Робин Гуд и Маленький Джон, незнакомцы, ставшие потом лучшими друзьями, встретились посередине бревна, перекинутого через поток, и ни один не желает уступить дорогу другому. Подвыпивший Робин Гуд, понятное дело, взбешен. 11 Я заснул в гостевой прямо на полу. Конечно, и думать не посмел мять постели или хоть к чему-нибудь прикоснуться. Мне снилось, что я снова в поезде, а он постукивает, позвякивает: тук-тук, тики-тук, тук-тук, тики-тук, динь-динь-динь. Динь-динь- динь - это, конечно, не от поезда, это сигналы на переездах, где все должны уступать нам дорогу, не то места мокрого не оставим! И поделом! Ведь они - ничто, а мы - все. Толпы, которым приходилось нас пропускать, чтобы мы их не раздавили, состояли из фермеров с семьями, с пожитками, кое-как сваленными на старых грузовиках. Ураганы или банки отняли у них хозяйство столь же беспощадно, как во времена их дедушек и бабушек конница Соединенных Штатов согнала с этих же земель индейцев. Где они теперь, эти развеянные ветром фермеры? Кормят рыб на дне Мексиканского залива? Эти разоренные белые индейцы на железнодорожных переездах давно мне знакомы. Много их проходило через Сан-Игнасио, спрашивая таких, как мы с отцом, или даже безучастных индейцев лума, не знаем ли мы, кому нужны работники на любую работу. В середине ночи Фред Джонс разбудил меня от железнодорожного сна. Сказал, что мистер Грегори хочет меня видеть. Не нашел ничего странного в том, что я сплю на полу. Когда я открыл глаза, кончики его ботинок были в дюйме от моего носа. Ботинки сыграли очень важную роль в истории славного рода Карабекянов. x x x Фред привел меня к той самой лестнице, с которой скатилась Мерили и которая вела в святая святых - в студию. Наверху - темнота. Подниматься туда мне предстояло в одиночестве. Воображение могло легко нарисовать наверху петлю виселицы, качающуюся над застекленным световым люком. Я поднялся. Остановился на верхней площадке и в полутьме различил нечто невообразимое: шесть свободно стоящих каминов или печей с вытяжными трубами, и в каждом пылает уголь. Позвольте объяснить то, что я увидел, с точки зрения архитектуры. Видите ли, Грегори купил три типичных нью-йоркских особняка, каждый в три окна, пятиэтажных, длиной пятьдесят футов, с двумя каминами на каждом этаже. Я думал, что у него один дом, тот, с дубовой дверью и Горгоной, тронутой ярью. И не был готов к перспективе, открывшейся на последнем этаже; своей протяженностью она, казалось, нарушала все законы пространства и времени. В нижних этажах, включая цокольный, Грегори соединил три дома - дверьми и арками. А на верхнем - разобрал все разделяющие стены, продольные и поперечные, полностью оставив только шесть свободно стоящих каминов. x x x В ту ночь освещали студию только шесть каминов да светлые полосы - зебра - на потолке. Полосы были от света уличных фонарей, который лентами падал через девять окон, выходивших на Восточную 48-ю стрит. Где же был Дэн Грегори? В первый момент я его не заметил. Неподвижный, безмолвный и бесформенный в длинном черном халате, он ссутулился на верблюжьем седле, перед камином, спиной ко мне, в центре, футах в двадцати от входа. Прежде, чем я понял, где он, я различил предметы на каминной доске. Они одни и белели в этой пещере. Восемь человеческих черепов, октава, расположенная в порядке размеров, от детского до прадедушкиного - эдакая маримба каннибалов. Было и своеобразное музыкальное сопровождение - монотонная фуга для горшков и тазов, расставленных справа от Грегори под одеялом из тающего снега. x x x "Кер-планк". Тишина. "Плинк-панк". Тишина. "Плооп". Тишина. Так напевал люк, а я всматривался в самый бесспорный шедевр Дэна Грегори - студию, единственное его творение, которое захватывало оригинальностью. Простое перечисление предметов, составлявших этот шедевр, - оружия, инструментов, идолов, икон, шляп, шлемов, моделей кораблей и самолетов, чучел животных, включая крокодила и стоящего на задних лапах белого медведя, - ошеломляло. Но вдобавок представьте себе пятьдесят два зеркала, от самого старинного до современных, самой разной формы, причем многие висели в неожиданных местах, под немыслимыми углами, бесконечно умножая фигуру потрясенного наблюдателя. Здесь, на площадке лестницы, где Дэн Грегори оставался невидимым, себя я видел повсюду! Знаю точно, зеркал было пятьдесят два, на следующий день я их пересчитал. В мои обязанности входило еженедельно протирать некоторые из них. С других не разрешалось смахивать пыль под страхом смерти, сказал мой хозяин. Никто не мог изобразить, как выглядит предмет в пыльном зеркале, лучше Дэна Грегори. Он заговорил и слегка развернул плечи, тут только я его и увидел. - Меня тоже нигде никогда особенно не ждали, - произнес он с тем идеальным британским выговором, которым пользовался всегда, по-другому он говорил только ради забавы. - Знаешь, мне вот что очень пошло на пользу, - добавил он, - мой учитель без конца шпынял меня, и вот смотри, кем я стал. x x x По словам Грегори, отец, объездчик лошадей, чуть не убил его еще младенцем - терпеть не мог его плача. - Когда я плакал, он был способен на все, лишь бы я заткнулся. Сам-то он был еще мальчишка, в таком возрасте трудно помнить, что ты отец. Сколько тебе лет? - Семнадцать, - выдавил я свое первое слово. x x x - Отец был только на год старше тебя, когда я родился, - говорил Грегори. - Если начнешь совокупляться сейчас, то к восемнадцати годам у тебя тоже будет вопящий младенец, здесь, вдали от дома, в огромном городе. Конечно, думаешь покорить Нью- Йорк своим умением рисовать? Ладно, мой отец тоже думал покорить Москву своим умением объезжать лошадей, но обнаружил, что все по части лошадей поляки к рукам прибрали, а ему выше помощника конюха не прыгнуть. Матушку он похитил из семьи, когда ей было шестнадцать лет, ничего, кроме семьи она не знала, а он задурил ей голову болтовней о том, как быстро они в Москве разбогатеют и станут знаменитыми. Он поднялся и посмотрел на меня. Я так и стоял, не шелохнувшись, на верхушке лестницы. Новые резиновые набойки, которые я поставил на старые разбитые башмаки, свисали за край ступени, настолько не хотелось мне входить в это ошеломляюще странное, в десятках зеркал отраженное помещение. В темноте, в черном халате Грегори был только голова и руки. Голова изрекла: - Я родился в конюшне, как Иисус Христос, и кричал вот так, послушай. - И из его глотки вырвался душераздирающий вопль, подражание крику нежеланного младенца, удел которого кричать и кричать. Волосы у меня встали дыбом. 12 Когда Дэну Грегори, или Грегоряну - под этим именем жил он Старом Свете, - было пять лет, жена художника Бескудникова, который гравировал клише для императорских облигаций и бумажных денег, отобрала его у родителей. Не то чтоб она его любила - просто пожалела беспризорного чесоточного зверька, ведь с ним так жестоко обращались. И сделала то же, что делала с бездомными кошками и собаками, которых иной раз притаскивала в дом, - отдала мальчишку на попечение слуг: пусть отмоют и воспитывают. - Слуги ее относились ко мне так же, как мои к тебе, - сказал Грегори. - Просто лишняя работа, все равно что выгребать золу из печей, мыть ламповые стекла, выбивать ковры. По его словам, он наблюдал, как удается выжить кошкам и собакам, и поступал так же. - Животные почти все время проводили в мастерской Бескудникова, позади дома, - рассказывал он. - Ученики и работники ласкали их и подкармливали, ну и я туда потянулся. Но я мог делать такое, чего животные не могли. Усвоил все языки, на которых говорили в мастерской. Сам Бескудников учился в Англии и во Франции и любил давать указания помощникам то на одном, то на другом языке, не задумываясь, понимают они или нет. Вскоре я уже стал нужен, потому что мог перевести слова хозяина. Польский, русский я знал и без того - выучился у слуг. - И армянский, - предположил я. - Нет, - ответил он. - У своих пропойц-родителей я научился только вопить, как осел, и верещать, словно обезьяна, - да еще выть волком. Рассказывал, что он старался освоить все, чем занимались в мастерской, и, как и я, обладал уникальной способностью моментально улавливать сходство. - К десяти годам меня сделали учеником. К пятнадцати, - продолжал он, - всем стало очевидно, что у меня талант. Даже Бескудников почувствовал угрозу себе, поэтому дал мне задание, которое все считали невыполнимым. Он обещал перевести меня в подмастерья, если я от руки нарисую рублевую купюру - лицо и изнанку - так, что ее примут за настоящую торговцы на рынке, а у них глаз острый. Грегори усмехнулся. - В те времена фальшивомонетчиков вешали как раз там, на рыночной площади. x x x Шесть месяцев потратил юный Грегорян на банкноту, и все работавшие в мастерской сочли ее безупречной. А Бескудников сказал, что это детский лепет, и разорвал ее на мелкие кусочки. Грегорян сделал рубль еще лучше, снова провозившись шесть месяцев. Бескудников заявил, что вторая банкнота вышла еще хуже первой, и бросил бумажку в огонь. В третий раз Грегорян бился над своим рублем целый год и сделал его еще лучше. Все это время он, разумеется, исполнял свои обычные обязанности по мастерской и по дому. Кончив третью подделку, он положил ее в карман. А вместо нее показал Бескудникову настоящий рубль, с которого копировал. Как он и ожидал, старик опять поднял его на смех. Но прежде, чем Бескудников успел уничтожить рубль, Грегорян выхватил у него банкноту и побежал на рынок. Там на этот, настоящий рубль он купил коробку сигар, да еще заверил табачника, что рубль уж точно настоящий, ведь он из мастерской императорского денежного гравера Бескудникова. Бескудников пришел в ужас, когда мальчик вернулся с сигарами. Он вовсе не хотел, чтобы подмастерье пошел с подделкой на рынок. Возможность пустить купюру в обращение была только доказательством ее совершенства. Он таращил глаза, лоб покрылся потом, дыхание стало прерывистым - видно было, что человек-то он честный, а поступал так с учеником просто из ревности. Поэтому- то настоящий рубль, сделанный, между прочим, его одаренным учеником по гравюре самого Бескудникова, показался ему подделкой. Что теперь было делать старику? Табачник, конечно, распознает фальшивку, а откуда она - известно. И что потом? Закон есть закон. Императорский гравер и его ученик будут вместе повешены на рыночной площади. - К его чести, - сказал Дэн Грегори, - он решил сам вернуть этот роковой, как он считал, клочок бумаги. Попросил у меня рубль, с которого я копировал. А я, разумеется, дал свою безупречную подделку. x x x Бескудников наплел табачнику историю про то, что рубль, на который ученик купил сигары, ему особенно дорог как память. Табачнику-то было все равно, он отдал настоящий рубль и взял фальшивый. Старик, сияя, вернулся в мастерскую. Но, едва переступив порог, заорал, что изобьет Грегоряна до полусмерти. До сих пор Дэн, как и полагалось послушному ученику, послушно сносил порки. А на этот раз мальчишка отбежал подальше и захохотал. - Еще смеешься, когда такое происходит! - закричал Бескудников. - Смеюсь и всю жизнь буду над вами смеяться, - ответил ученик. И рассказал о подмене. - Вам больше нечему меня учить. Я далеко превзошел вас, только гений способен так одурачить императорского гравера, чтобы тот пустил на рынок фальшивый рубль! Если нам вместе на рыночной площади накинут петли на шею, я перед смертью скажу вам кое-что. Скажу: вы были правы, я не так талантлив, как думал. Прощай, жестокий мир, прощай! 13 Дерзкий Дэн Грегорян в тот же день бросил работу у Бескудникова и быстро нашел место подмастерья у другого художника, гравера и декоратора по шелку, который делал театральные афиши и иллюстрировал детские книжки. Его подделка так и не обнаружилась, а если обнаружилась, никто не заподозрил ни его, ни Бескудникова. - И уж Бескудников никогда никому не рассказывал, почему поссорился со своим лучшим учеником. x x x Он сказал мне, что ради моей же пользы так скверно меня принял. - Ведь я был гораздо младше тебя, когда превзошел Бескудникова, - продолжал он, - а значит, попусту время будем тратить, если поручим тебе что-нибудь вроде копирования рубля. - Казалось, он перебирает в уме возможные задания, но не сомневаюсь, свой дьявольский план он придумал задолго до моего приезда. - Так! - воскликнул он. - Кажется, нашел! Поставишь мольберт примерно там, где сейчас стоишь. И напишешь эту комнату так, чтобы было не отличить от фотографии. Не слишком сложно? Да нет, думаю, ничего. С трудом я выдавил: - Ничего, сэр. - Вот и отлично! - сказал он. x x x Только что я побывал в Нью-Йорке, впервые за последние два года. Идея съездить туда, и притом одному, принадлежала Цирцее Берман - доказать самому себе, что я еще совершенно здоровый мужчина, не нужна мне никакая помощь и вовсе я не инвалид. Сейчас середина августа. Она здесь уже два месяца с лишним, значит, я уже два месяца пишу эту книгу! Нью-Йорк станет для меня источником молодости, уверяла она, стоит мне только повторить путь, который я проделал много-много лет назад, приехав сюда из Калифорнии. - Ваши мускулы докажут, что они почти такие же упругие, как тогда, - говорила она. - Дайте только волю, и ваш разум докажет, что он так же дерзок, так же восприимчив, как тогда. Звучало неплохо. Но знаете что? Она готовила мне ловушку. x x x Ее предсказания поначалу сбывались, хотя ее вовсе не заботило, сбудутся они или нет. Ей просто нужно было на некоторое время избавиться от меня и делать у меня в доме все, что заблагорассудится. Хорошо хоть в картофельный амбар она не вломилась, хотя вполне могла, имей она достаточно времени и лом с топором. А лом и топор добыть несложно - надо просто заглянуть в каретный сарай. x x x И правда, повторяя свой путь от Центрального вокзала к трем особнякам, составлявшим дом Грегори, я почувствовал себя помолодевшим и бойким. Я уже знал, что его дом снова разделили на три отдельных дома. Разделили его примерно тогда, когда умер отец, за три года до вступления Соединенных Штатов в войну. В какую? Конечно, в Пелопонесскую. Помнит ли кто-нибудь, кроме меня, Пелопонесскую войну? x x x Начну сначала: дом Грегори снова превратился в три особняка вскоре после того, как Дэн, Фред и Мерили уехали в Италию, чтобы принять участие в великом социальном эксперименте Муссолини. Хотя Дэну и Фреду было тогда изрядно за пятьдесят, они испросили и получили лично от Муссолини разрешение носить форму офицеров итальянской пехоты, правда, без знаков различия, и зарисовывать с натуры боевые действия итальянской армии. Они погибли почти за год до вступления Соединенных Штатов в войну против Германии, Японии и, в числе прочих, против Италии. Они погибли примерно седьмого декабря 1940 года в Египте, около Сиди-Баррани, где всего тридцать тысяч англичан разбили восьмидесятитысячную армию итальянцев и взяли в плен сорок тысяч итальянских солдат и четыреста единиц огнестрельного оружия, - все это я вычитал из Британской энциклопедии. Когда в Британской энциклопедии говорится о взятом огнестрельном оружии, имеются в виду не винтовки и не пистолеты. Подразумеваются тяжелые орудия. И раз уж Грегори и его правая рука Фред были помешаны на оружии, следует сказать, что прикончили их танки "Матильда" и винтовки марок "Стенз", "Бренз" и "Энфилд", да еще со штыками. x x x Почему Мерили поехала в Италию с Грегори и Джонсом? Она любила Грегори, а Грегори любил ее. Как все просто, правда? x x x Самый восточный из принадлежавших Грегори домов, как обнаружил я во время поездки в Нью-Йорк, сейчас служит офисом и резиденцией делегации Эмирата Салибар в Организации Объединенных Наций. Об Эмирате Салибар я услышал впервые и не смог найти его в своей Британской энциклопедии. Под таким названием я нашел только маленький городишко в пустыне, с населением одиннадцать тысяч, примерно как Сан-Игнасио. Цирцея Берман говорит, что пора купить новую энциклопедию, а заодно несколько новых галстуков. Большая дубовая дверь с массивными петлями не изменилась, но молоток в виде Горгоны исчез. Грегори взял его с собой в Италию, и я снова увидел Горгону после войны на двери дворца Мерили во Флоренции. Не исключено, что Горгона сейчас переселилась в другое место, после того, как графиня Портомаджьоре, которую так любили в Италии и которую так любил я, умерла во сне естественной смертью на той же неделе, когда ушла из жизни и моя обожаемая Эдит. Ну и неделька выдалась для старого Рабо Карабекяна! x x x Средний особняк разделили на пять квартир, по одной на каждом этаже, включая цокольный, о чем я узнал по почтовым ящикам и звонкам в холле. Но не упоминайте при мне о холлах! О них немного погодя. Всему свое время. x x x В среднем доме находилась гостевая, куда меня поначалу заперли, прямо под ней - парадная столовая Грегори, еще ниже библиотека и совсем внизу, в подвальном этаже кладовая его материалов для живописи. Но сейчас меня больше всего интересовал верхний этаж - средняя часть студии Грегори с протекавшим световым люком. Почему-то мне было очень любопытно, есть ли еще люк, и если есть, додумались ли, как устранить протечку, или до сих пор стоят горшки и тазы и, когда идет дождь или снег, звучит музыка в духе Джона Кейджа. Но спросить было не у кого, и я так ничего и не выяснил. Так что вот, дорогой читатель, первый прокол в моем рассказе. Я так ничего и не выяснил. А вот и второй. Дом западнее среднего, судя по почтовым ящикам, разделен на две квартиры: трехэтажную внизу и двухэтажную наверху. В этом доме у Грегори жила постоянная прислуга, и моя небольшая, но приличная комната тоже была здесь. Комната Фреда Джонса находилась, между прочим, прямо за комнатой Грегори и Мерили, которая была в Эмирате Салибар. x x x Из особняка с двумя квартирами вышла женщина. Хоть она и тряслась от старости, но держалась осанисто и, очевидно, когда-то была очень хороша собой. Я присмотрелся и вздрогнул: да я же ее знаю. Я ее знал, а она меня - нет. Мы не были знакомы. Но я понял, что видел ее молодой, в фильмах. Секундой позже вспомнилось и имя. Барбира Менкен, бывшая жена Пола Шлезингера. Он давно потерял с ней связь и понятия не имел, где она. Давно, очень уже давно она не появлялась ни на сцене, ни на экране, но это была она. Грета Гарбо и Кэтрин Хепберн тоже живут где-то по-соседству. Я с ней не заговорил. А если бы заговорил? Что я мог ей сказать? "Пол в полном здравии и шлет привет"? Или, может быть: "Расскажите, как умерли ваши родители"? x x x Ужинал я в "Сенчури-клаб", членом которого состою много лет. Оказалось, там новый метрдотель, и я спросил его, где прежний, Роберто. Выяснилось, что его прямо перед клубом насмерть сбил велосипедист-рассыльный, который ехал по односторонней улице в запрещенном направлении. Я сказал: как жалко! - и метрдотель с готовностью со мной согласился. Знакомых никого не было, и не удивительно, ведь все, кого я знал, умерли. Но в баре я познакомился с человеком намного меня моложе, который, как Цирцея Берман, пишет романы для молодежи. Я спросил его, слышал ли он о Полли Медисон, а он в ответ: а вы об Атлантическом океане слышали? Мы вместе поужинали. Жены его в городе не бьыо, уехала читать лекции. Она известный сексолог. Как можно деликатнее я рискнул спросить, не слишком ли обременительно спать с женщиной, имеющей такие познания в технике секса. Закатив глаза к потолку, он ответил, что я попал в точку: - Мне _непрерывно_ приходится подтверждать, что я ее действительно люблю. x x x Остаток вечера я тихо провел у себя в номере в отеле "Алгонквин", включив ТВ на порнографическую программу. Не то чтобы смотрел, а так, поглядывал время от времени. Домой я планировал вернуться дневным поездом, но за завтраком встретил знакомого истхемптонца, Флойда Померанца. Тот тоже ближе к вечеру собирался домой и предложил подвезти меня в своем огромном кадиллаке. Я с радостью согласился. Способ передвижения этот оказался таким приятным! В кадиллаке спокойнее, чем в утробе. Я говорил уже, что "Двадцатый век лимитед" был вроде мчащейся в пространстве утробы, в которую снаружи проникали непонятные перестуки и гудки. А кадиллак - вроде гроба. Померанца и меня словно в нем похоронили. К черту суеверия! Так было нам уютно в этом общем просторном гробу на гангстерский вкус. Хорошо бы хоронить человека вместе с кем- нибудь еще, кто подвернется. x x x Померанц молол что-то о попытках собрать осколки своей жизни и склеить ее заново. Ему сорок три года, как Цирцее Берман. Три месяца назад он получил одиннадцать миллионов отступных за то, что ушел с поста президента гигантской телекомпании. - Большая часть жизни у меня еще впереди, - сказал он. - Да, пожалуй, что так. - Как вы думаете, мне еще не поздно стать художником? - Никогда не поздно, - сказал я. x x x Раньше, я знаю, он спрашивал у Пола Шлезингера, не поздно ли еще ему стать писателем. Считал, что публику может заинтересовать история, происходившая с ним в телекомпании. Шлезингер потом сказал: надо бы как-то убедить Померанца и ему подобных, а такими кишит Хемптон, что они уже выжали из экономики больше чем достаточно. А не построить ли в Хемптоне Почетную галерею разбогатевших, предложил Шлезингер, и там в нишах расставить бюсты председателей арбитражных судов, специалистов по перекупке акций, любителей перехватить миллион в мутной воде да с толком его вложить, ловких авантюристов, золотящих ручку, подмазывающих кого надо, а на пьедесталах выбить статистические данные: кто сколько миллионов ухитрился легально присвоить и за какой срок. Я спросил Шлезингера, буду ли удостоен бюста в Почетной галерее разбогатевших. Он подумал и пришел к выводу, что в принципе Почетной галереи я достоин, но только мои деньги появились как результат случая, а не алчности. - Ты должен быть в Галерее любимчиков слепой удачи, - сказал он, предложив построить эту галерею в Лас-Вегасе или Атлантик- Сити, но потом передумал: - Лучше на Клондайке, наверно. Желающим полюбоваться на Рабо Карабекяна в Галерее любимчиков слепой удачи придется приезжать на собачьих упряжках или на лыжах. Пол не может пережить, что я унаследовал долю в акциях футбольной команды "Цинциннати Бенгалс" и мне плевать, что там происходит. Он заядлый футбольный болельщик. 14 Стало быть, шофер Флойда Померанца подкатил к выложенной плитками пешеходной дорожке перед моим домом. Как граф Дракула, я выкарабкался из нашего шикарного гроба, ослепленный заходящим солнцем. Почти на ощупь добрался до парадной и вошел. Позвольте описать холл, который мне предстояло увидеть. Устрично-белые стены, как и повсюду в доме, метр за метром, кроме цокольного этажа и помещения для прислуги. Прямо передо мной, как Град Господень, должна мерцать картина Терри Китчена "Таинственное окно". Слева - Матисс, женщина с черной кошкой на руках, стоящая перед кирпичной стеной, заросшей желтыми розами, - покойная Эдит честно, по всем правилам, купила эту картину в галерее, подарив мне ее на пятую годовщину нашей свадьбы. Справа Ганс Хофман, которого Терри Китчен получил у Филиппа Гастона в обмен на одну из своих картин, а потом отдал мне, когда я оплатил новую коробку передач для его цвета детских какашек "бьюика-родмастера" с откидным верхом. x x x Желающим более подробно узнать о холле нужно найти февральский выпуск "Архитектора, и декоратора" за 1981 год. Там прямо на обложке холл, сфотографированный через открытую парадную дверь с пешеходной дорожки, которая тогда по обе стороны была обрамлена шток-розами. Основная статья посвящена дому, "превосходному образцу переделки декора викторианского особняка, позволившему сочетать его с современной живописью". О холле говорится: "Уже то, что находится в холле дома Карабекяна, - прекрасная основа для небольшой, но замечательной музейной экспозиции современной живописи, хотя это лишь легкая закуска перед невероятным пиршеством, которое ожидает вас дальше, в высоких снежно-белых комнатах". Но был ли великий Рабо Карабекян вдохновителем этого счастливого союза старого и нового? Нет. Это покойная Эдит предложила вытащить мою коллекцию со склада на свет Божий. Не забывайте, этот дом - родовое владение семьи Тафтов, и для Эдит он был полон не только воспоминаниями о радостных летних месяцах, которые она проводила здесь девочкой, но и о счастливом первом замужестве. Когда я перебрался сюда из амбара, она спросила, уютно ли мне в такой старомодной обстановке. Честно, от всего сердца я ответил, что мне нравится все как есть и для меня ничего менять не надо. Да, ей Богу, именно Эдит пригласила подрядчиков, заставила содрать обои до штукатурки, снять люстры, заменив их вмонтированными бра, выкрасить дубовые панели, плинтусы, косяки, двери, оконные переплеты и стены в устрично-белый цвет! Эдит словно помолодела на двадцать лет. Когда работа была окончена, она сказала, что могла бы умереть, так и не узнав, какой у нее дар переделывать и декорировать помещения. А потом обратилась ко мне: - Позвони в компанию "Все для дома. Хранение и доставка" - (там на складе многие годы пролежала моя коллекция), - пусть они вынесут твои чудесные картины на свет Божий, пусть скажут им: вы отправляетесь _домой_! x x x Но когда, вернувшись из Нью-Йорка, я вошел в холл, мне представилась такая ужасающая картина, что, клянусь, я вообразил, будто здесь гулял топор убийцы. Я не шучу! Казалось, передо мной кровь, смешавшаяся с навозом! Прошло, наверно, не меньше минуты, пока я осознал, что на самом деле вижу: обои в огромных, как кочаны капусты, красных розах на фоне коричневатых, цвета детских какашек плинтусов, панелей и дверей, и жесть цветных литографий с изображением маленьких девочек на качелях, все на паспарту из пурпурного бархата в золоченых рамах, таких огромных, что они весили, должно быть, не меньше, чем лимузин, доставивший меня к месту этой катастрофы. Взвыл ли я? Говорили, что взвыл. Что именно? Потом мне сказали, что. Люди меня слышали, я себя - нет. Первыми прибежали кухарка с дочкой, а я вою и вою: - Это не мой дом! Это не мой дом! Только подумайте: мне был приготовлен сюрприз, они с нетерпением ждали моего возвращения. И вот, хотя я всегда был так щедр и великодушен к ним, они видят, что я чуть не при смерти, и еле сдерживают хохот! Ну и мир! x x x Я спросил у кухарки, и теперь уже слышал себя: - Кто это сделал? - Миссис Берман, - ответила она. И ведь держится так, будто и не понимает, в чем дело. - А вы как могли это допустить? - Я ведь только кухарка. - Я надеялся, вы к тому же и мой друг, - сказал я. - Ну что вы хотите! - сказала она. Честно говоря, мы никогда не были близкими друзьями. - Мне вообще-то нравится, как это выглядит. - Вам нравится? - Лучше, чем было, - сказала она. Я повернулся к ее дочери. - Тебе тоже кажется, что лучше, чем было? - Да, - ответила она. - Ну, просто потрясающе! Только я из дома - миссис Берман вызывает маляров и обойщиков, да? Они отрицательно покачали головами. Миссис Берман всю работу сделала сама, сказали они, с доктором, своим будущим мужем, она, оказывается, познакомилась, когда оклеивала обоями его кабинет. Профессиональная обойщица! Представляете? - Потом он пригласил ее оклеить весь его дом, - поведала Селеста. - Ему повезло, что она его самого не оклеила! Тут Селеста сказала: - Знаете, у вас повязка упала. - Что упало? - Повязка с глаза, - сказала Селеста. - Она на полу, вы наступили на нее. И правда! Я так вышел из себя, что, видно, рвал на себе волосы и содрал повязку. И теперь они видели страшный рубец, который я никогда не показывал даже Эдит. Первая моя жена, конечно, насмотрелась на него достаточно, но она ведь была сестрой в военном госпитале в форте Бенджамен Гаррисон, где после войны специалист по пластическим операциям пытался привести рану в порядок. Он собирался сделать более обширную операцию, чтобы можно было вставить стеклянный глаз, но я предпочел повязку. Повязка валялась на полу! x x x Мой изъян, всегда так тщательно прикрытый, выставлен на обозрение кухарки и ее дочери! А тут в холле появился и Пол Шлезингер - как раз во время. Все были невозмутимы, увидев шрам. Не отпрянули в ужасе, не вскрикнули от отвращения. Как будто с повязкой и без нее я выглядел примерно одинаково. Водворив ее на место, я спросил Шлезингера: - Ты был здесь, когда все это происходило? - Конечно, - ответил он. - Как же такое пропустить? - Разве ты не понимал, каково это мне? - Вот потому-то я ни за что не хотел пропустить такое. - Ничего не понимаю, - сказал я. - Вдруг оказывается, все вы мне враги. - Не знаю, как они, а я, черт возьми, да! Почему ты не сказал мне, что она - Полли Медисон? - А как ты узнал? - воскликнул я. - Она сама сказала. Увидев, что она вытворяет, я умолял ее прекратить, боялся, что это может тебя убить. А она считала, ты на десять лет помолодеешь. - Я на самом деле думал, тут вопрос жизни и смерти, так что мне надо применить силу, - продолжал он. Человек этот, между прочим, удостоен Серебряной Звезды за то, что на Окинаве, спасая товарищей, он бросился телом на шипящую японскую ручную гранату. - Ну, я схватил сколько мог рулонов с обоями, побежал на кухню и спрятал их в морозилку. Так как насчет дружбы? - Храни тебя небо. Пол! - воскликнул я. - А тебя разрази гром! - парировал он. - Она бросилась за мной и требует обои. Я обозвал ее сумасшедшей ведьмой, а она меня прихлебателем и грошовой свистулькой в американской литературе. - Вы-то кто такая, чтобы о литературе разглагольствовать? - спрашиваю. - И тут она мне выдала! Вот что она ему сказала: Семь миллионов моих книг продано в прошлом году только в Америке. Два романа как раз сейчас экранизируются, а фильм, снятый еще по одному в прошлом году, удостоен премии Академии за лучшую режиссуру, лучшее исполнение второй женской роли и лучшее музыкальное сопровождение. Познакомьтесь, вы, ничтожество: Полли Медисон, мировой чемпион в среднем весе по литературе! А теперь отдавайте обои, не то руки переломаю! x x x - Как ты мог допустить, Рабо, что я столько времени ставил себя в дурацкое положение, наставления ей читал по части писательского ремесла? - возмущался он. - Я ждал подходящего момента. - Сто раз была возможность, сукин ты сын, - обругал он меня. - Все равно она же совсем другого сорта, - защищался я. - Вот это правда! И одареннее, и лучше. - Ну уж, конечно, не лучше. - Эта баба - чудовище, - сказал он, - но у нее поразительные романы. Она прямо новый Рихард Вагнер, один из самых ужасных людей за всю историю человечества. - Откуда ты знаешь, что она пишет? - спросил я. - У Селесты есть все ее книжки, и я их прочитал. Какая ирония, а? Все лето читаю ее романы, чертовски ими наслаждаюсь, а к ней, понятия не имея, кто она, отношусь как к полоумной. А, так вот как он проводил лето: читал подряд все романы Полли Медисон! x x x - Когда я узнал, что ты скрывал от меня, кто она, мне даже больше, чем ей самой, захотелось переделать холл. Это я посоветовал, если она хочет сделать тебе приятное, перекрасить все дерево в цвет детского дерьма. Он знал, что у меня было по меньшей мере два мало приятных переживания, связанных с цв